Устремленный в стену

                постромантическая  повесть-притча-пародия
   
                Осязаем как слепые стену,
                и, как без глаз, ходим
                ощупью как в сумерки,
                между живыми  как  мертвые.
                Исайя, 59, ст.10

                1

     — Расскажите-ка нам, как это вы дошли до такого состояния? — спросил профессор и поправил очки.
     — Я не знаю, — ответил молодой человек.
     Он, смущенный, стоял посреди большой комнаты и действительно не знал, куда деть свою длинную белую бороду. Дрожащими пальцами он теребил ее за край.
     — Оставьте бороду в покое и отвечайте на вопрос! — строго сказал профессор и  сверкнул очками.
      Наступила напряженная тишина. Было только слышно, как в углу жужжит запутавшаяся в паутине муха. Молодой человек чувствовал себя в западне. Ему хотелось плакать. Профессор казался ему большим пауком, постепенно оплетающим его паутиной и готовым выпить его последнюю кровь.
     — Не хотите ли чаю? — обратился к профессору сидящий рядом лысый человек.
     — Нет, спасибо… давайте лучше быстрее кончать с ним! — он снял очки, протер их белым платком и нехотя отхлебнул из стакана. — Плохо, что без лимона… Ну так что же прикажете с вами делать?
     Бородатый молодой человек молчал, потупив взор.
     — Как вы вообще представляете себе свое будущее?
     На лице молодого человека вдруг возникло какое-то оживление, по губам даже скользнула улыбка. Он поднял глаза, открыл рот, но тут же словно споткнулся обо что-то и едва слышно пробормотал:
     — Будущее, ах, будущее… — больше профессор ничего не смог от него добиться.
     Лысый ехидно заулыбался. Профессор снова отхлебнул чай.
     За решетчатым окном смеркалось. Красное солнце садилось за черным лесом.
     «Нет, подумал молодой человек, — я должен ему все рассказать, иначе зачем я пробирался сюда так долго?». Он вспомнил, как три дня назад стоял в проходе у окна скорого поезда, и, сдерживая слезы, смотрел на проплывавшие мимо поля и луга. Он стоял так почти всю дорогу, потому, что лысый на второй день выгнал его из купе и заперся там с двумя проводницами. Бородатый безропотно сносил все это и только старался не очень громко всхлипывать, чтобы не мешать соседям по вагону, которые пытались его жалеть, а средних лет старик в подтяжках на босу спину, сказал ему однажды: «Да как ты можешь сносить все это, парень! Я бы на твоем месте давно бы сбросил его с поезда!..»
     Как раз в эту минуту по коридору проходил низенького роста человечек с длинным носом и большими ушами. Это был довольно крупный карлик, направлявшийся в вагон-ресторан, чтобы посмотреть, не найдется ли для него чего-нибудь съестного в ведре для помоев. 
     — Смотрите, — сказал он молодому человеку, указывая рукой в окно, — вон там, за дальним лесом живет профессор, который сможет вам помочь, — с этими словами он вдруг быстро-быстро побежал по коридору. Парень погнался за ним, но карлик вылетел в тамбур, рывком распахнул дверь, кубарем скатился по насыпи и что было силы, побежал по полю спелой ржи, оставляя за собою огненный след.
     Бородатый хотел было спрыгнуть за ним, но к счастью, зацепился бородою за гвоздь. Хорошо, что он это заметил, иначе дальше могло бы вообще ничего не произойти. Превозмогая боль в подбородке, он выбрался назад в коридор. 
     Поезд, между тем, делал крутой поворот, и можно было рассмотреть, как огненный след терялся в мелких оврагах и перелесках. Какой-то странный туман клубился надо всей местностью, накрывая ее бледными волнами.
     Молодой человек бросился назад по коридору и принялся стучать кулаками в купе, где заперся лысый. Тот нехотя отодвинул дверь и высунул в проход свою блестящую, как биллиардный шар, голову. Его спутник, не долго думая, схватил ее за уши и рванул на себя.
     — Помогите! — заверещал лысый на весь вагон. Проводницы испуганно бросились вон.
    — Остановите поезд! — крикнул им молодой человек, — иначе я оторву ему голову!
     Лысый понял, что с бородатым теперь шутки плохи. Состояние, в котором он сейчас находился, случалось с ним крайне редко; это была короткая вспышка неконтролируемого гнева, во время которого вся его внутренняя сила, обычно сдерживаемая, вдруг выплескивалась наружу и, словно ядерный взрыв, была готова разнести все вокруг.
     — Тормозите, тормозите! — закричал он тонким голосом.
     Проводница рванула стоп-кран. Многие с грохотом полетели с верхних полок
     — Я задушу тебя! — сказал бородатый и опутал бородою шею лысого.
     — Пощади, боярин! — взмолился тот.
     — Хорошо, но только с одним условием. Ты поможешь мне найти профессора, который живет за дальним лесом!    
     Размышлять было некогда, и лысый согласился. Они спрыгнули с поезда и быстро побежали по еще дымящемуся следу карлика во ржи. Поезд тем временем снова набрал скорость и вскоре скрылся за поворотом.
     Солнце клонилось к закату. Смеркалось. Огненный след становился все слабее и слабее. Скоро они могли лишь с трудом различать его трассирующую дорожку, ведущую к черному лесу. У самых деревьев он совсем исчез, и они вниз головой полетели в холодный овраг.
     — Ползком по оврагу! — скомандовал лысый. Теперь он взял все руководство на себя. Так оно всегда и выходило: инициатива обычно исходила от бородатого, но он никогда не мог ее правильно использовать и довести до конца, поэтому исполнение всех дел брал на себя лысый, и в итоге получалось совсем не то.
     Овраг оказался пологим; его дальний склон поднимался и сливался с черным лесом, за который закатилось красное солнце. Издали, быстро нарастая, послышался свистящий рев реактивного самолета.
     — Ложись! — крикнул лысый и плюхнулся на землю. Молодой человек не последовал его примеру, а лишь инстинктивно пригнул голову и оглянулся: над полем на бреющем полете летела Баба-Яга в продолговатой ступе, управляя метлой, как кормовым веслом. У самого леса она резко взмыла вверх и исчезла за кронами деревьев.
     Лысый, кряхтя, стал подниматься, отряхиваясь и чертыхаясь. Углубившись в лес, они некоторое время пробирались наугад, отыскивая карлика или его трассирующий след, но ни того, ни другого не было видно.
     — Быстрей, быстрей! — покрикивал лысый, хотя и сам уже выбился из сил.   
     Наконец, впереди показались какие-то мерцающие огоньки.
     — Смотри, след карлика! — воскликнул молодой человек, и они с новыми силами устремились вперед. Но вскоре огоньки появились и справа, и слева, и даже позади них; они то вспыхивали, то гасли, извиваясь неровными цепочками, словно сплетаясь в заколдованный круг, который постепенно сжимался вокруг них.
     — Что за ерунда, — пробормотал он, протирая глаза бородой,— похоже, кто-то водит нас за нос!
     — Во всем виноват только ты! — буркнул лысый и хотел было по-привычке пнуть молодого человека в спину, но внезапно споткнулся и шлепнулся на землю. Бородатый подал ему руку, и они побрели дальше, сами не зная куда. Было ясно, что это вовсе не след карлика, а целая колония светляков, нередко губящая путников, заманивая их в самую чащу.
     То, что произошло дальше, вспоминалось как во сне. Он помнил только, что по мере их продвижения лес становился все гуще и непролазнее, а сбоку все громче раздавался какой-то треск и лязганье. Кто-то пробирался сквозь чащу совсем рядом с ними и лязгал зубами.
     «Быть может, это карлик!» — с надеждой подумал бородатый. Впереди замаячил какой-то просвет, и они, прибавив шагу, направились туда. Треск и лязганье сбоку на мгновение смолкли, и что-то огромное метнулось к ним, загородив дорогу. Это был серый волк с огромный пастью и пушистым хвостом.
     Больше бородатый ничего не помнил. И теперь он стоял перед профессором и думал, что ему нужно наконец-таки все рассказать.
     — Если моя история останется между нами, то я расскажу все, — молвил он слабым голосом.
     Профессор кивнул и велел лысому записывать. Молодой человек снова открыл рот, но профессор не дал ему начать: он вдруг посмотрел на часы, снял пенсне, почесал ими глаз, затем заложил за ухо и зверски зевнул. Молодому человеку показалось, что его раскрытый рот удивительно напоминает огромную пасть волка с пушистым хвостом; он вздрогнул и попятился к стене.
     — Мы отложим разговор на завтра, уже поздно — сказал профессор, велев лысому ассистенту отвести молодого человека в узенькую комнату с бревенчатыми стенами и запереть на ключ.

                2

     Ночью молодой человек словно в жутком сне вспоминал все то, что произошло, когда волк раскрыл перед лысым свою огромную пасть.
     — Помогите! — завопил тот, но было поздно: волк, сверкнув зеленоватыми глазами, бросился на него и впился в горло. Бородатый не растерялся и кинулся на помощь, но случайно ударился лбом о дерево и запутался бородой за сучок. Пока он отдирал бороду от осины, все было кончено. Плача от собственного бессилия, окончательно запутавшись бородой, он приготовился к смерти. Но волк, погубив лысого, не дотронулся до молодого человека, он лишь в последний раз лязгнул зубами, сверкнул зеленоватыми глазами и исчез. С трудом отодрав свою бороду и крепко зажав ее в руке, он бросился бежать. Где-то впереди слышалось мелодичное позванивание, словно какой-нибудь карлик или гном звонил в колокольчик. Деревья становились все реже, и вскоре молодой человек выбежал на широкую поляну, освещенную косыми лучами заходящего солнца.
     Маленькая белокурая девочка  в красной шапочке, как ни в чем не бывало, загоняла в хлев корову с небольшим бронзовым колокольчиком. Рядом стояло ведерко со свеженадоенным молоком. Бородатый бросился к девочке.
     — Бежим! Скорее бежим отсюда! — прокричал он, пробегая мимо, — там такое, такое творится! — он добежал до конца поляны, но не скрылся в лесу, а мелкой рысцой помчался по краю, словно хотел обежать ее по кругу, чтобы еще раз увидеть Красную Шапочку. Но та, к его удивлению, совершенно не испугалась и даже не изменилась в лице,  лишь спросила с легким немецким акцентом:
     — Да? Что такое? Что же там в лесу?
     — Ой, не спрашивай! — прокричал молодой человек, пробегая уже во второй раз мимо девочки, — огромный волк-людоед! — он, наконец, остановился, переводя дыхание, — только что он растерзал моего друга, а я ничем не мог помочь!
    — А-а, — воскликнула девочка, — это наверное тот самый волк, который недавно скушал мою бабушку!
     — Как?! Твою бабушку? И ты так спокойно говоришь об этом?
     — А что ж теперь поделать? — пожала плечами девочка, — от судьбы ведь не уйдешь!..
     — Да, но ты теперь, видно, живешь совсем одна?
     — Не-ет, я живу с дедушкой…
     — А ты не боишься, что волк и его съест?
     — Нет, этого я не боюсь, мой дедушка и сам кого хочешь съест!
     Легкая дрожь прошла по спине молодого человека.
     — Кто же твой дедушка? — спросил он чуть вздрагивающим голосом.
     — Мой дедушка профессор! — с гордостью сообщила девочка, — но вам нечего бояться!
     — А не тот ли это профессор, что живет за дальним лесом?
     — Да, тот самый, только отсюда этот лес уже вовсе не дальний. Пойдемте, я провожу вас! — и, захватив ведерко с молоком, она весело зашагала по тропинке, начинавшейся сразу за поляной среди  густых зарослей крапивы и чертополоха.
     Бородатый молодой человек поспешил за ней, бережно держа в руке свою бороду и стараясь не обжечь ее крапивой. Вскоре в просвете между деревьями показалась еще одна поляна, только эта была окружена несколькими рядами изогнутых металлических столбов с колючей проволокой. По ней, должно быть, был пущен ток высокого напряжения, ибо отчетливо виднелись белые головки изоляторов и табличка на немецком и русском языках: «Не подходи — убьет!» с улыбающимся черепом, очень похожим на лысину трагически погибшего спутника молодого человека.
     — Зачем все это? — спросил бородатый.
     — Это как-раз от серого волка!  Дедушка говорит, что их тут целая стая!..
    За рядами колючей проволоки и внушительным деревянным забором он разглядел довольно большой дом с мезонином и стилизованной башней, в одном из раскрытых узких окошек которой торчал какой-то предмет, похожий на ствол крупнокалиберного пулемета.
     В это время за оградой хлопнула дверь, и на крыльцо кто-то вышел. Затем он спустился в сад, и было слышно, как хрустит гравий под его тяжелыми шагами.
   — Ну, как дела? — донесся из-за ограды один голос, похоже, на прибалтийском диалекте немецкого языка.
   — Сестрица полетела на охоту, — отвечал ему другой по-русски,  — а с братом покончено. Растерзан волком…
     — А-а, — досадливо протянул первый голос, — я всегда говорил, что он плохо кончит! А что корова? — вдруг поспешно вопросил он.
     — Корова тоже, — печально сообщил второй.
     — Ка-ак? Значит, я останусь сегодня без парного молока?
     — Да нет же, дедушка! — крикнула тут Красная Шапочка, — я принесла целое ведерко!
    — А-а, это ты? Молодец, внучка! Входи скорее! Погоди только, я выключу  рубильник…
     Над стальной калиткой загорелась зеленая лампочка, и Красная Шапочка отперла ее, пропуская вперед молодого человека и предупредив, чтобы он не зацепился бородою за проволоку. Миновав затем массивную дубовую калитку, на которой тоже была табличка «Осторожно — злая собака!», они устремилась по песчаной дорожке к тому, кто, по-видимому, и был профессором. С виду он был похож на местного фантомаса, но только с коротко подстриженными седеющими волосами. За строгими роговыми очками пристально смотрели стального цвета глаза.
     — Это к тебе, дедушка! — заявила Красная Шапочка, указав на молодого человека, и поставила ведерко с молоком возле крыльца.
     Бородатый тем временем оглядывал сад: тщательно подстриженные кустарники, окученные и побеленные плодовые деревья, высокие акации и словно выписанную импрессионистами сирень. Он с удовольствием вдыхал густой ароматный запах и был готов позабыть все свои страхи. Затем с удивлением он заметил в другом конце забора двустворчатые ворота и утрамбованную дорожку, ведущую, видно, к встроенному гаражу, которого с этой стороны не было видно. Значит, к дому профессора можно было проехать на машине? Но, блуждая по лесу, он не встретил никакой, даже лесной дороги!
     Профессор подозрительно смотрел на неприкаянного путника. И тут из-за развесистого яблоневого дерева показался второй, сообщивший, что «с братом покончено». Он, наверное, отходил, чтобы проверить запоры и снова включить ток. Молодой человек в ужасе закрыл лицо бородой: подошедший был как две капли воды похож на растерзанного волком лысого! А тот, если верить разговору, приходился ему братом. Но только родным ли?
     — Ну что ж, прошу в дом! — произнес профессор по-русски, обращаясь к молодому человеку таким тоном, словно приглашал его в западню.
     — Да, да, конечно! — пробормотал тот, но едва сделал пару шагов, как потерял ориентир, споткнулся и тут же опрокинул ведерко с молоком.
     — Ах! — только и воскликнула Красная Шапочка.
     В это время из незаметной прежде будки вылезла большая, и, очевидно, очень злая собака, и в недоумении уставилась на бородатого. Такое странное сочетание молодости со старостью она видела впервые.
     — Взять его! — скрежеща металлическими зубами, проговорил профессор.
     Но лысый двойник опередил ее — не успел молодой человек и опомниться, как он  подскочил к нему сзади, и ловко заломив руки за спину, стал пинками направлять к крыльцу. Овчарка, видя, что она теперь не нужна, страшно зевнула, посмотрела по сторонам и убралась в свою конуру.
     И вот, молодой человек, растерянно теребя бороду, стоял перед профессором, не понимая, в чем его вина, и, в конце концов, был уже готов рассказать свою историю, если бы тот не объявил, что уже поздно и пора спать.      

                3

     На следующее утро, проведя бессонную ночь, парень снова предстал перед профессором, но на этот раз тот предложил ему сесть, и он устроился в предложенное кресло, аккуратно расправив бороду.
     — Итак, — заявил профессор, — я слушаю, начинайте!
     — История моя печальна, — начал бородатый, — и заставит содрогнуться  даже каменное сердце…
     — Посмотрим, посмотрим, — сказал профессор.
     — История моя состоит из трех частей, — продолжил молодой человек, — детство и отрочество, которое я провел без бороды, юность, когда борода начала расти, и, наконец, зрелые годы, когда она, как вы видите, выросла окончательно.
     — И мне кажется, — медленно произнес профессор, — что даже несколько переросла…    
     — Возможно, — вздохнул пленник. — Может вы в детстве читали про Синюю Бороду, Три волоска дьявола, и всякое такое, где речь идет о чудодейственной силе, заключающейся в бороде. Я, конечно, не могу соперничать с теми героями, но поверьте, нечто подобное произошло и со мной.
      — Вот как? Это интересно… Прошу вас далее рассказывать как можно подробнее, иначе я не смогу вам помочь, — и он кивнул лысому ассистенту, чтобы тот вел тщательный протокол рассказа.
     — Да, я постараюсь, — бородатый снова вздохнул. — Дело в том, что борода у меня долгое время не росла, что доставляло мне муки ущемленного самолюбия. У моих сверстников уже появились усы, а у меня — ровным счетом ничего. И вдруг, проснувшись однажды поутру и подойдя, как всегда, к зеркалу, я к радости своей обнаружил первые признаки пробивающейся щетины. Ура, воскликнул я тогда, наконец-то и я стану не хуже других!  Ведь в детстве я был довольно слабым и робким. Но что было терпимо в детстве, то стало совсем невыносимым в отрочестве, и тем паче — в юности. Что я только не делал, чтобы быть мужественней — поднимал гантели, растягивал эспандер, обливался холодной водой, бегал на короткие и длинные дистанции, — но ничего не помогало. Тело, действительно, становилось крепче, но реальной силы не прибавлялось. Да, я помышлял тогда, в основном, лишь о теле, как и все мои сверстники, зато теперь вот уже несколько лет занят исключительно спасением души, — он на мгновение замолчал. — И когда мне казалось, что она уже почти спасена, я вдруг чуть было не погубил ее окончательно… Я жил тогда в одном старом городе и окно мое выходило прямо в стену — огромную высокую стену из кирпича буро-желтого цвета, почти как у Ипполита в «Идиоте». Эта стена буквально сводила меня с ума. Я всегда тянулся к полям, лугам и лесам, но неизменно натыкался на стену, и только скудная полоска неба над ней была моим утешением. Иногда я и сам казался себе идиотом, каким-то придурком, непонятно для чего появившегося на свет… И тогда я твердо решил: когда окончу школу — стану путешествовать, чтобы как можно дальше уехать от этой проклятой стены. Это одна из причин, почему я здесь… Но стена оказалась сильнее меня и коварней. Много раз мне удавалось объехать ее, но она неизменно вставала на моем пути снова и снова.  Она все время мерещилась мне впереди и снилась по ночам. Я все бежал и бежал вдоль нее, ища прохода, хоть какой-нибудь дверцы, но не находил ничего. Моим кошмаром была тогда Великая китайская стена, и на уроках истории я навсегда проникся искренней симпатией ко всем, кто когда либо штурмовал крепостные стены и шел на приступ. В конце античной эпохи я всей душой был с германскими племенами, сокрушившими Римскую Империю и принесшими народам Европы свободу от рабства. Хотя Рим, несколько раз тогда разграбляемый, мне было жаль… И гуннов я всегда ненавидел, но очень хорошо понимал, гораздо лучше, чем наш учитель истории… Зато, когда начались Средние Века, для меня наступили мучения: ведь тогда кругом были одни сплошные стены и стены! Правда, уже тогда я стал испытывать к стене какое-то двойственное чувство: свою кирпичную стену я, конечно, ненавидел по-прежнему, но зубчатые средневековые стены, да еще и с башнями различной формы — это совсем другое дело, и, поверите ли, мне было даже жаль, когда в Новое Время их стали кое-где сносить. Но вернемся к моей бороде. Когда она немного подросла вместе с усами, я впервые обнаружил появление той силы, о которой говорил. Но тогда я, конечно, еще не понимал, что это за сила, я почувствовал только, что стал сильнее и воля моя укрепилась. Сверстники мои постепенно изменили ко мне отношение. Теперь надо мною уже никто не смеялся, и многие искали со мною дружбы. Я же был не злопамятен и простил им все прежние обиды… И везде, везде мне являлся карлик — и в библиотеке, и в музее, и на улице. Поначалу я пугался, но потом привык. Школу я тем временем окончил, но с большим трудом. И вовсе не потому, что плохо учился, а как раз наоборот. Благодаря чудодейственной силе я учился очень хорошо, даже намного лучше, чем требовалось, и часто не соглашался с учителями, особенно по гуманитарным предметам, за что они меня невзлюбили и на экзаменах старались засыпать, но в итоге — засыпались сами… Но самое печальное началось после того, как я переступил школьный порог: я оказался совершенно брошенным на произвол судьбы — никто меня не ждал и никому я был не нужен. Тогда-то я впервые и усомнился в своей чудодейственной силе, и вообще во многом усомнился. Мои друзья устроились кто куда — кто на работу, кто в техникум, а кто даже в институт, я же — никуда, словно какая-то незримая стена встала вдруг передо мной, и я прочно уперся в нее лбом… Но тяжелее всего пришлось мне в армии, где я оказался после отчаянной и безуспешной попытки поступления в институт. И не потому, что приходилось жить в казарме, вскакивать спозаранку, бегать в полной выкладке по пересеченной местности, бездумно подчиняться приказам, терпеть насмешки и издевки — а все из-за бороды. Ведь вы знаете, что в армию с бородой не берут. Более того, за уклонение от призыва под предлогом ношения бороды грозит уголовная ответственность…
     — Нам это известно, — сказал профессор, — дальше что?
     — А дальше… дальше, — голос бородатого вдруг задрожал, пресекся, он судорожно поднялся с кресла, закрыл лицо руками и разрыдался.
     — Дайте ему воды! — крикнул профессор лысому ассистенту, который все это время тщательно вел протокол рассказа.
     Молодой человек судорожно сделал несколько глотков и захлебнулся.
     — Черт возьми! — вскричал профессор, — покойников нам тут только не хватало! Что вы стоите! Ударьте его скорее по спине!
     Лысый, не раздумывая, точь-в-точь как его покойный братец, подскочил к молодому человеку и со всей силы ударил его кулаком промеж лопаток.
     — Да не так сильно! — крикнул профессор, но было поздно: бородатый, как подкошенный, рухнул на пол.
     — Облейте его водой, — приказал профессор, — да побыстрее!
     Лысый тут же вылил остатки графина на голову молодого человека, причем несколько капель попало на профессора. Тот брезгливо отряхнулся и произнес сквозь зубы: «Меньше пены!..».
     Молодой странник стал приходить в себя, его борода намокла и распласталась по полу. Он напоминал сейчас дядьку-Черномора в юности.
     — Итак, продолжайте, — велел профессор, когда бородатый более-менее пришел в себя.
    — Я, право же не знаю, как лучше изложить, — промямлил тот, вытирая лицо носовым платком.
     — Излагайте, как получится, мы уж разберемся!
     — Далее, — продолжил бородатый, — далее произошло самое ужасное. Как только мне сбрили бороду, я сразу почувствовал, что жизненные силы мои улетучиваются, и я чуть было не отдал тогда концы. Выжил я чудом.
    — Странно, — заметил профессор, — как это вам удалось без бороды.    
    — Да я и сам удивляюсь… Видно, одной только силой духа, да воспоминаниями о бороде… Но вот армия осталась позади, и я получил, наконец, свободу. Служить мне пришлось на Дальнем Востоке, в краях, куда не ступала еще нога европейского человека, и домой я добирался поездом полторы недели. Помню, как я смотрел из окна вагона на проплывавшие мимо глухие массивы тайги с поваленными деревьями, с буреломом, просеками или болотами, на бескрайние равнины, поля и луга, на сибирский мелкосопочник, и меня охватывала великая тоска от всех этих огромных и неухоженных пространств… Если всю доармейскую жизнь меня преследовал образ стены, то по пути к месту службы, на ней самой и по дороге назад, меня мучили как раз эти ужасающие, необъятные просторы, а стена по сравнению с ними казалась, наоборот, уютной и надежной защитой от их разлагающего влияния. Хотя было что-то в них еще, какая-то загадочность, что ли, сказочность… Ну так это, пожалуй, еще хуже: сказку можно любить, читать, изучать, но только жить-то в ней нельзя!.. Я думал тогда, как поселюсь снова в своем небольшом и аккуратном городке, обложусь книгами и снова стану сам себе господин. Почти так оно и вышло. Я вернулся в свою квартирку в старом средневековом доме у самой крепостной стены. Никакой специальности, кроме книгочея, у меня не было, и мне пришлось устроиться учеником каменщика на одну странную городскую стройку. Даже теперь я не могу не вспоминать о ней с содроганием. Мы строили тогда одну высокую квадратную башню на давно пустовавшем участке в старом городе, но никто не знал, для чего и какой точно высоты. Других каменщиков, кроме двух-трех подсобных рабочих, мне тоже видеть не приходилось, так что получалось, что эту башню мы строили вдвоем с моим наставником — опытным каменщиком Сидором Ильичем. Зато начальство наше я знал хорошо: своего мастера Иоганна, начальника смены, начальника участка и, наконец, самого начальника строительства. Правда, хорошенько рассмотреть его я не успел — он приезжал всего один раз на черном лимузине… Другие начальники тоже появлялись редко, зато наш мастер Иоганн постоянно нас навещал и был действительно, мастером своего дела. Сидор Ильич тоже был неплохим каменщиком, но пил горькую, и вскоре спился и умер. Зато я к тому времени основательно освоил свое ремесло и стал настоящим  каменных  дел мастером, хотя до мастера Иоганна мне было далеко. Между нами постепенно сложились дружеские отношения. Частенько он звал меня к себе в контору и за долгим чаем пускался в пространные рассуждения об истории Средних Веков. Лицо его при этом удивительно светлело, размягчалось и становилось каким-то загадочным, напоминая изображения не то Дюрера, не то Гольбейна, не то Грюневальда. Из его рассказов я узнал, что до этого он работал школьным учителем, но затем ушел и стал вольным каменщиком. Дома у него была огромная библиотека и через него-то я и пристрастился  к чтению исторических, а затем и философских  книг. Тогда же я изучил историю франк-масонства и по-новому взглянул на свою работу. Теперь, быстро и аккуратно кладя кирпичи и пристукивая их мастерком, мне казалось, что я совершаю некий мистический обряд, уподобляясь тем самым Творцу, творю, возвожу каменное тело, как некогда готический собор, чтобы затем вдохнуть в него Дух. Башня росла не по дням, а по часам. И мне казалось, что вместе с ней росла моя духовная сила, душевное равновесие, воля и мужество. Я с радостью приходил на работу, вешал одежду в специальный шкаф, надевал длинный кожаный фартук, засунув за него бороду, матерчатые рукавицы, и поднимался наверх. Напротив, в средневековом доме, на третьем этаже я частенько видел бледное лицо с длинными волосами, напряженно следившее за моей работой. Человек этот был каким-то странным. То он часами пристально наблюдал за мной, то хватался руками за голову и стремительно бегал по комнате. Сперва я думал, что он ужасается моей плохой работе, но когда помер Сидор Ильич и я стал настоящим каменщиком, то понял, что причина тут в другом. Сначала странный человек смотрел на меня сверху вниз, но по мере роста башни, я постепенно оказывался вровень с ним, а затем и над ним, так что теперь уже сам смотрел на него сверху вниз. Он, казалось, не мог этого перенести, и с тех пор не появлялся у окна, которое было занавешено теперь глухой портьерой…
     В четыре часа я оканчивал работу, надевал длинный плащ, широкую черную шляпу и мы вместе с мастером Иоганном не спеша шли по узким улочкам, заходили в кафе или книжные магазины, иногда — к нему домой, благо он жил неподалеку. Но большую часть времени я проводил наедине с самим собой и сразу же после работы отправлялся домой, где с головой погружался в чтение и размышление. Преодолев остатки земляного укрепления, в том числе — большой ров с протекавшим по дну ручейком, я взбирался по крутому склону и штурмом брал крепостную стену, за которой, на холме, располагалась наиболее старая часть старого города. Оказавшись за стеной, я огибал по узкому переулку целое семейство островерхих домов и оказывался еще перед одной стеной, соединявшей две старые-престарые башни, давно переделанные в жилые дома. Как видите, сплошные стены вставали на моем пути… Наконец, я попадал в небольшой глухой двор, куда выходили фасадами три дома, среди которых был и мой, буквально встроенный в крепостную стену. Поднявшись по старинной каменной лестнице на третий этаж, я с силой стучал кулаком в дверь напротив. Там жила одинокая полуглухая старуха, хранительница ключа. Раньше она была и хранительница дома, который был чем-то на нее похож. После нескольких сильных ударов она открывала массивную дубовую дверь и протягивала мне огромный средневековый ключ, сделавший честь любому победителю. Однажды бабка не услышала моего стука, и мне пришлось пробираться к себе по приставной лестнице и по гребню крепостной стены, во время чего я чуть не свалился в ров. Двумя руками со скрежетом я отпирал такую же массивную дверь и оказывался, в конце концов, дома. Скинув плащ и тяжелые ботфорты, я проходил в свою сводчатую комнату с двумя узкими окнами и садился в старые магистерские кресла. Огромный камин согревал меня зимой и поздней осенью, и когда в трубе завывал суровый северный ветер, то казалось, что это рыцари трубят в горны, собираясь идти на приступ.
     Так я и жил себе у крепостной стены, ложился и просыпался под мерный бой ратушных курантов; строил башню, почитывал разные трактаты, смотрел на пляшущий огонь и слушал завывание ветра в высокой трубе.
     Но все это продолжалось недолго. Придя однажды на работу, я к ужасу своему обнаружил, что башня, которую я строил так долго и с таким удовольствием, рухнула, и на ее месте теперь возвышалась груда кирпичей и строительной арматуры. Но поскольку строил я весьма добросовестно, то целые участки стены сохранились при падении и высились как спины дикобразов. Пошатываясь, я обошел развалины и столкнулся с мастером Иоганном. «Ах, Генрих, — сказал он мне, — вы не виноваты, нет! Это все инженеры-проектировщики! Они неправильно выбрали место! Здесь слишком сильный напор грунтовых вод; еще со Средних веков здесь ничего не строили! Но ничего, теперь здесь разобьют сад… Я благодарю вас за работу, вы были настоящим каменщиком!..» Но я слушал его как сквозь сон. Результат стольких моих трудов, гордости и надежд, стройная башня, упиравшаяся чуть ли не в облака, превратилась вдруг в жалкую груду развалин. Тут я случайно бросил взгляд на старый средневековый дом напротив и вздрогнул: окно на третьем этаже, занавешенное все это время глухой портьерой, было вновь открыто и между легкомысленных тюлевых занавесок я увидел ехидно ухмылявшееся лицо того самого странного человека, который так внимательно следил за моей работой. Сперва я подумал было, что это он развалил мою башню, но потом решил, что он просто радуется, что теперь вид из окна ему снова ничто не заслоняет. Теперь стало понятно его напряженное внимание к строительству, бегание по комнате и хватание руками за голову: он, стало быть, с самого начала невзлюбил мою башню и теперь торжествовал победу.
     Тогда-то я впервые и стал осознавать бренность всего земного, всякого материального действия. Стоя у развалин башни, я не знал, что делать; во мне тоже словно что-то рухнуло, и я опять почувствовал, как улетучивается моя чудодейственная сила. На бороду я уже не надеялся, но и сбрить ее еще не решался. С того самого дня и начался у меня затяжной кризис, продолжающийся по сей день. И не потому, конечно, что рухнула эта несчастная башня, а потому, что во мне рухнула уверенность в том, что я могу что-то делать, приносить какую-то пользу, вообще действовать в материальном плане. Тогда я и пришел к выводу о сизифовом труде, на который заранее обречено всякое внешнее действие, особенно у нас… Я целыми днями лежал и думал, сколько драгоценных сил и мыслей отнимает у нас материальное действие, как прельщает и обнадеживает сперва, и вот, когда ты уже поверил в него, вложил все силы, признал чуть ли не главным делом в жизни — оно вдруг рушится в прямом или в переносном смысле, всегда оставляя тебя в дураках, а если повезет, так это, может, еще и хуже — значит, до самой кончины суждено тебе жить в заблуждении, думая, что делаешь настоящее дело… И  я ведь всегда размышлял об этом и никогда не ставил материю выше Духа, а вот башней прельстился, задумал построить ее до небес и был наказан, как мальчишка. Поэтому я решил тогда не предпринимать больше никакого материального дела, а сосредоточиться целиком на восхождении к Духу. Но легко сказать, да трудно сделать. В первые дни после катастрофы я вообще ни на чем не мог сосредоточиться, кроме опять-таки, рухнувшей башни. С другой стороны, не мог же я совсем отказаться от всякого внешнего действия — тогда бы пришлось сразу же перейти в мир иной — так что действовать мне рано или поздно пришлось бы, и не только в духе, но и в теле. Но важно — как и с какой целью; а я не мог тогда и подумать об этом, не мог действовать да и нормально жить в таком раздвоенном и даже расстроённом  мире: с одной стороны — противоречие между мной и внешним миром, а с другой — между моей мыслью и действием. Так я лежал на своей тахте, и мне казалось, что я и в самом деле постепенно проваливаюсь в какую-то черную дыру и гибну навсегда. Не думайте, что я не пытался как следует осмыслить и тем самым преодолеть свое положение. Но чем больше я размышлял об этом, тем больше обнаруживал разлад между чистой мыслью и реальностью, действием, хотя не раз убеждал себя, что продуманная до конца мысль и тем более идея — и есть истинная реальность. Но лучше мне от этого не становилось. Быть может, моя мысль недостаточно еще определилась для себя самой, но недолгое гармоническое состояние, в котором я строил башню, улетучилось навсегда. Потом мне казалось, что осмыслением не исчерпывается познание, что существует еще более полное и глубинное вхождение в объект, когда твое Я сливается с ним воедино. Понятно, что не каждый объект должен был таким образом слиться с Я, а наиболее абсолютный, не говоря уже о самом Абсолюте, если бы только он пожелал подпустить меня к себе… О нем-то я и размышлял в те дни… Но когда я погрузился таким образом в себя, то мне стало казаться, что погружение это является и воспарением, которое со временем вполне сможет заменить мне ориентацию на внешнее действие. Прошло несколько дней, и я несколько оправился от падения башни. Более того, я стал говорить  себе, что это падение не было моим падением, наоборот, может через него-то мне и удастся взлететь. Но не мог же я все время лежать на своей тахте или просиживать дни и ночи за письменным столом — за это мне денег не платят. Рано или поздно — нужно будет возвращаться к тому самому внешнему действованию, которого я так боялся. В довершение ко всему, умерла бабка, хранительница ключа и дома. Поскольку она жила уединенно и некому было за ней присмотреть, то первым о ее смерти узнал я. Старуха была предусмотрительной, и, почувствовав приближение смерти, не заперла дверь. По приоткрытой двери я и догадался, что что-то случилось. Не стану описывать похороны — это излишне, к тому же хоронить ее было не на что. Замечу лишь, что после этого я сделался фактическим хранителем ключа и дома. Правда, вскоре мне сообщили, что мой дом пойдет на капремонт и мне придется все равно переезжать. Жить в каком либо другом, новом доме я не мыслил. Поэтому я решил плюнуть на все и ехать, куда глаза глядят. За день до этого я в последний раз навестил мастера Иоганна и он помог мне перевести к нему мой нехитрый скарб и несколько десятков книг. Он тоже сообщил мне новость, что уволился со стройки после падения башни, и недавно получил приглашение из нашего университета занять вакантное место приват-доцента на кафедре истории Средних веков. Я от души его поздравил и пожелал всего хорошего…
     Отправившись на вокзал, я купил билет до наиболее отдаленной станции и препоручил свою судьбу Провидению. Тогда же, на вокзале, я и встретился с лысым человеком. Он был намного старше меня и выдавал себя за истинно-русского человека и настоящего патриота, тоже большого любителя старины. Ему, видно, понравилась моя борода, и иногда, размечтавшись, он называл меня боярином. Он тоже собирался в путешествие, желая поселиться в каком-нибудь старинном русском городе и ходить в косоворотке и смазных сапогах. Удивительно, как только я нашел с ним общий язык! А ведь вначале он производил впечатление действительно безобидного толстяка-добряка! Но еще тогда я стал замечать недобрые огоньки, вспыхивавшие иногда в его маленьких хитрых глазах. Он рассказывал, что недавно развелся с женой и теперь решил попутешествовать, о чем мечтал с детства. Меня тогда поразило это совпадение — ведь и я мечтал о том же! Но как вскоре я убедился — совпадение это было чисто формальным… Рассказчиком он был плохим, да и сам признавался, что вел сугубо практический образ жизни, а во мне увидел, так сказать, отрешенного от обычных  земных  забот человека. Я подумал тогда, что вдвоем мы будем неплохо дополнять друг друга, и объяснил ему, что лишь недавно стал таковым, и что теперь у меня душевный кризис. «Вот и прекрасно, — заявил лысый, — я думаю, что путешествие вас встряхнет и развеет!..». О, если б я знал, как оно действительно меня встряхнет и развеет чуть ли не по ветру, то, наверное, остался бы в городе… Хотя я ни о чем не жалею! Ведь, в конце концов, я нашел вас... А лысый мне показался тогда и впрямь вполне подходящим спутником и деятельной натурой. Я думал, что он поможет мне и как-то взбодрит… Поэтому исполнение всех бытовых мелочей нашего путешествия он взял на себя. Я же давал лишь общие рекомендации и отвечал на его многочисленные вопросы на самые различные темы. Поначалу и впрямь все шло неплохо, но потом лысый стал понемногу проявлять свою агрессивность. Ему не нравилось, что он выступал лишь в роли практика, ему хотелось одновременно быть и мыслитетем-теоретиком. Но тогда я сам оказался бы лишним, и как только он это понял, то выгнал меня из купе и заперся там с двумя проводницами… Потом я случайно встретил карлика и он посоветовал мне обратиться  к вам… Собрав последние силы, я заставил лысого следовать за мной, и вот — я перед вами, если не считать, что моего спутника растерзал по дороге серый волк. Такова моя история — ни убавить, ни прибавить, ни отнять. И вы должны мне помочь!..
     — Ну, это мы еще посмотрим, — медленно произнес профессор. — Ваш рассказ пойдет в мой архив, — он кивнул лысому. Тот аккуратно собрал исписанные листы в специальную папку и вышел.
     — Я помогу вам, — произнес профессор после небольшой паузы, — поскольку вы все же мой соотечественник, но не просто так…
     — Но у меня нет денег! — смутился Генрих.
     — Ах, оставьте! Денег я не беру, у меня их и так много… От вас потребуется исполнение двух моих условий.
     — Да, да, конечно же, я готов…
     — Не спешил бы я на вашем месте так быстро соглашаться! Вы же не знаете, что я потребую!
     — Что же вы хотите?
     — Ровным счетом ничего! Хочу только, чтобы вы поскорее убрались отсюда подобру-поздорову, — профессор на мгновение замолчал, словно представляя, как молодой человек будет это делать. — Условия мои таковы: во-первых, обо мне никто не должен знать. Если же вы вольно или невольно, рано или поздно проговоритесь, то я вам не завидую. А во-вторых, вы должны исполнить все то, что я скажу.
     Бородатый, вздохнув, обещал.
     — Все, что с вами произошло, начиная с момента роста бороды, я интерпретирую следующим образом: ваша беда заключается в том, что вы приняли внешнее обозначение некой чудодейственной силы за саму эту силу, впрочем, сейчас вам это и так ясно. Но вы потратили слишком много времени в прежнем заблуждении. Что же касается всех ваших ощущений силы с момента роста бороды, то это было лишь спонтанное самовнушение. Самолюбие ваше было уязвлено, воображение возбуждено, а этого достаточно, чтобы пойти по ложному пути. Начало роста бороды просто совпало с новой стадией вашего развития. Точнее, эта новая стадия внешне и отобразилась в росте бороды; вы же перепутали причину со следствием, приняв появление бороды за возникновение в вас чудодейственной силы, а было все как раз наоборот: именно чудодейственная сила и привела к росту столь необычной бороды. Это — первое. Второе: ваша беда еще в том, что вы всю жизнь делали не свое дело. Отсюда и разлад между мыслью и действительностью, замыслом и его осуществлением. Посудите сами: учеба в школе, служба в армии, строительство башни — всем этим вы занимались не по охоте, а, скорее, поневоле. В первых двух случаях, допустим, вы еще были во власти жесткой необходимости, но во время строительства башни вас ведь никто не принуждал! Вы скажете, что находились тогда в состоянии душевной гармонии, ну так это была лишь длительная иллюзия, лишь недолгое затишье перед бурей — именно потому, что ваша башня рухнула. Она, так же, как и ваша борода, была лишь символом, внешней опредмеченностью внутреннего состояния. Что же касается противоречия между мыслью и действием, то оно разрешается лишь в трансцендентном опыте… Впрочем, я не намерен заниматься с вами душеспасительными беседами. В этом особенно преуспел мой старый оппонент отшельник Никола, к которому я вас и отсылаю для дальнейших инструкций. Думаю, с ним вы скорее найдете общий язык. Мой ассистент покажет вам дорогу. Помните о моем условии и выполняйте все его указания. А теперь — вам необходимо сбрить бороду. Она вам больше не нужна. Более того: из мнимого источника чудодейственной силы она превратилась в свою противоположность…
     — Значит, я зря ее носил?
     — Вовсе нет. Вы же говорили, что как только она появилась, вас сразу стали уважать и считать полноценным человеком. Ведь будучи убежденным, что ваша сила в бороде, вы порядком успели укрепить свою волю и были способны на активные действия…
     — Зато теперь я уже ни на что не способен! — прошептал Генрих.
     — Ничего, ничего! Мой оппонент вам поможет! А пока следует сбрить бороду!
     — Но, может, ее просто укоротить, подрезать? — со слабой надеждой вырвалось у бородатого.
     —  Нет, это исключено! И вот вам мой совет на будущее: никогда не принимайте половинчатых решений, никогда ничего не делайте наполовину. Если делать — то полностью, или же вовсе не делать!       
     — Да, но я, право же, затрудняюсь! — неуверенно пробормотал бедный парень.
     — А, ну так это пустяки! — усмехнулся профессор и кивнул лысому.
     Не успел горе-путешественник и мигнуть, как тот подскочил к нему с огромными ножницами, которыми обычно стригут баранов или режут кровельную жесть, и одним махом отхватил его любимую бороду у самого подбородка. Молодой человек тихо ахнул и закрыл лицо руками, а лысый подхватил его бороду и передал профессору.
     — Ваша борода пойдет в мой музей, — проговорил тот, разглаживая ее рукою, — вы должны гордиться! А теперь — вас побреют и на этом — все!
     Лысый снова подошел к молодому человеку, и, видя, что тот колеблется, быстро заломил ему руки за спину и стянул их наручниками.
     — Это для укрепления воли, — комментировал действия лысого профессор. — Не нужно слишком заботиться о положении бренного тела в пространстве и самому делать то, что за вас смогут сделать другие…
     Лысый тем временем достал огромную и очень опасную бритву и принялся ее старательно точить. Молодой человек закрыл глаза.
     — Совершенно верно, — продолжал свои комментарии профессор, — так легче переносить боль. Впрочем, особой боли вы и не почувствуете. Чик — и готово!
     Молодой человек затрясся мелкой дрожью.
     — А вот это зря, и некрасиво так малодушничать! Вспомните, что говорили о человеке и его достоинстве древние, да и настоящие… Так что выше голову!
     Ассистент тем временем закончил точить бритву и обвязал свою жертву, чуть не задушив, широкой простыней, затянув при помощи ноги узел на спине.
     — Не извольте сумлеваться, — проговорил он вдруг скрипучим картавым голосом, — эт мы в раз!
     Затем он взял огромный помазок, отдаленно напоминавший веник, небрежно намылил его и стал хлестать молодого человека по роже. После чего схватил свою очень опасную бритву и чуть было не зарезал беднягу совсем… Через несколько минут все было кончено. Лысый плеснул ему в лицо холодной водой и поинтересовался, не надо ли освежить одеколончиком. 
     — Не-ет, благодарю вас, — только и мог пробормотать бывший бородатый. Голова его слегка кружилась, ошарашенная новым существованием без бороды.
     Лысый тем временем разомкнул наручники и, отойдя немного, прищурившись, оглядывал свою работу.
      — Красота! — заявил он.— Без бороды-то лучше стало! — и сунул бритому под нос зеркальце. Тот с ужасом посмотрел на свое, ставшее совсем незнакомым, лицо.
     — Ничего, привыкнешь! — усмехнулся лысый.      
     — А теперь прошу к столу! — заявил профессор и все трое перешли в следующую комнату. Там уже был накрыт большой стол со всевозможными блюдами, и Красная Шапочка заканчивала последние приготовления. Увидев преображенного молодого человека, она тоже заметила, что без бороды ему гораздо лучше, и пригласила всех за стол. Молодой человек обрадовался, намереваясь как следует подкрепиться, но профессор, словно угадав его намерение, предложил ему лишь горсточку риса со скромным бутербродом.
     — Вам вредно много есть, — сказал он, — к тому же на голодный желудок это не рекомендуется…
     После трапезы профессор заявил, что время незваного гостя истекло.
     — Рад был познакомиться, — молвил он на прощание, вытирая рот крахмальной салфеткой, — и не забудьте, что я вам сказал…
     Генрих хотел было поблагодарить его за прием, за хлеб, за соль, но лысый и тут не дал ему сентиментальничать, а, ловко заломив руки за спину, вытолкал за дверь и спустил с крыльца. Красная Шапочка помахала им на прощание, и вскоре они скрылись за двойной оградой.             
      
                4

     Лысый заставил молодого человека идти впереди, а сам пошел следом. Бритый так и чувствовал на своем затылке его колючий пристальный взгляд, но в лесу было до того хорошо и свежо, что он иногда забывал об этом. Правда, тогда лысый настойчиво подталкивал его в спину, не давая расслабляться. Вскоре они вышли на опушку, за которой начиналось русское поле. Они вышли из леса с противоположной стороны, а если идти тем путем, которым молодой человек давеча гнался за карликом, то дом профессора, действительно, оказывался как бы за дальним лесом. С этой же стороны леса не было ни ржи, ни железной дороги, ни каких бы то ни было признаков жизни. Только вдали, почти у самого горизонта можно было различить в зыбкой дымке какие-то невнятные строения. Около леса шла проселочная дорога, по которой, было видно, давно никто не ездил.
     — Вперед по дороге! — скомандовал лысый.
     Дорога сначала шла вдоль леса, а затем резко свернула в поле. Оба сразу же заметили, как воздух стал суше и наполнился новыми запахами полыни, мяты, чабреца, клевера и тонким звоном и жужжанием насекомых, хотя на глаза им попадались все больше заросли бурьяна и чертополоха. Так прошли они довольно много,  солнце стало припекать сильнее и все запахи поля усилились до легкого одурения. Но на лысого, казалось, это не действовало. Лес остался далеко позади, дорога теперь петляла меж покатых холмов, усыпанных всевозможными полевыми цветами. По пути им встречался то старый полусгнивший сарай, то колесо от телеги, то ржавый топор, то еще что-нибудь. Наконец, показалось и несколько полуразвалившихся бревенчатых  домов без крыш с одиноко торчащими трубами — это и были те строения, которые прежде виднелись на горизонте. Было похоже, что в этой местности пронесся ураган или прошло небольшое татаро-монгольское нашествие. Здесь стоял запах сырости и тления. Генрих поежился и покосился на лысого. Но тот молча шел сбоку. Обоим хотелось пить, а бритый был еще и голоден. Но он привык не обращать на это внимания и думать о другом.   
     Разоренный поселок окончился, и через некоторое время сельская дорога вывела их на пустынное шоссе, по которому лишь изредка проносились машины. Лысый попытался остановить одну из них, но безуспешно. В конце концов, они вступили в обитаемый поселок Скотохамьевск, в котором, по сведению лысого, должна была находиться станция. Но станции в поселке не оказалось. Проклиная все на свете, лысый принялся расспрашивать местных жителей, но никто толком ничего не знал. И лишь одна бабка, божий одуванчик, доверительно сообщила за червонец, что станция, должно быть, находится в соседней деревне Кретиновке, что в пяти верстах отсюда. Но лысый не поверил бабке на слово, и только опросив еще несколько мужиков у местного магазина, убедился, что народ не врет. Тогда, договорившись с каким-то шофером весьма подозрительной наружности, он велел бритому забраться в кузов, а сам уселся в кабину. Водитель разогнался было ехать в Кретиновку, но на первом же повороте сломался и завяз в грязи… Поэтому к станции прибыли с большим опозданием и на другой машине.  Лысый взял бритому билет на электричку и заявил, что здесь они расстанутся.
     — Ты должен будешь сесть в поезд и ехать, пока не появится наш человек. Дальнейшие инструкции получишь у него!
     — Да, но как же он меня узнает?
     — Это не твое дело! Смотри, не перепутай поезд, ровно в восемнадцать ноль-ноль. У профессора длинные руки, он из-под земли достанет!
     Молодой человек хотел возразить, что он никого не боится, и что попасть к отшельнику в его же интересах, но лысый  уже исчез.
     «Вот и хорошо, — подумал Генрих, — может, у отшельника найду я совет и окончательное успокоение…»
     В вагоне народу почти не было. Он сел у окна и тоскливо смотрел на проплывавшие мимо поля и луга. Иногда двери отодвигались, и по вагону проходили то бородатый мужик с мешком за плечами, то мордастая тетка в цветном платке, то парень, похожий на питекантропа. Молодой человек был в полном недоумении. Он ехал неизвестно куда на ночь глядя и ожидал какого-то неизвестного ему «их человека». Наконец, перед очередной станцией, в вагоне появился карлик с длинным носом и большими ушами. Он был очень похож на прежнего карлика, только ростом поменьше, да возрастом постарше. Его длинная белая борода была как бы уменьшенной копией бывшей бороды молодого человека.
     — Я смогу вам помочь! — пропищал карлик, завидев его, — следуйте за мной! — и быстро-быстро побежал по проходу. Выскочив из тамбура, он помчался по перрону, оставляя за собой снопы искр. Парень что есть духу погнался за ним.
     — Стойте, стойте, подождите! — кричал он вслед карлику, но бесполезно. Карлик мчался по одиноким улочкам захолустного поселка, мимо убогих деревянных домишек, утопавших в сирени и акациях, пока не оказался на проселочной дороге, ведущей прямо к черному лесу. Молодой человек выбился из сил. Тяжело дыша, с прыгающим сердцем, он перешел на быстрый шаг, а затем на медленный и тоскливо смотрел, как быстро удаляясь, в фонтанчиках пыли мелькали красные башмачки, причем один из них слетел и остался лежать на дороге, но карлик даже не обернулся.
     Солнце клонилось к закату. Смеркалось. Проклятый карлик, в отличие от первого, не оставлял за собой огненных трассирующих следов, а снопы искр, которые он выбивал при беге, тут же рассыпались и ориентиром служить не могли. Карлик к тому времени уже скрылся в лесу, до которого оставалось версты две. Готовый расплакаться от злости и отчаяния, Генрих машинально поднял оброненный башмачок и тут же радостно вскрикнул: башмачок так и потянулся из его рук, указывая острым носком путь наподобие компаса. Крепко зажав его в руке, он прибавил шагу. Пока молодой человек шел по дороге, башмачком можно было и не пользоваться, зато, когда он вступил в черный лес, то понял, что без него бы пропал. Носок башмачка поворачивался то вправо, то влево, и он с радостью следовал за ним. Иногда он заставлял его продираться сквозь заросли кустарников, иногда — выводил на прогалины, затем ему пришлось переходить вброд ручей, за которым на невысоком холме он и увидел избушку отшельника. Вокруг нее не было ни колючей проволоки, ни злой собаки, ни плодовых деревьев, только небольшой цветник перед входом. Лес подходил почти к самой избушке, и с двадцати шагов ее трудно было заметить, только с восточной стороны деревья отступали, образуя большую поляну, так, что лучи восходящего солнца проникали в горницу и будили отшельника ото сна. На поляне мирно паслась коза. У крыльца, на вкопанной в землю деревянной лавке, сидел сам отшельник Никола и медленно пил козье молоко.
     — Здравствуйте, — нерешительно проговорил странник.
     — Здравствуй и ты, мил человек. Далеко ли путь держишь?
     — Да вот прямо к вам…Меня направил профессор, что живет за дальним лесом…
     Никола допил молоко, вытер седые усы и бороду, почти такую же, как некогда была у молодого человека, только гуще, и, прищурившись, посмотрел на него:
     — А как же тебя, голуба душа, занесло к профессору? 
     — Да мне в поезде один карлик посоветовал… И к вам он же меня привел, вернее — его красный башмачок, — и молодой человек  протянул Николе маленький башмачок.
     — Это хорошо, — молвил Никола и бросил башмачок в открытое окно. Там сразу же послышалось какое-то шуршание и возня.
     — Профессор нехороший человек, — продолжил отшельник, — раньше мы с ним были друзья, но он увлекся черной магией и окончательно сгубил душу… А тебе, мил человек, сразу ко мне нужно было! 
     В это время дверь, ведущая в избушку, со скрипом медленно отворилась, но на пороге никто не появился. Генрих с удивлением посмотрел на крыльцо и, наконец, заметил там того самого карлика. Тот осторожно спустился с крыльца и подбежал к Николе, который  бережно поднял его и усадил к себе на краешек скамьи.
     — Это мой друг, — сказал Никола, глядя карлика по спине, — несколько месяцев назад я случайно встретил его в лесу. За ним гнались злые карлики во главе с его братцем — ты его тоже видел, это именно он посоветовал тебе обратиться к профессору. Я прогнал их тогда и взял малыша к себе. С тех пор он и живет у меня. Сперва он очень боялся козы, но потом привык. Но когда она пасется, я на всякий случай его не выпускаю…
     — Но позвольте, лысый слуга профессора сказал мне, что этот карлик — их человек!
     — Ну, это он преувеличил! Просто профессор сообщил мне о вас, вот я и послал своего карлика вас встретить. Только он больно пуглив, боится людей…
     — Почему же ваш братец возненавидел вас? — спросил Генрих у карлика.      
     — Ох, это долгая история. Всему виной его упрямый характер, да проклятое Кольцо, доставшееся нам по наследству от отца, который получил его от деда — мудрого карлика Нибельхайма, властителя всех духов земли. Некоторые путают его с Вием, но это не так, они полные противоположности. Нибельхайм по совету вещих норн повелел гномам изготовить из лучшего золота магическое кольцо, которое давало бы ему власть над всеми элементалами, то есть духами четырех стихий. Поначалу и впрямь все шло хорошо, и старый карлик получил то, что пророчили норны. Но после его смерти в его огромных владениях вспыхнула вражда. Не помогло и волшебное Кольцо. Сильфы и сильфиды, саламандры и ундины, ореады, карлики и гномы вновь распались на отдельные стихии, враждующие между собой. Особо беспощадной была борьба за обладание Кольцом, которое часто переходило из рук в руки, но тщетно: старый Нибельхайм унес с собой его тайну, не увидев рядом ни одного достойного, кому бы мог ее передать… Мой батюшка не раз предлагал им помириться и забыть раздоры, чтобы вместе постигать тайну Кольца, но карлики удивительно упрямый и несговорчивый народ! Вскоре погибли все его братья, кроме одного, самого хитрого. От него-то и родился тот самый карлик, который посоветовал вам обратиться к профессору. От своего папаши он унаследовал все качества, кроме ума, и поэтому поначалу я одерживал над ним верх. Но жажда обладания Кольцом не давала ему покоя, и тогда он заключил союз с профессором, что живет за дальним лесом, да с Бабой-Ягой, что летает над ним… Профессор пообещал раскрыть тайну кольца, но бьется над нею и по сей день, а мой двоюродный братец теперь целиком его должник, поэтому ненавидит меня еще больше. Однажды, когда я возвращался поздно ночью с Верховного Совета карликов нашего клана, он вместе со своими сообщниками напал на меня, и если бы не Никола, я не знаю, что бы было!.. Но Кольцо я все же упустил! Теперь оно у профессора, но тайна его все равно не разгадана…
     Солнце, тем временем, совсем закатилось и бледный, как лицо покойника, туман стал обволакивать лес. В некоторых местах он сгущался, напоминая диковинные растения и существа, которые переплетались друг с другом, образуя целые хороводы призраков. Карлик поежился и прижался к Николе, ведь когда-то из такого же тумана появился он сам.
     В чистой и просторной горнице, усадив гостя под образа и накормив, чем Бог оставил, Никола внимательно выслушал его рассказ.
     — Что ж, — молвил он, подперев рукою бороду, — беда твоя поправима. Нечто подобное было в молодости и со мной. Дело известное: жить хочется, кровь играет, в голове еще пусто — вот и мечешься как угорелый по белу свету… Но с тобою, мил человек, вижу, дело иное. В голове у тебя, чую, не пусто, да и кровь уже не так играет… Да и жить-то по правде говоря, уже не так хочется. Верно говорю?
     — Верно, отче…
     — Но не беда, дело твое поправимое. Главное — духом не падай, потому как — что упало, то пропало. Опять же — на Бога надейся всегда и во всем, но и сам, как говорится, не плошай, волю и разумение упражняй, чтоб понимать божественное-то… Профессор верно указал причину твоего несчастья, ты, брат, прельстился вещью, то бишь бородой, вообразив, что в ней заключена некая чудодейственная сила! Никогда ни в какой вещи нет и не может быть никакой силы! Профессор объяснил, но не сказал, что делать. Я же тебе скажу:  поезжай в свой город и займись служением Духу. Не создан ты для путешествий! Да и нечего путешествовать. Нет ничего нового под солнцем. Так что, еще раз говорю тебе, не прельщайся! С прельщения-то грех и начинается. Башни тоже не строй. Не твое это дело. Бороды не носи, усов тоже, успеешь еще. Если надумаешь, то женись, а ежели нет, то и не стоит. В бабах правды нет, сам знаешь. Одна только суета и духа смятение. Мира не люби, ни того, что в мире. Войны тоже. А теперь — ложись-ка ты спать, ночь-то вечера мудренее…         
     Странник вздохнул, попросил Николу благословить его и удалился в отведенную ему комнатку. Ночью ему приснилось, что за ним гонится профессор с лысым ассистентом, а за ними бежит Красная Шапочка  и кричит тоненьким голоском: «Дедушка, слева, слева заходи! Уйдет ведь, уйдет!». Красное солнце садилось за черным лесом, и до его захода ему нужно было добежать до городской стены. Он бежал по узкой дороге, пролегавшей по полю спелой ржи и не мог свернуть, а за ним, словно за карликом, оставался огненный трассирующий след. У городских ворот на него вдруг бросилось что-то серое — это был серый волк с зелеными глазами и пушистым хвостом. Но потом оказалось, что он бросился вовсе не на него, а на профессора и его слугу. Молодой же человек благополучно распахнул лбом темные крепостные ворота и очутился в безопасности, и там его уже встречал отшельник Никола с мастером Иоганном и даже с молодым человеком с длинными волосами и бледным лицом, которого он видел в доме напротив, когда строил башню…
     Проснувшись поутру, Генрих услышал за стеною тихие шаги: отшельник вставал рано, с первыми лучами солнца; спал же всегда головою к востоку, а лицом — к западу. Бритый хорошо выспался и уже не жалел о своей бороде. С ужасом он вспомнил вдруг бессонную ночь, проведенную у профессора. Умывшись во дворе из колодца, он с удовольствием отведал завтрак из отварного риса, сыра, свежего хлеба и козьего молока. Три дня провел он у отшельника: вставал поутру, умывался студеной водой, гулял с карликом в лесу, читал священные книги и помогал отшельнику служить, а на четвертый стал собираться домой. Никола дал ему последние наставления и велел карлику проводить его до опушки. Помахав отшельнику рукою, молодой человек с карликом двинулись по едва намеченной тропинке, только теперь карлик не мчался со скоростью ветра, а мирно семенил чуть впереди. Генрих впервые с того момента, как рухнула башня, ощутил в себе то прежнее душевное равновесие, которое тогда так внезапно покинуло его; он знал теперь, что будет делать и как; воля, сокрушенная долгим разладом между мыслью и действием, вновь обретала твердость и звонкость натянутой струны, которая уже не лопнет. Весь лес был просветлен ранним летним солнцем, и такое же просветление было сейчас у него на душе. Все страхи, тревоги, треволнения улеглись как на дне морском, и чистое небо отражалось в чистой воде. Генриху даже захотелось петь, и он громко затянул по-немецки походную песню Шуберта.
     На станции он купил на последние деньги билет до своего города, и, не обременяя себя больше никакими заботами, устроился на местной скамейке, погрузившись в паутину всевозможных воспоминаний о своем путешествии, пытаясь понять, все ли он сделал так, как надо…

                5

     И вот — как и несколько дней назад, он стоял в проходе у окна скорого поезда и смотрел на проплывавшие мимо поля и луга, только теперь без бороды и без сдерживаемых слез. Какие-то лысые и бородатые, худые и толстые пассажиры проходили туда-сюда в поисках вагона-ресторана. Две проводницы разносили чай, но молодого человека обнесли, на что средних лет старик в подтяжках на босу спину сказал ему: «Да как ты можешь терпеть все это, парень? Я бы на твоем месте устроил скандал и написал бы жалобу!..» Но молодой человек лишь тихо улыбнулся на это.
     На третий день он приехал в свой город и сразу же отправился к мастеру Иоганну. Тот, к счастью, был дома, и сперва не узнал Генриха, но потом радостно тряс ему руку и просил в комнаты. Накормив его как следует, он усадил путешественника в мягкие псевдовольтеровские кресла и внимательно выслушал его рассказ. Умолчал Генрих только о профессоре, отделавшись общими намеками. Затем мастер рассказал о себе. Он теперь преподавал в университете и недавно защитил кандидатскую диссертацию по истории Ливонии. Дом, в котором жил молодой человек, как раз заканчивали ремонтировать, и мастер Иоганн обещал ему помочь в получении его квартиры, а пока предложил пожить у него.   
     Все эти дни Генрих размышлял о завещании отшельника Николы и решил для начала описать свое путешествие, кое-что дополнив и изменив. Не откладывая, он засел за рукопись и через три дня уже читал ее мастеру Иоганну. Тот сделал ряд ценных замечаний, которые тут же были учтены, и рукопись была готова к перепечатке. Мастер пообещал отдать ее опытной машинистке с безупречной репутацией, поскольку никаких компьютеров тогда еще не было, а после — напечатать в каком-нибудь местном журнале.
     Однажды, решив немного развеяться после чтения, Генрих отправился на то самое место, где некогда возвышалась его башня. Там, как и говорил мастер Иоганн, был разбит новый сквер, и недавно посаженные деревья наивно топорщились под солнцем. Молодой человек опустился на скамью и сидел некоторое время неподвижно. Между тем в сквере появился человек с длинными волосами и бледным лицом. Он медленно подошел к скамейке, на которой тот сидел и остановился в нерешительности.
     — Простите, — проговорил он наконец, —  вы меня не помните? Я тот самый человек из дома напротив! Когда вы строили башню, то часто видели меня в окне…
     Бритый молодой человек вздрогнул и пристально взглянул на волосатого.
     — Да, да, конечно! Но как вы узнали меня без бороды?
     — О, у меня наметанный глаз, я, знаете ли, художник, Улманис. Не слыхали? Я так завидовал вам тогда! Вы производили впечатление такого цельного и уверенного в своем деле человека!
     — Зато после падения башни я впал в длительный душевный кризис из которого с трудом вышел после долгого путешествия…
     — Да, иногда нам выпадают минуты счастья, за которые приходится расплачиваться потом целыми днями полной апатии или даже страдания. Я тоже был тогда в творческом кризисе, и ваше появление каждый день, в строго назначенный час, ваша вдохновенная работа вселяла в меня хоть какую-то надежду… Но с каждым днем во мне росла и какая-то зависть, нет, даже не зависть, а  какое-то разрушительное желание, с каждым днем мне все больше хотелось, чтобы вы не достроили эту башню, хотя одновременно я радовался вашим успехам… По правде признаться, была еще одна простая причина, но я не хотел бы все сводить к ней. Видите ли, эта башня, если бы она была достроена, напрочь заслонила бы мне тот вид из окна, к которому я привык, да и многим она не нравилась. Согласитесь, что без нее теперь гораздо лучше!.. Таковы мы, творческие натуры, созидание и разрушение слиты в нас воедино, и порою, левая рука стремится разрушить то, что создала правая! Но того, что ваша башня рухнет, я не ожидал. Тогда, видя в окне мое ухмыляющееся лицо, вы, наверное, подумали, что я смеюсь над вами и радуюсь вашему несчастью. Впрочем, отчасти это было действительно так, но лишь отчасти! Если я и смеялся тогда, то и над собою тоже, если и радовался падению, то и своему, поверьте!..
     — Я верю… да что теперь об этом говорить… я больше никогда ничего не буду строить. Не мое это дело.
     — Зато я, глядя на вас, почувствовал вдруг в себе утраченный, было, талант, и после вашего отъезда много работал. Теперь дела мои идут хорошо, и скоро откроется моя выставка. Но я твердо знаю, что без вас и вашей башни у меня ничего бы не вышло!
     — Что ж, — сказал бритый, — я рад, что падение башни было не напрасным. Значит, был какой-то смысл ее строить!
     — Конечно! Тем более так здорово, как вы!
     — Да, но теперь строитель пошел уже не тот… Теперь либо просто строят, либо просто разрушают, а так, чтобы строить, разрушая, или разрушая, строить, так, чтобы падая, одновременно взлетать — так они не могут!
     — Но зато вы один стоили их всех!..
     — Знаете, я хочу записаться в Общество охраны животных, — задумчиво проговорил Генрих. — Животных становится все меньше и меньше, и их совсем некому спасать! — он достал при этом из пакета свежий батон и стал крошить перед собой. К скамейке тут же подлетело несколько шустрых воробьев, затем грузно опустились голуби и несколько воинственных ворон.
     — Еще я хочу записаться в Общество охраны окружающей среды, — продолжал он, — Среды тоже становится все меньше и меньше… А еще — в Общество охраны памятников старины, Красного Креста и Спасения на водах… Впрочем, можно никуда и не записываться. Ведь главное — это дело.
     — Да, дело, творчество, — подхватил художник. 
     — Но им не стоит прельщаться, — нехотя добавил молодой человек. —  Дело вовсе не главное. Без мысли, без идеи…
     — Бесспорно…
     — А идея — без воли. Я убедился в этом на собственной шкуре…
     — Да, похоже на это…
     — Стало быть — воля самое главное. Без нее ни дело, ни мысли ничего не значат! Хотя и воля не абсолютна. В конце концов, мы попадаем в беду и умираем не по собственной воле…
    Художник согласился, добавив только, что пути Провидения неисповедимы, хотя не стоит останавливаться перед этим. Они медленно поднялись, и неспеша побрели по тихой средневековой улочке, упирающейся прямо в крепостную стену. Вдалеке в городские ворота въезжали двое рыцарей Ливонского Ордена с поднятыми забралами, тихо позванивая доспехами.
               
 ________________
     * Первые 5 стр., а также отдельные эпизоды написаны совместно с Сергеем Ладариным.  Эта повесть является своеобразным введением в мою прозу, и поэтому ее следовало бы напечатать в самых первых №№ Альманаха, но по техническим причинам это оказалось невозможным.               
                СПб, 1987, 1990, 2007