Юбилей

         Подойдя к двери своей давно пустующей квартиры, Иван Григорьевич остановился и,  отыскивая в связке нужный ключ, попытался вспомнить, когда он сюда заходил последний раз, да так и не смог вспомнить. Ключ долго не хотел попадать в скважину, а, попав в неё, упрямился, не желая поворачиваться. Преодолев, наконец, все  препятствия, Иван Григорьевич аккуратно повесил на вешалку пиджак и  шляпу и,  надев  тапочки, устало опустился в мягкое удобное кресло, такое же старое, как и его хозяин.
         Соскучившееся по нему кресло, счастливо вздохнув, как старого друга, приняло его в свои объятья. И оба они умиротворённо задремали. Какие мысли  в дремоте беспокоили диван мы, вероятно, никогда не узнаем из-за  скрытности его характера, а за мыслями Ивана Григорьевича мы с его же помощью  издалека, чтобы случайно их не спугнуть, проследим.
         Сегодня он был  оскорблён, унижен и по этой причине ему хотелось  как можно дальше бежать от этого дня. Послушная память уносила его всё дальше и дальше, пока не усадила за стол в окружение всей  многочисленной семьи. Он ясно увидел мать, которая пересчитывала сидящих за столом. Невольная улыбка засветилась на лице Ивана Григорьевича, когда он услышал, как мама произнесла: - Двадцать два,- и замолчала, строго глядя на сидящих.
         Это означало, что обед откладывается, и все должны отправиться на поиски двадцать третьего. Правда, обычно его никто не искал, и за столом оказывался любой из соседских мальчишек. Мать не показывала вида, что фокус давно разгадан и каждый раз, когда спустя какое-то время опоздавший возникал перед ней со словами, что он голоден, в ответ он слышал, что она знать ничего не знает, за столом было двадцать три человека. На этом разговор заканчивался. Это  был приём воспитания.
          А воспитывать было кого, две дочери, четырнадцать сыновей, а потом появились их жёны, а вслед за ними и внуки и всех надо поить, кормить и держать в строгости.  Один раз по  вине тогда ещё маленького Вани обед вообще не состоялся.
         Как-то  к нему явились его друзья Коля Заика, он и правда не очень сильно, но заикался, и Петя Тринадцатый, его прозвище полностью соответствовало действительности. Дело в том, что в их семье одна за другой появлялись на свет только девочки, и их отец заявил, что пока не родится мальчик, производство детей будет продолжаться. Плодотворная деятельность в их доме числом тринадцать и закончилась.
         Заговорщики, перемигиваясь, повели его на пустырь за забором военного госпиталя и показали свою  находку. Находка была  завёрнута в плотную промасленную бумагу и  была похожа на металлический блестящий стакан закрытый такой же блестящей крышкой. Любопытство не давало им покоя, и они поочерёдно пытались вскрыть находку. Естественно, все их усилия проникнуть внутрь оказались безуспешными и тогда Колька, не посоветовавшись с остальными, с досады швырнул находку в сторону забора, и она “удачно” попала в столб. От удара о металлический столб  игрушка взорвалась.
         Куда девались его друзья, Ваня не видел и даже не понял сам, как оказался дома и, забившись под стол, плакал, видя, как перед ним на пол капают капли крови. Пришедшая с места их преступления испуганная мать извлекла его из этого убежища, осмотрела со всех сторон, сняла с него рубашку и штаны и, как сейчас говорят, оказала первую медицинскую помощь.
         Дело в том, что у него была рассечена мочка левого уха, а чуть выше правого колена  торчал осколок, похожий на небольшой гвоздь. Гвоздь был удалён, кровь остановлена, раны обработаны и мать на глазах у всех присутствующих в данное время членов семьи приступила к методу воспитания, который в их доме хотя и редко, но применялся. В данном случае аргументов оправдывающих этот метод было более чем достаточно. Как всегда воспитательный процесс был прерван вмешательством отца, который, защищая наказуемого, основной удар принял на себя.
Мать, медленно успокаиваясь, размахивала ремнём, приговаривая:
- Гришенька не лезь, прошу, не лезь.- И, заплакав, бросила ремень, и устало села на стул. Он сел рядом и они вдвоём смотрели, как их дети заботливо ухаживают за только что наказанным.
         Будучи подростком, Иван Григорьевич был свидетелем такого же наказания старших братьев. Однажды самый старший из них Михаил позже обычного вернулся с работы, притом чуть - чуть навеселе. Такое в их семье не допускалось, и он был подвергнут наказанию с позволения его жены и отца. Притом безропотно.
         Когда двадцатипятилетний Фёдор явился домой с запахом табака и на замечание отца заявил, что он уже взрослый и имеет право делать то, что хочет, мать ему известным методом доходчиво объяснила, что возражать отцу, тем более дерзить, роскошь недопустимая и вообще дала понять, что взрослых в её доме только двое – она и её муж их отец, все остальные в независимости от возраста – дети.
И даже сейчас, когда Иван Григорьевич вспоминал про “страшные” в то время наказания, по его лицу блуждала счастливая улыбка.
         Наставления матери оказались очень полезными, ни в какие авантюры он больше не вмешивался.
         Его друг Колька перестал заикаться, но поменял прозвище, в связи с тем, что тогда ему осколком оторвало часть мизинца, и его стали звать Беспалым.
         Петя, который был всех ближе к месту взрыва, не пострадал вообще. Когда это выяснилось, то он, не умеющий плавать, чуть не утонул в море счастливых по этому поводу слёз, которые сплошным потоком лились из глаз женской части его семейства.
         Потом случилось так, что  дружная  Ванина семья потеряла  любимого отца. По доносу  соседа - завистника он был арестован и бесследно исчез.
         Телефонный звонок спутал ход его мыслей, но Иван Григорьевич переждал его назойливые трели и всем существом своим оказался уже в сорок первом.
         Он и его братья один за другим уходили на фронт.  Ушло четырнадцать, вернулось  двое. Он первый. О войне думать не хотелось. При воспоминании о ней на него всегда наваливалось чувство невероятной усталости, да и вспоминать в принципе нечего - война она и есть война. Но 13 дней из своей фронтовой жизни, когда дважды мог расстаться с нею, он иногда вспоминает с грустной улыбкой.
         Летом 43-го их рота  участвовала в  ночной атаке “на потеху дураков”, так они называли разведку боем. Чудом он единственный остался жив и оказался в плену. Немцы ранним утром нашли его раненого в плечо, засыпанного землёй, в бессознательном состоянии. В плену он был только один день. Вечером он совершенно случайно смог сбежать и пять дней отлеживался в землянке под присмотром двенадцатилетней девочки,  нашедшей его на окраине посёлка.
         На шестой день его нашли бойцы соседней роты, освободившей этот посёлок, и  он попал в лапы дурного капитана гебешника, который знал только одну фразу:
- Советский солдат не имеет право попадать в плен.
Никакие доводы на него не действовали. По его мнению, солдат, попавший в плен, предатель и должен быть расстрелян.
         Надо же было такому случиться,  ночью этот капитан ухитрился, каким-то образом заблудиться, и попал к немцам. Им он выложил всё что знал, и даже то, чего не знал. Немцы оказались с юмором и на следующий день оставили его на нейтралке связанным, а в нагрудном кармане копию “протокола” допроса. Так что капитан был расстрелян своими, а Иван Григорьевич остался жить.
         Потом вернулся счастливчик Василий. Счастливчиком он был с самого дня своего рождения. Так случилось, что  все они  в каких-то чертах были похожи на мать, и только Василий был точной копией отца. Голос, мимика, походка, манера смеяться были, как говорится, один в один. Он единственный, хотя шалил не меньше, чем другие, ни разу не подвергался наказаниям. Он один имел право надевать шапку или валенки отца.
         Удивительно, но, находясь на передовой с первого и до последнего дня, он  вернулся домой увешанный орденами и медалями без единой царапины, не говоря уже о контузиях или ранениях. Даже умереть он ухитрился счастливчиком.  В день его шестидесяти пятилетия, когда гости сидели и веселились за столом, он вышел в соседнюю комнату, сел перед телевизором, уснул и не проснулся.
          В то время ещё была жива мама.  При жизни она говорила, что должна долго жить за своих сыновей. По её мнению статистика гарантирует ей 75, 15 лет она проживёт по договорённости с богом, а дальше будет жить по обстоятельствам.
Обстоятельства сложились так, что в возрасте 96-ти лет она спокойно скончалась в своей постели.
         Телефон становился невыносимо настырным. Звонить сюда могла только его жена. Иван Григорьевич нехотя встал, снял трубку, улыбаясь, получил порцию милого ворчания, с той же улыбкой попытался жену успокоить, заверив её в том, что у него всё хорошо и через пару часов он будет за праздничным столом. Любяще-ворчливый голос жены увлёк его почти на семь лет назад.
         С того памятного дня его жизнь снова стала интересной и нужной. И ему захотелось во всех подробностях прожить её ещё раз в этот день.
         Надо же было такому случиться, что, выходя из почтового отделения, где он  получал пенсию, он буквально столкнулся со своей родной сестрой, с которой они не виделись более месяца. Все их встречи в основном приводили к воспоминаниям о прошлом, об их жизни в той большой семье, от которой остались только они. И эта встреча не стала исключением. Расставаясь на парковой скамейке, они  оба были переполнены душевным теплом и незабываемыми запахами маминых вкусностей.
         Эти запахи так явственно им ощущались, что, проходя мимо рынка, он до спазм в желудке, до полуобморочного состояния захотел настоящего  маминого супа с бараниной и лапшой. Он потом не мог объяснить себе, каким образом  оказался у прилавка и отошёл от него с куском баранины. Только потом он стал понимать, что поторопился, так как познаний в приготовлении данного блюда у него никаких нет. Подумав, он занялся поисками лапши, но кроме макарон ничего не находил. Каждому продавцу он подробно объяснял, что ему нужна  домашняя широкая настоящая русская лапша и везде получал отрицательный ответ.
         Непонятно почему, но обычно неразговорчивый, необщительный Иван Григорьевич посетовал на свои неудачи женщине, которая случайно оказалась рядом с ним в этот момент. Она его выслушала с какой - то милой застенчивой улыбкой и, извинившись, как она сказала, за бестактность, предложила свою помощь.  И он, сам не понимая почему, сразу без раздумий согласился.
         Дело в том, что она намеревалась этим днём из домашнего теста готовить молочную лапшу для себя, и её не затруднит приготовление немного большего количества, которое она ему передаст.
         Но, пока они вместе шли к автобусной остановке, этот первоначальный план ими был пересмотрен. Было решено, что её молочная лапша отменяется и он, передав ей свою покупку, вечером, придя к ней, на правах равноправного партнёра примет участие в ужине. Ужин в некотором смысле оказался праздничным. Проработав после выхода на пенсию ещё пять лет, Вера, это её имя, этим днём окончательно завершила трудовую деятельность. Совместные ужины, потом обеды и просто встречи стали всё чаше и чаше.
         Как-то незаметно его запущенная дача превратилось в уютную обитель, а заброшенный сад и огород превратились в цветущий рай. И совсем уж удивительно, его старый пикапчик, на который он лет пять назад махнул рукой, превратился в ухоженного трудягу.
         Иван Григорьевич вспомнил, как однажды, сидя на дачном крылечке и наблюдая за пчелиным усердием Веры, он пришёл к мысли, что на его даче должна быть законная хозяйка. Его предложение с её стороны возражений не  вызвало, но вызвало яростное неприятие со стороны детей и внуков.
         Старший сын, более двадцати лет, живущий в Канаде, прислал гневное письмо, заклиная не осквернять память матери, хотя сам, сославшись на недомогание, не приезжал на её похороны. Остальные дружно обвиняли его избранницу, не будучи с ней знакомыми, во всех мыслимых и немыслимых грехах, делая особый упор на алчность. Теперь он узнал, как “дорога” им оказывается память бабушки, как они любят его, как им дорог уют в его квартире, хотя они бывали там не более одного раза в год и то  когда нужны были деньги. А его дача оказалась любимым местом отдыха его внуков, хотя бывали они там, ещё учась в младших классах. Его ссылки на одиночество, тем более на взаимную любовь, вызывали у них только скептические улыбки. Им было смешно слышать, что любовь возможна и девяносто четыре года.
         Когда же их претензии стали напоминать угрозы и милые родственники стали выходить за рамки приличия, он им заявил, что у него с его любимой как с женщиной всё получается, чем привёл их в шоковое состояние.  Пока они в раздумье почёсывали  затылки, он перешёл из отряда женихов в команду счастливых мужей.
         Поздравить их и пожелать счастья в тот день пришла  только его сестра.  С её лёгкой руки он уже шесть лет чувствует себя  дорогим подарком, который ценят, берегут, дорожат им, сдувают с него пылинки и в каждую свободную минутку им любуются.  Сегодня с утра его любимая и его сестра занялись подготовкой к торжественному юбилейному ужину, а он был отправлен в парикмахерскую с наказом, чтобы вечером он выглядел на все сто.
         Наказ был с подтекстом - сегодня ему исполняется 100 лет. Выполнив наказ, он решил порадовать их букетом цветов.
Вспоминая о том, что случилось потом, Иван Григорьевич  почувствовал, как гулко застучало сердце, в груди разгорался пожар, становилось трудно дышать.
         Его обвинили в том, что он жулик, потому что  купюра, которую он передал продавцу, оказалась фальшивой. Иван Григорьевич не понимал, как она к нему попала, но обвинения и очень грубые адресовались ему. Иван Григорьевич был очень обижен, расстроен, оскорблён и, чтобы своим видом не расстраивать жену, решил зайти на свою старую квартиру. Там в своём любимом кресле он надеялся успокоиться.
        Когда Вера, не добившись ответа на звонки, обеспокоенная, вместе с его сестрой вошли в  квартиру, Иван Григорьевич сидел в погрустневшем кресле, пальцами обеих рук он держал сторублёвую купюру, разорвать которую  не успел.