Дядя Боря

Борису Ивановичу за шестьдесят. У него обширная круглая лысина и худое долговязое тело. Он носит старый пиджак, синий в черную полоску, а на длинном носу - очки в тяжелой оправе, отчего и лицо его кажется тяжелым, строгим и прямоугольным.
Он живет в доме сто три по улице Камской очень давно, и все зовут его просто дядя Боря. Все и всем про него известно. Живет он на пятом этаже в угловой однокомнатной, в юности служил на флоте, не любит кошек, работал токарем, и еще иногда у него болят сердце и спина. А лет пять назад неожиданно умерла его жена. Присела на лавочку у подъезда и больше не встала. Старуха Кузякина крестилась и странно говорила, что, мол, «хорошая смерть».

Каждое утро своей прошлой непенсионной жизни ровно в семь тридцать дядя Боря выходил из дома и шел прямо по дороге, туда, где еле виднелся среди старых вязов затоптанный пятачок автобусной остановки. Он шел, а маленькая соседка из квартиры напротив сидела на кухне в высоком детском стульчике, завтракала ненавистной манной кашей, болтала ногами и смотрела из окна, как бежит колобком по дороге круглая дядиборина лысина.

Три года назад дядя Боря ушел на пенсию и теперь копит деньги. Он мечтает о приличном ружье. Он мечтает однажды выйти на улицу и убить соседа. Сосед построил трехэтажный особняк неподалеку от их пятиэтажной хрущевки. Дом, сверкающий розовым мрамором, прозрачной влагой новых окон и желтыми дорожками сада. И - разваливающаяся, пропахшая кошачьей мочой и подвалом, вопящая коммуналка. У тех в вазоне анемоны, у дяди Боре на подоконнике куцая герань. Он поливает ее с ненавистью. Жизнь кончилась, так и не начавшись.
«Почему?» – говорит дядя Боря по утрам. «Почему?» - спрашивает он, когда забивает козла во дворе. «Почему?» - мучается он, и во сне прилетает к нему вопросительный знак, алый, как знамя героических пролетариев, которые вот-вот объединятся.

Тринадцатого дом получает пенсию. Это праздник со слезами на глазах. А напротив жизнь, кажется, состоит из одних праздников. По утрам из ворот выползает мерседес, красивый и хищный. Издали он похож на игрушечного крокодила маленькой Светы из второго подъезда. Вечерами недосягаемый дворик сияет гирляндами маленьких огоньков. А дядя Боря берет сто пенсионных рублей и открывает шифоньер. Там, на верхней полке, среди старых кальсон и потертых полотенец притаилась заветная коробочка. Когда-то в ней принесли домой будильник «Сиваш». Будильник отзвонил и оттикал положенное ему время и испортился. Коробочка пережила его. Придет время и она поможет исполнить дядиборину мечту. А пока дядя Боря включает допотопный телевизор и садится смотреть программу «Время».
«Ну и чего? - спросил сосед Гоша, когда дядя Боря рассказал ему о своей мечте. – Подумаешь! Убьешь одного, придет другой». Гоша ни во что не верит, и вообще он пофигист. Ему все равно. А дядя Боря машет руками и снова кричит свое «почему?». «Ограбь банк, - советует Гоша. – И ты такой дом построишь». Дядя Боря говорит, что, мол, давить их всех надо, а он честный человек. Шея его багровеет. «Не бери в голову, - снова советует Гоша. – У тебя гипертония. Хочешь, я тебе доллар подарю?».

***
А лето кончилось. Пожелтели старые ясени, задули ветра, зашелестели дожди. Президент высказался в защиту малого бизнеса. В Руанде взорвали бензоколонку. В Самаре построили мост. Маленькая хозяйка игрушечного крокодила переболела ангиной и пошла в первый класс. Вовка Девятин подложил петарду под дверь Брюшковых. Петарда наделала много шума на радость малолетнему бандиту. Пропал пудель из тридцать седьмой квартиры, сыграли свадьбу в пятидесятой, закончили ремонт в шестой… Все шло, как шло…

Дядя Боря лежал в больнице. Давало себя знать унылое межсезонье: то и дело колотилось сердце, скакало давление. Но он не жаловался. В больнице прилично кормили, и за октябрь в коробочку вместо ста отложилось двести рублей.
В терапевтическом отделении временами делалось шумно. Когда расходились врачи, а процедуры были пройдены, больные собирались в столовой у телевизора поболтать и скоротать вечерок. Общество подобралось пестрое. Сердечник Иван Васильевич неторопливо делился проблемами построения коммунизма и толковал об издержках социализма на давно пройденном этапе. Бомж Петюнчик, который находился в больнице условно, по гуманности лечащего персонала и лично главврача Сан Саныча, чувствовал себя глубоко уязвленным и высказывался поэтому как оголтелый оппозиционер и жириновец. Николай из третьей палаты с бронхитом и преждевременной лысиной выступал за демократию.
- За разумную демократию, - значительно поправлял он ругающегося Петюнчика.
- Твоя дерьмократия довела меня до ручки, привезла на помойку и бросила, - горячился бомж.
- Ты сам себя довел, - вставлял реплику Иван Васильевич. – А зачем пьешь?
- А что прикажешь делать, если нет Петюнчика? Был и сплыл. Паспорта нет, квартиры нет - и человека такого нет!
- Это от бюрократии, - возражал Николай. – Это во все времена случалось.
Но Петюнчик, которого нет, все равно ругался.

Тихий дядя Боря неожиданно прослыл в компании экстремистом. 
- Оно, конечно, вроде бы и верно, - мудро хмурился Иван Васильевич. – Ну, а если все так? А, Борис? Что будет? Сейчас не семнадцатый год. И еще одна революция не решит проблему социального неравенства. Нет, оперативное лечение – это мы уже проходили. Уж лучше консервативными путями – потихонечку, глядишь, не мы, так уж наши дети еще выведут страну к коммунистическому идеалу. – Конец фразы, как обычно, приводил Ивана Васильевича в хорошее настроение, он улыбался и похлопывал дядю Борю по плечу.
Дядя Боря кивал и почему-то вспоминал Соньку Ильину из пятнадцатой квартиры. О том, как она заболела и о том, как писала губернатору – просила деньги на операцию. Никто ей не отказывал. Соньку, пока она еще могла ходить, вызвали, выслушали, посочувствовали, письмо сплавили в какой-то департамент, те – в другой департамент, помельче, те – куда-то еще. И вся эта карусель, как ее уверяли, совершалась для «скорейшего решения вопроса». Вопрос закрылся сам собой, когда года через два Сонька умерла. А ее шестилетняя Маша отправилась в детдом.

И только у Петюнчика мечта дяди Бори не вызывала никаких возражений: он вовсю веселился и громко уверял, что Борька – мужик правильный и вообще молоток:
- Вот погоди, выпишемся - вместе на дело пойдем. Я этим гадам покажу торжество дерьмократии!
А потом пришла дежурная врач, полная приятная Лидия Михайловна, которая измерила всем давление и запретила разговоры. К ночи дяде Боре стало худо. Голова отяжелела, и перед глазами запрыгали маленькие желтые огоньки. Ему вкололи дозу магнезии, накапали валокордина и велели заснуть. Но заснуть никак не удавалось, по стеклу хлестал дождь и били мокрые ветки, растерявшие от такой непогоды последнюю листву. А в палате было уютно и тихо, и было приятно просто лежать и слушать эту бесконечную осеннюю музыку. И дядя Боря совсем заслушался, и ему уже показалось, что вот он, студент строительного техникума, такой же ненастной ночью стоит под окнами любимой зеленоглазой Галки, и пытается перекричать ветер, и вывести что-то серенадное, но на самой высокой ноте голос срывается, и он пускает петуха, и все равно продолжает петь, и им обоим ужасно весело, и с третьего этажа грозят позвать милицию…

Тут дядиборина кровать мягко сорвалась с места и пустилась в плавание. Волна за волной, рыхлый морской туман, одиночество…
На спинке кровати напротив дядибориного лица примостилось небольшое сероватое существо. Существо было крылато и напоминало какую-то птицу с недоступным пониманию крохотным человеческим лицом и странно-знакомым взглядом. Ангел, так  и есть. Ох, мать моя, приснится же – охнул про себя дядя Боря. И отдавая себе отчет в том, что спит, он продолжал наблюдать за ангелом с веселым снисходительным интересом.
- Привет, - сказал ему дядя Боря.
- Привет, - вяло ответил тот, сделал попытку улыбнуться и вдруг закашлялся, трудно и долго, как Николай. - Сквозняки, - пояснил он, извиняясь, и зябко нахохлился. Посидел еще немного, помолчал, потом нехотя развернул крылья, полез длинной костлявой рукой куда-то за пазуху, и вытащил заветную коробочку – ту самую, синюю с желтым и выцветшей надписью «Сиваш». Грустно посмотрел на изумленное дядиборино лицо, почему-то кивнул и, не говоря ни слова, размахнулся и швырнул коробочку в воду.

Взгляд дядиборин метнулся за коробочкой в серый туман и так же закачался на воде. Картон был пересушен годами лежания на полке – он быстро и благодарно размокал, тяжелел и пускал из-под крышки сытые довольные пузыри. Ужаснувшийся дядя Боря, который еще секунду назад смотрел сон, как интересное кино, запаниковал. Он поднял голову, но ангел исчез со своего насеста. Даже для сна это было слишком. Отчаяние заметалось в груди и сжало сердце. Так же метались друг за другом бестолковые гребешки волн. И больше ничего не было в этом враждебном море - только холод, мрак и исчезающая мечта.
Не отводя глаз от тонущей своей драгоценности, дядя Боря потянулся к ней. Пальцев не хватало, совсем чуть-чуть не хватало. Дядя Боря потянулся, что есть сил, налегая на край. Кровать заскользила и заерзала, как ненадежный плот, резко наклонилась, и дядя Боря, не успев вскрикнуть, канул в глубину. Ткань облепила тело тяжелым гипсовым холодом, больничная пижама из голубой в цветочек стала грязно-серой, и его неудержимо потянуло на дно.

А тонущая коробочка еще виднелась размытым светлым контуром, и на поверхности еще оставалась верхушка, и можно было, пожалуй, еще попытаться…

***
Михеев сидел на ящике из-под консервированного горошка и ждал Петюнчика. Ожидание затягивалось. Ноздри щекотал запах вареной колбасы и еще горячих пирожков, испеченных женой Михеева по случаю праздника седьмого ноября. Конечно, какой это был праздник – еще вопрос, а, вернее сказать, и вопрос этот уже давно отпал, потому что на уроках истории внучке Михеева Людочке уже рассказывали об октябрьском перевороте, а ни о какой не великой революции. Но день выдался выходным и обещал трудящимся законный перерыв в тягомотине осенних сырых сумеречных буден. 

И куда, сволочи, дели праздник, думал Михеев. Какой был день! Праздник был. Людям было весело. Шелуха вся эта – надувные шары, транспаранты, флажки, лозунги, летящие в толпу из репродуктора, ответное «ура», такое «ура», что какой-нибудь слуга народа в бобровой шапке на трибуне непременно поморщится – все это, как подумаешь, шелуха, конечно, и есть. Но на душе была радость, в доме – гости, и на третьем в угловой гости, и на пятом… Гремела музыка, народ пел и топал, посуда звенела. Эх, водочка да под селедочку, с ностальгической грустью размышлял Михеев, эх, какой праздник похерили, господа демократы.

Ну, а теперь уж совсем не то – соберутся несколько бабулек, отставной козы барабанщиц, пройдут в помин старой идее по площади, послушают, как депутат какой-нибудь разоряется, цветочки у памятника кучкой сложат, вот вам, старичье, и седьмое ноября, красный день календаря, вот и хватит с вас.

"Ну, и черт с ним, с праздником и с Петюнчиком", - зло подумал Михеев, я и сам справлюсь, схарчу припас за милую душу, зря что ли супруга старалась. Сунулся в пакет, достал пирожок, румяный, с «булочкиной корочкой», как говорила Людочка, и стал жевать.
- С капустой, - констатировали из-за плеча и другая рука – с длинными, кривыми в суставах, пальцами и грязной каймой под ногтями залезла в пакет. Петюнчик перешагнул через руины задней стены беседки и водрузил на стол свою добычу – пару пива и благородную бутыль дорогого «Абсолюта».
- Оп-ля! – воскликнул он, жуя и любуясь стеклянной икебаной.
- Н-да? – полувопросительно промычал немногословный Михеев, что в переводе на общедоступный могло означать одновременно и восхищение и требование покаяться в широких, не по карману, жестах. Вместо ответа Петюнчик деланно равнодушно пожал плечами, откупорил бутылку и подставил под хрустальную струю мятый пластиковый стаканчик, один, потом другой.
- Значитца, поехали, - подвел первый итог Петюнчик.
- Не, - неожиданно возразил Михеев и на этот раз краткое «не» содержало в себе пересказ биографии, в которой Михеев Максим Петрович доблестно трудился на мебельном комбинате имени Ленина тридцать пять лет, где был принят в ряды Коммунистической партии, состоял в профкоме, всегда был на хорошем счету и вел жизнь примерного семьянина. А вот теперь, находясь на заслуженном отдыхе, получает от государства пенсию. И никогда ни один хлыщ не заставит его выпить купленное на ворованные деньги…

- Ладно, Петрович, не парься, - Петюнчик, как всегда, понял. – Все честно. Борькины деньги. Помянем Борьку. Хоть и праздник, а человека не помянуть грех. – Поднял стаканчик, блаженно понюхал содержимое: - Эх, Борька! Шестьдесят три – разве возраст? А инфаркт – разве болезнь? Тьфу это, а не болезнь, если у человека великая цель. А у Борьки цель была! – Петюнчик значительно поднял грязный палец и снова пояснил во все еще вопросительную физиономию Михеева. – Борькины деньги. На, говорит, Петюнчик, помяни меня, если, мол, что. И помер. Давай, Петрович, не сомневайся. – И мужики выпили, закусили капустными пирожками.

- Ну, Царствие тебе, - вздохнул Петюнчик, вынул из кармана складной нож и потянулся к пакету. Пакета на столе не наблюдалось. Доступ к вареной «Сочинской», второй сорт, был закрыт. Петюнчик поднял глаза на непреклонное михеевское лицо.
- Сто, - сказал Михеев. Осторожно сказал, для начала. Кто его знает, сколько этот Борька оставил ему.
- Боров ты, Петрович, - сказал Петюнчик в сердцах. – Да на, подавись… - И выложил несколько мятых десяток. Основательный Михеев надел очки, расправил на исковерканной несколькими поколениями подростков столешнице купюры. Тридцать рублей. Тридцать рублей? Ему показалось, что над ним смеются. Сколько раз на правах старой дружбы Петюнчик занимал у него, а сердобольная михеевская супруга подкармливала этого… Вот и сегодня сунула пакет с пирожками – на, говорит, отнеси Петюнчику, праздник все-таки, снова бомжует, небось, бедолага. А этот бедолага, запрокинув голову, между тем уже присосался к пиву, кадык на его тощей шее перемещался вверх-вниз, и глаза были блаженно зажмурены. Выпив, он грохнул бутылкой об стол и благодушно встретил суровый взгляд Михеева.

- Вот народ, а? - бормотал Петюнчик, роясь в карманах. – Ты, Михеев, помрешь. От жадности. Ага, - он извлек грязную луковицу и принялся ее очищать. Вид у него был совершенно довольный. – Колбаской объешься и - кирдык! А на том свете, Петрович, грустно. С пирожками жена не подсуетится. И пива не будет! И ее, родимой, не поднесут...
- Сто, - снова твердо повторил Михеев.
- Уже сосчитал, да? Я ему должен… а ты мне ничего не должен? Кто тебе хату помогал ремонтировать? Пушкин? Не Петюнчик тебе шифер на крышу таскал, как последний раб? А помнишь, антресоль, зараза, по ноге мне жахнула? – Петюнчик уже хотел задрать штанину, чтобы продемонстрировать плохо заживающий шрам, но его вдохновенную речь прервал удар об стол тяжелого михеевского кулака. Подгнившие ножки, доживавшие свою последнюю осень, покачнулись, и стол накренился вправо. Остатки пива безвозвратно впитала земля, но драгоценный импортный сосуд успел подхватить Петюнчик. Прижимая его к груди, бомж вскочил и отбежал к противоположному углу беседки.
- Ну, кончай, Петрович! Чего мутишь-то? Из-за каких-то бумажек…
- Сволочь… - Как обычно, легко закипая, Михеев поднялся и, припомнив самую горячую свою обиду, - дорогой шифер, который нетвердый с похмелья Петюнчик уронил, так и не доставив по назначению, - пнул ящик, заменявший ему стул, и с неожиданным проворством в два шага оказался подле собутыльника. Сгреб его за несвежий толстый свитер с влюбленно глядящим на луну оленем и встряхнул. Жидкость в бутылке заколебалась. Волна спиртного ударила о прозрачную стенку и разочарованно стекла на свое место.
- Ну, давай, чтобы все честно… – испуганно заныл Петюнчик. - Думаешь, я не хочу? Я, Петрович, тоже хочу по-честному. Потому что ты мне друг, старый друг, Петрович…

Еще лет десять назад Петюнчик был хорошим маляром, имел приличную шабашку и какую-никакую клиентуру. Если б не регулярные запои, которые с годами становились пугающе регулярными, он бы, наверное, так и жил с Валентиной. Она его терпела дольше всех – целых восемнадцать лет. Терпела, терпела, а потом устроила мертвецки пьяному Петюнчику фиктивную драку со своим дядькой. Дядька, мужичок жидкий, маленький, лысенький, приехал в гости из родной Воронцовки, и за вокзалом на него напали несколько подростков. Сняли только старые часы - и ладно бы, не жалко. Вот дядьку жалко – нос сломали и ушибы по всему телу, а больше всех Вальке было жалко себя. Себя было жалко до слез. Сначала, конечно, хотела в милицию, да кто их искать-то будет, малолеток этих? А тут Петюнчик валяется посреди комнаты, грязный, вонючий, противный, пропади он пропадом. Ну, и пропал Петюнчик, загремел на год за пьяную драку и нанесение легких телесных...  А когда вышел, не было у него уже ни жены, ни квартиры.

И теперь этот худосочный, с вечно всклокоченной немытой шевелюрой и дурацким детским именем, навсегда приставшим к нему, человек, когда особенно остро вставал вопрос о ночлеге и еде, шел куда-нибудь – на вокзал, на пристань, на рынок и добывал себе «счастья в личной жизни» - рассказывал о горькой судьбе работящего, но такого невезучего парня. Почему-то любят бабы джигитов, хоть и потасканных и сильно побитых молью. «Счастья в личной жизни», впрочем, больше месяца ни одна избранница не выдерживала, и Петюнчик снова оказывался на улице.
Придерживая бутылку одной рукой, другой Петюнчик залез в карман брюк и принялся там шарить.
- Да черт его знает, где эта сотня, - озабоченно бормотал он. Из кармана выпал и печально полетел к земле обрывок какой-то квитанции, мятая пивная этикетка, затем прыгнули моток бечевки и еще одна луковица. Последними катапультировались несколько медяков. Нетерпеливый Михеев снова встряхнул Петюнчика и слегка приложил затылком о решетчатую стенку беседки. Петюнчик пискнул, и тут неожиданно откуда-то из-под оленьего свитера вывалилась пачка радужных бумажек. Бомж хотел задержать ее падение, но Михеев быстро сориентировался и перехватил его руку.    

- Мое! - закричал Петюнчик, порываясь вернуть взятое, Михеев легко отразил нападение. – Мне Борька отдал. А тебе я сотню должен, давай, бери. Давай, давай, - шептал Петюнчик, жадно глядя, как Михеев снимает трогательную зеленую резиночку и разворачивает пачку, состоящую по большей части из сотен, в середине которой обнаружились еще синяя пара пятидесяток и почему-то один американский доллар. Не обращая внимания на Петюнчика, Михеев послюнил толстый палец и, стоя вполоборота, принялся считать купюры. Худой, как скрепка, в висящем на плечах свитере, с алкогольной желтизной, неотвратимо проступающей под кожей, Петюнчик возвышался над коренастым Михеевым и, тоже шевеля губами, заглядывал ему через плечо.

- Ну, Михеич, это… Петрович… - снова тоскливо завел Петюнчик. – Ну хошь, поделим? Борьке-то все равно теперь. Помер Борька. – Михеев словно не слышал Петюнчика, и тот повысил голос, местами переходя на визгливый фальцет: - Слышь, говорю! Ну, чего молчишь-то? Думаешь, если добра не нажил, и бабы стервы, у Петюнчика и голоса нету, под забором помирай, Петюнчик? – Тут он снова потянулся к пачке, но, наткнувшись на встречный выпад михеевского локтя, отскочил, держась руками за пах. Глаза его сузились от бешенства, руки задрожали. 
- Ты… зар-раза. Лучше сам отдай. Мое это, мое, мое. Слышь? Я тебе грю, гнида! – И наотмашь огрел бутылкой склоненную голову Михеева.   

Михеев, не отрывая глаз от пересчитываемых купюр, покачнулся, сделал пару неверных шагов к торчащей ребром столешнице и упал, налетев головой на ее угол, вдоль которого, по потемневшей от времени древесине ковыляла вырезанная каким-то балбесом кривая надпись «Витек».
- В-витек, - машинально прочел Петюнчик, не смея опустить глаза на скорченное тело Михеева. Зубы Петюнчика отбивали дробь. - В-в-витек, - повторил он и, шатаясь, шагнул вперед. Глаза у Михеева были открыты, но взгляд был направлен куда-то в сторону, к пролому в стене, где тряслось от свежего ветра низенькое деревце, и туча над ним уже набухала дождем. Петюнчик осторожно ухватил лежащего на боку Михеева за плечо и толкнул вправо. Тело безвольно перевернулось на спину, подбородок задрался и прямо на Петюнчика взглянули прежние осуждающие Михеевские глаза.

- М-михеич, не виноват я, - бормотал Петюнчик, шаря вокруг тела в земляных сумерках. – Слышь? Я не хотел, ты сам упал. Он сам упал, – объяснял Петюнчик роковой столешнице, на углу которой уже застывала Михеевская кровь. – Он сам упал, -  повторял он, натыкаясь то на полу михеевской куртки, то на башмаки, то на пластиковый пакет, из которого выкатился кусок колбасы и теперь мешался под ногами. Наконец он нащупал то, что искал, захватил в горсть, поднял к свету. И застыл.

***
В руке у него вместо купюр оказался ключ – тяжелый, старомодный, от французского замка. Через дужку был перекинут обувной шнурок, к которому, в свою очередь, крепилась карточка: улица Камская, дом 103, квартира 79, Борис Иванович Зимин. И вот уже ясно увидел Петюнчик, что вместо Михеева в поношенной камуфляжной куртке, купленной по случаю, у ног его, вытянувшись, как солдатик, лежит теперь дядя Боря, в старенькой, заштопанной больничной пижаме в голубой цветочек. Почти как вчера, когда, отправившись по ночному делу, Петюнчик вышел в сумрачный больничный коридор и вдруг, повинуясь шальной мысли, свернул в третью палату, где слева, на первой койке в беспокойном сне ворочался Борис Иванович. «Ну, спи, спи, Борька…» - словно уговаривая ребенка, шептал тогда Петюнчик, приседая и осторожно шаря в недрах его тумбочки. Ключ оказался в замшевом, изрядно потертом футляре для очков. И когда Петюнчик взял его в руки и вытащил, Борька как-то длинно вздохнул и затих. Успокоился? Ну и хорошо. И Петюнчик подтянул пижамные штаны, которые, дьявол их побери, никак не держались на его тощем животе, и вышел в коридор.

Медсестра Женечка, замечательно пухленькая и розовощекая, но, что ни говори, еще та разгильдяйка, курила на крыльце с очередным ухажером, ординаторская настежь, а на посту горой валяются истории. Петюнчик заглянул в ординаторскую и выяснил, что кавалер у Женечки на предмет бабла был нехилый – на столике слегка початая бутылка «Абсолюта» и ананас с зеленым хохолком. В ананасах Петюнчик смысла не видел, а водку припрятал в недавно обнаруженном тайнике – под окном уборной, в старом полуразрушенном стоке.
 
«Ну что, алкаш проклятый? - звенел теперь в голове визгливый Валькин голос. – Допился до зеленых чертиков?» -  «Дура, - отвечает ей Петюнчик, прислушиваясь к несущемуся куда-то сердцу. – Смотри, это ж Борька». - «А где Михеев? - продолжала насмешливо допрашивать Валька. - Может, он ушел?» - «Ну да, водка вылилась, он и ушел».
Мысли путались в больной голове, переплетались, составляли странный пасьянс. Тяжелый ключ, дрожавший в его руке, как большая капля, готовая сорваться вниз, наконец упал. Упал тихо, на истоптанный земляной пол. А Петюнчику показалось – грохнул, и звук получился строгим, будто снова опустился на стол в беседке тяжелый михеевский кулак. От неожиданности и испуга Петюнчик присел на корточки, прижавшись горячей щекой не то к ветхой стенке беседки, не то к смутно белеющей в темноте больничной тумбочке. И, как малыш, сжался в пугливом ожидании. Еще мгновение – разорвется и лопнет к чертям эта тишина: заскрипят пружины, зашаркают больничные тапочки, полетят во все стороны брызги вопросов и восклицаний, хлопнет дверь, прибежит Женечка и заговорит высоким голосом, как обычно, принимая заносчивый профессорский вид…

Наверное, все-таки будет дождь. Резко похолодало и как-то совсем стемнело, хотя, по расчетам Петюнчика, день едва перевалил за полдень. Но еще было тихо: ни шума деревьев в парке, ни стука дождя о крышу беседки. Легкий шорох – и на ребре злополучной столешницы усаживается небольшая серая птица. Петюнчик оборачивается и смотрит. А маленькое человеческое лицо в обрамлении седых прядей смотрит на него. Низкий лоб, высокие скулы, такая знакомая горбинка на носу, доставшаяся от папы-джигита, черные, немного выцветшие глаза. «Петенька, Валиев», - объявляет мама, цепко держа его за потную ладошку. Жаркий сентябрь. На Петеньке синяя школьная форма и ранец. Первый раз в первый класс. «Стройбат», - безапелляционно заключает военком. – «Почему это?» – возмущается Петька. Субмарина, холодные шторма Берингова пролива и романтическая мечта безвозвратно тают вдали. Седоусый военком морщится: «Все, шагай, Валиев, служи!» «Кто ж так кисть держит? – смеется Николаша. – Как помело. Вот так. Эх ты, Петюнчик!» «Совсем седой ведь уже, - снова причитает Валькин голос, – А все дурью маешься! И когда ж ты только напьешься?»
Коротко, по-птичьи вскрикнув, Петюнчик выскочил из беседки и, не разбирая дороги, побежал прочь.

***
Через несколько часов на одной из центральных улиц города задержали человека, который вел себя странно - хватал прохожих за руки и, бормоча что-то быстро и неразборчиво, пытался что-то им втолковать и куда-то отвести. Что он говорил, было совершенно непонятно, да и вид человек имел крайне запущенный – впалые щеки небриты, волосы всклокочены. Были на нем штаны - синие, спецовочные, такие древние, что старинные пятна краски их скорее украшали, чем портили, а серые, под цвет городского асфальта, адидасовские кроссовки давно утратили шнурки. Ну, и пахло от него скверно. Бомж он и есть бомж.

Препроводили его к участковому, капитану Парамонову, который, выслушав его речь, состоящую из множества жестов и всего трех слов – «ключ, пирожки, Витек» - и брезгливо оценив его внешность, отправил нарушителя общественного порядка в приемник-распределитель. Там, не дожидаясь прошествия положенного месяца, бомжа под условным именем «Виктор», поскольку никаких документов при нем не оказалось, а внятнее он так и не заговорил, переправили в местную психиатрию, а уж куда бездомного сумасшедшего сплавили дальше – в больничку ли поменьше или в Заволжский интернат для психохроников, бог весть.

Тело Михеева обнаружили седьмого ноября, только к вечеру, после чего, поговорив с его вдовой, разослали ориентировку по городу на некоего Валиева Петра Ибрагимовича, подозреваемого в тяжком преступлении. Его, как водится, вяло поискали. И ищут до сих пор.

***
На городском кладбище, по странному стечению обстоятельств, расположенному там, где заканчивается улица Рождественская и начинается обширный пустырь, стоит скромный памятник, с портрета на котором весело щурится молодец, одетый в матросскую форму - Борис Иванович Зимин.

Ничего, кроме хриплого карканья ворон, не нарушает тишины этих мест. И не нужно никакого пришествия и Страшного Суда - каждую ночь, при свете луны возникает неведомо откуда и ковыляет медленно на северо-запад от кладбища, то приближаясь к земле, то взлетая, маленькая прозрачная фигурка в поношенном пиджаке. Она идет, пока не достигнет трехэтажного особняка на Камской, легко взлетает, усаживается на верхушку каменного забора и пустым взглядом смотрит на богатый дом, ухоженный сад, веселые огоньки, открывающиеся ворота и торжественно въезжающий автомобиль.
- Зачем ты сделал это? – спрашивает призрак у садящегося рядом и глядящего на дом таким же бессмысленным взглядом соседа.
- Что? – привычно переспрашивает его тот.
- Зачем ты меня убил? – снова спрашивает, мерно покачивая головой, первый.
- Я тебя не убивал, я тебя спас… - Возникает и словно присаживается рядом молчание, тяжелое, как душный летний воздух.
- Я жил… - первый как всегда не находит слов, чтобы закончить фразу. – Ну, должна же быть на свете справедливость?
- Справедливость – это я, - убежденно отвечает ему сосед.
- Скверный народ, - задумчиво говорит он, словно разговаривая сам с собой. – Мечтает о ружье, чтобы убить, и страдает от невозможности исполнить свою мечту. А убьет, так будет думать, как ему искупить эту свою вину. И на что бы ты тогда откладывал деньги, а, Зимин?
- Отстань.
- Наверное, на памятник убитому. На самый красивый памятник…
- Отстань, - тоскливо повторяет призрачный дядя Боря.
- Не могу, - без всяких эмоций отвечает ему его призрачный собрат.
Так они сидят, лениво переругиваясь, пока в окнах стоящего напротив дома не погаснут огни, и не станет совсем темно, так темно, как бывает только перед рассветом.

…Справа от могилы дяди Бори растет тополь, слева в яме небольшая свалка с помятыми венками и пластиковыми бутылками. Специфический кладбищенский мусор. Под ветерком лепестки бумажных цветов шелестят, и кажется – это шелестят в далеких полях травы, и вот-вот настоящий, сильный, живой ветер принесет с собой пряный запах свежей листвы, ковыля и медуницы.