Чехов и Церковь. Потаенный мир писателя

               
                Чтобы понять отношение Чехова к Церкви, следует, прежде всего, ответить на вопрос - был ли он религиозен? Ответ не вызывает особых сомнений – религиозным он не был. В своих  письмах Чехов   неоднократно говорил  об отсутствии у себя веры:
«Легко любить Бога, сомневаться в котором не хватает мозга» - из раннего письма.
 «Религии у меня теперь нет» - из письма 1892 года.
«Я человек не верующий»- из письма 1900 года.
«Я давно растерял свою веру»- из письма 1903 года.
О том, что Чехов не был религиозным человеком,  говорят и современники писателя в своих воспоминаниях.
    Русский религиозный философ Н.О. Лосский о Чехове сказал так:  «Чехов, бывший в детстве религиозным мальчиком, утратил религию и заменил ее наивною верою в прогресс». 
От себя добавлю, что Чехов верил, все же, не столько в технический прогресс человечества,  как в духовный. И этот духовный прогресс он  называл  правдой и красотой.Видимо, его воззрения были близки философии Канта, который, доказав существование Бога, впоследствии даже не упоминал о нем, заменив Бога нравственным законом.
        Некоторые почитатели Чехова, путая  его стремление к моральному совершенству с православной верой,  стараются приписать ему горячую религиозность, ссылаясь на его рассказы и повести, в которых присутствуют священники или же описываются церковные службы: «Дуэль», «Святой ночью»,  «На страстной неделе», «Студент», «Архиерей».
   Чехов родился и   воспитывался в  православной семье, участвовал в службах и пел в церковном хоре. Он прекрасно знал  церковные обряды,  и это отразилось во многих его произведениях. Его привлекала красота обрядов и торжественность служб, но надо ли это смешивать с горячей верой?
          Он, конечно, не был убежденным атеистом, а был тем человеком, который «теплохладен» к религии. И  многие его герои наделены именно таким же равнодушным отношением к вере. Ни один интеллигент из его произведений в трудные минуты своей жизни не обращается к Богу. Достаточно вспомнить его пьесы – там никто даже лба не перекрестит.
            Но в чем причины его   равнодушия  к вере?  Почему он разочаровался в религии, в чем он не согласен с официальной  церковью? – на все эти вопросы сам писатель ответов не дает. Возможно, это особая осторожность Чехова, вышедшего из мещанской среды и испытывавшего определенную робость своего сословия и перед  власть предержащими, и перед  священноначалием. Возможно, он опасался цензуры  и не хотел вступать с нею в конфликт, поэтому и не затрагивал опасных  тем.
            Современников раздражало это  бросающееся в глаза нежелание говорить об острых проблемах своего времени, и они считали,  что его творчество лишено глубочайшего содержания, которое есть у Толстого и Достоевского. «Быт без бытия» – так Зинаида Гиппиус определила  творчество Чехова. То есть, Чехов прекрасно изображает земное,  но лишен устремленности к идеалу.
            Как пример писательского мужества можно привести  Толстого. Когда он разочаровался  официальным изложением евангелия, он написал «Мое евангелие». Когда он почувствовал неудовлетворенность  тем, как церковь учит христианству, он написал свое «Христианское учение», в котором изложил свой взгляд на то, как следует  понимать веру и в чем искать спасения. Когда его возмутили действия правительства, он смело высказался об этом в статье  «Не могу молчать».
      Чехов не  имел такой смелости к публичному осуждению. Но значит ли это, что он нигде и никогда не обозначил своей позиции?
   Для понимания тех претензий, которые он адресовал официальной церкви, обратимся к одному из самых тонких и возвышенных религиозных произведений Чехова  - к его повести «Архиерей» (1902г.). Когда читаешь  эту повесть, то как-то подсознательно понимаешь,  что это прощание писателя с миром. Чехов последние годы чувствовал себя очень плохо и, несомненно,  понимал, что умирает, и это осознание своего ухода не могло не отразиться в его текстах. И прощание с жизнью получилось у него светлое и полное тихой грусти.
Но в повести есть и второй смысловой пласт, который раскрывается не сразу. Хотя и не принято искать в текстах Чехова какого-то потаенного смысла, но все же, рискнем нарушить эту критическую традицию и рассмотрим повесть  в несколько нетрадиционном плане – через символику  образов и сцен.
         В повести описываются последние семь дней жизни архиерея  Петра. Он заболел тифом, но, не подозревая о столь опасной болезни и  превозмогая себя,  всю страстную неделю  вел службы, принимал посетителей и просителей. С большой симпатией Чехов рисует отца Петра, его тонкое понимание служб и их красоту, его искреннюю веру, его трогательную встречу с матерью… Казалось бы, в этой повести все посвящено любованию  внутренней красотой веры и здесь вряд ли найдется место каким-то сомнениям  или богоборчеству. И, тем не менее, именно здесь Чехов наиболее полно высказывает  свои взгляды на официальную церковь. Но эти взгляды тонко спрятаны за   внешним  благолепием   и  прочитываются они только в символах.
            Отец Петр, архиерей, занимает одно из самых высоких положений в дореволюционной церкви. Как пишет Чехов, «он достиг всего, что было доступно человеку в его положении».
         В русской Православной Церкви архиерей может называться епископом, архиепископом, митрополитом или патриархом. Сан патриарха усвоен предстоятелю Церкви. Сан епископа получают все лица, поставляемые на архиерейское служение. Саны архиепископа и митрополита являются почетными званиями: они присваиваются патриархом за церковные заслуги. Поскольку  сан патриарха был упразднен  Петром I, то в   синодальный период (до 1917 г.) эти саны присваивались императором.
          Скорее всего,  отец Петр был митрополитом, т.е. достиг наивысшего церковного сана того времени. И его можно понимать как символ православной Церкви, которая прошла длинный путь становления.  В  таком понимании становится ясным, почему Чехов, говоря  о  старике-монахе Сисое,  «который всю свою жизнь находился при архиереях» упоминает, что Сисой «пережил их одиннадцать душ». Именно столько патриархов сменилось на патриаршем престоле, начиная с первого русского патриарха Иова (поставлен в 1589 г.) до патриарха Иоакима (умер в 1690 г.). Последний, двенадцатый патриарх Андриан умер в 1700 г. и тогда же патриаршество было заменено Священным Синодом. Следовательно, архиерей Петр символически соответствует двенадцатому и последнему  патриарху Андриану.
          Понятным становится и замечание Чехова о том, что сам высокопреосвященный Петр (до принятия монашеского чина  он  носил имя Павел)  «по крайней мере до пятнадцати лет…  был неразвит и учился плохо, так что  даже  хотели его  из духовного училища и отдать в лавочку». Это намек на то, что на Руси и в Московском государстве   долгое время не было  учебных заведений для священников, и они  были неразвиты не только в богословии, но и в самом простом объяснении священных текстов.
            Мать отца Петра, Мария Тимофеевна, так же понятна – это символ родины, символ народа, из которого вышел архиерей. Именно она заботилась о нем в детстве, любила его нежной любовью: «преосвященный помнил ее с раннего детства, чуть ли не с трех лет и – как любил!... Когда в  детстве или в юности он бывал нездоров, то как нежна и чутка была мать!»
            Обратим внимание и на замечание Чехова о том, что  « у нее было девять душ детей и  около сорока внуков». Возможно, это намек на православную церковь (ее олицетворяет о. Петр) и  различные старообрядческие общины, распространившиеся в  России:  староверы, духоборцы, хлысты, молокане и т.д.   Сорок внуков – это число можно понимать  как более мелкие течения внутри основных христианских общин.
            Итак, символы определены. Мать и сын, народ и церковь. И вот здесь начинаются первые неожиданности в осмыслении их взаимоотношений. Если в детстве Павлуша очень любил свою мать, а она – его, то спустя много лет в их взаимных теплых чувствах  что-то нарушилось:  «И,  не  смотря на ласковость, с какой  она говорила  это,  было заметно, что она стеснялась, как будто не знала, говорить ли ему ты, или вы, смеяться или нет, и как будто чувствовала себя больше  дьяконицей, чем  матерью…  Он смотрел на мать и не понимал, откуда у нее это почтительное, робкое выражение  лица и голоса,  зачем оно, и не узнавал ее».
             Мать, которая выносила  его, взрастила его, теперь,  когда он возмужал и достиг  высот, робеет перед ним.  А архиерея  раздражает эта робость, ему хочется, чтобы мать так же ласкова была с ним, как и в детстве:  «И преосвященному опять стало досадно и потом обидно, что с чужими старуха держала себя обыкновенно и просто, с ним же, с сыном, робела, говорила редко и не то, что хотела, и даже, как казалось ему, все эти дни в его присутствии всё искала предлога, чтобы встать, так как стеснялась сидеть. А отец? Тот, вероятно, если бы был жив, не мог бы выговорить при нем ни одного слова...»
            Преосвященный Петр отвык от своих родителей и, практически, у него теперь нет ничего общего с ними. Он вспоминает учебу в академии, свое пребывание заграницей – это уже его мир и его жизнь, в которой едва ли найдется место его простым и  бедным отцу и матери.
             Можно ли это понимать так, что между церковью и народом нет взаимопонимания? Видимо, да.  Но этим ситуация не исчерпывается. У Чехова  мать выступает  в роли какой-то робкой и бедной  приживалки при сыне. Это можно понимать так, что между церковью и народом нет не только взаимопонимания, но нет и духовного равенства. Вопреки словам Христа о том, что суббота должна служить человеку, здесь в аллегорической форме показано, что суббота осилила человека.

           Теперь обратимся к другому символу. Архиерей Петр  между службами принимает просителей:  «Преосвященный Петр…   принимал просителей. И теперь, когда ему нездоровилось, его поражала пустота, мелкость всего того, о чем просили, о чем плакали; его сердила неразвитость, робость; и все это мелочное и ненужное угнетало его своею массою…
За границей преосвященный, должно быть, отвык от русской жизни, она была нелегка для него; народ казался ему грубым, женщины-просительницы скучными и глупыми, семинаристы и их учителя необразованными, порой дикими. … Не мог он никак привыкнуть и к страху, который он, сам того не желая, возбуждал в людях, несмотря на свой тихий, скромный нрав. Все люди в этой губернии, когда он глядел на них, казались ему маленькими, испуганными, виноватыми. В его присутствии робели все, даже старики протоиереи, все «бухали» ему в ноги…».
            Задумаемся над тем, кто такие эти робкие и испуганные просители? Видимо, это те самые страждущие и обремененные, которых Христос некогда призывал в свою Церковь, обещая успокоить их. Или же это униженные и оскорбленные, по определению Достоевского, которые жаждут  заступничества и правды.  Но они не находят этого у архиерея Петра: «И он, который никогда не решался в проповедях говорить дурно о людях, никогда не упрекал, так как было жалко, - с просителями выходил из себя, сердился, бросал на пол прошения».
            Марию Тимофеевну,  и ее внучку Катю так же следует отнести к тем же «страждущим и обремененным». Мать пришла к сыну не только повидать его, но, видимо, и попросить его о помощи в своей бедной старости. Но об этом она стесняется говорить.  И только Катя, маленькая девочка, которая едва ли сознает своего сиротства и бедности, с детской непосредственностью решается высказать эту просьбу:    «У нее задрожал подбородок, и слезы показались на глазах, поползли по щекам.
— Ваше преосвященство, — проговорила она тонким голоском, уже горько плача, — дядечка, мы с мамашей остались несчастными... Дайте нам немножечко денег... будьте такие добрые... голубчик!..
Он тоже прослезился и долго от волнения не мог выговорить ни слова, потом погладил ее по голове, потрогал за плечо и сказал:
— Хорошо, хорошо, девочка. Вот наступит светлое Христово воскресение, тогда потолкуем... Я помогу... помогу...»
           Сцена трогательная и многозначная. Маленькая девочка решается на то, на что не решается ее бабушка (под которой понимается родина-мать),  и  просит у дяди «немножечко денег» не для себя, а для своей несчастной матери-вдовы и своих братьев и сестер. И в ее устах деньги  не символ неумеренного богатства, а лишь возможность не жить в ужасающей бедности.  Это просьба растрогала  архиерея, он плачет, сочувствует  и обещает помочь. Но помочь после «светлого Христова воскресения».  Хотя отец Петр имеет в виду, что поможет через несколько дней, после близкой Пасхи, но в символическом плане это предполагает нечто другое. Помощь придет после второго пришествия Христа. Другими словами, церковь, хотя и скорбит за народ, но  устраняется от дел мирских. Народ в своей нищете должен уповать только на Христа.
            Возможно, церковь не обязана обращать внимание на материальное положение своей паствы и не обязана вникать в социальные проблемы народа. Ее дело – духовное спасение человека для вечной жизни. Все это так.  Но   тут надо вспомнить, что Римская католическая церковь в конце XIX века отказалась от этих принципов невмешательства  и равнодушия к положению человека труда и выступила со своими предложениями, в которых важнейшим инструментом изменения взаимоотношения классов была христианская совесть.  15 мая 1891 года папа Лев XIII обнародовал энциклику "Rerum novarum" (Новые вещи)по рабочему вопросу,в которой   выдвигалась  новая   общественная концепция, призванная привести общество к социальной и политической стабильности. Папа признавал незыблемость основ частной собственности, но требовал и уважения к человеку труда.   Церковь не могла обеспечить всех христиан материально, но она могла своим авторитетом обеспечить всем «страждущим и обремененным» защиту перед лицом власти и капитала. В том случае, когда капитал не хотел идти навстречу требованиям рабочих в экономических вопросах, папская энциклика разрешала им бороться за свои права другими методами.  Католическая церковь нашла в себе силы отказаться от некоторого догматизма в социальных вопросах и встала на сторону народа, который просил «немножечко денег», чтобы  не жить в нищете.
Православная церковь подобного шага не сделала. Похоже, что именно эта ситуация символически отображена у Чехова в данном эпизоде.

   Теперь  обратимся к самой главной аллегории, которую Чехов нарисовал  так  искусно и тонко, что она вызывает у читателей если не слезы сострадания, то, по крайней мере,  искреннее сочувствие. Это смерть отца Петра. Если отца Петра  можно отождествить с православной Церковью, то что значит в аллегорическом смысле его смертельная болезнь? Здесь все просто - Чехов обвиняет всю Церковь в смертельной болезни, которая непременно сведет ее в могилу забвения. Не смотря на красоту служб, на  красоту пения и прекрасных людей, которые в ней служат, Церковь утратила что-то очень важное в своей деятельности. Возможно, это связь с народом, возможно, это искажение простых и понятных истин, которым она должна учить свою паству и следовать этим истинам сама.  Поэтому она и обречена. Отец Петр умирает накануне воскресения Христова. И это надо понимать так, что когда Христос второй раз придет в наш мир, то Церковь, в том виде, в котором она существует сейчас, уже будет не нужна, поскольку она исказила его учения. И она умрет.


 Если символы определены нами верно, то вывод получается неутешительный: Церкви не нужны ни бедные просители, ни страждущие и обремененные.  Иное отношение  к  состоятельным людям. Поскольку они жертвователи, как купец-миллионер  Еракин, или же принадлежат к знати, как безымянные богатые дамы, то им, пусть и неохотно, но   уделяется значительно большее внимание.
      Но  мирская суета угнетает отца Петра, и подлинное успокоение он находит только в церкви:  «Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с черной бородой; и преосвященный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность…».
И еще:
«Отец его был дьякон, дед — священник, прадед — дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым»
.
      Не значит ли это, что Чехов считал церковь неким организмом, замкнувшимся в себе? И внешний мир  с его мелкими повседневными заботами, совершенно не нужен этому организму и, даже, тягостен ему.
         В этих символах, так незаметно расставленных в повести, слышится серьезное осуждение в адрес православной церкви. Она отвернулась от своего народа, утратила с ним живую связь, не хочет делить с ним его бедность и тяготы, поэтому, подобно архиерею Петру, умирает. Сам архиерей не сознает своей оторванности от тела народа, но все же,  что-то его беспокоит:  «Преосвященный сидел в алтаре, было тут темно. Слезы текли по лицу… он веровал, но все же не все было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать; и все еще казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует все та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей».
             Видимо, здесь Чехов намекает на то, что церковь когда-то обещала человечеству спасение, но проходят века за веками, а спасения все нет.
             Выразительны в символическом плане  и последние предсмертные видения архиерея Петра:  «А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!»
              Видимо, о. Петра  несколько  тяготит церковный жесткий догматизм и он в душе тянется к простому, почти народному пониманию веры. Отсюда и образ широкого неба, и  поле, по которому он весело идет, и палочка в руках – символ и пастыря, и бедного странника, отправившегося искать своего Бога,   и ощущение свободы – свободы от догм.   
             В  начале повести мы видим его  в карете, когда он возвращается после службы  в свой монастырь. Карета, медленное торжественное движение среди бредущих по обочинам дороги богомольцем – во всем этом виден официоз, излишняя роскошь, оторванность не только от народа, но и от Бога. В предсмертных же видениях предстает то, чем и должна быть церковь Христова – бедным, но бодрым народным пастырем. 
            Заканчивается повесть весьма печально: архиерей Петр умирает, и его вскоре полностью забывают. Помнит лишь одна старушка мать, живущая  в глухом уездном городишке. Но помнит она его как-то робко и неуверенно.
             Если символика Чехова прочитана верно, то вывод может быть один. Претензии Чехова к церкви имеют такую же направленность, что и претензии Толстого и Достоевского - церковь ушла от Христовых заповедей любви, замкнулась в себе, в своей лепоте  и, фактически, изгнала из себя Христа. Именно так Великий Инквизитор изгнал Спасителя, когда тот пришел второй раз для спасения человека.
               Но у Чехова все это мягче, деликатнее. У него архиерей Петр не изгоняет Христа, а всего лишь теряет связь с народом. Но, тем не менее, бедная родина-мать забывает все обиды и   готова простить его,   горько убиваясь  над своим умирающим сыном:    "Пришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза, она испугалась, упала на колени пред кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то казалось, что он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного.
— Павлуша, голубчик, — заговорила она, — родной мой!.. Сыночек мой!.. Отчего ты такой стал? Павлуша, отвечай же мне!"
Но ответа нет. Это молчание больного и ослабшего человека подобно молчанию церкви на многие вопросы народной жизни.
          У Достоевского Иван Карамазов церковь осудил крайне строго,  найдя мистически окрашенные и полные эсхатологического смысла строки  в  откровении Иоанна Богослова и несколько переиначив их:  "Огромная звезда, «подобная светильнику» (то есть церкви) «пала на источники вод, и стали они горьки».
            Карамазов эти слова адресовал к католической церкви, но надо понимать, что с таким же успехом их можно отнести  и к церкви православной.
           Чехов в силу своей деликатности не может высказаться так резко. Человек с молоточком в его душе все же победил, и его упрек не столь суров и не столь откровенен. Но этот упрек отчетливо слышен.


 Цитаты приведены по изданию:
А.П. Чехов. Избранные произведения в трех томах. Москва «Художественная литература» 1976. Т.3. Повесть «Архиерей»