58 из 62. Хали-гали

         Вечером в четвёртом отряде были танцы. Скрипела игла, крутились диски, звучала эстрадная музыка. Вожатые меняли грампластинки. Девочки кружились, мальчики стояли вдоль стен, перекидываясь словцом и дико хохоча из-за своей стеснительности. Тут же и Лёшка Шатов, орёл-молодец! В жёлтой рубашке, с закатанными рукавами, в синем трико с пузырями на коленках и в китайских кедах с распущенными шнурками. Глаза его блестели, как будто он ждал чего-то необычного. Он любил музыку и красивые лица. Но самую симпатичную в отряде девочку, Марину Кезикову, выгнали из лагеря, любоваться ему было некем, и он ждал, когда вожатые поставят ритмичную мелодию, чтобы просто попрыгать… Почувствовав на себе чужой взгляд, он обернулся и поймал немигающий взор Рукавицыной. Лёшка поморщился и повернулся к ней затылком. Дурнушка Рукавицына, должно быть, тоже скучала без своей подруги Марины.
Между тем публика начала роптать.
— Надоели медляки.
— Когда шейк?
— Хали-гали!
Шейк танцевали под песню «Quando vedrai la mia ragazza», или, проще говоря, «Хали-гали». Вожатые, Марат и Люся, ставили её неохотно, борясь с тлетворным влиянием Запада.
— Хали-гали! — требовали дети. — Хали-гали!
Марат махнул рукой и зазвучал голос Муслима Магомаева:

Amico mio
quando a casa tornerai

— Ура! — взревела публика. — Шейк!
Бесы вселились в детей, не иначе! Все запрыгали, задирая коленки, размахивая руками и кивая головами, как цирковые лошади. Стало тесно. Лёшка переместился на веранду. Разумеется, итальянского никто не знал, потому подпевали так:
 
Город уснул. Йе-йе!
Погасли фонари.
Иду домой. Йе-йе.
Три фраера вдали.
Их обошёл. Йе-йе.
Но слышу окрик: стой!
Чёрт возьми, поскорей бы смотаться домой.
Ого-го хали-гали…
Ого-го. Йе-йе-йе!

Кто сочинил этот текст, было неизвестно, но впервые он прозвучал из уст «свердловских», тех самых, которых выгнали из лагеря тремя днями позже Марины.
«Хали-гали!» — в исступлении кричал Лёшка. Дощатый пол ходил под ним, как клавиши у рояля. Стёкла в рамах позвякивали. Напротив Лёшки, не замечая друг на друга, неистово скакали Козин и Рукавицына. Песня кончилась. Лёшка выскочил наружу к фонтанчику, чтобы утолить жажду. Пот разъедал глаза. Нависнув над стальной чашей, он жадно глотал холодную струю. В ушах будто молоточки стучали. Лёшка намочил голову. От волос поднимался пар.
— Ещё! Ещё! — кричали в отряде. Опять зазвучала «Хали-гали», и вдруг свет погас.
Лёшка огляделся. Во всём лагере был темно. Авария! Вожатые налаживали электричество. Дети разбрелись по территории. Тут и там слышалось:
— Люди, где вы, ау!
— Анюта, я тута!
— Козин, дурак, пусти!
Лёшка столкнулся с кем-то в темноте.
— Кто тут? — спросил девичий голос, похожий на Рукавицыну.
Лёшка прорычал.
— Собака! — взвизгнула девочка и пустилась наутёк.
Лёшка медленно брёл. Было грустно, как бывает, когда праздник заканчивается. Во мраке проступила аллея. Лёшка вошёл в неё, как в ущелье. Справа и слева стеной стояли деревья. Над ними простёрлась дорожка неба, усеянная звёздами. Задрав голову, Лёшка шёл, не отрывая глаз от неба. Справа и слева проплывали сплошные деревья. Мало-помалу мир перевернулся… Лёшке почудилось, что он плывёт по звёздной реке, и высокие берега медленно расступаются перед ним.
Лагерь кончился. Калитка была на замке. Лёшка нашёл лазейку в заборе. Знакомая тропа вела к озеру. Как, должно быть, тепла теперь вода. Парное молоко! Лёшка осмотрелся. Лес высокий, мрачный, казалось, тоже смотрел на него. «А пусть выгоняют, — говорил себе Лёшка. — Всё равно конец смены!» Он бодрил себя, но с каждым шагом тревога росла. Ему казалось, что за деревьями кто-то стоял. В голове вертелось:


Но не успел. Йе-йе!
Уже берут в кружок.
«Снимай пиджак, йе-йе,
Иначе финку в бок»!

Вечером в четвёртом отряде были танцы. Скрипела игла, крутились диски, звучала эстрадная музыка. Вожатые меняли грампластинки. Девочки кружились, мальчики стояли вдоль стен, перекидываясь словцом и дико хохоча из-за своей стеснительности. Тут же и Лёшка Шатов, орёл-молодец! В жёлтой рубашке, с закатанными рукавами, в синем трико с пузырями на коленках и в китайских кедах с распущенными шнурками. Глаза его блестели, как будто он ждал чего-то необычного. Он любил музыку и красивые лица. Но самую симпатичную в отряде девочку, Марину Кезикову, выгнали из лагеря, любоваться ему было некем, и он ждал, когда вожатые поставят ритмичную мелодию, чтобы просто попрыгать… Почувствовав на себе чужой взгляд, он обернулся и поймал немигающий взор Рукавицыной. Лёшка поморщился и повернулся к ней затылком. Дурнушка Рукавицына, должно быть, тоже скучала без своей подруги Марины.
Между тем публика начала роптать.
— Надоели медляки.
— Когда шейк?
— Хали-гали!
Шейк танцевали под песню «Quando vedrai la mia ragazza», или, проще говоря, «Хали-гали». Вожатые, Марат и Люся, ставили её неохотно, борясь с тлетворным влиянием Запада.
— Хали-гали! — требовали дети. — Хали-гали!
Марат махнул рукой и зазвучал голос Муслима Магомаева:

Amico mio
quando a casa tornerai

— Ура! — взревела публика. — Шейк!
Бесы вселились в детей, не иначе! Все запрыгали, задирая коленки, размахивая руками и кивая головами, как цирковые лошади. Стало тесно. Лёшка переместился на веранду. Разумеется, итальянского никто не знал, потому подпевали так:
 
Город уснул. Йе-йе!
Погасли фонари.
Иду домой. Йе-йе.
Три фраера вдали.
Их обошёл. Йе-йе.
Но слышу окрик: стой!
Чёрт возьми, поскорей бы смотаться домой.
Ого-го хали-гали…
Ого-го. Йе-йе-йе!

Кто сочинил этот текст, было неизвестно, но впервые он прозвучал из уст «свердловских», тех самых, которых выгнали из лагеря тремя днями позже Марины.
«Хали-гали!» — в исступлении кричал Лёшка. Дощатый пол ходил под ним, как клавиши у рояля. Стёкла в рамах позвякивали. Напротив Лёшки, не замечая друг на друга, неистово скакали Козин и Рукавицына. Песня кончилась. Лёшка выскочил наружу к фонтанчику, чтобы утолить жажду. Пот разъедал глаза. Нависнув над стальной чашей, он жадно глотал холодную струю. В ушах будто молоточки стучали. Лёшка намочил голову. От волос поднимался пар.
— Ещё! Ещё! — кричали в отряде. Опять зазвучала «Хали-гали», и вдруг свет погас.
Лёшка огляделся. Во всём лагере был темно. Авария! Вожатые налаживали электричество. Дети разбрелись по территории. Тут и там слышалось:
— Люди, где вы, ау!
— Анюта, я тута!
— Козин, дурак, пусти!
Лёшка столкнулся с кем-то в темноте.
— Кто тут? — спросил девичий голос, похожий на Рукавицыну.
Лёшка прорычал.
— Собака! — взвизгнула девочка и пустилась наутёк.
Лёшка медленно брёл. Было грустно, как бывает, когда праздник заканчивается. Во мраке проступила аллея. Лёшка вошёл в неё, как в ущелье. Справа и слева стеной стояли деревья. Над ними простёрлась дорожка неба, усеянная звёздами. Задрав голову, Лёшка шёл, не отрывая глаз от неба. Справа и слева проплывали сплошные деревья. Мало-помалу мир перевернулся… Лёшке почудилось, что он плывёт по звёздной реке, и высокие берега медленно расступаются перед ним.
Лагерь кончился. Калитка была на замке. Лёшка нашёл лазейку в заборе. Знакомая тропа вела к озеру. Как, должно быть, тепла теперь вода. Парное молоко! Лёшка осмотрелся. Лес высокий, мрачный, казалось, тоже смотрел на него. «А пусть выгоняют, — говорил себе Лёшка. — Всё равно конец смены!» Он бодрил себя, но с каждым шагом тревога росла. Ему казалось, что за деревьями кто-то стоял. В голове вертелось:

Но не успел. Йе-йе!
Уже берут в кружок.
«Снимай пиджак, йе-йе,
Иначе финку в бок»!

Он представил, как его колют ножом, и тотчас дурнота подступила к горлу. В страхе он бросился назад, в лагерь. Перелез через забор. Опять побежал сквозь чащу. Встречные ветки хлестали по лицу. Он заслонялся руками. Вдруг он с размаху стукнулся коленом обо что-то твёрдое, вскрикнул и повалился. Это была скамейка на аллее. Задыхаясь от боли, он уселся на ней. Наконец боль отпустила; он глянул вверх и обомлел. Над ним были звёзды. Он опустился навзничь. Звёзды были так близко! Не верилось, что свет от них шёл миллионы лет. Белые, синие, жёлтые, красные…  Ни одну Лёшка не смог бы назвать по имени. И снова мир перевернулся, и небо стало под ним. Он будто падал навстречу звёздам. Голова закружилась… Отрезвили его девичьи голоса.
— А мне Шатов нравится, — с обидой говорил один.
— А ты ему? — спрашивал другой.
— Не знаю… А может, самой признаться?
— Вот ещё! Первым должен объясняться мужчина!
Лёшка замер. Издалека донёсся голос Марата:
— Четвертый отряд! Строиться!
— Бежим! — воскликнули девичьи голоса.
Послышался топот убегающих ног. Лёшка сел. Кто это был? Неужели Рукавицына? Голос красивый.  Лёшка поднялся со скамейки, и вдруг кто-то сунулся ему под ноги, обнюхал кеды, пах, фыркнул. Собака! Лёшка обмер. Мокрый собачий нос ткнулся ему в ладонь, дохнул в лицо. Высокая! Лёшка вытянулся в струнку, опасаясь, как бы она не откусила что-нибудь.
— Анзор! — крикнул мужской голос. Громко свистнули. Собака фыркнула пару раз, и, стукнув Лёшку своим тугим хвостом, убежала, удаляясь тяжёлыми длинными прыжками. Это был Анзор, чёрный дог начальника лагеря.
Лёшка рухнул на скамейку. Чуть было не расстался с жизнью! Оглянувшись с опаской, он заметил в аллее свет. Мечась по верхушкам деревьев, по земле, свет приближался к нему. Кто-то шёл с фонарём.
— Козин! Шатов! — звал голос вожатой.
Лёшка был в смятении. Слишком много всего сразу навалилось на него.
— Шатов? Что ты тут делаешь?
Люся поднесла поближе фонарь «летучая мышь», как будто сомневаясь, что это был Лёшка. Свет колыхался на её лице, руках и груди. Как же она была теперь хороша!
— Почему не отзываешься?
Лёшка пожал плечами.
— Козина видел?
Он отрицательно помотал головой.
— Ступай в отряд.
Лёшка поплёлся на линейку. Свет всё-таки дали. И Козин нашёлся: он спал, свернувшись калачиком на своей кровати. Ребята, глядя на него, хохотали до слёз. А когда строились в коридоре, Лёшка заглядывал в глаза девчонок. Ни одна не замечала его. И только Рукавицына ответила ему растерянным взглядом.