Это жизнь

        Сине-зелёный сад. Падающие лепестки яблонь. Белые бабочки, алое солнце, чёрный шмель.
        Кто-то вошёл в забытый сад. Ноги ступили на розовый покров, глаза в бесстрастии смотрели в мир – всё в нереальном  контрасте, всё в жгучих красках, всё ослеплено.
        Откуда был твой путь, суровый странник? И это отрешённое лицо? И тело, закованное в суровую рубаху? И где покрылись пылью твои тяжёлые ботинки?
        Вдруг ветерок, случайно, с задором, ударил по лицу. Отпрянуло, не защищённое лицо.  «Да, это жизнь!» – встрепенулось в заблудшей, плачущей душе. И распахнулся ворот рубахи, и ветер ударил ещё раз. «Это жизнь!» – два слова, как всплеск освобождённый.  «Я живу».  Стоя в заброшенном саду, с высоты своего тела, человек вдруг открыл: ноги-колонны и руки, как крылья, согнувшиеся для рывка. Он жадно вдохнул видение весны: тёплое небо, ожившие деревья, и  беззащитные цветы.
        «Я есть, – всё точнее проступали ощущения. – Этот мир появился – и я в него вошёл».

         Шеф говорил, пряча глаза, и Павел сразу его разгадал.
         – Ты знаешь, больше некому. Я и тебя понимаю: дембельнулся только, ещё и месяца не работаешь в бригаде. Но у нас в основном люди семейные, а ты холостой один на всех. Дня на три-четыре поедешь, думаю не больше. Там по котлам есть свои спецы, твоё дело, вари, где скажут.
        Так уговаривал его шеф, грузный, с одышкой человек. А Павел только одно повторял про себя: «Прочь, прочь – из города и от людей».
         – А природа на хуторе какая, а рыбалка, – Максим Петрович продолжал прельщать. – И  девки там хуторские – все выросли на молоке, – мечтательно щурился шеф. Видно было, что и сам он не прочь отправиться в тот рай.
          Павел без предисловий встал и спросил:
          – Во сколько выезжаем?            
           «Ну, человек, – развёл про себя руками шеф, – никак не идёт на контакт. Но работник отменный: не пьёт и не филонит».

        Вдруг мальчик, как и он, под небом далёким, смеющийся, жмурящийся, тянущийся к солнцу большими алыми губами. «Да, это жизнь!» - мальчишка кричал ему в ответ.
        И мягкая тёплая рука, за замиранием шагов. Павел поднял глаза. Горело рыжими волосами, таяло белым в синеве, шевелило огромными губами.
        – Кто ты? - спросил его мальчишка.
        – Я – человек из сада. Я сама весна. Я только что появился из лучей. А имя моё Павел.
        – А я есть Рок. Отчаяннейший вызов миру. Я тот же парадокс: быть человеком, иль не быть – навечно, или ноль.
         – Но что за странное желание, когда вокруг весна?
         – Есть бездна и ничто – где всё от человека!
         – Но сколько света для тебя – разве не видишь этот свет! – воскликнул Павел.
         – Есть парадокс любви, когда так буйствует весна, остерегайся, человек от Солнца!
         – Вся истина в цветах и свете!
         – Не знаю… всё в хаосе, бессмыслие везде! – кричал мальчишка Рок. И побежал в отчаянии своей дорогой прочь. И, как всегда,  никто из людей не был свидетелем этой сцены.

          А мир прежний умер – и вот дремали развалины его. Когда-то здесь была школа, а здесь красовался клуб, а здесь стояли уютные дома. Но люди те сгинули – звуки, краски и свет с собою унесли. А он пришёл с весной. Пришёл строить мир новый, без теней.
         Павел вышел к реке, безмолвной и безучастной к умирающему хуторку. Река несла свои воды  из ниоткуда в никуда. Берег был сплошь заросший, то ивняком, то камышом. Где-то недалеко сидел рыбак. На пойме мычало хуторское стадо. Вторил им грубый голос пастуха, да щёлканье бича. А на другом берегу отвесно вставали  высокие, поросшие зеленью обрывы.
         Вот так и пришли они – даль в белёсом тумане, океан в огромных волнах. Неведомо сколько и куда плыл их кораблик. Мерно взлетал и падал на волнах. А когда наступала ночь и раскрывала бездну звёзд, на палубу выходила она. Она танцевала долго, под бесконечный океанский ритм. Этот ритм к ним прилетал издалека и вновь исчезал куда-то в ночь. А она, простая девчонка, танцевала и танцевала вместе с ним. А потом она пела звонким чистым голоском. А потом он стоял на корме и не мог наглядеться в звёзды.

         Вечером второго дня бригадир рембригады, плотный мужичок лет тридцати (его звали Георгий), сказал ему:
        – Слушай, Павел, что тебе прозябать одному в медпункте. Человек ты, я вижу, не пьющий и не буйный. Пошли ко мне. У нас есть свободная кровать. Люся будет не против.
        Пришли, расположились, повечерили. Поговорили о работе. Бригада ездили по району, и где в станицах и хуторах оставались школы, больницы и администрация, а значит и местная теплосеть, работающая на угле, или солярке, проводили профилактический, либо аварийный ремонт. Завтра рано утром предстояло ехать на последнюю точку, за двадцать километров от хуторка.
         Павел больше молчал. Потом откланялся вежливо и пошёл в соседнюю комнату.
         Когда легли, Люся тихо сказала Георгию:
         – Парень хороший – но молчун.
         Георгий хмыкнул:
         – Шеф его, Петрович, звонил, говорил про Пашку: был он в плену,  в Чечне. В госпитале долго лежал. Но уже, похоже, отошёл. А в работе молодец.
         Люся охнула. Она имела на парня свои виды. Да и посоветовала мужу пригласить его к ним  именно она.

         Утро, тихое утро. Она пришла, ступая чуть слышно: «Милый, милый мой, проснись». И улыбка тихая, из серых глаз. «А люблю я, как в розовом саду. В весне, в цветах, в небесном гуле. Музыка! То заплачет она с тобой, то улетит куда-то, то с собою унесёт. Яростно бегу, глядя в бездонье неба – в такт. И живу, в твоих витая чарах – и плыву».

          – Ты пришёл  исповедовать меня? – спросил он мальчишку, снова явившегося из ниоткуда.
          – Ты должен отречься от чего-то, – ответил ему неумолимый Рок. – Страх свой облечь в слова, а я их приму – и страх твой утолю. Никто не узнает этих слов.
          – Так слушай. Они выстроили нас, обстриженных наголо, в старых куртках, с мешками и сумками в руках. Потом проверили по фамилиям и приказали идти – автобус уже стоял у ворот. И все мы были, как один: то страшное и неведомое, о котором столько думалось, воображалось, началось. Но чувство облегчения тут же сменило чувство страха и тоски. Толпа провожатых – пьяных, полупьяных, орала и лезла к нам в автобус.
           – А матушка стояла невдалеке, за толпой. Ну зачем я увидал её тогда! Она стояла, в своём поношенном пальто, с кульком в опущенных руках. В нём были продукты, я упрямо не захотел их брать с собой. Руки её теребили ручки, и было видно, ей так жалко, что я буду голодать в дороге. Но она улыбалась мне – она была горда за своего сына Павла. И я не знал, что вижу её в последний раз.
          – Да как же больно было мне тогда! Автобус тронулся. А я закрыл глаза, чтобы не видеть ничего. К вечеру мы въехали в какой-то город. Нам приказали выйти из автобуса, потом построили и ввели в большой, огороженный высокой стеной двор. Солдат закрыл за нами тяжёлые ворота.
          – Утром два сержанта выстроили всех новоприбывших в шеренгу по одному. Мы стояли и ждали. Наконец вышел наш командир: узкие плечики, холёное лицо, совсем немного старше нас старлей. Он прошёл мимо шеренги молча, вглядываясь  в каждого  и вдруг, исказил лицо и рявкнул:
         – Равняйсь! Смирно!
         Мы замерли, как могли. Он оглядел ещё раз наш строй  и изрёк:
         – Там, за воротами, вы были кто-то и представляли собой что-то, здесь же вы есть ничто – дерьмо. Родина отбирает у вас право свободы, имени и жизни. Оно даёт вам лишь право подчиняться, исполнять. 
         И с этой минуты всё сорвалось: мы бежали, орали, ползали, стреляли. На нас орали, нам приказывали, нас унижали. Всё меньше в нас оставалось от людей. Чувствовалось, какая грязная машина должна была нас переработать.

         Во второй вечер Люся спросила Павла:
         – А кто твои родители, Паша? (с первого же вечера они были на «ты»).
         – Матушка умерла, когда узнала, что я  пропал в Чечне. А отец запил по чёрной, хотя пил и до этого. Потом сошёлся с какой-то бабой, вместе они пропили квартиру, и где теперь он бомжует, я не знаю.
         – И больше у тебя никого нет?
         – Сестра Александра. Она замужем, живёт у мужа. А я снимаю комнату.
         Георгий укоризненно посмотрел на жену. Неожиданно пришли Люсины сёстры. Люба, молодая замужняя женщина, лет 23-ёх  и Лена, простоволосая, тихая девчушка лет 16. Пришли со смены с фермы, коя ещё влачила существование за хуторком. Одеты были в фуфайки, головы повязаны платками. Но, разоблачившись, предстали милыми личиками и стройными фигурками. Познакомились, посидели, повечерили, поговорили о том, о сём по мелочам, и разошлись.
         
         В свой последний вечер он снова ходил среди развалин. Это царство было уже его. Он делал новые открытия: вот завалившийся кому-то обелиск, вот чья-то могилка прямо в центре хутора с железной пирамидкой, увенчанная красной звездой.
         Ничему Павел не удивлялся, всё принимал, как естественное порождение природы и людей. Ту же реку – опять он стоял на берегу и погружался в течение её. Он доверял этой мудрейшей из реки. Мир новый уже возник, и не только река, но и солнце спускалось в его долину, принося безмолвие и умиротворённый свет. «Господи, как здесь хорошо, как далеко здесь от людей,
 – умилялся Павел. – Вот и девчонка на скамейке, под вишнями, с книжкою в руках. И никого, кто бы посмел нарушить её мир».
        Павел остолбенел: она читала его книгу. Тот же автор, тот же переплёт. Она ушла в  мир, который был миром и его. Она не знала, не хотела знать, что происходит во времени реальном, в котором осталось её тело.
        Вдруг он узнал её – сестра Люси! Кажется, Лена её зовут.
        В мире реальном меж тем происходили чудеса. Гимны слились с небес на землю, и из-за каждого листика вишен, под которыми пребывало это создание из света, лились, извергались голоса: «Она – его, она – про него, она – все звёзды для него».
        Вдруг и она почувствовала: мир изменился – послышались звуки новые, и что-то открылось для неё. Ей надо было возвращаться, входить, не сомневаясь. Она подняла глаза и увидела его.
        Павел стоял оглушённый, пригвождённый. За книгой этой прятался образ кроткий, светлый. А он был высокий, тёмный и явился, оседлав самый могучий из ветров.
        – Что ты читаешь? – Павел боялся пошевелиться, боялся слов не тех, боялся глаз своих.
        – Это «Лезвие бритвы», Ивана Ефремова роман.
        Они сближались, волшебные ноты летели из их уст. Он протянул руку – взять книгу, посмотреть. Их руки коснулись случайно-неслучайно. И пошли они рядом – то Лена вела его, то Павел провожал. Он раскрывал ей свои необузданные грёзы. О, какой он был выдумщик и фантазёр! О, сколько слов в этот вечер было выпущено на простор! О, сколько магических птиц она поймала! И только звёзды посмели прийти и увидеть эти чудеса.
         А Люся удивлялась всю ночь: какие боги их всё-таки свели!

         И снова встретился с ним случайный Рок. И едва своим трепетным лицом взглянул в его лицо, как понял всё.
         – И ты, и ты по той же тропе. Предрекал тебе я, Рок!
         – Только любовь в этом мире будет царить, и больше ничего, – отвечал с улыбкой Павел.
         – Ты пройдёшь, пройдёшь всё это, предрекаю: ослепление, немыслимость, абсурд. Обнажённое тело в объятиях твоих. Все изгибы, вся упругость его – в твоих руках. О, эта вакханалия, в зелёные сумерки, под страдающей луной! Эти твои поцелуи – в лицо, шею, грудь – кому, за что?! И этот совместный ритм, пришедший от зверей, что это такое, знаешь, Павел?
          – Это жизнь. Это явление удивительное – жизнь!
          – Нет, антижизнь я буду, человек. И тысячу лет простою у дороги – но буду её ждать. И будет с ней другой, и будут дети, внуки, смерть – а я всё буду ждать. Я, Рок Судьбы, бросаю вызов жизни! И я дойду до зерна истины, найду её истоки, всё, до конца узнаю всё!
         
          В маленьком домике поселился ловец волн. А мир новый был где-то рядом – сам шёл к нему навстречу.
         И появился тот Певец. О, как голос его, напряжённый, взывал, колебался и дрожал.
         А с ней, желанной, ждущей столько лет, встречался опять наедине. Он сидел в своём кресле, а во тьме светился пульт приёмника. И вдруг, тихо ступая, вошла она.  «Вот я, здравствуй милый, вот я».
         В огненном пат-и-пат он нёсся вместе с ней. Ноги в согласном движении и ритме. Танцуй, танцуй со мной. Ни слова, ни улыбки не было произнесено.
         А когда в ощущениях рыдал, то был как тот Певец, исповедавший тоску. На весь безликий океан – был он один.

        Как-то раз, среди высоких серых домов, он в изумлении остановился. Снова увидел океан и их затерянный кораблик. Бежать, бежать, пока не поздно, из лабиринта прочь!
        В другой раз, ночью, на безымянной улице, Павел почувствовал, что для него быть одному. Гибель, холод и мгла ему предрешены. «Да сколько же нам в разлуке быть! – он ей кричал. – Вечность уже прошли. Но эти дни последние – разве опять не вечность? Уже замирают шаги и застывают, не вырвавшись, слова!»

        «Через всё пройду, всё обойму. Навсегда – убежавший, пропавший, изгой, презренный, недочеловек – и только лютая мгла обнимает, да где-то хохочут вдали холодные огни. Что за ощущение – неужто смерч, смертельно? Я задыхаюсь, я не могу – громада пространства обрушилась со всех сторон. Куда идёшь ты, мой кораблик? Пройдёшь ли за те невозможные огни?»

         Вот так и умирает человек. Его никчёмная, почти мгновенная жизнь, меж безднами впереди и позади. Изуродованный и убитый, он лежал под колёсами трамвая. Какой-то мужчина – уже обезличенный – пиджак порванный, брюки задранные, обнажившие белые ноги. Тело, немое, лежащее вниз лицом.
         А сколько он их, обездвиженных, обезличенных видал! Но ты сыграй, сыграй всё за него, как и за них тогда играл! Как этот железный монстр беспрекословно наезжает на тебя. И ты не выдерживаешь – но ты вообрази. В гигантском поршне человек. И поршень медленно опускается – куда деваться человеку? А поршень всё ниже – некуда, нет, не надо, всё. Ты знаешь – тебе уже наступила смерть.
         Два бледных лица, как две загадки жизни, встретились в завороженной толпе.
         – Рок, ты словно преследуешь меня. Стал слишком реален для меня..
         – На то я и Рок, Случайности и Хаоса дитя.
         Они шли по широкому многолюдному проспекту. Был поздний летний вечер. Город шумел и задыхался в духоте. Рядом с ними неслась стальная, к ним безучастная река, их обтекали инертные к ним люди.
          Вновь  Павел очищал себя от слов:
          – В тот день они выстроили нас рано утром. Они и раньше так выстраивали, кого-то отбирали,  увозили. Никто из ребят тех не вернулся. Я был почти в беспамятстве, в жару, моя нога  распухла. Тогда Колян с Серёгой меня подняли и держали, как могли. Трое чеченов обходили строй. Бородатый, очевидно главный, высматривал кого-то и того вытаскивали из строя. Я понял, что мне конец: они отбирали раненых. Я стоял и держался из последних сил. И бородатый уже прошёл, как вдруг вернулся – и выдернул меня.
         – Я плохо помню, как всё дальше было. Я то отрубался, то приходил в себя. Нас куда-то долго везли. Вдруг я очнулся, и меня пронзило: трава и степь – и больше ничего. «Ну вот и конец, – устало подумал я, – а дальше чистота». И снова погрузился в спасительную бездну.  А когда очнулся, то был уже в палате. Они обменяли нас на консервы и пайки.
         Они долго молчали, и Павел  продолжил исповедь свою:
         – А друзья мои так и не вышли… Но почему – мне всё, а им не осталось ничего? Ты знаешь это, Рок? Вот я, заключённый в это тело. Я могу двигаться, мыслить, говорить. Но как полюбить мне это тело? Оно неуклюже, с постоянным ощущением дискомфорта, с запахами нечистот, выходящих из него. А эта борьба под солнцем – когда человек презирает человека. А этот темп в такт темпу города. А эта работа, делающая из человека мыслящего, машину и скота. А эти болезни, уродующие тело, смеющиеся над ним. А эта жизнь, с перспективой смерти, только смерти впереди. И наконец, эта главная добродетель – Смерть. За что это человеку, Рок?
          – А я ведь тоже человек, – ответил Рок. – И страшно хочу узнать, что до, что после бытия. Загадку человека разгадать. Любовь – но совершеннейшую, мечту – но идеальнейшую хочу  изведать, Павел.
          – Но кто же тогда даёт законы людям, кто исповедает для них любовь?
          – Никто, – ответил Рок. – Люди ни в чём не виновны – ни в восторгах, ни в замыслах своих. Виновен я, Рок. Одним красоту, другим уродство, одним бытие, другим небытие.

          Странствующий философ вошёл во Вселенную свою. Со скрипичным ключом на  щите, с поющими шагами, с целующим взглядом – на весь раскрытый мир.
          Он шёл по заброшенной вдоль Реки дороге. Никто не пресекал его путь, никто  не выходил ему навстречу.
          Поле, поток воды, стена из золотого хлеба. И дивное слово ес-ту-дей, повторенное миллионы раз. Мир возрождался, а он был царствующий в нём. И этот концерт из миллиона скрипок  приветствовал его.
          И вслед за этим открывающим словом  явился  голос женский – так пела ему неудержимая Река: «Вот они, умиротворённые, сплетённые, немые – плывут в одном потоке».
          А эту песню подхватывал голос мужской, пришедший с под небес: «Всё, непременно будет всё. Вы так близко друг к другу, наконец».
          Вот и ночь – находка для философа. Он сел под звездами, и они пришли приветствовать его. Звёзды тоже изливались серебристой мелодией: «Ты взойдёшь по ступенькам в небеса – и она пойдёт вслед за тобой. Звездоподобный, ты пройдёшь и вернёшься вместе с ней».
         А когда наступил час предрассветный – замерли все голоса. То ли пред ним, то ли пред звёздами благоговея. «Вот он, пришёл мой час быка, – подумал Павел, – час, открывающий Врата».  И словно от слов его ударил первый луч – и завершилось время мглы.
         Утром Павел вступил в свой эдем. Он проходил по улицам его. Утки, гуси, запах навоза, мычание стада вдалеке – всё это была его обитель.
         «Да, это он, тот самый из миров! – про себя воскликнул Павел. – Он уже расцветает из руин,  уже набирает обороты».
         Он увидел знакомый забор, и ту славную скамейку. Дом и сараи – всё утонуло в буйной зелени эдема.
          Павел открыл калитку – дома не было никого. Он пошёл за сараи, на огород. Кукуруза уже вымахала выше роста, трава была ему по грудь. А он оказался таким маленьким в этом лоне.
         «Как же здесь тихо», – опять изумился Павел. Словно забыл, что пришёл извне, словно только что вышел из этой зелёной чащи.
         Вдруг появился кто-то позади. Она стояла и сияла. Образ светлый и кроткий ждал его в этой тишине.  Было чисто – и на земле и в небесах. Они коснулись друг друга, обнялись.
         Время весны прошло, наступало плодоносное лето.