Простите

        В аудитории было две доски. На левой висело несколько карт Парижа. Я мог гордиться: моя оказалась самой старой, выпущенной ко Всемирной Выставке 1889-го года. Не простые прямоугольники кварталов - изображения домов, дворцов и храмов были на ней. И недавно возведенной ажурной башни инженера Эйфеля.               
        На правой доске - фотографии: плакаты, вывески, виды города. И газета, всего одна. Но что за снимок украшал ее?  Лица породистые, лица давно минувшей Эпохи... Кабинет министров оказавшегося в изгнании  правительства  Грузии:  Жордания, Церетели,  Гегечкори,  Чхеидзе.  А над названием газеты -  "LA  GEORGIE  DOIT ETRE  LIBRE!" - девиз, украшавший каждый ее номер.               
        Неосторожно,  ой, как неосторожно было  притащить эту газету в институт.  Ну, а выставить ее на всеобщее обозрение?  Большего нахальства и представить себе было невозможно.  До Перестройки и  Гласности оставалось еще лет двадцать.  И нашего преподавателя, мадам  Элен,  я мог этим подвести.  Она, правда, ничем не показала, что ее беспокоит такая бравада.               
        Но вот при виде моей карты глаза ее вдруг остановились. Непонимающим взглядом ответила она на мой жизнерадостный вопрос:               
        - А где Вы жили в Париже, мадам Элен?               
        Потом подошла, показала на улицу в Латинском Квартале. Ну да, она ведь училась в Сорбонне. Хотя по происхождению своему,  положению в обществе, скорее должна была бы жить севернее, в Сен-Жермене.  Все-таки она была княжною. Княжной Цицишвили.               
        Недавно смотрел я фильм - "Утро понедельника". - Надо же! - подумалось мне, - работа эмигранта, о семьях эмигрантов Первой Волны  и в стране, откуда столько было эмигрантов у нас - уже двести лет длится эта нескончаемая Сага об Изгнанных!               
        Родители ее умерли рано.  Муж-француз,  маленькая квартирка на улице Сен-Жак.  Сын, с детства заговоривший  по-грузински, по-русски и по-французски практически одновременно. По-русски - потому что князья Цициановы говорили по-русски! По-грузински - потому что были они от роду Цицишвили... По -французски? Жили в Париже, да и Общество вообще всегда говорило по-французски.               
        И вдруг - Оккупация. После Освобождения невероятное известие: Родина, Родина, о которой говорили всегда, каждый день - Родина зовет их к себе!                Рассказывали, что тем, кто возвращается, дают прекрасную работу, большие квартиры. Что их ждут, что без них трудно - наконец-то это поняли!               
        ... Они оказались в Тбилиси, и она сразу же поменяла гражданство. Все ее удивляло. Какое-то новое, незнакомое звучание родного языка.  Родных языков... Даже не слова, а интонации,  выдававшие какой-то особенный,  незнакомый строй мыслей.  Мыслей, показавшихся вдруг жалкими и подлыми в самой своей сути.  Она не знала,  как важно уметь промолчать.  И ее взяли - именно за это,  за слишком прямую спину,  слишком прямую речь.               
               
        Муж,  все еще французский поданный,  поспешил уехать.  Ребенка ему, конечно, не отдали.  Когда в 54-м году Элен освободили, сын ее беспризорник был уже законченным наркоманом. Он прожил с матерью совсем недолго, и после его смерти она уже никогда не снимала черного.               
               
        Нашелся тогда один мерзавец:               
               
        - Как можем мы, - вопрошал он со страницы газеты, - доверить обучение и воспитание наших детей женщине, не сумевшей воспитать своего собственного сына?!               
               
        Но и в низости своей он опоздал:  времена изменились.  Назвать его имя?  Историки предпочитают не упоминать Герострата.               
        Какое ей было дело до возможных неприятностей из-за моей так некстати выставленной газеты?  Все, что могло с нею случиться, уже случилось.               
               
        "- Мальчик, который родился бы у нас, - читала она нам "Антигону" Ануйя, - ...знаешь, я  сумела бы защитить его ото всего на свете".               
               
        И вдруг разрыдалась - я в жизни не видел раньше такого безнадежного горя, такого беспросветного отчаяния.               
               
        Простите, мадам Элен!