58 из 62. Хали-гали

            Вечером в четвёртом отряде были танцы. Скрипела игла, крутились диски, звучала эстрадная музыка. Вожатые меняли грампластинки. Девочки кружились, мальчики стояли вдоль стен, перекидываясь словцом и дико хохоча из-за своей стеснительности. Тут же и Лёшка Шатов, орёл-молодец! В жёлтой рубашке, с закатанными рукавами, в синем трико с пузырями на коленках и в китайских кедах с распущенными шнурками. Глаза его блестели от волнения. Он любил музыку и красивые лица. Но самую симпатичную в отряде девочку, Марину Кезикову, выгнали из лагеря, любоваться ему было некем, и он ждал, когда вожатые поставят ритмичную мелодию, чтобы просто попрыгать… Поймав на себе пристальный взгляд Рукавицыной, Лёшка поскорей отвернулся.
Между тем публика начала роптать.
— Надоели медляки.
— Когда шейк?
— Хали-гали!
Обычно шейк танцевали под песню «Quando vedrai la mia ragazza», или, проще говоря, «Хали-гали». Вожатые, Марат и Люся, борясь с тлетворным влиянием Запада, ставили её неохотно.
— Хали-гали! — требовали дети. — Хали-гали!
Марат обречённо махнул рукой и зазвучал голос Муслима Магомаева:

Amico mio
quando a casa tornerai

— Ура! — взревела публика. — Шейк!
И словно бесы вселились в детей! Все запрыгали, поднимая коленки, размахивая руками и кивая головами, как цирковые лошади. Стало тесно. Лёшка переместился на веранду. Разумеется, итальянского никто не знал, потому подпевали так:
 
Город уснул. Йе-йе!
Погасли фонари.
Иду домой. Йе-йе.
Три фраера вдали.
Их обошёл. Йе-йе.
Но слышу окрик: стой!
Чёрт возьми, поскорей бы смотаться домой.
Ого-го хали-гали…
Ого-го. Йе-йе-йе!

Кто сочинил этот текст, было неведомо, но впервые он прозвучал из уст «свердловских», тех самых, которых выгнали из лагеря тремя днями позже Марины Кезиковой.
«Хали-гали!» — в исступлении кричал Лёшка. Дощатый пол ходил под ним, как клавиши рояля. Стёкла в рамах позвякивали. Напротив Лёшки, не замечая друг на друга, неистово скакали Козин и Рукавицына. Песня кончилась. Лёшка выскочил наружу к фонтанчику, чтобы утолить жажду. Пот разъедал глаза. Нависнув над стальной чашей, он жадно глотал холодную струю. В ушах будто молоточки стучали. Лёшка намочил голову. От волос поднялся пар.
— Ещё! Ещё! — кричали в отряде. Опять зазвучала «Хали-гали», и вдруг свет погас.
Лёшка огляделся. Во всём лагере был темно. Авария! Вожатые налаживали электричество. Дети разбрелись по территории. Тут и там слышалось:
— Люди, где вы, ау!
— Анюта, я тута!
— Козин, дурак, пусти!
Лёшка столкнулся с кем-то в темноте.
— Кто тут? — спросил девичий голос, похожий на Рукавицыну.
Лёшка прорычал.
— Собака! — взвизгнула девочка и пустилась наутёк.
Лёшка медленно брёл. Было грустно, как бывает, когда праздник заканчивается. Во мраке проступила аллея. Лёшка вошёл в неё, как в ущелье. Справа и слева стеной стояли деревья. Над ними простёрлась дорожка неба, усеянная звёздами. Задрав голову, Лёшка шёл, не отрывая глаз от неба. По бокам от него проплывали деревья. Мало-помалу мир перевернулся… Лёшке чудилось, что он плывёт по звёздной реке, и берега медленно расступаются перед ним.
Лагерь кончился. Калитка была на замке, но Лёшка нашёл лазейку в заборе. Знакомая тропа вела к озеру. Должно быть, вода теперь как парное молоко! Лёшка осмотрелся. Лес высокий, мрачный,  тоже смотрел на него. «А пусть выгоняют, — говорил себе Лёшка. — Всё равно конец смены!» Он бодрил себя, но с каждым шагом тревога росла. Ему казалось, что за деревьями кто-то стоял. В голове вертелось:

Но не успел. Йе-йе!
Уже берут в кружок.
«Снимай пиджак, йе-йе,
Иначе финку в бок»!

Он представил, как его колют ножом, и тотчас дурнота подступила к горлу. В страхе он бросился назад, в лагерь. Перемахнул через забор. Побежал сквозь деревья. Встречные ветки хлестали по лицу. Он заслонялся руками. Вдруг с размаху стукнулся коленом обо что-то твёрдое, вскрикнул и повалился. Это была скамейка на аллее. Задыхаясь от боли, он уселся на скамейке. Наконец боль отпустила; он глянул вверх и обомлел. Над ним были звёзды —так близко! Он лёг на спину. Не верилось, что свет от звёзд шёл миллионы лет. Какие они разные — белые, красные, синие, жёлтые…  Ни одну из них Лёшка не смог бы назвать по имени. И снова мир перевернулся, как крышка: и Лёшка свалился в небо, падая на звёзды. Голова закружилась… Отрезвили его голоса девочек.
— А мне Шатов нравится, — с обидой говорила одна.
— А ты ему? — спрашивала другая.
— Не знаю… Может, самой признаться?
— Вот ещё! Первым должен объясняться мужчина!
Лёшка замер. Издалека донёсся голос Марата:
— Четвертый отряд! Строиться!
— Бежим! — воскликнули девочки.
Послышался топот убегающих ног. Лёшка сел. Кто это был? Неужели Рукавицына? Голос красивый. У дурнушек бывают красивые голоса. Лёшка поднялся со скамейки, и вдруг кто-то сунулся ему под ноги, обнюхал кеды, пах, фыркнул. Собака! Лёшка обмер. Мокрый собачий нос ткнулся ему в ладонь, выдохнул в лицо. Лёшка вытянулся в струнку, опасаясь, как бы ему не откусили что-нибудь важное.
— Анзор! — крикнул мужской голос. Громко свистнули. Собака фыркнула пару раз, и, задев Лёшку своим тугим хвостом, побежала, удаляясь длинными прыжками. Это был Анзор, чёрный дог начальника лагеря.
Лёшка рухнул на скамейку. Чуть было с жизнью не расстался! Он насторожил слух.
— Козин! Шатов! — звал голос вожатой.
По аллее метался свет — всё ближе и ближе. Кто-то шёл с фонарём. Ещё минута, и перед Лёшкой стала Люся.
— Шатов? — спросила она, поднимая фонарь повыше. — Ты что тут делаешь? Почему не отзываешься?
Свет колыхался на её лице, руках и груди. Как хороша была она теперь! Лёшка будто язык проглотил.
— Козина видел?
Он помотал головой.
— Ступай в отряд.
Так закончился день. Свет всё-таки дали. И Козин нашёлся: он спал, свернувшись калачиком на своей кровати. Ребята дружно посмеялись над ним. А когда строились на линейку, Лёшка заглядывал в глаза девчонок. Его не замечали. И только Рукавицына ответила ему длинным взглядом.