Майкл Герр. Репортажи. Глава VI - На выдохе

Я еду домой. Я насмотрелся Вьетнама за 18 месяцев.
Да поможет этому месту Господь. ДЕРОС 10 сентября 68.
Здесь был Мендоса. 12 сентября 68. Техас.
Окрась меня цветом ухода. (Мендоса – мой друг).
Прощальные надписи на стенах аэропорта в Тан Сон Нхуте, где Флинн, на секунду приняв такой неподдельно серьезный вид, произнес что-то вроде напутствия (“Только не растрать все это впустую на коктейльных вечеринках”), а Пейдж вручил мне маленький шарик опиума, чтобы я жевал его во время обратного перелета, проспав под кайфом Уэйк, Гонолулу, Сан-Франциско, Нью-Йорк и галлюцинацию возвращения домой. Опиумное пространство, большая круглая О, время вне времени, секундное путешествие, которое длилось годами; азиатское время, американское пространство, и не ясно, был ли Вьетнам восточнее или западнее центра, остался позади или все еще маячил впереди. “Что касается меня, все это кончится, как только я вернусь домой”, - сказал нам один боец несколько недель назад, в августе 1968-го – мы сидели вместе после операции и говорили о конце войны. “Не зарекайся”, - сказал Дэйна.
Дома: мне двадцать восемь, и я чувствую себя словно Рип Ван Винкль(145), с сердцем, похожим на одну из тех маленьких бумажных фигурок, которые делают в Китае – стоит их бросить в воду, как они принимают форму тигра, цветка или пагоды. Моя превратилась в войну и утрату. Там не случилось ничего такого, чего уже не существовало здесь, в Мире, притаившегося в ожидании. Я нигде еще не побывал и сыграл только половину акта; на войне существовал только один способ быстро унять боль.
Казалось, теперь каждый знает кого-нибудь, кто побывал во Вьетнаме и не хочет об этом говорить. Может быть, они просто не знали, как. Люди, которых я встречал, ничуть не удивлялись тому, что я красноречив, спрашивали меня, не возражаю ли я против их вопросов, но, как правило, все эти вопросы были политическими, предсказуемыми, невинными, - они уже знали то, что хотят услышать, - я почти начисто забыл этот язык. Когда я говорил им, что, как бы там ни было, мне там нравилось, некоторые считали это оскорбительным или приходили в замешательство. И если они просто спрашивали: “А в чем была твоя роль?” – я тоже не знал, что ответить, и говорил, что пытаюсь это описать и не хочу об этом распространяться. Но прежде чем распространяться, нужно было знать, с чего начать – посадить себя в почву и позже извлечь на свет божий: информация, запечатленная на сетчатке глаза, сохраненная в мозгу, закодированная на коже и переносимая кровью – возможно, это и есть так называемый “голос крови”. Она передавалась снова и снова, без остановки, на чрезвычайно мощных частотах до тех пор, пока вы наконец-то не получали ее или не блокировали в один последний раз – информационная Смерть от тысячи порезов(146), каждый из которых настолько выверен и незаметен, что вы даже не чувствуете, как они накапливаются, а просто встаете как-то утром и разваливаетесь на части.
В 9-й дивизии был чернокожий боец, который называл себя заводилой. Когда я спросил его, почему, он ответил: “Потому что я делаю рок-н-ролл(147)”, и клацнул рычажком своего М-16, переключив его с автоматического режима на полуавтоматический и обратно. Он развернулся и пошел, двигаясь так, словно сделан из двух блоков, и задница подталкивает грудную клетку, так что его жетоны резко подпрыгивали на груди. После этого крутнулся на пятках и вернулся на несколько ярдов обратно. Затем остановился и вытянул руку над головой. Когда он ее опустил, хлынул ливень. “Я здесь уже так долго, что мне ничего не стоит вызвать этих ублюдков в любое время”. Он шлифовал свой стиль, вкладывал в него много энергии, и стал звездой в своем подразделении, но при этом был не просто негром, у которого вся-сила-в-ногах. Поэтому, когда он сказал мне, что каждый раз, выходя в ночной патруль, видит призраки, я не засмеялся, а когда добавил, что в последнее время видит среди них себя тоже, кажется, мне стало слегка не по себе. “Нет, это круто, так круто – тот ублюдок был у меня за спиной. Вот когда он выскочит и займет место спереди, тогда станет по-настоящему больно”. Я попытался сказать ему, что, скорей всего, он видел, как фосфоресцируют гниющие стволы деревьев, от которых по земле стелется пульсирующий свет, от одного влажного места к другому. “С ума сойти”, - сказал он, и “до скорого”.
На шоссе № 22, рядом с Тай Нинем и старым Железным треугольником, бульдозеры прокладывали поперечную дорогу, когда вдруг отвалы наткнулись на какое-то старое вьетконговское место захоронения. Из земли стали вылетать кости, ссыпаясь в кучи вдоль борозды, словно в фильме про концлагерь, который отматывается назад. Город-инстаматик(148), ребята с камерами, снующие вокруг как сумасшедшие, делая снимки и расхватывая кости на сувениры. Может быть, мне тоже нужно было взять одну; через три часа, когда я вернулся в Сайгон, я не был уверен, видел ли я их на самом деле. Пока мы находились там, и война казалась чем-то обособленным от того, что мы считали реальной жизнью и нормальными обстоятельствами, каким-то отклонением, рано или поздно у всех нас случались нехорошие вспышки и, как правило, не один раз, словно старая кислотная остаточная психопатическая реакция, которая до этого хранилась про запас. К внезапному огню и орущим солдатам примешивался какой-то рок-н-ролл. Однажды, когда мне в Сайгоне принесли стейк, у меня возникли жуткие ассоциации с мясом – я словно видел его в гниении и огне предыдущей зимой в Хюэ. Хуже того, вам могли являться люди, которые на ваших глазах умерли в медсанчасти или на вертушке, а теперь расхаживали вокруг, как ни в чем не бывало. Парень с огромным кадыком и в очках с проволочной оправой, в одиночестве сидящий за столиком на террасе “Континенталя”, своим умиротворенным видом намного более походил на убитого две недели назад в Рокпайле морпеха, чем на самого себя, одетого в гимнастерку с красной нашивкой 1-й дивизии на рукаве и пытающегося заказать у официанта кока-колу, в то время как за его головой по белой колонне шныряли друг за дружкой ящерицы. Когда я заметил его, мне на секунду показалось, что я сейчас упаду в обморок. Быстро взглянув на него снова, я понял, что он не был призраком или даже двойником, и сходство было не такое уж большое, но к тому времени дыхание у меня сперло, мое лицо было белым и холодным, дрожь дрожь дрожь. “Не бери в голову этого парня, - сказал Пейдж. - Всего лишь твой девятнадцатый нервный срыв”.
Вокруг все без устали повторяли, что нельзя забывать погибших, одновременно напоминая, что о них не стоит слишком много думать. Невозможно было эффективно действовать в качестве солдата или репортера, если вы погружались в мысли об умерших, тем или иным образом становились чувствительны к смерти, предавались бесконечной скорби. “Ты привыкнешь к этому”, - говорили люди, но я так и не привык и, по правде, стал воспринимать это как что-то личное, и все пошло совсем иначе.
Дэйна вытворял что-то невероятное – он фотографировал нас во время обстрела и дарил нам эти снимки. Он сфотографировал меня на рампе Чинука в Кам Ло – моя правая нога в виде размытого пятна, как бы говоря о том, что меня не полностью парализовало – двадцать семь стремится к пятидесяти, – я хватаюсь за каску, словно она способна меня прикрыть. За моей спиной внутри вертушки видно бортстрелка в огромной темной каске, на сиденье лежит труп, а передо мной – черный морпех, который пригнулся и всматривается с неподдельным первобытным страхом в летящие на нас снаряды; мы вчетвером застыли на этом снимке, а Дэйна в это время с улыбкой притаился за камерой. “Придурок”, - сказал я ему, когда он отдал мне этот отпечаток, а он ответил: “Я подумал, ты должен знать, как ты выглядишь”.
У меня не осталось никаких фотографий Дэйны, но я вряд ли когда-нибудь забуду, как он выглядел – это лицо с передовой; все, что он снимал на пленку, было частью его самого, и через три года он и сам превратился в явление, которое приехал сюда фотографировать. У меня есть снимки Флинна, но нет фотографий, которые делал он сам – он был в теме настолько глубоко, что спустя какое-то время практически перестал что-либо фотографировать. Флинн определенно покончил с глянцем; за его плечами уже была война, когда он разделался с разрушительной кармой кинозвезды, которая сожгла его отца. До той поры, пока Шон играл, он был великим актером. Он говорил, что кино проглатывает человека, поэтому он переключился на реальную жизнь, и реальная жизнь проглотила его (никто из тех, кого я знал, не отжигал так, как ты, Шон) – они скитались где-то вместе с Дэйной с апреля 1970-го, заехали на велосипедах в Камбоджу, “предположительно были взяты в плен” – слухи и долгая тишина; пропали без вести – самая малость из того, что говорилось.
Такие дела, говорили бойцы, вот так: сидя у дороги с какими-то пехотинцами, когда мимо с дребезжанием проносится грузовик два с полтиной, с четырьмя трупами в кузове. Борт наполовину опущен, словно платформа, чтобы поддерживать их ноги в ботинках, которые теперь, казалось, весили каждая по сто фунтов. Никто не издал ни звука, когда грузовик наехал на крутой ухаб и ноги подпрыгнули высоко вверх и тяжело ударились о борт. “Ну и дерьмо”, - сказал кто-то, и “Ну чем не ублюдок”, а еще “Такие дела”. Истинная суть Вьетнама – даже не попав под его жернова, можно было представить себе эту землю в виде мерцающих смеющихся черепов или назвать ее еще одним трупом в мешке, сказать, что она разрезала тебя пополам под урожай или нагрянула и подчинила себе как любовница – ничто не могло притупить ее вкус; момент инициации, когда вы склоняетесь к ней и откусываете язык трупа. “Помогает в работе”, - сказал бы Флинн.
Те, кто помнят прошлое, обречены его повторять – такая маленькая шутка истории. Отбросьте его, разберите свои сувениры: камуфляжная форма, которая по-настоящему села на меня примерно за неделю до отъезда, пепельница из “Континенталя”, стопка фотографий, на одной из которых изображен я на вершине холма под названием Нуи Кто – одной из Семи Сестер в Дельте – я стою там вместе с камбоджийскими наемниками (вообще-то, бандитами – каждый отряд носил с собой плоскогубцы для выдергивания золотых зубов), с таким видом, будто мы приятно проводим время в ожидании, когда за нами прилетят вертушки – единственный способ, как оттуда выбраться; у нас были целая база и эта вершина, а между ними, вся местность кишела вьетконговцами. Карта Индокитая, составленная National Geographic, с сотней пометок карандашом во всех местах, которые я посетил – точки, крестики или даже крупные кресты в местах, где я побывал в бою или вблизи от боевых действий, и мое тщеславие говорило мне, что я неплохо справился, не понеся “урона”; привязавшись к каждой отметке и всему скоплению присущих ей лиц, голосов и движений. Реальные места, спустя какое-то время – по-прежнему реальные, но уже в отдалении – серьезно сместившиеся лица и места, помутнение ума и игра памяти. Когда карта окончательно порвалась на сгибах, ее дух сохранился – он приземлился в надежные, но дрожащие руки, где достаточно было одной отметки – там, где находится площадка “Маразматик”.
В темноте они обозначили периметр, удвоили охрану и отправили половину роты в патрули; совершенно новая безымянная посадочная площадка морской пехоты в сердце индийской земли. В ту ночь я спал словно под морфием, не понимая, сплю я или бодрствую, следя за черным треугольником у входа, где был поднят полог палатки, ожидая, когда он превратится в темно-синий, туманно-белый, а затем в солнечно-желтый и я почувствую, что можно вставать. Накануне моего возвращения в Дананг эту площадку назвали “Маразматик”, и Флинн сказал: “Так они должны назвать всю страну”; более своеобразное название, чем Вьетнам, чтобы описать пространство смерти и жизнь, которую вы в нем находили. Когда мы построили своего Маразматика на Чайна Бич позже в тот день, мы чуть не умерли со смеху.
Мне нравился дверной проем, я любил, когда вертолет слегка накреняется на повороте и подталкивает меня ближе к земле на высоте полета в сто футов. Многие считали, что это создает дополнительный риск, например, вас может задеть наземный огонь, вместо того чтобы просто повредить гидравлику или снести винт, на котором держатся вертолетные лопасти. Один друг говорил мне, что не может этого вынести; это глубоко его травмировало – он боялся, что просто дернет пряжку на ремне безопасности и вылетит оттуда вниз. Но я все равно боялся, даже больше, когда сидел далеко от двери, ведь лучше, когда ты все видишь – я проходил через все это не для того, чтобы себя этого лишать.
В полночь у Винь Лонга тяжеловооруженный вертолет семь или восемь раз низко пролетел над ротой Вьетконга на восточном краю города. Сначала трассирующие снаряды просто извергались в темноту, рассыпаясь искрами и коснувшись раз или два земли. Затем во вспышках света показалось много солдат, бегущих по открытой местности, и свет наших трассеров начал резко таять. Дым белого фосфора светился в темноте так ярко, что приходилось слегка щуриться, чтобы хоть что-то разглядеть. К четырем часам половина города была в огне. Репортеров не пускали на тяжеловооруженные вертолеты, но шла вторая ночь Тетского наступления – тотальная истерия и никаких правил. Мне больше никогда не пришлось на них летать.
По обе стороны от нас летели два тяжеловооруженных вертолета, направляясь в Хюэ и сопровождая Чинук, который вез на себе прицепной груз с амуницией. Мы двигались вдоль реки и залетели в Цитадель через узкий коридор между разлогими деревьями справа и кладбищем слева. На высоте сотни футов по нам стали стрелять. Рефлекс наземного огня, мышцы ягодиц сжимаются, и вы приподнимаетесь на пару дюймов над сиденьем. Отклик на опасность, черт бы его побрал; задействованы мышцы, о существовании которых вы даже не подозревали.
Однажды я был на вертушке, которую подбили – мы падали с высоты триста футов, пока пилот не привел педали в режим авто-вращения, удержав нас в воздухе и сохранив нам жизнь. По пути обратно в базовый лагерь, мы пролетели мимо трех бортов, которые были сбиты совсем рядом друг от друга – два разбились вдребезги, а третий почти полностью уцелел, и вокруг него валялись тела членов экипажа и бригадного командира, которые были убиты уже после того, как вертолет упал на землю.
Позже в тот же день я вылетел на разведку в Гольце вместе со звездным пилотом кавалерии. Мы летели быстро и держались близко к земле – контурный полет – несколько футов между шасси и землей, верхушками деревьев, крышами хибар. Затем подлетели к реке, которая вилась по дну ущелья с отвесными склонами – почти что каньона, и пилот летел, следуя изгибам реки, вслепую угадывая их словно виртуоз. Когда мы вылетели из ущелья, он прибавил скорости и устремился прямо к джунглям, резко сбросив высоту в тот момент, когда я был уверен, что он взмоет вверх, и у меня похолодело внутри от предчувствия верной смерти. Прямо там, под кронами деревьев, он сделал дикий разворот в сторону джунглей, от которого борт резко тряхнуло – когда все это кончилось, я не мог даже улыбнуться или двинуться – все вокруг выглядело словно кадры, освещенные вспышкой, со всеми глубокими тенями на месте. “Этот псих управляет ими одной левой”, - заметил кто-то на посадочной площадке, а пилот подошел и сказал: “Жалко, что в нас не стреляли, тогда бы я показал вам класс”.
В лагере А Специальных Сил в Ме Пхук Тай висела табличка с надписью: “Если убиваешь ради денег, значит ты – наемник. Если убиваешь ради удовольствия, ты – садист. А если ради того и другого, ты – Зеленый берет”. Неплохо звучит в Ме Пхук Тай, командующий там тащился от Стоунз(149). В Ан Хоа мы услышали по радио “Как я жду тех приятных моментов, малыш, как хочу их все снова и снова”, пока пытались поговорить с настоящим героем – морпехом, который только что вытащил все свое отделение из серьезной переделки, но он так безудержно рыдал, что не мог выговорить ни слова. “Гальвестон(150), о, Гальвестон, я так боюсь умирать”, - на площадке Штырь ругались два парня из Грейвз. “Он завелся, потому что ему не разрешают пришить на мешки кавалерийские знаки различия”, - сказал один, а другой ответил, недовольно надув губы: “Иди ты к черту! Серьезно. Я думаю, это выглядит по-настоящему круто”. Всего одна песня из Хюэ: “Нам нужно выбраться отсюда – пусть это будет все, что мы успеем”; товарищ-репортер с совершенно ошарашенным видом – утром он проснулся и услышал, как двое лежащих рядом морпехов занимаются любовью. “Черный есть черный, как я хочу, чтобы вернулась моя малышка(151)”, - на Чайна Бич с ИГОРЕМ С СЕВЕРА; каждая карта в его колоде – пиковый туз(152). На нем были сомбреро и шаль, и выражение его лица менялось так же стремительно, как тени бегущих облаков на скалах. Он практически жил на пляже; каждый раз, когда он увеличивал число убитых врагов, его отправляли сюда в качестве вознаграждения. За час он дважды заговорил, на свой собственный лад – зловеще и отрывисто, словно неторопливо выпускал снаряды, а в конце поднялся и сказал: “Нужно возвращаться в Донг Ха и снова убивать”, и ушел. “Я сказал, давай пали из пушки, уложи их до того, как они побегут”, - говорили в На Транге бойцу, у которого только что начался второй срок. “Когда я вернулся домой, я заметил, как все боятся. То есть, там не было никаких к черту боевых действий, ничего подобного, но поверь мне, им было страшно. Я видел это здесь и то же самое – там, так что, какого черта? Я возвращаюсь”. Полнейшая тишина на дороге из Кан То – нас двадцать, и мы вытянулись в колонну по прямой линии, которая внезапно изогнулась в кривую, образовав широкую дугу вокруг вьетнамца, который стоял у дороги и, не проронив ни единого слова, протягивал нам своего убитого ребенка. Мы быстро убрались прочь, оставив после себя пыль, и я поклялся Богу, что выберусь оттуда раньше всех, правда, на это ушло еще восемь месяцев.
На улице я не мог отличить ветеранов Вьетнама от ветеранов рок-н-ролла. Шестидесятые оставили после себя столько жертв – война и музыка так долго питались из одной и той же сети, что им даже не нужно было никакого соединения. Война подготовила вас к годам уныния, тогда как рок-н-ролл стал более бурным и опасным, чем бой быков – рок-звезды выбывали из игры словно старшие лейтенанты; экстаз, смерть и (само собой и несомненно) жизнь, но тогда так не казалось. То, что я считал двумя навязчивыми идеями, на самом деле, было только одной, и я вряд ли смогу вам передать, насколько это усложнило мою жизнь. Леденящий холод, сжигающий огонь и еще одно падение вниз в засасывающее болото культуры – держитесь крепко и двигайтесь не спеша.
В декабре того года я получил рождественскую открытку от морпеха, с которым познакомился в Хюэ. На ней была изображена какая-то психоделия – Снупи(153) в потрепанном джунглевом камуфляже, с зажатой в зубах сигаретой, который палит из своего М-16. “Мира на всей Земле, доброй воли по отношению к людям, - говорилось в открытке. – И с наилучшими пожеланиями счастливого 1969-го года”.
Возможно, это случалось со всеми, возможно, я просто скучал по десятилетию, которое началось, когда мне исполнилось двадцать, а не по шестидесятым, но мне стало не хватать и того и другого еще до того, как они закончились. Год выдался таким жарким, что, мне кажется, он сократил все десятилетие, и то, что за ним последовало, было мутацией, каким-то ужасным 1969-Х. Дело было не только в том, что я становился старше, время протекало сквозь меня, как будто меня ранили одним из тех противопехотных снарядов в нашем арсенале, которые были настолько малы, что могли убить человека, и вы бы никогда не разглядели их следов на рентгене. Хемингуэй писал, как однажды после ранения он случайно увидел свою душу – она выглядела словно тонкая белая салфетка, которая вылетела из его тела, уплыла вдаль, а затем вернулась. Из меня же выстрелил какой-то огромный серый парашют – я висел там долгое время и ждал, пока он раскроется. Или не раскроется. Жизнь и смерть для меня перепутались с их жизнями и смертями, и я метался между ними как уцелевший, проверяя их на притягательность, и не желая по-настоящему ни того, ни другого. Как-то раз мне сделалось из-за этого так отвратительно, что я подумал о том, что мертвые на самом деле лишь избежали огромного страдания.
Мой опыт отзывался во снах, в друзьях, которые являлись ко мне с той стороны, чтобы убедиться в том, что я все еще жив. Иногда они выглядели на пятьсот лет, а иногда – точно такими же, как я их запомнил, но стояли в странном свете; этот свет рассказывал историю, и она заканчивалась совсем не так, как любая из военных историй, которые я мог вообразить. Если вам не удается найти в себе мужество на войне, его все равно нужно продолжать искать, и вовсе не на другой войне; а там, где оно старо и зажато до тех пор, пока вокруг не задвигаются камни – призрачный свет и воздух, что-то давным-давно не виданное. Другая частота, другая информация, для которой даже смерть не помеха. Война закончилась, а, спустя какое-то время, закончилась по-настоящему, города “пали”, я наблюдал, как вертушки, которые я так любил, падают в Южно-Китайское море и из них катапультируются вьетнамские пилоты, и одна последняя вертушка развернулась, взмыла вверх и вылетела у меня из груди.
На глаза мне попалась фотография южновьетнамского солдата, который сидел на том же месте на реке в Дананге, где раньше был пресс-центр, где мы сидели, курили и рассказывали анекдоты, не уставая повторять: “Нет, ну это слишком!”, “Непостижимо!” и “О Боже, это превращается в сумасшедший дом!” Он казался таким невероятно умиротворенным – я знал, что в ту ночь и во все остальные ночи где-то там будут вместе сидеть люди и обсуждать ушедшие лихие дни победоносного марша и что кто-то из них не забудет сказать: да ладно, как бы там ни было, бывали и неплохие деньки. А мне ничего больше не остается, как написать несколько последних слов и пустить их по ветру, Вьетнам, Вьетнам, Вьетнам, мы все там побывали.

Примечания

(145) Легендарный персонаж из новеллы американского писателя Вашингтона Ирвинга, проспавший 20 лет в американских горах и спустившийся оттуда, когда все его знакомые умерли; стал символом отставшего от времени человека.
(146) Вид медленной и жестокой казни в Китае, который применялся до начала XX века; фразеологизм также описывает кардинальные изменения, часто с негативным исходом, которые происходят медленно и поэтапно и воспринимаются как нормальная ситуация.
(147) Во Вьетнаме словосочетание “рок-н-ролл” часто использовалось как сленг и означало “автоматический огонь”, особенно из пулемета.
(148) Любительская модель фотоаппарата Кодак
(149) Имеется в виду группа “Роллинг Стоунз”
(150) Возможно, имеется в виду операция Гальвестон – одна из составляющих Нормандской воздушно-десантной операции 7 июня 1944 года в ходе высадки союзных войск.
(151) Песня “Black is black” (1966) испанской бит-группы Los Bravos
(152) Самая козырная карта в колоде; в поп-фольклоре также называется “картой смерти”.
(153) Персонаж из комиксов “Peanuts”