Лишний орган

Приписка от автора.

Это всего лишь художественное произведение. Расценивать его более, как художественное произведение – на выбор читателя.

Совпадения с современными реалиями - не случайны, но не преднамеренны. 
 
Часть первая.

«Пытка мороженой рыбой».

В шестой портовой столовой вовсю кипела жаркая поварская работа: звонкой эмалью  бренчала посуда, урчали краны и продолжались водой в рукомойники, слышался хруст молодого картофеля, слышалось даже, как с нежеланной вроде бы, медлительной протяжностью стекала вода по канализационным трубам и уходила далеко в небытие; кроме того, искусно готовились шницеля, жарились блины, варился отменный, благоухающий суп и разносил свое благоухание по коридорам, в протяженности своей удаленно выходящим за пределы кухни. Стоит тут же дополнить для уточнения, что суп только благоухал приятно, для желудков весьма соблазнительно, однако на вкус, если объявить всю правду, отнюдь не обещал побаловать гурманов – слишком уж поскупились на перечне его ингредиентов. Чрезвычайная экономия установлена была со стороны малого начальства и доходила даже до последней крайности. На обед, например, могли в качестве гарнира предоставить жалкие полпорции, а на десерт, в частности, урезать добрую половину яблока, в то время как полагалось целое. А между тем, надобно знать, что провизия в портовую столовую поставлялась в немереных количествах и весьма качественная, достаточная, чтобы накормить целую армию. 
 Как и распространено в подобных заведениях (я имею в виду все виды кухонь, помимо ресторанных, где есть место и мужчинам), рабочий коллектив состоял исключительно из женщин – молодых и пожилых, но большей частью средневозрастных, довольно опытных в работе, что называется – бывалых. Они терпеливо, подобно сильным, блещущим выносливостью грузчикам, таскали тяжелые двадцатилитровые кастрюли, жарили мясо и картофель, парили, варили, резали, секли, крутили, замешивали сильными руками тесто, в то время как по их напряженным лицам обильно стекали ручьи пота, и попеременно, а то и целым коллективом выходили в коридор на перекур. От напряженной поварской работы с течением лет мускулы у некоторых из них делались почти, как у мужчин, а то и по размеру больше. Например, с мускулами их же грузчиков, поджарых и выносливых, их было не сравнить – слишком тщедушны были грузчики на фоне раздобревших женских тел. Кроме того, с годами, как следствие всей той же поварской работы одни из них приобретали, в том числе и ряд болезней: артриты, колиты, гипертонию, и таких, надо сказать, было подавляющее большинство, другие наживали капитал, и к таким принадлежали считанные единицы. Сказывалось в первую очередь, что кухня была невообразимо жаркой и душной, и на фоне этой духоты работали вентиляторы, но от жары не спасали, а к удивлению, от их волновых порывов некоторые поварихи, время от времени, простывали.
 Среди них всех высоким ростом, широтой мясистых плеч, весьма упитанной фигурой, а в дополнение еще длиной чернеющих, лоснящихся, пленительных волос выделялась одна особа, глядящая на всех довольно зорко, с претензией на очевидное и превосходное первенство, шеф-повар, Надежда Петровна Одичалова. Очевидно, ее потому и поставили руководить поварским коллективом, что она глядела столь требовательно, точно пронизывающим жалом впивалась в душу. Вместе с тем она никогда не повышала голос, берегла, что называется, свои нервы, но одного взгляда ее было достаточно, чтобы растоптать человека в прах, особенно кроткого. Необыкновенно скоро она умела вызвать в человеке чувство вины, причем абсолютно без малейшей вины оного. Полагаю, что если бы ее попросили обвинить человека в земной округлости, и не дали бы для этого долгих раздумий, вообще никаких приготовлений не позволили бы, она, наверняка, и с этим бы успешно справилась. Необычайный талант у нее наблюдался подавить личность окончательно и бесповоротно. Грубый и уверенный тон ее прокуренного голоса наводил на коллектив ужас и в некоторых душах вызывал некое подобие вынужденного уважения. Впрочем, сам факт хриплой прокуренности женского голоса не может не вызывать подлинного ужаса, потому что слышится он крайне неестественно. Но взгляд все же был сильнее голоса. Казалось, вся мощнейшая жизненная сила этой высокой, пышущей здоровьем, волевой, румяной женщины в один момент сосредотачивалась в этом взгляде, и, видимо, потому, по житейскому обыкновению, он действовал на окружающих разительно, что, в принципе, и не мудрено, потому что был испепеляющим. Она никогда не утруждала себя поварской работой, тем более, никогда, даже дома не погружалась в нее душой, как это, подчас, свойственно творческим в этой работе женщинам. Поварское искусство – это, надо признать, великое искусство, – говорю абсолютно искренне, – а потому не каждой женщине им полноценно удается овладеть. Надежда же Петровна не любила ни искусство, ни повседневный труд, но между тем любила чрезвычайно деньги, и на них приобретала все, что ей заблагорассудиться. Эти внушительные по размеру капиталы водились у нее все в результате той же экономии. Также, ну может чуть-чуть меньше, любила она собирать и переносить всякого рода сплетни, совершенно не проверенные, а подчас и надуманные, и стоит уточнить, намеренно ею же надуманные. Она прекрасно знала силу хитросплетенных сплетен, при недостаточном анализе, без критического осмысления, вполне выходящих за правду. Стоит признать, к слову, что не одна репутация прекрасного человека от них тяжело пострадала. В то время как негодяев, напротив, стараются всеми доступными способами оправдать, даже в тех редких случаях, когда они сами в этом адвокатстве совершенно не нуждаются, откровенно демонстрируя свое негодяйство кому ни попадя, если так допустимо относительно их поведения выразиться. Когда кто-нибудь из подчиненных рассказывал очередную небылицу, очевидную даже для нее, она хитро щурила глаза, как бы лукаво улыбаясь ими, точно говорила: «Врешь, вижу, что врешь, но хорошо врешь, умело, поэтому можно другим и поверить, а я то знаю, но ты говори, говори, не запинайся». И лживая рассказчица воодушевлялась этим ее позволением и повествовала уже без малейшей опаски, как будто на сцене, перед зрителями. Надо полагать, столь терпимое, даже поощрительное отношение ко лжи у Надежды Петровны выработалось вследствие того неоднократного обстоятельства, что ей самой приходилось частенько врать, и не только на работе, перед начальством, а и дома, мужу. Следует объявить для справочки, что при всей ее полноте она была довольно хороша собой, крупная, но фигуристая, и фигуристая, стоит уточнить, формой песочных часов, и потому, видимо, мужчинам нравилась неимоверно, особенно часто меняющимся грузчикам, и чего греха таить, изменяла с ними и изменяла, позволительно сказать, бесстыдно, бессовестно. Муж об ее изменах поначалу смутно догадывался, затем пытался вычислять, даже следил за ней неоднократно, но впоследствии, обнаружив, что никак не может собрать доказательства ее измены, а только мучает себя и ее, сослался в итоге в уме на свои заблуждения, и перестал, все-таки оставляя подозрения глубоко в душе. Слишком умело она умела скрывать свои тайны, но опять же, до поры до времени, до которого мы еще дойдем и бегло освидетельствуем. Все тайное, как известно, так или иначе, а становится явным. Но об этом, еще раз повторюсь, скажу после.          
Следует остроумно заметить, что основная примечательность ее прелюбодейного поведения, пожалуй, состояла в том достоверном умозаключении, что грузчики – ежедневно пьяные, с изнеможёнными и оттого замученными лицами, с тощими, как будто от тяжелой болезни совершенно высохшими телами были абсолютно непривлекательны для женского глаза, и выглядели гораздо плачевнее ее мужа, да и силой обладали объективно не той, какую имел он – непьющий и некурящий, однако, несмотря на то, она, то и дело, со сладострастием бросалась в объятия то одного, то другого, то третьего. Надо полагать, но, тем не менее, только предположительно, что именно эта измученность и тщедушность, и привлекали ее, и разжигали в ней неугомонную страсть. Нельзя не упомянуть, что она прекрасно понимала, что ни с одним из них у нее ничего серьезного не получится, что она никогда самолично не уйдет от мужа, но именно это осознание, как казалось, и пробуждало в ней любовный азарт. Этот любовный азарт был, как правило, разовый, то есть без обнадеживающих последствий, и происходил, как создавалось впечатление, от мужчин, но так только казалось на первый взгляд. На самом же деле, она тратила немало сил и усердия на привлечение внимания и создание необходимых условий для знакомства и для последующего развития этого знакомства. Бывало, она даже выпивала с ними вместе, одна в мужской компании, в их коморке, но никогда слишком не напивалась, по крайней мере, ее никогда не видели на работе пьяной. А ведь именно в рабочее время и происходило очередное, бездушное прелюбодеяние: она отлучалась ненадолго, как будто ехала на обед, домой, чтобы увидеться с мужем, и вместе с ней как бы незаметно отлучался и один из грузчиков, и их не было примерно одинаковое количество времени. По окончанию обеда, возвращались оба довольные, но незначительное в разное время, чтобы не вызывать у окружающих подозрения.
 Во всей этой игре чувств, многих чувств, за исключением любви, и по преимуществу отрицательных, особенно ее привлекало заискивание и обожание, с которым очередной партнер смотрел на нее, точно на царицу, опустившуюся до уровня раба. Она как бы делала ему огромное одолжение, и соответственно могла повелевать, оскорблять, унижать, ни во что ни ставить, и получать в ответ аналогичное отношение. Это отношение ей нравилось, оно ее заводило, но после, бывало, иногда противно, противно до того, что тошнило физически, но только поначалу, впоследствии привыкла. Рабы же этому презрению не противились и снисхождением только довольствовались, а затем обсуждали познанные с ней удовольствия открыто, вульгарно, не подбирая слов, называя ее не иначе как распутной бабой, только в грубой форме.
 Полагаю, легко можно было бы понять ее причудливое блудливое пристрастие, если бы ее законный муж был по натуре черств и зол, не в меру деспотичен, кроме того, самолюбив, в общем, был бы бесчувственным тираном, ввиду чего был ей противен нравственно, но нет, как раз-таки, напротив: за мягкость и покладистость его премного обожала, за трудолюбивое усердие он вызывал в ней подлинное уважение. И тем не менее, страсть к до корней волос прокуренным, испитым, тощим грузчикам от этого не умалялась, а к удивлению, становилась всякий раз сильнее. Вся положительность ее законного супруга, его семейная серьезность, с одной стороны – вызывали в ее душе уважение, с другой же угашали злую страсть. Страсть, наверное, являлась тем единственным чувством, которое довелось ей испытывать когда-либо в жизни к противоположному полу. Любить, тем более, любить по-настоящему, самоотверженно, с пристрастием, с самозабвением, она не умела, не была приучена, не была в течение жизни приспособлена. Как спрашивается, (раз уж я употребил это слово, так нужно незамедлительно  пояснить и значение) приспособиться к этому чувству? – Очень просто, если теоретически – воспитать в себе способность любить других, а не только себя. Впрочем, имелись и другие основания, помимо ее собственного попустительства. Очень рано ей довелось познать мужчину, и отнюдь не под влиянием прекрасных чувств с ее стороны, а почти насильственно, в состоянии аффекта, если так возможно охарактеризовать это состояние. Это была обыкновенная потребность, наконец, уже окончательно расстаться с невинностью, которой она начинала тяготиться, в силу того, что мальчики ей рано нравились, и довольно-таки рано она стала, что называется, развитой девушкой. И это совершилось абсолютно без какой-либо любви, и, разумеется, совсем не оправдало ее ожиданий. Впрочем, о ее личной жизни, полагаю достаточно, и привел я лишь для того, чтобы имелось некоторое представление о личности руководителя поварского коллектива.
 Любопытное дело и весьма странное, между прочим, поспешу заметить, складывалось вокруг ее бессменного руководства. Не побоюсь также умозаключить, и надеюсь, что найду понимание уважаемого читателя, заключая нижеследующее.
 Так уж повелось, что воры, особенно государственные воры, то есть, работающие на государственных предприятиях, заводах, фабриках, нуждаются в подельниках и не только своего уровня, но и в тех вышестоящих инстанциях, которые бы могли бы прикрывать их беззакония или, по крайней мере, закрывать на него глаза. Вот, что именно мне показалось весьма любопытным и что, само по себе, демонстрирует непомерную находчивость и изворотливость Надежды Петровны Одичаловой: она мало того, что никогда и никого не привлекала к воровству из своего рабочего коллектива, но еще и в дополнение, никогда не трудилась платить податей проверяющим из санэпидемстанции, в общем, никакому из ревизоров всякого рода и всякого звания не платила ни копейки, тем самым, разумеется, сохраняя и все более преумножая свой собственный капитал, но несказанно рискуя при этом. Разумеется, индивидуальное воровство имело для нее весьма прибыльный результат, но вместе с тем, мало того, что совершенно не было таковым для коллектива, так еще и в качестве подноготной таило в себе для него некоторого рода опасности, и что примечательно, со стороны, как бы это парадоксально не звучало, все той же находчивой Надежды Петровны. Должно признать, она умела держать коллектив в нравственных рамках закона, под эгидой моральной строгости, не дозволяя рядовым поварам присваивать себе даже в малых количествах государственное имущество. Для примера скажу, что однажды она уволила одну уже весьма опытную повариху, проработавшую более двадцати лет, правда, в другой столовой, где дозволялось немного брать и себе, из-за того только, что та, без ее позволения, что называется, прикарманила курочку. За эту наглость она была незамедлительно снята с должности. Вынужденное заявление ее было подписано Надеждой Петровной моментально и обжалованию уже не подлежало. Этот насторожило коллектив чрезвычайно, до последней нервной степени. В общем, стоит заключить, что Надежда Петровна сама воровала, непомерно воровала, но коллективу воровать никак не позволяла, пресекала всякие поползновения, брожения в массах, как явственно, в первую и главнейшую очередь для того, чтобы побольше досталось ей, и недостачи при этом не значилось.  И до времени этот подход был безукоризненно действенен, так скажем, эффективен, ввиду чего, она могла бы по полному праву называться эффективным менеджером, но стоит уточнить, что до поры, до времени он был – и действенен, и она могла называться – соответственно. Но однажды, в один из рабочих дней все тайны, точно старое, грязное белье, в одночасье выпятились наружу, стали, так называемым, гласным достоянием общественности. Следует дополнительно упомянуть, что и раньше за глаза между собой повара поговаривали, и возмущались в кулуарах неимоверно, с гневом и скверными ругательствами, но открыто, публично никто никогда не заявлял, тем самым создавая впечатление в уме Надежды Петровны, что никто ничего не знает и даже не догадывается, и что она руководит, как она сама прилюдно выражалась, стадом тупых баранов. Однажды, будучи, не совсем трезва она именно так на счет них, прямым текстом, и выразилась, и это мнение всякими околоточными путями дошло и до ушей ее подчиненных. Подчиненные промолчали, но самые изобретательные из них заняли выжидательную позицию, и, в конце концов, выгодный случай для расставления всех точек предоставился.       
В одно хмурое, ненастное утро, когда за окном проливался как из ведра дождь, звончайше молотя по металлическим подоконникам столовой, тем самым заглушая кухонные звуки, голоса, и затуманивая окна легкой пленкой пара, Надежда Петровна стремительно и важно зашла в кухню и объявила: «в два часа собрание, жду всех к себе, всех до единой». По коллективу пронеслось волнение, все зашептались, а по ее уходу и заговорили громко, во всеуслышание: «Да по какому поводу? Что, наконец, стряслось? Кто знает?». Никто не знал и даже не догадывался, как, наверняка, хотела Надежда Петровна, чтобы не знали и не догадывались ни о какой из ее хитросплетенных махинаций. Так или иначе, а два часа все были у нее в кабинете.
– Так значит, садиться не надо, буду говорить коротко, – начала она строго, без церемоний и вступительного вежливого слова. – У меня большая недостача.
 Стоит уведомить читателя, что эта реплика, сама по себе, подразумевала, что шеф-повар намеревается возместить случившуюся недостачу за счет всего коллектива, а соответственно, вычесть у поваров из зарплаты, как минимум, премиальную часть, а то, наверняка, и ее более. Но этому, видимо, не должно было случиться, потому что без малейшего промедления ее предполагаемому намерению морально воспрепятствовали, вернее, одна из поваров воспрепятствовала, к слову говоря, новенькая в их коллективе, но уже с богатейшим опытом поварской деятельности.   
– Послушайте, Надежда Петровна, – решительно выступив вперед, сказала Альбина Станиславовна. – Не надо нас за дураков принимать, – сказала она, вызвав этими словами полнейшее недоумение не только в лице шеф-повара, но и в лицах всех окружающих, дополненное непониманием того, как она может в таком тоне и такими резкими выражениями разговаривать с начальством, с которым прежде так никогда никто из них не говорил. Послышались перешептывания, затем все затаили дыхание.
– Ну, продолжайте, я вас слушаю, – немного оправившись от растерянности, строго глядя на нее, позволила Надежда Петровна.
– Так вот что я скажу. Вы тут думаете, что вы самая умная, а мы здесь бараны.
 В это мгновение Надежду Петровну в душе передернула, она даже видимо вздрогнула, видимо, от сознания, что ее слова донесли.
– Вы считаете, что мы ничего не замечаем. Это не правда. Мы хорошо видим. Я вот приведу при всех некоторые доказательства. Почему, например, вместо пяти ящиков сухофруктов, вы нам даете на компот всего один, тогда как положено пять.
 На этом моменте Надежда Петровна уже выпучила на нее глаза в изумлении.
– Другой случай, вам прекрасно известный, но надо, чтобы он был известен и коллективу. Совсем недавно, кстати, произошел. Я, значит, обрезала говяжьи кости, не оставив на них и кусочка мяса, все подчистую, аккуратно, думала на общее благо тружусь, однако, к моему удивлению, это не было засчитано, не было записано в прибыток, а как-то замолчано, и куда ушло – никому не ведомо. А, между прочим, эти кости числились как кости, и не больше, тогда как я, с них срезав мясо, перекрутила его в фарш. Фарш этот куда-то делся, в неизвестном направлении. Я уже не говорю про фрукты.
– Хватит. Я поняла, – обессиленно произнесла Надежда Петровна.
 Вообще, думаю, мне стоит немного подробнее описать ее реакцию на эти слова. Услышав сие обличение, Надежда Петровна осунулась, сконфузилась окончательно, говорю окончательно, потому что подобные мимические изменения наблюдались на лице ее протяжение почти всей речи, лицом потемнела, и казалось, вот-вот свалится в обморок. Некоторые сердобольные из женщин даже забеспокоились. Разумеется, она никак не ожидала подобной развязки, даже ничего близкого к ней не ожидала. Крайне тяжело ей далось осознание того, что кто-то, мало того, что положительно понимает суть всех ее махинаций, но еще, в дополнение, осмеливается эти правдивые доводы прилюдно высказать. А гласности, стоит уверить, Надежда Петровна боялась, как кошка воды, как волк лесного костра, потому что такого рода гласность влекла за собой вероятность не только быть уволенной с работы, но и риск тюремного заключения, если все до последней подробности выясниться и дойдет до соответствующих инстанций. Как уж было мной сказано, покровительства ей никто не оказывал. А потому ей сделалось дурно, настолько дурно, что она ясно почувствовала, что ноги ее деревенеют, онемевают, и не слушаются посылов мозга. Тщетно она попробовала привстать, но затем снова села в раздумии. Мука отчетливо изобразилась на лице ее в этот момент. Она взяла ручку, чирканула пару штрихов на бумаге, совершенно не задумываясь над смыслом действия. Что она делает и для чего она не разумела и не старалась  разуметь, ей было не до того, всеми мыслями она была погружена в множественность угроз, в одночасье нависших над нею. Вдруг дискомфортная судорога охватила левую часть ее лица. Ощутив ее, Надежда Петровна сильно обеспокоилась, до того, что даже покраснела, но вернувшись мыслями в прежние переживания, снова стала бледнеть, и спустя минуту была уже бледна, как полотно.  Собрав силы в кулак, она произнесла: «вы свободны». Повара в нерешительности, разошлись, а за дверью уже праздновали победу и чествовали победителя. Однако были и те, кто все-таки, несмотря на все оставался на стороне шеф-повара, и это все с тем условием, что она ни с кем не делилась. Оставшись одна, она погрузилась в хаотичные, беспокойные раздумья, а по лицу, и по глазам ее, уставившимся в одну точку безотрывно, могло сложиться впечатление, что она тронулась умом. Она продолжала думать и пила без конца валериану, запах которой разносился по всем этажам, и многие могли учуять его, как знак одержанной победы.
 На следующий день она созвала всех в своем кабинете и сказала миролюбиво и ласково: девочки, сегодня у вас в раздевалке каждой по пайку, возьмете себе по одному, когда будете уходить.
 Все без исключения были рады, все только состроили понимающие мины, но затем почти все решительно бросились к двери, и только одна молодая повариха стояла в некоторой растерянности. Растерянность, надо полагать, была ей свойственна в силу ее скромной и закрепощенной натуры, и часто стопорила ее действия. Познакомим, пожалуй, c ней уважаемого читателя.               
***
 Под руководством Надежды Петровны и, разумеется, под ее неукоснительно покровительственным надзором состояла в  коллективе самая, наверное, молодая его участница, двадцатисемилетняя, Зина Щевелева. Она-то, требуется объявить, и является главной героиней нашего повествования, а совсем не Надежда Петровна, как могло подуматься читателю, исходя из начала рассказа. На вид это была невысокая, миловидная девушка с прехорошеньким лицом и миниатюрными чертами: маленьким, аккуратненьким, слегка поддернутым носиком, не пухлыми, но и не тонкими губками, формирующими, точно вылепленный скульптором ротик, небольшими глазами, но вполне пропорционально дополняющими общий портрет, и глазами, стоит уверить, необыкновенно ясными, чистыми, и если только отдаленно игривыми, таящими в себе некоторый намек на легкомыслие. Мягкий овал ее лица был сам по себе замечателен и удивительным образом сочетался с плавной пышностью тела. Фигура ее была, точно налита жизненным соком, но вместе с тем, без излишества, только в нужных местах замечались приемлемые припухлости. Из всех притягательных женских прелестей наиболее ярко выделялись ее длинные ресницы, при закрывании глаза, не достающие, правда, до щечек, но, тем не менее, длинные. Брови ее были и без того тонкие, но тем не менее, она их постоянно выщипывала, придавая им наитончайшее оформление. Губы она изредка подкрашивала, но по обыкновению неброскими тонами, как правило, розоватым. Ресницы она тоже накрашивала, но никогда не пользовалась тенями и пудрой, и потому моложавое лицо ее дышало свежестью. Казалось, ни единой складки не было на этом лице, кожа ее была, как детская. Если говорить голую правду, Зина была не выдающегося ума девушка, не слишком любила учение, попросту потому, что интерес к нему планомерно отбили еще в детстве отдельные учителя, и продолжать обучение не было, так сказать, финансовой возможности, зато она была весьма трудолюбива, хоть и называли ее в семье ленивой, и необычайно пунктуальной и обязательной. Довольно-таки рано она начала свою трудовую деятельность, а именно, если быть точнее, в шестнадцать лет, и уже что называется жила своим хлебом, то есть полностью себя обеспечивала, не надеясь на родительскую подмогу и в праздники, что стоит упомянуть, в иной раз тяжелее, чем два оконченных в наше время университета. По своей внутренней природе она принадлежала к натурам, скорее, творческим, но не слишком творческим, не фанатически, не до самозабвения. В детстве она очень любила рисовать, и если бы ее отдали в художественную школу вполне вероятно, что из нее бы сделали хорошего художника, любила вышивать, что сам по себе требует колоссального терпения и усидчивости, и более того внимательности и зоркого зрения, любила вылепливать из глины всякие фигурки, однако кружка такого в поселке, где она выросла, не было, а родители, в свою очередь, не занимались развитием ее творческих способностей. В силу всех этих причин, ни одну из этих способностей у нее не получилось довезти до разумного завершения, и потому весь свой творческий потенциал она направила в поварскую деятельность, живо обучаясь новым навыкам, записывая экзотические рецепты, узнавая всевозможные хитрости приготовления блюд. Разумеется, этому творчеству она давала выплеск преимущественно в домашних условиях, но и к работе относилась с усердием и полнейшей серьезностью. Всякий раз она приходила на работе раньше положенного на добрых минут десять, а то и все двадцать, панически опасаясь опоздания. Неукоснительно она старалась слушаться свое начальство, то есть уважаемую Надежду Петровну, но и другим коллегам, требуется дополнить, в просьбах выполнить ту или иную работу не находила смелости отказать. В общем, покорности была необычайной. А  хорошо известно, что безотказность делает человека в некоторой степени уязвимым, зависимым от наглости окружающих. Ведь, подчас, окружающие начинают пользоваться этой безотказностью, и пользоваться бессовестно. Тут нужно уметь возражать наглости, а Зина этого не умела. Происходило это ее неумение, скорее всего, от родительского воспитания, вернее, отцовского примера, который был очень добрым человеком, и всегда удовлетворял в просьбе помочь в каком-либо хозяйственном деле, или от сельского быта тех поселков, где прошло ее детство, и где было принято помогать друг другу, и эта отзывчивость создавала среди людей блестящую репутацию. Ее отца все называли добрым человеком, однако, не слишком спешили помочь, когда у него возникали те или иные проблемы. Он этим очень тяготился. Она была на него похожа. Так или иначе, а почти весь коллектив с малочисленным исключением пользовался ее добродетельностью. В один раз, например, ее попросили, вернее, вынудили замешивать тесто вручную, и она взялась, но замешивание это далось ей с тягчайшим трудом, потому что теста было много. Зашедшая Людмила Станиславовна, заметив ее за этим делом, спросила с удивлением: «а ты почему вручную это делаешь?»
– Так попросили же, – ответила Зина, подняв голову, и в этот момент хорошо замечалось, ка по лбу ее обильно стекает пот.
– Ты что, зачем? Это же такое тяжелое дело. Тебе разве не сказали, что есть специальная тестомешалка.
– Нет, – озадаченно ответила Зина.             
 Когда повара вернулись с перекура, Людмила Станиславовна устроила им строжайший выговор, и, слушая его, даже Надежда Петровна молчала, ничего не имея возразить даже мимически. После того случая она была только формальным лидером.
 Другое зданьице, которое ей поручалось, но которое, стоит утверждать, не входило в перечень ее обязанностей, было мытье посуды. Следует уточнить отдельно, что была посудомойщица, получавшая за свою работу плату, но явно пренебрегавшая выполнением своих законных обязанностей надлежащим образом и повесившая их на плечи Зины.
– Зина помой посуду, – просила за нее Надежда Петровна, и они выходили покурить, и оставались там надолго, видимо, обсуждая что-то премного важное, а Зина оставалась и покорно мыла.
 И так обстояло почти во всем. Всякий раз, выходя на перекур, они давали ей очередное задание. И она принуждена была все той же собственной покорностью выполнять его. И вместе с тем, выполняя его, она положительно понимала, что делает не свою работу, обижалась, злилась, но прекословить не могла из-за того, в главную очередь, что чувствовал общий настрой коллектива против нее одной, и не чувствовала за собой защиты. Бывало, она приходила домой вся морально разбитая, подавленная, психически измотанная, полночи плакала в подушку, нервничала оттого, что не может уснуть, а нужно скоро вставать, беспокоилась, что проспит, давала себе обещание, что назавтра же закончит самым грубым образом все эти издевательства, но наступало это «завтра», и она снова покорялась воле коллектива. В иной раз она находила нужным пожаловаться мужу, и он в первое время только выслушивал, полагая, что вскоре это закончиться, но когда случаи подобного рода зачастили, однажды высказался с гневом: «да пошли их всех куда подальше, делай только свою работу». И Зина вроде бы и соглашалась, и обещалась перед ними покончить с издевательствами, но наступало утро, и все шло по прежнему, точно по злобному сценарию. И все бы, наверное, так и продолжалось, если бы, по окончанию первого месяца, она не получила надбавку в семьдесят копеек и достоверно узнала, что посудомойщица числиться отдельной единицей. Словом, подозрения преобразились в факт. Тут она нашлась моментально. 
– Лида, значит, так. Слушай меня внимательно, – начала она со всей решительностью, что посудомойщицу даже обуял испуг. – Ты деньги получаешь. Вот и делай свою работу. А я буду делать свою. И все будут довольны.
 Чрезвычайное удивление изобразилось на лице ответчицы, но ни слова она не выдавила наперекор, видимо, находясь в полнейшем ступоре. Так или иначе, а с этого момента каждый принужден был выполнять свою работу. Однако, вместе с тем, у Зины оставалось еще одна трудность, точнее, целая плеяда трудностей.
***
 Тут требуется объявить один факт, который я почел нужным объявить только сейчас, потому что совсем недавно узнал о нем достоверно, со всеми подробностями, и к тому же, не считаю нужным возвращаться и вставлять, куда ни попадя, лишь бы было, для одного вида последовательности. Место этого факта именно здесь, и нигде иначе. Судите, как заблагорассудиться, а я в своем убеждении тверд. Вот этот факт.
 В течение двух лет, с самого, наверное, момента трудоустройства, большую часть рабочего времени Зина проработала в холодном цехе, основной ее обязанностью в котором была чистка, без преувеличения, целой ванны с мороженой рыбой и так называемое разделывание целой ванны мороженных куриных тушек. Думаю, человеку, никогда не чистившему мороженую рыбу, не испытавшему столь сомнительного удовольствия, сложно себе представить, каково это, насколько это болезненно для рук и, в особенности для пальцев, и как эта весьма неприятная процедура затем, с годами, отрицательно сказывается на суставах. А впрочем, и до старости приходиться переживать немало мучения от самого очистительного процесса: пальцы коченеют, ладони синеют, кости онемевают и болят, и все это до той степени, что руки не слушаются, ими сложно работать, чувствуется жжение, трудно сжимать рыбу, она выскальзывает, иногда просто вываливается, мокрая, скользкая, холодная, противная, ненавистная в этот момент до нервного срыва. А между тем, этот процесс заключен во временные рамки, и нужно было успеть до положенного срока. Никто ждать не хотел и не мог. И Зина, во что бы то ни стало, старалась всегда успевать. На нервной почве, однажды, у нее даже начала болеть спина. Впрочем, возможно спина начала болеть не из-за переживаний, а скорее, из-за дикого холода в этом цехе. Следует упомянуть, что тапочки ее иногда примерзали к стопе, настолько там было холодно. Ввиду этого, вскоре после устройства начались проблемы с женским здоровьем, в силу чего она стала частым завсегдатаем больницы. Ложилась она через неделю, дня на три-четыре, и так в протяжение двух лет. Врачи, наконец, вымотались окончательно и сказали: «ох, и намучились же мы с вами». Однако никто по существу не выяснил условия, в которых она работала, никто даже глубоко не поинтересовался устно. 
 Положим, что необходимость чистить мороженую рыбу и разделывать куриные тушки была неминуема, да она, впрочем, и была неминуема независимо от нашего предположения; но вместе с тем, разумно от себя добавить, что эти две наполненные до краев ванны должны были справедливо разделяться между всем персоналом, или хотя между двумя-тремя его работницами, а никак не выпадать на долю одной единственной Зины, намеренно поставленной на роль козла отпущения. В таком случае, ежели бы этот тяжкий труд ложился на плечи хотя бы трех поваров, никто бы даже не простужался серьезно, не говоря уже о возникновении хронических заболеваний. Однако должно полагать, такое справедливое распределение обязанностей в коллективе никого не устраивало, никто не желал, что называется, пачкать руки, чувствовать жгучий холод, онемение пальцев, окоченение их. Повторюсь, что чистка мороженой рыбы – это весьма неприятная, мягко говоря, процедура, и не у каждого хватит терпения очистить от чешуи и одну рыбу, не говоря уже о десяти, а тем более о целой ванне, в которой было примерно пятьдесят штук. Опять же, это примерное количество, не точное. Было по-разному в зависимости от ее размеров. Чистку целой ванны мороженой рыбы иначе как пыткой не назовешь. А в придачу еще и разделывание такой же ванны куриных тушек и тоже холодных, колючих, это вообще невозможное для мирного времени издевательство. Тем не менее, Зина, скрипя зубами, терпела, потому вынуждена была терпеть, и в первую очередь из-за страха потерять работу, и именно место во второй столовой. Во времена советского союза очень почетно было проработать порядком лет в одной организации. Это ценилось и поощрялось, и иногда даже вознаграждалось: могли спустя десяток лет упорного труда могли наградить премией, почетной грамотой, установить по выходу на пенсию перечень льгот, вручить героя труда, наконец. Надо заметить, это существенные прибавления, но очень уж тяжело они давались иным гражданам, а то и всей стране, уже даже далеко в послевоенный период.
 В таком тяжелом, муторном, мучительном труде, премного пагубном для женского здоровья, Зина провела два с лишним года, и, судя по всему, казалось, должна была работать до самой пенсии. За эти два года некоторые болезни, приобретенные в холодном цехе, перешли в категорию хронических и, забежав вперед, скажу, что мучили ее всю последующую жизнь. По истечению этих двух лет ее освободили от выполнения этих непосильных обязанностей, но стоит сказать, исключительно по той несомненной причине, что к ним устроился молодой человек, приехавший из Молдавии, так сказать, на заработки, чтобы купить машину. В то незапамятное время люди еще приезжали на север заработать и зарабатывали в большинстве случаев, в том числе и ряд болезней, но и деньги параллельно. Это теперь можно приехать с накоплениями, отправиться в экспедицию, и по итогу не получить ни копейки, с оправданием, что, якобы, денег у организации не имеется в наличии. А между тем, несмотря на отсутствие денег и недоплаты продолжают набирать персонал, и менеджеры продолжают получать запредельно высокую зарплату. А между тем цены на севере заоблачные, непомерные, а зарплаты рядовых рабочих нынче почти аналогичные тем, которые получают люди в других областях России. Кроме того, качество продуктов невообразимо низкое, особенно в маленьких городах и поселках. Кажется, как будто уже закупают просроченный товар и держат на прилавках до той точки, пока он не взорвется и зловонная жижа забрызгает лица покупателей. Делается упор на трудность северного завоза и на то, что, якобы, часто выпадает погода нелетная, что, по сути, является правдой, но, отнюдь, не почва для такой невообразимой наглости. Особенно в этом смысле блистает Хатанга. Самый плачевный показатель в этом отношении. Монополия, как известно, ни к чему хорошему не приводит, особенно ненасытимая монополия. В Сибири же все наоборот. Здесь, в супермаркетах даже и просроченная продукция намного вкуснее. Ну, да ладно, это дело нынешнее, политическое, а мы говорим о далеком прошлом и неполитическом, а, стало быть, житейском. И вот, значится, этот юноша – сын весьма уважаемых родителей, сын, стоит уточнить, судьи, а оттого замечательно воспитанный и весьма интеллигентный, отслужив в армии, приехал на север и устроился к ним в портовскую столовую, и определен был, как и все новоприбывшие, в холодный цех выполнять неблагодарную работу. Единственно по этой причине, а ни по какой другой, Зину освободили от исполнения пагубных для здоровья обязанностей. Поначалу этот молодой человек взялся за работу с усердным натиском, но с самого начала не самоотверженно, не забывая про свое здоровье. Это был другого склада человек. Он выполнял работу качественно, последовательно, но не торопясь, выходя, время от времени, из цеха, в кухню, чтобы согреться, в общем, стоит заключить, подошел к выполнению своего профессионального долга с разумным осмыслением. Это его разумное осмысление, мягко говоря, не совсем устраивало руководство, в лице  Надежды Петровны, и, она, вытерпев три недели, однажды, вызвала его к себе.
– Витя – начала она мягко, издалека, как это часто делают начальники, чтобы подчиненные угадывали их мысли. – Ты ничего не хочешь мне сказать.
– А по какому вопросу? – с лицом, полным серьезности, спросил он.
– А ты и не догадываешься? – ерзая на стуле и начиная нервничать, уточнила она.       
– Нет, – ответил он с еще пущей серьезностью.
– Я думаю, для тебя не будет секретом, что я сейчас скажу. Ты, думаю, сам прекрасно догадываешься, но притворяешься непонимающим.
– Да не догадываюсь я.
– В общем так. Не буду затягивать. Ты категорически не справляешься со своей работой. Если так будет продолжаться. Я буду вынуждена принять меры, крайние меры.
– Тут уж извините. Я не могу за троих работать. Мне дали работу на троих. Я привык выполнять только свою. Я не могу за троих дурных работать. 
– Не можешь, – со злостью процедила Надежда Петровна. – Увольняйся. Грамотный нашелся.
 И заявление на его увольнение было написано имнезамедлительно и подписано ею с презрительной, полной надменности усмешкой.
 За ним следом пришла молодая девица, судя по всему, совершенно не разбирающаяся в кулинарии, и была через пару дней уволена единственно только за то, что не вытащила из куриных тушек горловины, и их сварили в таком виде, что само по себе, повлекло ту напасть, что при дегустации они отдавали горечью. Этой единичной оплошности, но столь массового попустительства, если принимать в расчет количество тушек, Надежда Петровна простить никак не могла. Если уж быть строгой, то соответственно со всеми, если уж увольнять за неуспеваемость или за присвоение одной курочки, то тем более, должно уволить за порчу множества. После этой нерадивой девицы, быть может, попросту растерявшейся в незнакомой обстановке, а оттого и совершившей этот нелепый поступок, пришел молодой, если быть точнее, девятнадцатилетний практикант – высокий, щуплый, бледный брюнет, не служивший в армии не по состоянию здоровья, а по той прискорбной причине, что у него была серьезно больна мать, и была девятилетняя сестра, и он являлся единственным их опекуном. Стоит дополнить, что мать его получила тяжелейшую травму головного мозга и шейного отдела в результате случайного падения из кабины портового крана, управителем которого она была, и как следствие этой травмы едва могла перемещаться самостоятельно, вела почти лежачий образ жизни и нуждалась в постоянном уходе. А потому на него – девятнадцатилетнего парня легла ответственность и за нее, и за младшую сестру. Какое-то непродолжительное время они прожили еще вместе, все втроем, но затем, получив от врачей заключение, что ей категорически противопоказано оставаться на севере, мать с сестрой уехали в другой город, в котором уже была куплена квартира, и остались там. Павел же остался совершенно один, и важно уточнить, в двухкомнатной квартире. Разумеется, у неожиданного владельца столь юного возраста двухкомнатные апартаменты редко бывают пустыми. Так произошло и в конкретном случае. Приблизительно вскоре у него появились закадычные друзья, причем в таком непомерном количестве, точно грибы после проливного дождя, и повадились посещать его довольно часто, чаще обыкновенного, как это между друзьями принято. Само собой, не обходилось без шумных посиделок, в том числе и с девицами, сопряженных с пьянством, а то и наркоманией. Курили по обыкновению травку, но курили много, и до полного беспамятства: смеялись, плакали, боялись открытых окон и дверей, боялись, что могут забыть, как дышать, пузырей в ванной, шума воды в кране, боялись, что их кто-нибудь застанет за этим занятием и сдаст в милицию, словом, боялись всего, чего только можно бояться, и чего здравомыслящий человек в нормальном состоянии никогда даже не подумает опасаться, в общем, всего панически боялись, и от этого потом либо плакали, либо смеялись, и думали, что жизнь удалась. А в самом деле, нервная система попросту давала сбой, серое вещество в мозгах плавилось, и истерика воспринималась за прилив радости.
 В одно действительно прекрасное утро Зина ясно заметила в окружении глаз его отпугивающую синеву и глубокую утомленность в лице, но заметив, даже намеком не дала понять, что заметила, а принялась отдаленно наблюдать. Вел он себя, на ее взгляд, несколько странно. По ее разумению, так не должен был вести себя нормальный человек. Глаза его непроизвольно блуждали по сторонам, не умея ни на чем конкретном сосредоточиться, губы были немного посиневшими, глаза еще, в дополнение, периодически закрывались. Можно было вполне списать не недосып, но даже для нее, не сведущей в таких вопросах, было ясно, что бессонная ночь не может породить такой странности в поведении. Но она промолчала, потому что уцепиться, в принципе, было не за что. К тому же, он вскоре, следуя ежедневному распорядку, отправился в холодный цех, и по выходу их него был свеж, как огурчик, только покашливал немного.
 В другой день он принес пару художественных книг, и предложил Зине купить их задешево. От предложения этого она отказалась в мягкой форме. Потом было дело, он принес вообще целый ковер, и также предложил ей купить. Тут она смекнула, что ситуация требует подробного разъяснения.
– Это твое? – спросила она наставительно.
– Нет, не мое, –ответил он, слегка потупив взор.
– А чье, позволь спросить?
– Родительское, – ответил он, уже с розовой краской на лице.
– Пока ты сам не заработал, и не приобрел что-то, не продавай ничего. Ты же продаешь очень дешево, почти даром. А покупала же мама твоя гораздо дороже, а до этого работала, зарабатывала. Да и купить тоже не просто, даже когда деньги есть. Я бы купила книги, книги интересные, но при таких условиях не буду.   
Выслушав эти почти родительские наставления, он не стал ни прекословить, ни кривляться, как это часто делается представителями молодого поколения ныне, которые считают, что уже постигли все доступные человеческому уму истины, какие только до него существовали, и даже более, а задумался и глубоко задумался, и более уже в столовую ничего не приносил, по крайней мере, Зине уже купить не предлагал.
 И все же, несмотря на свою пагубную привычку, Павел был, как говорят, смышленым малым, и быстро обучался, схватывал, что называется, все на лету. Однако возникала несколько иная трудность – его не слишком-то спешили обучать, даже азам, не говоря уже о тонкостях поварской службы. Прошло порядочных два месяца, а он только то единственно и делал, что чистил рыбу, да разделывал курочек. И к слову, никогда, ни разу за все время не роптал. Впрочем, ему было немного легче, чем Зине, как молодому, ему старались помогать, правда, не просто так, не даром, за курочку, за рыбку, чего он не жалел, и оттого ему и удавалось проще. Однако приближалось окончание его практики, а более, как почистить рыбу и разделать курицу, он ничего не умел. А между тем ему в скорости, по окончанию практики, предстояло ехать поваром в экспедицию – в тундру.  Зина эту неспешность заметила и обратилась к Надежде Петровне с прошением поставить кого-нибудь другого в холодный цех и обучить его основательно. Надежда Петровна ее инициативностью была жутко раздосадована и даже не стала прятать свою мотивацию заинтересованности в его поварской некомпетентности.
–Тебе работник нужен или кто? Вот он работает хорошо, зачем тебе его еще учить? – спросила она, и Зина все поняла тут же, по взгляду.
 Следует заверить, что Надежда Петровна истинно почитала, что на ее нелегкую женскую долю, в действительности, выпало руководить стадом, как она сама выражалась, тупых баранов, но вместе с тем, она не слишком-то спешила это стадо научить, вразумить, надоумить, пробудить, так сказать, интеллектуальный запал. Напротив, она то и дело избавлялась от малейших проявлений вольнодумства на самых его зачаточных уровнях, и категорически не приемлила, чтобы подобные проявления повторялись. Если же работник, несмотря на ее усилия,оказывался слишком умен, донельзя находчив, и требовал соблюдения своих прав, и требовал справедливого распределения обязанностей или должной платы за выполнение оных, она от него расчетливо избавлялась простейшим путем увольнения, этим самым нагоняя на других страх, и, стоит уверить, ее, в итоге, боялись.К слову добавлю, так именно поступают многие начальники, правда, с разной целью – кто в погоне за материальной выгодой, кто в целях самолюбования – «мол, я самый умный и сообразительный, а вокруг меня они бестолочи», кто – просто потому что не чувствует в себе способности руководить уже сформированными, твердыми, мыслящими личностями, потому что сам не является самостоятельной, обособленной личностью, способной мыслить без опоры на мнение окружающих, способных находить поддержку в своем внутреннем стрежне более, нежели во мнении окружающих. Цели у всех разные, конечно, нельзя не признать, что во многом и сходные, но, тем не менее, конечный результат означенного подхода всегда одинаков – обоюдная ненависть начальника и подчиненных. Надежда Петровна не слишком переживала по тому поводу, что подчиненные ее в душе ненавидят, она и сама их, откровенно говоря, презирала, и даже не скрывала этого. Ей нужны были в работе рабы, беспрекословно слушающиеся, безукоризненно выполняющие ее даже глупые и жестокие приказания. Были те, кто покорялся ее воле только для вида, в душе понимая ее глупость и деспотичность, но вместе с тем были и те, кто со всей серьезностью в душе признавал в ней начальницу.
 Павел не относился ни к тому, ни к другому разряду. Он был еще совсем юн и не определился. Даже в своей профессии он толком не утвердился. Впрочем, при таком-то начальстве сложно было чему-либо научиться. Однако Зинаида Ивановна его тайком обучала поварскому искусству. Тем не менее, его бедная просвещенность в вопросах кулинарии была еще не бедой. А настоящей бедой было его пристрастие к курению травки. Мало-помалу распродал из материнской квартиры многую утварь только ради того, чтобы раздобыть денег на дорогостоящий для севера наркотик. Замечая, время от времени, его состояние, Зина прониклась его судьбой, взяла на себя роль воспитателя.   
– А как ты себя сегодня чувствуешь?
– Ой, плохо Зинаида Ивановна, очень плохо, – отвечал он.
– А что праздновали.
– Да мы не праздновали. Мы кайфовали.
– Что такое кайфовали? – не только не зная, но впервые слыша подобное определение, полюбопытствовала Зина.
– Травку курили. Хотите и вам принесу? – сказал он с задором.
– Нет, нет. Спасибо. Я такое не признаю. И даже пробовать не хочу. Нашел курильщицу. Я в жизни никогда не курила, и даже не пробовала, а тем более там какую-то травку.
– Зря отказываетесь. Это такой кайф.
– Нет, нет спасибо, – улыбаясь, ответила Зина.
 Но время шло, и, кажется, Пашу стало утомлять его положение владельца притона, и он в душе тяготился и даже прилюдно, но ничего уже не мог поделать. Друзья, точно цепкие пьявки, уже не оставляли его и на один день, а ему было неудобно отказать. И однажды он поделился своей проблемой с Зиной.
– Слушай, Паша, вот тебе мой совет. Возьми и сдай одну комнату, а живи в другой, а друзьям скажи, что денег нет. У тебя и деньги на расходы будут, и от друзей сомнительных избавишься. А так толку с тебя не будет. Человеком не станешь. Закончишь очень плохо. Никаких радостей жизни не познаешь. А ты еще молодой, а жизнь может быть длинная, если свою голову на плечах будешь иметь, и слушать дельные советы.
 Павел послушал и воспроизвел этот совет в действие. В качестве квартирантов он взял семейную пару медиков, и, прожив еще месяц в городе, уехал на полгода в экспедицию в роли повара, и по истечению этого срока вернулся, женился, и зажил уже совершенно другой по качеству жизнью, всегда вспоминая своего куратора Зину добрым словом. И было, надо признать, за что.
***
 В один год, когда Зина, образно выражаясь, освободилась из холодного цеха, и более того, стала бригадиром, портовая столовая встала на ремонт. По плану ремонт намечался основательный и обещал продлиться всю весну, затронув лето. А потому всех без исключения работников портовой столовой распределили по разным организациям, разумеется, только на период ремонта. Зине выпало счастье, говорю это без преувеличения, быть определенной в прибрежный ресторан местной кухни. Необычайно славился этот ресторан по городу замечательно вкусными блюдами. Изыски кулинарии из тунца, кальмаров, оленины можно было попробовать в нем. Самые дорогие и лучшие вина можно было пригубить, сидя за его столиком. Была в его меню, само собой, и водка, и если напивались ею, то уже не имело большой разницы, какие перед тем вкушались блюда. Впрочем, надо признать, что некоторые единицы и ее разумно пить – по стопке, две – не больше, но это, как правило, высокие чины, которым по долгу службы надлежит хранить лицо перед простым народом, из которого, стоит напомнить, они и вышли. Давно, стоит признать, таких сознательных начальников северная земля не видывала. После перестройки все перевернулось, встало с ног на голову. Но описываемые мною события происходили прежде, до перестройки, когда еще имели стыд и грань. Кроме того, в советском государстве сильно напиваться было чревато стыдом, позором и потерей даже рабочей должности, не говоря уже о важной – государственной. Посещали этот ресторан, как правило, начальники, руководители, властоимущие, если обобщить, способные финансово себе позволить дорогие блюда местной и не местной кухни. Приятно было в нем находиться и уютно. Праздничный уют чувствовался уже на входе. В самом ресторане было много цветов, и какой-то бардовый оттенок присутствовал во всем. Расписные орнаментами местных народов стены приятно радовали глаз. Со вкусом были развешены красивые картины с яркими и блеклыми, но только живописными пейзажами. Столиков было немного, и поэтому, обыкновенно, если было масштабное торжество, не все вмещались, и тогда официанты наперебой бегали за дополнительными столами и стульями, и получали за это щедрые чаевые. Поварам тоже кое-что перепадало. В общем, работать в нем было одно удовольствие. Кроме удовольствия от самого процесса приготовления блюд, были и еще преимущества перед всеми другими подобными заведениями: зарплата, в частности, у поваров была довольно высокая, на порядок выше, чем у Зины; оборудование в кухне присутствовало почти новое, качественное, самой разнообразной технической направленности; трудовая нагрузка – не запредельная и справедливо распределяемая. В общем, не нарадуешься.
 Кроме того, приняли Зину со всей душевностью, как родную, будто давно знакомую, будто вернувшуюся из отпуска коллегу. В первый же день она ощутила необыкновенную душевную легкость, какой не ощущала в протяжении всего периода работы на прежнем месте. Ее определили готовить холодные закуски, и, стоит указать,она была этому решению невероятно рада, потому что сам процесс приготовления закусок проходил в приятной социальной атмосфере, более того, в ухоженных стенах, и данные условия уже сами по себе не могли не радовать, особенно с учетом прежних. Одно только тревожило и занимало ее ум: дело в том, что нужно было заниматься очищением кальмаров, что само по себе было занятие не легкое в том плане, что потребовало навыков, а она их не имела, и поэтому не могла успевать вовремя. Из-за этого осознания она серьезно обеспокоилась и загнала свою душу в такие стойкие переживания, что спустя пару дней у нее разболелась спина в области поясницы до того пронзительно, что она едва умела разогнуться. Заприметив ее недомогание, коллеги поинтересовались возможными причинами. Она поделилась своими соображениями, которые я уже озвучил письменно.
– Да не переживай ты так, – отозвались, улыбаясь ей в лицо, коллеги. – Мы тебе поможем.
 И правда, принялись поочередно помогать, фактически справляясь с ее службой, пока она училась. Впрочем, училась она мало, всего недели две, это конечно, если говорить про все тонкости ресторанной кухни. А что касается очистки кальмаров, то это научилась она делать в пару дней.
 Любопытно, что за весь месяц ее работы в ресторане между нею и прочими работницами не произошло не одной ссоры, ни одного даже малейшего конфликта. Дело, что называется, спорилось, потому что, в главную очередь, совершалось каждым, без перекладывания своих обязанностей на других, а иногда и с помощью. Зина всем нравилась, и она была почти счастлива, и дарила свою удивительную, милую улыбку окружающим, и они, глядя на нее, несказанно радовались. Думаю, вполне закономерно, что по истечению положенного срока они предложили ей остаться. Но вопреки здравому смыслу, она засомневалась. Тяжелое, грузное раздумье поселилось у нее в голове, и не обещало выветриться, пока не примется окончательное решение.
 В ресторане было значительно спокойнее и физически легче, люди были приятнее и вежливее в обращении, ароматы кухни – изысканнее, посетители ресторана культурнее и лучше всех горожан одетые. На фоне всего этого в душе ее чувствовалась даже какая-то отдаленная принадлежность к высшему обществу, в провинциальном городке представителями которого были чиновники, начальники, директора, все как один, партийные. К слову сказать, нигде, так как в маленьком провинциальном городке или вообще – в каком-нибудь поселке, не чувствуется так остро разделения между рабочими и руководителями, недалеко ушедшими друг от друга. Видимо, сказывается то обстоятельство, что в начальники выбиваются из простых рабочих, а соответственно и для гордости больше повода. Тут появляется и высокое самомнение, и осанка, и чрезмерная деловитость. Держаться уже как-то в стороне от народа, смотрят как бы свысока. Это еще что, иные после повышения даже здороваться перестают с теми, с кем прежде хорошо дружили, были соседями, приятелями, и именно по этой причине, а не по какой другой. Но происходит иногда и наоборот: оставшиеся в рабочих, завидя повышение своего коллеги, друга, сами дорисовывают в своем сознании и самолюбие, и гордыню, и нежелание общаться с ними, ожидая, что теперь к ним должны делать первый шаг, или хотя бы отвечать всегда, когда им, вдруг, захочется общения, в какой бы ни было форме, с алкоголем или без. Подобное, как мне кажется, даже чаще случается. Неожиданно вдруг, они обнаруживают в себе необыкновенную потребность в общении, какой, к слову, отнюдь, не замечалось прежде, и непременно обижаются, если ее не удовлетворяют полностью. А новоизбранный начальник уже в силу того, что в его окружении число людей, желающих с ним общения, в одночасье значительно повысилось, просто физически не справляется, даже при всем большом желании. И тогда до обид нет предела, обид до крайности, до озлобления, какие бы оправдания перед собой не ставил новоизбранный начальник, какие бы задачи перед ним ни разветвлялись, в самом деле. И так продолжается, и рушится как будто дружба. Однако стоит этому начальнику быть разжалованным или попросту уволенным со службы, как тут же незамедлительно и высочайшая потребность в общении с ним у некоторых окружающих куда-то пропадает, улетучивается, и остается уже обида от неоправданного ожидания и зря потраченного времени на маскарад. Цель – корысть не достигнута, поэтому и маски прочь. Таковыми бывают некоторые ситуации, опять же не все, каждую конкретную нужно рассматривать в отдельности. Однако вместе с тем, стоит упомянуть, что иные личности по становлению начальниками, даже мизерными властоимущими, пользуясь шахматной терминологией, скажу, как будто передвинутыми всего на одну клетку, становятся наглы, чудны, горды, жестоки,до нельзя надменны, чураются знакомых, двумя словами, омерзительны до невозможности.Только почувствовав у себя в руках малую власть, они принимаются ею сладострастно, не умеючи пользоваться, тираня, принижая своих подчиненных, ограничивая всеми доступными способами их личную свободу. Например, начальница над уборщицами, некогда сама работавшая уборщицами заявляет: «уборщица – не человек», и с убежденностью, скажем так, заявляет; или, в частности, бывший пограничник, сам долгое время живший в казенном, государственном жилье, а затем, через связи, а никак не ввиду своих заслуг или высоких умственных способностей, поставленный начальником коммунальной компании, чуть не открыто обвиняет людей проживающих в гостинках и общежитиях в неумении устроить свою жизнь уже по тому условию, что до сих пор живут в этом жалком жилье, не находя способ купить нормальное, человеческое. И подобных случаев, надо признать, великое множество. Однако мы отклонились от темы.
 Взвешивая основательно все положительные и отрицательные стороны двух рабочих мест, Зина, в первую очередь,поставила упор на количество свободного времени, остающегося после работы и на отпуск. В портовой столовой его отмерялось значительно больше. Помимо самого законного отпуска, длившегося за год – месяца два, а то и меньше, она, по частому обыкновению, приобретала еще месячный больничный и отдыхала на югах все три. Кроме того, в период навигации, а именно, завоза основной партии провизии на северные территории посредством грузовых барж, у них были так называемые переработки, которые, к слову сказать, что очень важно, достойно оплачивались, гораздо выше, чем за основное время. Взвесив хорошо все эти положения, Зина пришла к выводу, что лучше бы ей оставаться в портовой столовой – дорабатывать до самой пенсии. Ее решению способствовало еще то, что она уже являлась бригадиром, то есть уже руководила коллективом, а соответственно, мало того, что автоматически избавлялась от унижений и притеснений со стороны начальства, но и сама могла допускать себе некоторые вольности – взять, например, домой паек побогаче. Все эти аргументы имели для нее весомое значение. Но, пожалуй, самым, наверное, главным аргументом в пользу продолжения работы в портовой столовой и который окончательно склонил ее к этому решению был заключен в том веском доводе, что нужно вкалывать на одном месте. Этим убеждением, к слову говоря, несмотря на его очевидную нелепость, жила в ту недалекую эпоху целая страна, и не только одна – Россия. И при этом не принимались во внимание трудовые взаимоотношения, и желание самого человека – главное, чтобы трудился на одном месте, и точка. Тогда почет и уважение, и благодарственные письма обеспечены.
Понятное дело, что частое перескакивание с одного места работы на другое, в условиях смены специализации, не кроет в себе ничего положительного: как минимум, растрачиваются в процессе труда приобретенные навыки, безжалостно забываются специальные знания, утрачивается, наконец,даже способность повышать квалификацию, и в конечном итоге, теряется специалист. И хорошо, если этот специалист был, что называется, никудышный, не любивший род труда своего, выполнявший его спустя рукава, без азарта, и всегда желавший сменить род деятельность. Но что если человек любил работу и усердствовал, ее выполняя, и учился, и учился даже самостоятельно, без чьей-нибудь помощи, и ему, вдруг, приходится по воле случая, или по житейской необходимости – переезда например, или воле руководителя, менять род своей деятельности. В таком случае, в итоге, получается,человек выучился безукоризненно делать выбранную работу, а его вместо повышения или  понижения в рамках той же сферы, перемещают в неизвестном направлении, причем меняя специализацию. Однако вместе с тем, без смены специализации, смена рабочего места даже, порой, даже выгодна, надо признать, полезна, потому что в иной раз положительно сказывается на настроении, мироощущении. Обзаведение новыми знакомствами, новый социальный климат, отсутствие друзей, но и отсутствие врагов, какие иногда перетекают из одного состояния в другое, все это в комплексе, имеет положительную нагрузку для одних, и пробуждает их к жизни. Другим же, как правило, жителям маленьких городов и поселков больше нравиться трудиться и жить в привычной обстановке, где все друг друга знают. В данном выборе многое зависит от структуры и особенностей личности. И хорошо бы было, в самом деле, если бы от личности, от ее собственного выбора зависело и более. Однако в масштабах страны, конечно же, это невозможно – просто невозможно всем работать в тех местах, какие им приглянуться. Так или будь иначе, а при любой экономической системе, при абсолютно любой выбранной политике, какая-то частица населения любит свою работу, другая часть – и подавляющая – не любит или вообще терпеть не может, ненавидит. Разница заключена единственно в том историческом факте, что в условиях социализма государство брало на себя роль распределителя, а теперь, при капитализме,этими распределителями являются целый комплекс разнородных субстанции – в частности, условия рынка труда, желание самого человека, его возможности – интеллектуальные и физические, и, разумеется, финансовые, коммуникационные, проще сказать, умение быстро и правильно он входить в контакт с необходимыми партнерами, и благодарить за сотрудничество.
 В итоге, Зина осталась в портовой столовой и долго после сожалела о своем решении.
***
Часть вторая.
«Удар»
Прошло без малого пятнадцать лет, с маленькой разницей, быть может, в месяцы, а может быть, и в дни. За это продолжительное время наша героиня Зина заметно изменилась: из пухленькой, еще только подававшей признаки полноты, девушки, она превратилась в крупную, полную женщину, с мощными руками, чрезвычайно окрепшими от перетаскивания тяжелых, двадцатилитровых кастрюль с водой, компотом, супом, кашей, в общем, стоит заключить, всем тем, что являлось продуктом приготовления поварской кухни; вследствие возраста, а ей уже намеревалось быть пятьдесят три, стала немного ниже ростом, ввиду чего живот ее шарообразный казался еще больше, чем он был на самом деле, и, наконец, вследствие ежедневного ношения колпака на голове лишилась частично своих прежде здоровых в молодости и густых волос. Кроме того, она довольно-таки заметно для любого взгляда своим видом посерьезнела, осмелела, прониклась хитростью, познала лицемерие, и набралась, в дополнение, от своих прежних коллег словесной бескультурности, даже невиданной вульгарности. Стоит уточнить, что от их былого коллектива, то есть, от старых его работников, осталось всего несколько человек, и ее, как уже довольно опытную и обязательную – Зина всегда приходила на работу, как минимум, вовремя, а то и заранее, без прогулов, не считая продления того или иного отпуска, за счет больничного, несколько раз поощрили грамотами.
 А между тем, заканчивались восьмидесятые – эпоха, какой никакой, ностабильности, и наступали девяностые – десятилетие полнейшего хаоса и упадка. Упадок распространился на все: политику, экономику, благосостояние и настроение граждан. Стремительно разваливались производства, закрывались заводы, засыпались шахты, вихрем пронеслась массовая приватизация и принесла одним невообразимый доход, олигархический капитал, других же оставила за порогом бедности. Редкий рабочий не думал в это время, не как сохранить свои сбережения, а как просто выжить и спасти от голодной смерти семью. Не обошла так называемая перестройка и северных территорий и их постоянных жителей.
Коснулись массовые сокращения и работников порта. Сокращались крановщики, грузчики, приемосдатчицы, кладовщицы, вахтерши, дворники, оставался нетронутым только руководящий персонал. Портовая столовая вообще закрывалась. Гулом пронеслась эта весть по городу и принесла собой шумиху и разброд в мысли. Одни утверждали, что это всего лишь слухи, что такого быть не может, потому что порт – важнейший стратегический объект, без него не сможет существовать Норильск, в свою очередь, один из главных по части добычи полезных ископаемых город в России, а порт соответственно не сможет существовать без столовой, так как работникам негде будет питаться; другие,слушая первых и в то же самое время, анализируя саму неожиданную новость, терялись в сомнениях; но никто, помимо достоверно знающих, посвященных в тонкости дела директоров, начальников, чиновников высокого уровня, по-настоящему в это не верил. Не верили даже некоторые невеликие начальники. Ведь, стоит объявить, портовая столовая кормила не только один порт, а как казалось, весь рабочий люд портового города. Но весть оказалась правдивой и вскоре подтвердилась в действительности. Вскоре и работникам сообщили об этом. Работники сильно опечалились, кто-то пил валериану, кто-то чаще обычного курил. Попасть в списки уволенных, разумеется, были готовы немногие, ведь зарплаты в порту и во всех учреждениях, к нему относящихся были хорошими, в сравнении с другими организациями, к порту напрямую не относящимися. Поэтому среди всех без исключения работников посеялся страх, беспокойство. Даже бухгалтерия, состоявшая в основном из замужних женщин, слегка запаниковала. Но их беспокойство как раз-таки было напрасным – из их состава сокращать никого не собирались. Чего нельзя было сказать о рядовых рабочих. И вот вназначенный бухгалтерией день сокращенные все до единого пожаловали за положенным расчетом, и должной компенсацией в размере полугодичной зарплаты, какая полагалась по закону, и полагается, если я не ошибаюсь, и поныне, но не все знают об этом, и теперь этот закон легко обойти, как, впрочем, и тогда многие обошли. 
В коридорах двухэтажного здания, где заседало высокое начальство и, где находилась бухгалтерия, в коридоре второго этажа этого здания собралась длинная, шумная, говорливая очередь из рабочих, и протяженностью своей разветвлялась по разные стороны – от стены до стены, от самой входа во второй этаж до самой двери бухгалтерии. Даже около лестницы люди стояли гурьбой, с пристрастием споря, рассуждая, доказывая, опровергая, полученные из уст друг друга, данные. Время от времени, вошедший спрашивал, «кто крайний», вызывая этим вопросом некоторый ступор, потому что крайний – вроде бы как виноватый, а виноватым себя никто решительно не считал, тем более в сложившихся ситуации. Отвечали, кто и продолжали говорить. Интересное дело, когда заходил новоприбывший, почти все обращали на него изумленные взоры, знакомые приветствовали, незнакомые просто приглядывались, и только парой секунд спустя возобновлялся прежний живой и шумный говор. Несмотря на приветствия и встречу со знакомыми, в очереди, по вполне понятным причинам царило полнейшее уныние. Уныние это происходило от осознание своего увольнения, но еще и от виденного, напрямую не касающегося, но подразумевающего собственную неудачу, но не буду продолжать говорить загадками. Дело в том, что бухгалтерия по приказанию высокого начальства задерживала выплаты, и очередной вошедший выходил ни с чем. Говорили, что в кассе нет денег. Но, тем не менее, очередь продолжала стоять и нарастать до самого вечера, в надежде, что деньги прибудут. Но наступал вечер, а денег по-прежнему не было, и бухгалтерия не разубеждала народ в надежде, что они прибудут. Быть может, и сами не знали, а возможно, не хотели прямого конфликта. Были эти деньги в наличии или они действительно не доходили до бухгалтерии – тоже неизвестно, но одно остается точным люди продолжали ходить и не получали законные выплаты.
 В один день все-таки настала радость. Было второе число. Очередь из одного человека образовалась еще с пяти и начала нарастать уже в шесть. Еще до прихода работников бухгалтерии и теперь отогревалась. Мужчины изредка выходили на улицу покурить, и возвращались с красными носами, и растирали красными ладонями. Мороз в феврале брал за нос цепко, и не отпускал, как казалось, даже в помещении. Потому горожане было укутаны тщательным образом – в шубы, дубленки, писцовые, собачьи, лисьи шапки. Ни у кого из рабочих не было норки, и не могло быть. Норка в те времена была доступна только начальству. Впрочем, вообще во всем городе можно было чаще заметить женскую норковую шубу, чем из этой же лоснящейся и переливающейся материи мужскую шапку. Женщины, как известно, более следят за внешним видом и не щадят зверьков. Впрочем, чего их щадит, когда они созданы именно для того. Другое дело, браконьерство – это уже порча природы. Но опять же, оно неразумно только при удушающих государственных законах. При рациональных законах – оно действительно не разумно, потому что не позволяет другим людям пользоваться природными богатствами, лицезреть их. Это уже порча, а не пользование. В конце концов, любая тварь на земле хочет жить. По обыкновению заданному той же природой, но уже человеческой женщины были более говорливы и возмущение свое открыто демонстрировали. Стрекотня стояла, точно на опушке леса. Опять же, спорили, доказывали, теперь уже спорили на отвлеченные темы, но тоже с жаром, с не меньшим даже, и, споря не забывали о главном – ради чего явились. За эту неделю люди измучились беспокойными мыслями, чувственными переживаниями, и отклониться немного от действительности – было психической потребностью, защитной реакцией.  В народе уже чувствовалось единение. Нервы были напряжены до того, что, казалось, вот-вот гнев выльется в то, что люди выбьют дверь в бухгалтерию. Но тут вышел бывший крановщик, и на лице его расплывалась улыбка.
– Выплатили? – поочередно спрашивать его знакомые и незнакомые. – Да, выплатили, но только зарплату, не больше.
– Ну и на том хорошо, – успокоительно говорили одни. – Да это-то чего, все уже пора бы, сколько здесь стоять уже можно! – выказывали недовольство другие.
И в этот чудесный день бухгалтера выдали всем зарплату – за последний месяц, до копейки, и народное недовольство угасло, и уже продолжали ходить, но ходить как-то уже безнадежно, и всякий раз в очереди наблюдалось все меньше народу, пока не поняли, наконец, что компенсационные выплат уже не добиться, потому что платить их не намереваются, а через суд выбивать – для рабочих– дело безнадежное. Работники бухгалтерии всякий раз на зубок отвечали, что денег нет, и рабочим нечего им было возразить, кроме устного ругательства. И то, на ругательство были способны немногие. Как правило, эти ругательства раздавались уже за дверью. Эта недоплата плачевно отразилась на некоторых из рабочих, для кого-то и вообще кончилось трагически: многие серьезно запили со всеми отягчающими обстоятельствами. Для иных из начальства это тоже плохо закончилось. Начальник порта, например, впоследствии уволился и уехал, и совсем вскоре ушел из этого мира. Умерла вскоре и начальник отдела кадров, и главный расчетчик тоже. По каким причинам – нам не то чтобы неизвестно, но не станем их озвучивать, оставим площадь для догадок читателя. Впрочем, это всего лишь догадки. Кто знает, как там, на самом деле, было. Период был такой сложный – страна рушилась, разваливалась, ошметки и жирные куски ее разлетались и кто-то хватал их и давился, и хапал непомерно, отбирая у других последнее, потому что все это было всеобщими усилиями нажито и должно было быть распределено равномерно, а кто-то еле успевал выжить. Кому-то выжить и вовсе не удавалось. Было по-разному. Не мне судить. 
***
 Полгода Зинаида Ивановна – так уважительно мы теперь будем звать нашу героиню, а никак иначе уже в силу ее возраста –вообщебыла без работы. Ввиду кризиса, ни в одной организации повара не требовались. Наконец, через дальних знакомых она прослышала, что требуется в больницу, и тут же, без промедления устроилась. В больничной столовой, как самую опытную и со стажем, ее сразу назначили шеф-поваром. Скажем прямо, положение это само по себе давало властные и околовластные привилегии. В частности, невольно заводились знакомства с врачами, а, следовательно, по логике вещей, можно было в случае возникновения какой-либо болезни претендовать на качественное лечение. До  возникновения этих непредвиденных случаев знакомство это было скорее выгодно врачам, некоторые из которых, то и дело, заходили к ней в кухню и интересовались со всей живостью: Зинаида Ивановна, есть что-нибудь вкусненькое? И она с долей обоюдного лицемерия это вкусненькое им предоставлялось. Такое взаимодействие казалось ей взаимовыгодным, но носило под собой, как уже было сказано, только одностороннюю пользу.
 В трудовом коллективе положение ее установилось наилучшайшим образом – ее, как самую опытную, все повара признали руководителем и подчинялись беспрекословно всем ее рекомендациям, по поводу приготовления любой пищи. И правда, Зинаида Ивановна являлась поваром высшей категории. Еще в молодости, например, она умела  приготовить блюда некоторые блюда в столовой таким необыкновенным образом из тех же самых ингредиентов, что посетители начинали их есть с удовольствием, а до этого не никак не брали, честное слово, не брали, и в итоге, блюда портились, уходили, так сказать, на списание. Все ей подчинялись, потому что умением своим и изначальным, неиспорченным властью, стилем руководства она вызывала уважение.
Однако стоит заметить, существуют в природе люди, не способные не только руководить, но даже не способные подчиняться уставам умного руководителя, ленивые, несерьезные и совершенно безответственные. Такой именно была диетсестра Соня Перепелкина, весьма странная, сразу же скажу, молодая особа, работавшая в больнице не так давно, и выполнявшая свою работу совершенно без усердия.
Из себя Перепелкина была невысокого роста, худа, лицом имела продолговатое, овальное, нос тонкий, немного с горбинкой, но совсем незаметной на расстоянии, глаза карие, обыкновенные, небольшие, губы тонкие, и верхняя губа значительно накрывала нижнюю, стройная, с прекрасной осанкой, несмотря на большую страсть к чтению. Читала она, следует знать,  преимущественно детективы и была весьма любознательна по части того, кто совершил искусное убийство. То ли она вычитывала странные мысли, то ли они сами приходили к ней в голову, но озвученное ею иное слово заставало всех врасплох и порождало некоторое замешательство. Например, однажды, она, сидя на подоконнике, заявила: «смотри, как прекрасно летают чайки, я бы хотела сама как-нибудь так попробовать». Услышав сие пожелание, многие буквально застыли на месте.
– А ты о родителях подумала? – спросила Зина тут же, не скрывая удивления.
– Подумала, – ответила Соня легкомысленно, и как будто с нервозностью, что ее поэзию мыслей и чувств заглушают прозой.
 Вообще, если принимать во внимание ее предысторию, невольно придется заключить, что она была крайне забывчивой, несерьезной, и часто отклонялась от действительности, причем не в тех ситуациях, когда это могло быть позволено. Стоит вспомнить, что раньше, еще до устройства в столовую она работала медсестрой, и, однажды, отключившись от реального мира, перепутала шприцы с инъекциями, и вколола лекарство не тому пациенту, которому оно предназначалось, в результате чего пациент умер, и она была вынуждена уволиться и уехать в другой город. Но и в этом городе у нее не сложилось, и вот почему.
 Дело в том, что повара все-таки иногда, что-нибудь себе брали так сказать небольшой паек, и распределяли его между собой более-менее справедливо. Доставалось, конечно же, и врачам, и медсестрам, и даже грузчикам. Это были небольшие поклажи, но все-таки при северных ценах довольно существенные для сохранения сбережений. Брала, разумеется, и Соня, но в силу того, что питалась в столовой, а, надо сказать, питалась весьма скромно, скопила у себя дома внушительные запасы провизии, которые в суровую зиму хранились между окнами. Было здесь и мясо, и рыба, и морепродукты, и консервы, и прочие продуктовые принадлежности. Лежали они, наверное, с самой осени, когда ударили только первые морозы, и до весны. И вот случилось так, что в соседнем городе у нее умерла какая-то дальняя родственница, и по этому поводу она была вынуждена взять так называемый отгул и отбыть на пару дней. Сложно, в самом деле, понять, отчего, вдруг, так случилось, что продукты эти за всего несколько дней быстренько разморозились и стали источать дико зловонный запах, как будто там долгое время находился труп. Видимо, потому что наступила весна, и снег и лед уже по-тихоньку начинал таять. Правда, солнце уже светило, но не грело, и не могло само по себе разморозить продукты. Вполне вероятно, что продукты уже начинали портиться еще до ее отбытия, но она в силу своей странности этому не придавала большого значения. К этому запаху дополнялась и вонь от оставленных в ванной, замоченных, но не постиранных вещей. В итоге соседи заподозрили наличие трупа в ее однокомнатных апартаментах – такой силы и разительности был этот запах, и, вызвав милицию, взломали дверь. Запах резко пробился в их ноздри и слезы потекли у некоторых из взломщиков. Стали искать и удостоверились, что трупа нет, однако обнаружили продукты, о происхождении которых спрашивал потом милиционер.
– Мне повара дали, – не задумываясь, осведомила его Соня.
– Действительно, щедрые у вас повара, – с улыбкой заключил милиционер, и чуть погодя наведался в больничную столовую.
– Софья Перепелкина, такая у вас работает? – спросил он.
– Да, что случилось? – спросила Зинаида Ивановна, исходя из легкомысленного нрава Сони, предчувствуя что-то неладное.
– Да вот, говорит, что вы ей продукты дали.
– Ничего мы ей не давали. Она сама воровала, – выпалила Зинаида Ивановна, а  самой что называется душа в пятки ушла.
– Дело ясное, но все же должны разобраться. До встречи, – заключил милиционер.
 Вскоре, словно ни в чем ни бывало, появилась Соня, отдохнувшая, свежая, совершенно спокойная. Завидев ее, Зинаида Ивановна подозвала к себе.
– Ты что сказал милиционеру?  - спросила она.
– Ничего. – Как ничего? Он к нам приходил, выяснял. Ты зачем ему сказала, что эти продукты из столовой, тем более что это мы тебе их даем. Ты головой думаешь? У тебя дети есть?
– Нет, – виновато ответила Соня.
– У меня тоже. А у многих из наших есть. Ты понимаешь, какую ты угрозу создаешь?
– Понимаю, – опустив глаза и краснея, пробурчала Соня.
– Так значит, у тебя паспорт не отобрали?
– Нет.
– Бери его, покупай билет куда хочешь и уезжай отсюда, чтобы не создавать проблем ни себе, ни нам.
 Изумленно и жалостливо Соня взглянула на нее, как будто с прошением смилостивится, но Зинаида Ивановна была неумолима, непреклонна в своем решении. По всей вероятности, Соня совершенно всерьез не задумывалась над тем, что она невольно раскрыла большую тайну, которая тайной, в самом деле, не являлась, но которую хранили, точно государственную тайну большой важности. Надолго и мучительно она задумалась над словами Зинаиды Ивановны, а по приходу домой решилась: на следующий же день она купила билет и уехала, но куда, и вообще о судьбе ее нам более ничего не известно. Известно только то, что Зинаида Ивановна стала приобретать качества жесткого руководителя, которые, время от времени, проявлялись и не в рабочее время.
 И эти качества, день ото дня, укреплялись в душе ее, по ходу развращения властью, ровно три года, до одного в какой-то мере страшного, в какой-то мере знаменательного случая.
*** ( Удар)
 В один из зимних вечеров, когда уже от дневного зарева не осталось в небе и следа, Зинаида Ивановна осталась в кухне совершенно одна, не считая водителя, дожидавшегося ее, чтобы отвезти домой. Он сидел напротив окна на стуле и, судя по виду, скучал, и никак не мог дождаться, когда она, наконец, справиться со всеми делами, и ему позволено будет отвезти ее, и тем самым расквитаться со всеми рабочими обязанностями. Она же, как казалось, не особо торопилась, а, в самом деле, просто старалась не забыть всего, что нужно ей доделать.
– До свиданья, Зинаида Ивановна, – заглянула в кухню молодая девушка, недавно устроившаяся к ним, и еще толком не освоившаяся, и нашедшая в Зинаиде Ивановне благопристойную наставницу.
– До свидания, Света, до завтра, – отозвалась с улыбкой Зинаида Ивановна, тем не менее, обрабатывая в голове своей все необходимые для ухода приготовления.   
 А приготовления эти были не сложные, но, тем не менее, все до одного обязательные: для того чтобы ранним утром, еще задолго до восхода солнца, поварам удавалось вовремя приготовить завтрак, который подавался к семи часам, нужно было с вечера заготовить и вымыть несколько кастрюль, затем набрать в них воду, чтобы первый, кто пожалует на работу, то есть очередной дежурный, уже определил их на газовую плиту, и они вскипели. Делалось это, в свою очередь, для того, чтобы, когда уже подходил весь коллектив без остатка, необходимая вода уже была горячей, и им оставалось только засыпать в нее, как правило, кашу или макароны, или какой другой продукт, и подать завтрак. Такой нехитрой в теории была поварская комбинация, однако же, совершенно иной сложности в действии, тем более, в действии одной единственной женщины. Примечательно, что водитель, до поры, ни словом не обмолвился о желании помочь, а когда, наконец, нашелся, она уже в том не нуждалась. Впрочем, я, наверное, преувеличиваю сложность этой задачи. Нужно было всего лишь донести пустую кастрюлю до раковины и положить ее в нее, однако же, нужно было по наполнению достать ее оттуда, и поставить на пол. Впрочем, Зинаида Ивановна справлялась и задачами потяжелее. 
 Взяв одну из двадцатилитровых кастрюль, наиболее чистую и для нее привлекательную, она, в изгибе напрягая спину, приблизилась к раковине и положила в нее аккуратно. Затем, намеренным движением взялась забарашек крана одной рукой и за сам кран – другой, чтобы его немного повернуть. В это самое мгновение случилось как раз-таки непредвиденное: ее передернуло, да передернуло так, что стиснуло челюсть, зубы, почки, печень, взбурлило кровь, исказило лицо. Напряжение триста восемьдесят ват прошло по ее телу. Глядя на нее, трясущуюся около раковины, водитель молниеносно среагировал: он подбежал и, замечая очевидно, что она не способна расцепить пальцы, со всей имеющейся силой ударил ее ребром ладони по руке, отчего рука ее отцепилась и отлетела. Еще мгновения и Зинаида Ивановна сама бы оказалась на полу, перед тем ударившись головой, а быть может, даже и виском о край стола, но водитель и тут сумел среагировать вовремя: он поймал ее и, поддерживая за спину, точно потерявшую сознание, поднес к ближайшему стулу, и усадил. Какое-то время он продолжал быть в замешательстве, она же находилась почти в беспамятстве.
– Как вы? – спросил он довольно погодя, оглядывая красные перчатки, образовавшиеся у нее на руках, как следствие ожога или раздражения.
– Ой, я ничего не поняла. Что это было?
 А дело было вот в чем: во втором этаже, в хирургическом отделении, проводились ремонтные работы косметической сложности, а впрочем, не такой уж и косметической – работали сварщики, меняли и паяли новые трубы; и по рабочей необходимости, по велению, опять же, своего недальновидного рассудка провели так называемое заземление, итоговым следствием которого было то, что ток опустился на все трубы  первого этажа, а соответственно и кран включительно. Недальновидность их, стоит уточнить, заключилась не в самом факте проведения заземления, а по большей части в том попустительстве, что они не удостоверились в отсутствии последнего работника, или не предупредили поваров о надвигавшейся опасности заранее. По всей очевидной вероятности, они сориентировались на время, которое было поздним, и, соответственно, само по себе, свидетельствовало о том, что работники разбрелись по домам. Однако не всякое свидетельство не требует проверки, тем более, основанное на собственных догадках.
– Вам нужно отдохнуть.
– Да, наверное, – согласилась в бессилии она, видя темень в своих глазах, ощущая помутнение в голове.   
 В столь бедственном положении, сидя потерянно на белом стуле и оглядывая бездумными глазами окружающие виды и, стоит думать, ничего не разбирая толком в них, она провела, наверное, примерно минут сорок, по меньшей мере, битых полчаса, и, по истечению сего, заключила с глубоким вздохом, как будто ей остро не хватает воздуха: "я уже, кажется, отдохнула». Воздуха ей, и в действительности, не хватало, и эта ее спешность была обусловлена, по большей степени, желанием скорее выйти на улицу, чтобы впитать хотя бы глоточек кислорода. Благо, водитель догадливо смекнул об этом желании, и поскорее принялся поднимать ее упитанное тело, чтобы скорее выйти, что, в свою очередь, далось ему с трудом, но этого уже не требовалось – она уже могла идти самостоятельно. 
– Нужно позвонить Мише, чтобы встретил меня, – бессильным шепотом протянула Зинаида Ивановна.
– Хорошо, хорошо, я позвоню, только продиктуйте номер, – суетливо, все еще не приходя в себя от стресса, ведь, разумеется, и он испытал стресс, ответствовал он.   
– Ой, вылетело из головы, – с паникой и ужасом в глазах произнесла она, как будто только что обнаружила, что совершенно утратила всякую память.
– Ничего, я сам выйду, пока вы в машине побудете, и сообщу ему. Он спустится и заберет вас, – успокаивающим тоном, полным успокоительной уверенности, пообещал мужчина.   
 До грузовой машины, на которой, стоит объяснить, он развозил работниц кухни, Сергей Александрович довел ее все-таки под руки, для пущей так сказать страховки – чтобы не упала, потеряв сознание. На улице было свежо, морозно, и кислород бил по ноздрям ключом, однако в ее пышной груди его, тем не менее, все так же, как и прежде не хватало. Жадно и приторно, точно утка из ушата, она глотала его открытым настежь ртом, но не напивалась, воздух вообще как будто проходил сквозь легкие, не оседал как будто, словно в них наличествовали дыры. И все-таки на улице ей было многим легче, чем в душном помещении. Уже, сам по себе, мороз и жгучий холод изрядно освежали тело и прогоняли кровь, и прогоняли из сознания туман. Взгляд прояснился, и она стала вспоминать и понимать отчасти, что произошло. Причины же ей были не ясны, и даже приблизительных догадок в уме ее не возникало, но ясное сознание близкой смерти было близко до сих пор.
– Только скажите ему, чтобы он вышел в куртке, – кинула она в напутствие водителю, когда они уже подъехали к ее дому, и как будто в сорок градусов какой-либо разумный человек выйдет без куртки.
– Да, да конечно, я скажу, – отозвался на ходу Сергей Александрович и в ту же минуту забежал в подъезд.
 Спустя кратчайшее для спуска время, длившееся, стоит уточнить, не более пяти минут, мужчины были уже в первом этаже. За это время Сергей Александрович успел рассказать ее мужу, Михаилу Антоновичу, положение дела только очень вкратце, без длительных и обстоятельных подробностей, но, несмотря на то, очевидную суть Михаил Антонович положительно уяснил, потому что был в ладах с техникой: самостоятельно чинил машину, вилки и розетки, и даже свой автобус, и, разумеется, неоднократно был бит током, если так можно выразиться.    
– Зина, что случилось? – с выпученными глазами спросил Михаил Антонович, упитанный мужчина, чуть выше ее ростом, и с меньшим животом, спросил скорее для начала разговора, видя ее разбитый вид, даже не понимая, для чего спросил, ведь все прекрасно понимал. 
– Током ударило, – сказала она полушепотом, как бы отрезая продолжение подобных вопросов.
– Как? Где? – воскликнул он. 
– Я тебе потом расскажу. Пошли скорее, не будем человека задерживать.
 И будучи придерживаема ими обоими, она насилу спустилась из кабины, после чего пошла, держась за руку мужа, медленно, протяжно, обессиленно.
– Всего хорошего. Спасибо Вам, – сказала она напоследок Сергею Александровичу. – Если бы не вы меня бы наверное уже на было бы на белом свете.
– Да не за что, – с добродушной улыбкой откликнулся водитель и громко притворил дверь грузовика, и с трещащим шумом откатил его.
– Что все-таки случилось? Поясни, – едя с ней в лифте, настаивал муж.
– Ой, не могу Миша, воздуха не хватает, мне бы лечь побыстрее, да давление померить. Потом, потом все расскажу.
 Они зашли в переднюю. Михаил Антонович включил свет, скинул тапки, которые наскоро натянул на ноги, когда к нему вбежал водитель и сообщил, что его жену ударило током. Она тоже, наклонившись, разулась, а когда поднялась в глазах ее снова потемнело, до того потемнело, что совсем видно ничего не стало.
– Поддержи, – попросила она.
 С его помощью она вошла в квартиру, в которой ей дышать было же не так легко, как на улице.
– Ты мусор, что ли не вынес? – спросила она.
– Да забыл.
– Опять запах такой неприятный.
 Добравшись до дивана, она прилегла, и наконец, ощутила успокоение. Однако в голове ее все так же пульсировало, виски горели, в глазах темнело, она не могла собраться с мыслями.
– Миша, дай аппарат.
– Какой?
– Какой! Который меряет давление. Какой еще. Ты что мне и теперь нервы треплешь, – собрав последние силы в кулак, выпалила она.
– Сейчас.
 После этого эмоционального выпада, так легко дававшегося ранее, в висках назойливым молоточком застучало еще сильнее, в глазах еще более потемнело, и ей показалось на секунду, что она вот-вот потеряет сознание. 
– Давай быстрее.
 Михаил Антонович снял с полки измерительный аппарат, мигом приставил его жгут к ее полной руке, обвил ее им, и нажал нужную кнопку. Аппарат был новый, совсем недавно купленный, и пользоваться им не составляло большого труда, не то, что – прежним, который нужно было надувать вручную, и который, к тому же, не всегда верно показывал.
– Что там показывает? – спросила она с закрытыми глазами.
– Не понимаю. Зашкаливает, – в недоумении глядя в него, ответил муж. 
– Нужно вызывать скорую.
– Сейчас.
 Через минут пятнадцать скорая уже была по месту. Оказались даже знакомые.
– Зинаида Ивановна, что случилось? – спросил знакомый врач.
– Да давление высокое, после удара током, – вставил Михаил Антонович.
– Я обратился к больной, – важно заметил врач, тем не менее, жалобы больной слушать не стал, и достал такой же аппарат, который они, купив новый, уже отложили в сторонку.
– Позвольте! Так у вас такое высокое давление, что аппарат его даже не осмеливается показывать, – с удивлением заключил доктор. – Надо срочно сбивать.
 Зинаида Ивановна возражать не стала, она и сама, всю свою сознательную жизнь всегда уповала на таблетки, при любом заболевании, даже самом незначительном. Врач, вынув необходимые лекарства, поделился одной пилюлей, вынул еще две и отложил на стол.
– Эти примите завтра с утра, – пояснил он.
– Хорошо, приму, – отозвалась она.
– А мы, пожалуй, поедем, – с чувством выполненного долга, заключил доктор.
– Да, да. Миша открой дверь. Проводи их.
– Открыть дверь – это, пожалуйста, и даже спасибо. А вот провожать не надо, сами как-нибудь дойдем, – любезно пошутил доктор, с иронией глядя на нее поверх очков, и скрылся из виду, за дверью в прихожую.
– Ну как действует? – поинтересовался Михаил Антонович у жены, спустя минут двадцать.
– Да ты знаешь, мне что-то все хуже и хуже. Открой-ка, пожалуйста, форточку.
 Михаил Антонович выполнил незамедлительно поручение жены, вернулся и прилег с ней рядом. 
– Можно я одна полежу. Мне воздуха не хватает.
– Как скажешь, – и он переместился на соседний диван, напротив которого располагался телевизор, глядя в который и между делом массажируя пульт, он постирал почти все кнопки на нем.
 Прошел битый час. Михаил Антонович спал, и время от времени, слабо похрапывал, затем храп его нарастал и усиливался, и если бы Зинаида Ивановна не спала, то, наверняка, он способен был разбудить ее, но она не спала и мучилась. Час от часу становилось все хуже, казалось, что поднялась температура, виски уже не просто стучали, они сверлили, молотили, создавалось впечатление, что вот-вот произойдет разрыв сосудов головного мозга.
– Миша, – позвала она, но он не откликнулся, потому что если бы даже сделал это громко, то его мощный храп все равно перебил бы ее голос.
 Тогда она поднялась с постели и, приблизившись к нему, потрясла его за плечо.
– Миша, вставай, мне плохо.
– Что, что?! – в испуге встрепенулся он, и чуть не спрыгнул с дивана. Пугающий ужас сидел в его красных, уставших глазах.
– Мне нехорошо. Что делать, – констатировала она.
– Что делать, что делать … скорую, наверное, нужно вызывать, – спросонья пробормотал он скороговоркой.
– Да, да, наверняка, надо скорую, – согласилась она, точно об этом непременно помышляла, и уже намеревалась сказать, но он ее опередил.
– А ты пила таблетки, которые он на столе тебе оставил?
– Нет, но я думаю, одной достаточно. Нельзя ведь много.
– Выпей. Потом посмотрим.   
 Она послушалась покорно, чего обыкновенно за ней не наблюдалось.
 В протяжении всей их супружеской жизни почти все ключевые, судьбоносные решения принадлежали ее перу, и уже так установилось, как будто единственно она одна имела на них право. Почти ни в чем она не советовалась с мужем, разве что иногда – для галочки, чтобы сделать все ровным счетом наоборот, в иной раз и назло ему. И Михаилу ничего затем не оставалось делать, как только попрекать ее в необдуманности выбранных решений. Было так, например, с акциями, которые она одолжила, а вернее просто отдала, по просьбе сестры, на открытие собственного дела, которые затем, когда сестра их уже обменяла на валюту, резко возросли в цене, и составляли уже целое состояние, достаточное для покупки двух квартир, тогда как они всю жизнь прожили в тесной, однокомнатной, обставленной без должного уюта; и так было почти во всем, чего перечислять не вижу смысла. Основывалась эта лидерская черта в ее сознании на обыкновенном в этом случае доводе: он нерешителен, не может принимать решения, не способен брать на себя ответственность. А оформлялась эта череда доводов вполне распространенным заявлением: муж голова, а жена шея, без углубления в его суть. Впрочем, Михаил Антонович уже порядочно привык и даже смирился в некоторой степени, но вот с чем никогда смириться не мог, и чем он постоянно был обманут, так это распределением финансов. Но тут уж Зинаида Ивановна проявляла невероятную хитрость, ее так просто было не поймать. В итоге, как всегда, все выходило дурно, не продумано, в убыток, как, впрочем, и всегда, когда не по слову божьему.      
 Теперь же лидерский дух ее оставил совершенно, ей захотелось положиться на него всецело. Оно и объяснимо. В такие моменты даже самые сильные личности вольны потерять всякое самообладание.
– Я вызвал, – осведомил он, положив белую трубку телефона, лежащего на полке, рядом с дверью.
– Правильно сделал. Молодец. Спасибо.
– Да был бы толк. А то опять приедут – выпишут таблетки, и уедут.
– Посмотрим уже. Что же делать, – едва проговорила она.
 Короткое ожидание далось мучительно, и не менее мучительно, чем жене, далось мужу. Глядя на ее полуоткрытые веки, трогая горячий лоб, слушая ее невнятные уже слова, заключая, что она уже близка к состоянию бреда, он не на шутку испугался. Наконец, в дверь позвонили.
– Мы уже вас заждались, – бросил он, открывая, и приглашая на порог.
– Помилуйте, мы всего минут десять ехали. А на улице, если вы не заметили пурга, метет, стекла машины залипает, ничего не видно. Вы что хотите, чтоб и нас туда, – все также с юмором сообразил доктор.
– Нет, нет, но нужно поскорее что-то предпринять. У нее серьезные осложнения. Почти потеря сознания. 
– Ничего, почти – это еще не столь категорично, как уже. Поэтому, как я считаю, еще нет основательного повода для беспокойств. От беспокойств, будьте уверены, не меньше вреда, чем от самих болезней, вызванных ими.
– Да, да. Я понимаю. Но как тут не беспокоиться, когда такое.
– Вы так говорите, – сказал доктор, проходя в единственную комнату. – Как будто тут уже мертвое тело, расчленённое и изрубленное. Вот ведь жива, здорова, молода еще ваша барыня. А то, что давление, так у кого его сейчас нет. Будьте спокойны, успокойтесь. Вы не понимаете, что вы и ее и себя заводите. Так давление точно не понизить, – уже серьезно добавил доктор.
– Я постараюсь успокоиться, – ответил Михаил Антонович.
– Вот и славно. Теперь я попрошу вас больная объяснить мне ваше самочувствие в подробностях. А вас, – обратился он к Михаилу Антоновичу, – я попрошу не вмешиваться, не дополнять своими репликами.
– Как скажите, – ответил Михаил Антонович, готовый тут же раствориться, дабы уже эта психическая экзекуция поскорее закончилась.
– Так что у вас? – полюбопытствовал доктор.
– В голове стучит, болит, кровь чувствуется, как она по венам льется. Сердце болит, как будто вздулось, и давит, в груди сильно давит.
 Размеренными движениями доктор достал снова измерительный прибор, пощупал пульс, и одел ей на плечо жгут. Закрепив его, он накачал необходимый для его работы воздух, и принялся ждать. Лицо его посерьезнело, даже нахмурилось, брови сгустились в уголок на лбу.
– Таблетки, которые я вам оставил, пили?
– Да, две выпила, – изнемогая от духоты, а в комнате, помимо всего прочего, и действительно было довольно жарко от батарей, которые топили щедро, ответила она.
 – Да уж. Дело обстоит серьезное. Вам нужно непременно ехать в больницу. Собирайтесь поскорее. Я думаю, носилки не понадобятся?
– Думаю, нет, – ответила она, все-таки сомневаясь.
 Однако же, помощь все-таки потребовалась, и надо заверить, помощь значительная. Михаил Антонович буквально донес ее на руках до машины скорой помощи, и усадил ее прилежно в кресло, которое слегка накренилось под ее весом, стоит уточнить, в сто килограмм, при ста шестидесяти сантиметрах роста, что, само по себе, уже являлось в иных случаях причиной ее высокого давления. Кроме того, в их кухне было чрезвычайно жарко, и более того, работал постоянно кондиционер, из-за которого на одном из ее легких образовалось белое пятно. Так, по крайней мере, думалось ей самой. А на самом деле, вероятнее всего, причиной возникновения этого пятна было то, что она невольно являлась так называемым пассивным курильщиком, то есть, для незнающих, не курящей, но дышащей этим зловонным дымом вынужденно, потому что муж, как правило, курил в квартире, и едкий дым впечатывался в легкие, ковры, паласы, в бахрому дивана, и, как казалось, не мог быть выведен никаким из всех известных средств. Впрочем, и уборку они проводили крайне редко, и паласы, и ковры почти не выбивали. Пылесос обыкновенно стоял в углу, нетронутым.
– Ну, давай, до завтра. Приду завтра навестить, – сказал он напоследок, перед отъездом. 
– Все прибери, суп в холодильник поставь, а то пропадет, – добавила в напутствие она, и дала медбрату, наконец, возможность закрыть дверцу.
 По приезду, бегло освидетельствовав ее болезненное состояние, Зинаиду Ивановну определили в терапевтическое отделение, где она по достоинству, утром следующего же дня оценила плоды их кухонного творчества, и скажем прямо, осталась от него не в восторге. И, к слову сказать, утром этого же дня главврач, Ольга Максимовна, взяла больничный со ссылкой на инфаркт, а механик-техник, отвечавший за технику безопасности, попросил отпуск с последующим увольнением. 
***
 В терапевтическом отделении вместе с Зинаидой Ивановной помещались еще пять пациентов, все, разумеется, женщины. Пациенты находились под пристальным надзором врачей и выходили из палаты редко, только когда к ним приходили навестить родственники или знакомые. У каждой из больных был тяжелый случай.У одной, в частности, самой старенькой были почти неходячими ноги, и она только лежала, но за ней не выносили утку, так как она сама с трудом поднималась и шла до коридора, а там уже ее подхватывали медсестры.
По заходу в плату, еще у дверей, только переступив порог, Зинаида Ивановна ощутила на себетакой внимательности и неотрывностинастороженные взгляды, точно пациенты подозревали в ней доносчицу или воровку. Они переглядывались, перешептывались, и казалось, держали, как говорится, ухо в остро, улавливая шорох от любого, даже малейшего ее движения. Даже не все с ней поздоровались, вернее, поздоровались только две, ближе всего к ней располагавшиеся, и то как-то натянуто, без радости. Остальные же только молчаливо озирались, разглядывали ее, пока она отворачивалась, разбирая сумку с вещами, а когда она поворачивалась, резко прятали взгляд. Выходило это несколько забавно, но судя по их серьезным, даже испуганным лицам они и не подозревали о забавности своего поведения. Столь настойчивая и неумелая конспирация внушили настороженность и Зинаиде Ивановне. Она не могла объяснить себе столь странное поведение единственно интересом к новой пациентке. В этих осторожных взглядах крылась какая-то доля враждебности, точно они уже знали об ее злых намерениях доносить на них начальству, то есть, в данном случае врачам. Доносительство в России, ориентируясь на историю, давно распространенное явление, поэтому не стоит удивления. Чего стоит только недавно минувший сталинский период. И раньше и гораздо позже было уже полегче, но все-таки не искоренилось, только форму приобрело мягкую, и то, смотря для кого. Поэтому, вероятно, соседки молчали и при первой встрече, и весь последующий месяц промолчали. Очевидно, что сталинский период здесь уже не причем. Из-за повышенной осторожности соседок Зинаида Ивановна чуть не одичала, не разучилась говорить. Если и говорили, то в основном по делу, не отклоняясь, и никогда – о болезнях, как вероятно, опасаясь распространения. Известно, женщины в этом вопросе весьма ненадежный народ, и если они – не работники соответственных служб, то об одном секрете, рассказанном женщине, может узнать, без преувеличения, вся страна, как впрочем, и много пьющие мужчины, любящие развязать язык при шумной компании, похорохориться, похвастаться. Хотя, если говорить откровенно правду, абсолютно любой человек способен сболтнуть лишнего именно тому, кому никак не следовало бы, в дополнение, в ситуациивесьма неподходящей, и особенно тот, кто сплошь и всюдупанически боится сказать лишнее.Панический страх, как известно, зачастую и приводит к ошибкам его вызывающим. Поэтому лучше разумная осторожность, но и она – не гарант абсолютного успеха.
 Глубокое осмысление произносимой речи может служить, конечно, в некоторой степени определенной страховкой, но между тем, очевидно, что постоянную безопасность гарантировать не может уже в силу заданной от природы эмоциональности человеческой психики. Чего толькочеловек не наговорит под влиянием скверных эмоции, каких только сильных выражений не произнесет в порыве гнева или страстной любви. Иные, как мне кажется, и доводят других, что называется, до ручки, разве что для того, чтобы потом показать на человека в состоянии озверения, и сказать: «Вот каков!Смотрите, смотрите, он сумасшедший», умалчивая, между прочим, о самих способах доведения до этого состояния, и о намеренности такого доведения, дабы продемонстрировать зверство, и получить затем власть над зверем.В откровении от Иона блудница именно сидит на звере, но в этом контексте, разумеется, употреблено в другом смысле, но и к этому случаю можно причислить, как прообраз. Механизмов таких очень много, но не будем о них в деталях. Поэтому, как мне кажется, чтобы не наговорить лишнего, стоит вспомнить повеление апостола Иакова: «пусть каждый человек будет скор на слушание, медлен на слова, медлен на гнев». Придерживаясь этого наставления, человек, если и допустит в иной раз в своей речи лишнее, то, наверняка, нечаянно, невольно, бессознательно, и тут же осознает или чуть погодя осознает, и, осознав, раскается и попроситу Бога или у обиженного человека прощения. Впрочем, это не относится к личностям, считающим себя везде и всюду правыми, а всех других – виноватыми. Таких личностей с течением временивсе больше, и боюсь, как бы они не заполонили мир – тогда уж жизнь станет совсем невозможной.
 На второй день, в полдень, в палату пришла врач-терапевт. Пришла она единственно для обследования и, беглым взглядом оглядев пациенток, остановилась на Зинаиде Ивановне.
– Давайте померяем давление.
– Конечно, конечно, – и сама уже давно желая знать свое подлинное состояние в цифрах, ответствовала Зинаида Ивановна. 
 Обойдемся без описания подробностей прослушивания и рекомендации врача, а скажем, что в конечном итоге, первичное освидетельствование болезненного состояния Зинаиды Ивановны показало, что ей нужно сделать снимок сердца.
– У вас высокое давление, – уверила терапевт. – Вам это обязательно. 
– Хорошо, – согласилась Зинаида Ивановна, чувствовавшая в левой груди чрезвычайный дискомфорт.
Утром следующего дня она занимала очередь в поликлинике, находящейся, к слову, неподалеку от больницы. Между слов еще скажу, что здание поликлиники было  гораздо красивее больницы. Выстроенное из красного кирпича, оно стояло как бы на возвышении, над городом. Внутреннее содержание его было еще благопристойнее внешнего вида.   
При входе в нужный коридор, взгляду ее представился редкий случай. В очереди находилось всего трое: пожилой мужчина, женщина – лет пятидесяти, и мужчина с ребенком, как видимо – отец с сыном. Осведомившись об очередности, чего, впрочем, можно было бы и не делать, Зинаида Ивановна присела и огляделась. Взгляд ее упал на стены, скользнул по паркету, остановился, наконец, на мальчике. Мальчик улыбался ей приятно, точно матери. У Зинаиды Ивановны собственных детей не было, потому взгляд этот вызвал и радость, и тоску единовременно. Она поддалась малахольным чувствам, поддалась и лирическим воспоминаниям. В глазах проплыли молодые годы, ошибки, счастье, радости, падения, обиды, взлеты. Из взлетов вспоминалась незначительная малость, обиды же всплывали в невероятном количестве. От ее прихода времени пронеслось не много, а она успела столько всего передумать. Мысль ее развеивались, точно маятник на ветру. Тогда как минута за минутой очередь плыла скоротечно, никто не задерживал, не считая мгновения, когда женщина вылетела пулей из кабинета, чем-то раздосадованная, ругая медицину во всевозможных скверных выражениях. Но она скоро истощилась, потому что врач ни словом не отвечала. После приглашения Зинаида Ивановна вошла.
 В маленьком тесном кабинетике, служащим, наверное, прообразом всех рентгеновских кабинетов, заседала хрупкая дама, разумеется, во врачебном халате, с рыжими, кудрявыми волосами,довольно преклонного возраста, и что-то тщательнейшим образом записывала. Непоколебимым спокойствием веяло от нее, когда записывала врачебные сведения очевидной важности в большую синюю тетрадь.
– Здравствуйте, мне можно? – кротко, точно в молодости, спросила Зинаида Ивановна, стоя на пороге.
– Проходите, проходите, – не отрываясь от тетради, произнесла медик.
Сама процедура, впрочем, не заняла и пяти минут, не в сравнение с моральными приготовлениями. Снимок был готов пару днями впоследствии. Через пару дней, терапевт – серьезная, строгая женщина, с острыми, резкими чертами лица, в очках и седая, пригласила Зинаиду Ивановну к себе.
– Зинаида Ивановна, здравствуйте и присаживайтесь, – пригласила она.
 Приглашенная послушно присела.
– Спешу сообщить вам, как бы это помягче сказать, что результаты вашего снимка не утешительные. 
 Зинаида Ивановна чуточку заволновалась, но этого чуточку было вполне достаточно, чтобы у нее появилась в рябь в глазах, местами даже потемнение, и ко всему, еще и онемели ноги. К месту сказать, раньше ей нужно было сильнее раздражиться или струсить, но теперь разительно действовало даже малейшее волнительное чувство. 
– Говорите уж – со вздохом произнесла она, понимая, что минутная задержка вредна для нее.
– Не знаю даже, как вам сказать, – озадаченно произнесла доктор, точно заметив мучение Зинаиды Ивановны, и отчего оно происходит, и не желавшая его быстрее кончить. 
– Да скажите уж, сделайте милость, – не выдержала, в итоге, Зинаида Ивановна.
– Вы не нервничайте, не нервничайте, вам это вредно, – поспешила убедить доктор, как бы опомнившись. 
– Так вы же меня заставляете нервничать, – несколько успокаиваясь, но не от слов докторши, а от выплеска, ответила Зинаида Ивановна.   
– Успокойтесь, – попросила врач, слегка прикрыв глаза, и волнообразным движением опустив руки. – В общем, дело такое. Ваше сердце увеличено в два раза.
– Как!? – вне себя от паники, выпалила пациентка и замерла, лицо ее онемело и застало, как бы зафиксировало мину ужаса. Примерно на минуту сделалась недвижимой вся фигура.   
–Вот так. Но  вы сильно не беспокоитесь. Волнение вам противопоказано. Мы со своей стороны примем все необходимые усилия для вашего скорейшего выздоровления, – промолвила докторша последнюю фразу, что она была заученной и не раз произнесенной скороговоркой.
«Вам-то легко говорить, – думала обратной дорогой Зинаида Ивановна. – Шутка ли увеличено в два раза. Вообще сколько еще проживу, выживу ли вообще. А они – не беспокойтесь. Мы примем все необходимые меры.
 Думая так, она чувствовала, как отбойным молоточком бьется в висках и как обессиленно трепыхается сердце, точно петух с только что отрубленной головой, который, не понимая еще сути произошедшего, потому что и понимать уже, в принципе, нечем, бегает по двору до последнего вздоха и, наконец, найдя подходящее место, замирает. Вследствие этого волнения у нее сделалось сухо во рту, снова еще пуще прежнего онемели ноги, в точности до того, она почти перестала их чувствовать, и этого состояния очень испугалась. От испуга волнение еще более усилилось. Машинально, точно находясь в забытье, она доехала до больницы, там вышла из такси, и, войдя в палату,нащупав койку, легла и попыталась заснуть, но не смогла, а вместо этого еще долго и мучительно думала над своей, по ее убеждению, безнадежной судьбой. Результат ее мыслей, конечно же, был до последней степени печальный и повлек то, что она до глубины души приуныла. Перспектива последующей жизни, по выходу на пенсию, о которой она, кстати сказать, мечтала, уже, отнюдь, не казалась ей радужной. В излечение она категорически не верила по той весомой причине, что была вдоволь наслышана о возможностях местной медицины, и самое что ни на есть убедительное, от самих врачей. Мягко говоря, они были весьма скромны. Помимо того, именно сейчас ей настойчиво вспоминался один случай уже из ее личный практики, когда после скоропостижной смерти, что очень важно заметить, молодого пациента, незадолго до смерти прооперированного, одна из врачей в личной с ней беседе сказала: «Зинаида Ивановна, послушайте, если мы будем переживать за каждого пациента, нас просто надолго не хватит». Тогда это высказывание ей показалось вполне справедливым. Тогда, но не сейчас. Потому что сейчас была на кону ее жизнь и здоровье.
 Решаюсь сделать маленькое отступление по теме.
 Действительно, глубокое чувственное сопереживание больному посильно не каждому, и более того, не всякий на него способен изначально, исходя из душевной природы. Однако вместе с тем, стоит заметить, что чувственного сопереживания при такой работе и не требуется, но необходимо мысленное понимание, разумное, нравственное осознание необходимости спасать людские жизни. Без этого медицина невозможна, без этого она, быть может, даже вредна.   
Пусть Зинаида Ивановна и разглагольствовала в иной беседе, разумеется, с долей хвастовства и фанфаронства, что не боится смерти, а все-таки боялась, и, надо заверить, страшно боялась. И подобная легкость в отношении к чьей-то посторонней смерти еще была, в принципе, приемлема, как бы страшна, но все же допустима, но только не к своей собственной. О таком легком отношении к своей собственной погибели было даже трудно помыслить.
 «Умру, и даже никто горевать не будет» – думала она, впрочем, не слишком-то этого страшась, а страшась самой смерти, небытия – как ею промышлялся уход из этого мира. А жизнь на земле, как известно, одна, Зинаида Ивановна считала, что и вообще, одна, и оттого еще страстно не хотела с ней расставаться.Расставание с жизнью, само по себе, предполагало исключение целого ряда удовольствий, таких например как всевозможные дегустации, а Зинаида Ивановна до самозабвения любила вкусно покушать. Впрочем, это уже юмор, а если говорить серьезно, то она почувствовала угрозу своей жизни уже по окончанию того трагического для нее случая. Первоначальная угроза вроде бы миновала, но вскрылся целый комплекс и более того, в душу Зинаиды Ивановны стало закрадываться тревожное предчувствие, забегая вперед, скажу, что небезосновательное.   
***
 Узнав, что результатом электрического удара стало увеличенное в два раза сердце, Зинаида Ивановна, помимо унылого впадения в страх и беспокойство, обозлилась. Новость эта потрясла ее чрезвычайно, взбудоражив все фибры души. Если бы была возможность, она бы, наверное, даже отомстила.
– Я их всех посажу! – грозилась она перед соседками по палате.
– Что ты, они властные, влиятельные, у них связи, – уверяли они наперебой.
– Мне все равно, – вне себя от обиды и бессилия, говорила Зинаида Ивановна, понимая, конечно же, невозможность воплощения данной идеи в жизнь.
 В столь непростые минуты люди разумные обыкновенно смиряются с выпавшей долей и направляют все свои силы на выздоровление, а любогорода выздоровление непременно требует спокойствия, и люди разу разумные, способные подчинить свои чувства логическим доводам, прекрасно понимают это и следуют сему безукоризненно или с маленькими погрешностями. Однако такая способность развивается с годами, а не возникает тотчас же по требованию окружающих или по желанию даже самого близкого, любимого человека. Тем более, как мне кажется, не способно оно зародиться только по одному желанию человека, привыкшего всю свою жизнь повышено эмоционировать, к слову, не щадя ни себя, ни окружающих. Он хоть и смутно понимает необходимость успокоения, а даже если положительно твердо понимает острейшую необходимость искоренения скверных и оттого вредных для его здоровья чувств, едва ли способен решительно следовать производным этого понимания. Словом, понимание его решительно ни к чему не приводит. Он попросту не может справиться с чувственными порывами, особенно если он одержим.
 Впрочем, чувства Зинаиды Ивановны легко можно было понять – они были обусловлены стрессом. Однако, вместе с тем, сложно было принять выводы, опираясь на которые, оная, то и дело, грозилась соседкам по палате, что посадит абсолютно всех. Никто ведь не намеревался ее убить специально.Все произошло совершенно случайно из-за несоблюдения техники безопасности. А получалось, исходя из ее выводов, что это было сделано кем-то как будто преднамеренно. Словом, она была невероятно обижена. Оно, в принципе, и понятно.
Угрозы в адрес причастных, по ее разумению, к этому грязному делу, наша героиня произносила исключительно перед соседками, преимущественно – находясь в палате, и не говорила никому за ее пределами, кроме как навещающим ее родственникам. Но так уж устроилось в психологии человечества, что тайна, поведанная единственно одному человеку, при том еще в каком-нибудь укромном местечке, приводит, порой, не только к выходу ее за грань сознания двух человек, но и вообще, к ее масштабнейшему распространению. Особенно это свойственно женскому сообществу. Помимо прочего, как и в любом государственном либо негосударственном учреждении в больнице происходили факты подслушивания, не умаляющие, впрочем, врачебного таинства. Врачи, вне зависимости от половой принадлежности, умели хранить секреты. Однако эти и другие секреты каким-то чудесным образом доходили до их ушей. Именно так случилось и в этот раз. Об угрозах, произносимых Зинаидой Ивановной, без преувеличения, прослышала вся больница, и восприняты они были без учета болезненного состояния пациентки, по крайней мере, руководством. Разумеется, серьезное осмысление этой угрозы породило страх, с учетом того, что они имели под собой вполне правдоподобную основу. Зинаида Ивановна вполне могла подать в суд, и потребовать компенсации морального вреда, потребовать справки об инвалидности и сообразных болезни выплат. Другое дело, удалилось ли ей бы выиграть дело при столь неравном противостоянии, если бы оно осуществилось в полной силе. К тому же, доказать, что ее намеревались убить специально, чего, в самом деле, не моглобыть, было делом практически невозможным, а соответственно и тяжесть вины была не столь существенная, чтобы даже завести уголовное дело и совершенно недостаточная, чтобы посадить, кого бы то ни было. Стало быть, угрозы ее могли расцениваться исключительно как выброс негативных эмоций, и не более. Однако следует признать, что иным личностям лишь бы за какое-нибудь мелочное словцо зацепиться, схватить его, донести начальству, и своими последующими действиями не только угодить руководству, но и выбить для себя от него дивиденды. Такой именно натурой была диетврач, натура жестокая, злая, надменная, но большая угодница всякого руководства. Заслышав эту угрозу, принесенной ее верной подданной медсестрой, она стала соображать, очень взвешенно соображать, и сообразила кое-что, что было впоследствии на кулуарном совещании обсуждено.   
***
 В продолжение всего этого месяца Зинаиде Ивановне страстно желалось поговорить хоть с кем-нибудь, хотя бы на совершенно отвлеченные темы, не нагруженные ее мыслями, а хотя бы чужими, послушать их, но этого было почти не позволено в основное время, а удавалось лишь немного поделиться переживаниями только в минуты посещения близких, мужа или сестер. Стоило раньше, наверное, упомянуть, что у Зинаиды Ивановны было еще две сестры, которые по родственному долгу наведывались к ней время от времени. Еще стоит добавить, что были и племянники, и племянница, но они не навещали по разным причинам. Один, в частности, Миша был слишком мал, чтобы ходить в больницу самостоятельно, другая, Лена, была слишком погружена в учебу, а третий, Витя, и мог бы, но не посещал из-за обиды, не так давно нанесенной ему ею. Причиной непосещения служила только последняя, но между тем были и предыдущие, об одной из которых стоит упомянуть прежде, для связки. 
Было лето – жаркое, ясное, с голубым небом и зеленой листвой, падающей легкой и упоительной тенью на прохожих. Зинаида Ивановна вместе с Мишей, Леной, Витей находились в гостях у старшей племянницы Ольги, уже бывшей замужем, и работающей в местном отделении столичного учреждения, которой, кстати сказать, и принадлежала эта квартира, подаренная матерью. Квартира была хорошая, даже смею сказать, замечательная: будучи двухкомнатная, она выходила окнами своими во двор, на прекрасное футбольное поле, поросшее густой, сочной травой, на котором, бывало, целыми днями возились местные мальчишки с дерматиновым мячом. С правой стороны от кухни, напротив большой комнаты простирался весьма удобный балкон, служивший для хранения всякой утвари, как впрочем, и любой другой балкон, в любой другой квартире. Хороша эта квартира была и во внутреннем интерьере: искусная, новая мебель, включавшая в себя два мягких кресла, пружинный диван, компьютерный стол, и заключавшая в себя множество шкафов, полок, сервантов, два шифоньера, так называемая стенка. Она-то, эта самая стенка и стала, в некотором смысле, если выражаться образно, виновницей последующих событий, своей, так скажем, фабричной непрочностью. И вот, значит, об этих событиях. 
 Дети играли в прятки. Звончайший детский смех, веселье раздавалось в одной, самой большой из комнат, и жизнерадостностью разливалось, точно горный ручей, по всей квартире. Полнейшая беззаботность витала в воздухе, во всем доступном жизни комнатном пространстве. Требуется, наверно, уточнить для ясности, что прятались дети в самой большой, просторной комнате, в то время как отсчет производился в кухне, к тому же, для усиления, в углу и за прозрачной занавесью. Как самому маленькому из них, щупленькому Мише было проще всех запрятаться, где бы то ни было, он хорошо и незаметно вмещался и за занавесью, и под компьютерным столом, и в шифоньере, и за диваном, и за креслом, тогда как Лена с Витей не имели столь широкого раздолья для укрытия. Наспех они прятались, по обыкновению, либона балконе, либо в одном из разделов стенки. На балконе, само собой, им было легче всего утаиться, но там их Миша совершенно без труда находил. Впрочем, в квартире не было такого места, где бы можно было спрятаться совершенно, чтобы не нашли. Так или иначе, спустя длительный срок или короткий, а находили, и, как правило, это происходиловскорости. Поэтому, следует полагать, дети играли в прятки, скорее, для забавы, что называется, от делать нечего, чтобы вдоволь порезвиться.   
 Зинаида Ивановна им не мешала, не вмешивалась, но вместе с тем, и не одобряла их забавы. Судя по хмурому лицу, она была не в настроении и глядела на все происходящее как-то косо, исподлобья, даже с осуждением. Пару раз она все-таки намекнула, что требуется игры прекратить, но дети не послушались. Казалось, она не разделяла их настроения из-за того, в первую очередь, что у нее самой не было столь беззаботного детства. Повсеместно и почти каждому она жаловалась на тяжелые условия труда, и недостаток сна в малые годы. Ввиду этого и своих племянников, будучи в отпуске, она заставляла работать до седьмого пота на палящем зное. А затем, сидя под деревом и почти задыхаясь, жаловалась на давление, и говорила, что оно у нее возникло именно в детстве и-за работы под нещадным солнцем. Странная в некотором смысле была у нее натура, поистине женская, непредугаданная. И в это раз она проявилась в полной мере. Глядя косо и долей злости во взгляде, она терпела их игру, перекладывая вещи из стороны в сторону и, как будто выжидая выгодного мига, чтобы излить душевные накопления, которых, видимо, собралось великое множество. Быть может, ее мучили мысли о рабочих перипетиях, о личной жизни, может, печалили воспоминания из детства, словом, посещали мысли, свойственные почти каждой женщине, да и мужчине, да и вообще, наверное, каждому взрослому человеку, уже, по определению, обремененному всякого рода заботами. Взрослому человеку уже не вкушать беззаботности, даже по выходу на пенсию. А детям, меж тем, было невероятно весело, они резвились и смеялись, и этим досаждали ей, нервировали. И вот настал черед Лены идти на кухню и отсчитывать положенные десять. По ее уходу Миша, игриво и непринужденно,и вместе с тем незамедлительно нашел укромное местечко под компьютерным столом, вероятно, задуманное заранее, и моментально спрятался, задвинув черное кресло таким хитреньким образом, чтобы не улавливалось и сантиметра его перемещения. В это самое время Витя полез в шифоньер, встроенный в стенку, и, залезая в него, уже почти запрятавшись, нечаянным движениям сорвал с петель одну из дверец. Дверца эта уже была слаба, поэтому послушалась даже слабейшему прикосновению. Как выяснилось позже, она уже не раз была повреждена и сорвана, и снова вставлена. Но ничего из этого и не могло быть учтено. О! До чего сложно описать, что тут началось, какой гнев, какие эмоции. Зинаида Ивановна, казалось, была готова разорвать его на части, точно голодная волчица одинокого ягненка. В считанные секунды она побагровела, и до такого уровня, что пунцовая краска залила все ее лицо до самых ушей и даже шею. Она взрепенилась, взбунтовалась, подобно курице, цыплятам которой угрожает опасность, с разницей лишь в том, что в роли цыплят были даже не дети, и дверцам уже не угрожала опасность.
– Идиот! – вскричала она. – Твоя бедная мать всю жизнь будет работать и не расплатиться за эту стенку! Ты знаешь, сколько эта стенка стоит, каких денег! Вам таких денег за всю жизнь не накопить.
 От осознания тяжести своего поступка, Витя осунулся, сжался, принял жалобное выражение лица и глаз, а от понимания того, что их «семья и в жизни не расплатиться», и только по его вине, по его щекам полились слезы. Он закончил уже пятый класс, и плакать уже, вроде бы, было стыдно, но он не мог ничего с собой поделать, слезы лились сами собой, непроизвольно. Осознание того, что на их бедную семью ложиться непосильным гнетом столь существенное финансовое бремя и именно по его вине, сжимало душу и давило слезы, и он, наконец, не выдержал и разрыдался. Лена, увидев это, минут пять молчала, пока Зинаида Ивановна продолжала сладострастно сыпать бесчисленные угрозы и оскорбления, точно высекая слезы из его глаз, точно наслаждаясь этим, упиваясь даже в некоторой степени, но потом вмешалась.
– Тетя, хватит уже, ты же видишь, что он плачет, – попросила она.
– Да он больше притворяется, –не унималась Зинаида Ивановна.
– Да нет, не притворяется. Хватит тетя, перестань, – просительно
– Плачет только затем, чтобы вызвать жалость.
 Но вызывать жалость Зинаиды Ивановны уже в ту пору едва представлялось кому-нибудь возможным, и Витя еще смутно, но уже понимал это. Он, вообще, следует уточнить, не видел в ней человека, способного на жалость к кому-либо, видимо, потому что этой жалости никогда не ощущал к себе. То и дело, она заставляла его выполнять утомительную физическую работу, даже едва посильную ему, и не понимала, когда у него что-нибудь болело. Это отношение к нему лично и породило в его сознании мнение о ней, как о безжалостном человеке. Из этих данных мальчик и состроил вывод. Для одиннадцатилетнего ребенка, известно, мало нужно, чтобы состроить выводы, и, стоит заметить, не всегда лишенные истинности.
 Другой подобный случай произошел уже поздней зимой, ближе к полуночи. Впятницу вечером Витя с Мишей находились у Зинаиды Ивановны дома, и собирались оставаться ночевать. Так они обыкновенно поступали по выходным и праздникам. Сами они жили в маленькой общежитской комнатке, поэтому побыть некоторое время в квартире доставляло им эстетическое удовольствие. К тому же, в их квартире был большой телевизор, магнитофон и видео проигрыватель, которыми детям разрешалось пользоваться. Михаил Антонович был этим постоянно недоволен, как впрочем, и всегда, когда они мешали ему выпить спокойно вечером полуторалитровую бутылку пива. Он не злоупотреблял, но бутылка пива в пятничный и субботний вечер – было делом стабильным, если только не случалось экстренных ситуаций. Их, как водится, не возникало. И потому, сидя на диване и глядя телевизор, он еженедельно потягивал его из большой расписной кружки. Дети не понимали, что они мешают, и чему они мешают, и просились, как правило, на ночлег.
 Приближалось часов одиннадцать, а дети и не думали ложиться, впрочем, как и взрослые. Зинаида Ивановна возилась в кухне, постоянно заставленной пакетами с провизией, принесенными из столовой или купленными, и собиралась навести порядок. После беглого осмысления выбор ее определился: на столе собралось много грязной посуды, и она взялась ее перемывать. Михаил Антонович лежал на диване и массажировал пульт. Кнопки его почти все вытерлись, и потому можно было массажировать без вреда для него. Просмотр телевизора настолько увлек его, что он перестал замечать, что вокруг него твориться. А творилось шумное веселье: племянники изо всех сил бились подушками. Обоим было дико смешно и весело. Выбранные подушки были чрезвычайно крепкими, поэтому пух по комнате не разлетался. Бились с переменным успехом – Витя минутами поддавался. Наконец, одержав верх, он кинулся на брата и, положив на грудь Миши подушку, сам лег сверху, придавив. Со стороны могло показаться, что он его душит. Но Миша смеялся и, казалось, что ему было не больно. В этот момент в комнату вошла Зинаида Ивановна.Увидев эту двойственную картину, она взбунтовалась, и резко подойдя, ударила ребром ладони по шее Вити. Точно ток пронесся по его позвоночнику, выбросом ощутился в груди, отозвался легким разрядом в мозгах, в результате чего в глазах слегка потемнело. Удар не был такой сногсшибательной силы, как у иных спортсменов, но, вместе с тем, крепкий, и, как видимо, пришелся по нерву. Кроме того, в результате Витиной позы позвонок был согнут и мышцы шеи расслаблены. Непривычное, неприятное ощущение привело к слезам, правда, более от обиды, что незаслуженно и в очередной раз он виноват. Ему показалось, что Зинаиде Ивановне хочется его ударить, и для этого не требовался повод. Ведь сбоку прекрасно видно было, что голова Миши находиться не под подушкой, и в дополнение, она могла слышать его смех. Но она не стала разбирать, а сразу и неожиданно предприняла резкие меры. 
–Я не душил его, – доказывал Витя, натягивая свою черную кроличью шапку, чтобы идти домой. – Вам сложно было подойти и посмотреть внимательно.
– Что ты оправдываешься. Я же видела, что душил, – стояла на своем она, и к слову сказать, если бы даже поняла, что совершила ошибку, не признала бы этого.
– Вы всегда считали и считаете, что я во всем виноват, – кинул он напоследок и вышел,и долго еще, идя по дороге, не мог успокоить нервы.
– Иди, иди, – сказала Зинаида Ивановна на прощание, и это надменное высказывание еще более задело его.
 Утрата способности жалеть других произошла в Зинаиде Ивановне не с годами, как может подуматься, а преимущественно в результате ее повышения, влекущего за собой, разумеется, то, что она выбилась из под гнета и сама стала руководителем, которому, вроде бы, позволено самому угнетать. Стремительные изменения произошли с ней в одночасье. Жалость, какое-либо понимание, которого и раньше было в ней, так скажем, не фонтан, рассеялись, развеялись как будто по ветру, и уже не обещались воротиться. Приведу, как пример, еще один незаметный вроде бы случай. Было дело, поступила к ним в больничную столовую одна женщина – тихая, скромная, по виду забитая, как видимо, очень обиженная жизнью и людьми – сама жизнь, как известно, никого не обижает. Приняла ее на работу Зинаида Ивановна, же будучи уверенным шеф-поваром, беспристрастно, холодно, расчетливо, но с некоторой настороженностью, и даже неприязнью, иначе вряд ли бы случилось дальше то именно, что в итоге вышло. Теперь, когда она уже была в почтенном возрасте и находилась у власти, ее начинали раздражать люди, подобные ей в молодости, скромные и тихие, и кроткие. Ей уже доставляло непременное удовольствие прилагать максимум усилий для исправления их и превращения в находчивых и пробивных, и даже наглых. Однако осуществлялось это ею не всегда разумными методами, а потому приводило не всегда к ожидаемому результату. Так именно или, вернее, почти так произошло в этом случае. Эта спокойная, кроткая женщина, но задумчивая, и как следствие задумчивости своей разварившая макароны, подверглась такому шквал ругательств и оскорблений, что окружающим было за шеф-повара стыдно. Незамедлительно было подписано заявление об ее увольнении, и стоит подчеркнуть, за одну единственную ошибку. А между тем, к слову, когда-то Зинаида Ивановна порицала столь деспотичный подход.    
 По всей вероятности, она искренне полагала, что Витя не станет долго обижаться, как это обыкновенно и происходило, и они с Мишей через неделю уже придут, но Витя этот расчет прекрасно распознал, и оттого, что попросту устал терпеть, решил не приходить как можно дольше, пока она не осознает. Она, сам собой, не осознала, икак итог, они не приходили, и спустя пару месяцев, и вплоть до этого самого случая.
 Таким образом, можно себе представить, насколько одиноко и тоскливо было Зинаиде Ивановне находиться в палате, можно сказать, если рассматривать в духовном смысле, совершенно одной. От тоски она бралась читать, но чтение ей не давалось, вернее, не приносило прежнего удовольствия, хотя в детские годы она очень любила это занятие, но его запрещали родители, заставляя работать физически. В селе, как известно, больший упор делается на физический труд, который прокормит. Само по себе чтение, разумеется, даже и в городе денег не приносит. Еще она бралась вышивать, но потолстевшими с годами пальцами выполнять эту творческую деятельность было уже неудобно, и, скорее, морально мучительно, досадно. Наконец, она, отложив все прочие занятия, принималась думать и думать сосредоточенно, но мысли ее вились исключительно вокруг знакомого случая, грозившего стать последним в ее жизни, и приносили ей тяжелые душевные переживания. Нервы от этих мыслей у нее не восстанавливались. Кроме того, в ее сердце еще возникла неприятие к равнодушию врачей, относившихся к ней, по ее разумению, без должного внимания. Впрочем, ее разумение было не безосновательно. Помимо таблеток ей ничего не прописывали, ничего не назначали, и даже уколы не вкалывали. А между тем, как стало позже известно от знакомой докторши, ее должны были поместить в реанимацию и прокапать несколько капельниц, чтобы снять стрессовый шок, эффект тока. 
Справедливо, между прочим,лично от себя заметить, что больница могла бы обеспечить своих работников надлежащим и качественным лечением, или хотя бы пристальным обследованием, а затем с ориентировкой на результаты, направлять рекомендации руководству, находящемуся под властью главврача. Но больница не обеспечивала, а главврач не давала никаких рекомендаций, возможно, даже не интересуясь подобными материями. Это весьма прискорбно.
 Как уже было сказано, больничная кухня Зинаиду Ивановну разочаровала, и, стоит заверить, крайне разочаровала. И хоть даже ее подчиненные старались всячески угодить ее запросам, подносили дополнительные ингредиенты ей лично, дополняли ими ее блюда, она все одно осталась при своем убеждении, что по части критики вся кухня не заслуживает снисхождения. Это убеждение в ее уме возникло и окрепло не вследствие отсутствия вкуса в еде, которую ей подносили, хотя она была почти безвкусной, а в большей степени, в виду скрытого убеждения, опять же основанного на командирском мировоззрении, что без ее участия никакая еда не возможна, по вкусовым качествам, быть приготовлена замечательно. А она между тем до сладострастия любила вкусно покушать, и готовила, разумеется, соответственно желудочному требованию. Удивительные блюда у нее, надо сказать, получались, когда она пребывала в прекрасном настроении. Тогда она подходила к делу с творческой искрой, творила с вдохновением, и плоды ее творчества были столь изумительны, что все без исключения дегустаторы, что называется, пальчики облизывали. Впрочем, не особенно-то влияли на качество приготовляемой ею пищи ее гнев, повышенная вспыльчивость, появившаяся у нее в процессе трудовых будней, импульсивность, эмоциональность, и даже высокое давление. Бывало, на какие-нибудь праздники она бегает, весь день суетится, беспокоится, переживает, нервничает, кричит, ругается с мужем, а к ночи приготовит все одно так вкусно, что сложно не употребить лишнего. Перееданием, стоит заверить, грешили многие их гости, хваля наперебой ее талант, и чего греха таить и сама Зинаида Ивановна с Михаилом Антоновичем, и оттого них выросли большие животы. Сказывалось, наверное, и то усиление, что Михаил Антонович работал водителем грузовой машины, а затем и пассажирского автобуса, а Зинаида Ивановна попросту мало ходила пешком, а в основном ездила на такси, даже до ближайшего магазина. Впрочем, привычка вызывать такси базировалась не только на нежелании передвигаться на своих двоих, а еще и на любви к езде в автомобиле. Зинаида Ивановна даже в свои зрелые годы, как сама она открыто признавалась, любила быструю езду, и не могла отказать себе в удовольствии лишний раз прокатиться, как говорится, с ветерком. К тому же, такси стоило недорого – всего тридцать рублей по городу, в любой его конец.
Конечно же, готовила вкусно, со всем усердием она для мужа, для себяи для гостей, в домашних, разумеется, условиях. В рабочейже обстановке она действовала обыкновенно как придется, но все-таки со всей серьезностью, со всей ответственностью за конечный результат, и потому, наверное, достойно. В работе сказывалось, судя по всему, то еще дополнительное, а может даже главное условие, что коллективный труд размывал и личную ответственность, и творческий подход притуплял в какой-то степени. Словом, Зинаида Ивановна любила себя попотчевать вкусной едой, а потому весьма пресной и безвкусной показалась ей и больничная стряпня, и обстановка, к слову сказать, удручающей. Помимо того, что с ней почти не разговаривали, сама интерьерная расстановка в палатах оставляла желать лучшего. Вообще, смею сказать, больница была не из лучших: старая, дряхлая, бледно зеленая, с трещинами, удручающая своим внешним и внутренним видом. Внутреннее ее содержание соответствовало внешнему облику, как органы изношенные органы старика его морщинам. Не говоря уже о давно, с самых незапамятных времен, не меняном оборудовании, удручающе и даже пугающе выглядели все ее отделения, так называемый приемный покой, коридоры, стены: везде дискомфорт, неуют, запах лекарств и хлора, полнейшая антиутопия. Незавидная участь постигала принужденного поселиться в эти стены на неопределенный срок, особенно на длительный. Никакого терпения ему не хватало. Невообразимая скука и уныние постигали его неминуемо в первый же день и сопровождали до самого момента выписки. Знаменательная дата выписки потому и ожидалась с крайним нетерпением, доводимым, подчас, до жажды. Однако с этой выпиской, к досаде пациентов, врачи не торопились, долечивали до победного. Примечательно, что положение в корне изменилось, когда появилась новая больница. Тогда уже выписывали без задержек. Для создания законченного образа в голове читателя скажу, что внешним видом эта больница напоминала давно заброшенное здание, отведенное разве что под снос. Замечу еще, что внутренняя атмосфера никак не способствовала выздоровлению оттого, что ввергала в душу уныние, а уныние, известно, никогда не влечет выздоровления. Словом, больница была ужасна. Но, тем не менее, в ней лечили, и долго лечили, пока, наконец, на возвышении не отстроили новую. И даже после того, некоторые отделения все же в ней остались.
Надо сказать, в пору своей молодой бытности Зинаида Ивановна относилась к врачам с подлинным и нескрываемым уважением, даже смею заверить, с почтением. Но познакомившись ближе с некоторыми из них, войдя с ними в тесные контакты, она изрядно в них разочаровалась, как в интеллектуальном и культурном сообществе, и почтение само собой рассыпалось. Совершенно иными они ей раньше представлялись. Теперь они были мало того, что вполне досягаемы, близки, как люди, но к тому же, она убедилась в бессердечии, черствости и жадности некоторых из них. Иллюзия ее рассыпалась – общие человеческие качества, как оказалось, свойственны и врачам, что, в сущности, значило, что они такие же обычные люди, как и повара, и сантехники, и дворники. Стоит заверить, что таковыми являлись далеко не все, но по удивительному стечению обстоятельств, она сближалась и имела дело именно с такими, теми, кто чаще всего заходил в кухню и с лицемерной улыбкой деликатно спрашивал съестное повкуснее. Лицемерие это подтвердилось уже впоследствии, когда эти же самые врачеватели, как будто не заметили ее в качестве пациентки и совершенно не интересовались ее самочувствием. Встреча с ней уже была как бы не выгодна, а оттого и нежеланна, безрадостна, и улыбки с лиц повытерлись. Только здоровались, но как-то уж очень сухо.   
***
 Как уже было заявлено, главврач, Ольга Максимовна, взяла больничный из-за инфаркта, а там кто знает, в самом ли деле из-за инфаркта. Думаю, стоит рассказать читателю о ней немного подробнее, так сказать, для преставления личности, чтобы сложилось некоторое мнение о ней. Эта была среднего роста и среднего возраста дама, очень красивая, белокурая, с выразительными зелеными глазами, и длинными ресницами, маленькими губками, устроенными бантиком, пухлыми щечками, слегка, правда, бледноватыми, моложавой кожей и в том числе и от того, что, следуя врачебному этикету, никогда не загорала, замечательно сложенная и ухоженная до последней детали туалета. От нее всегда хорошо пахло духами, но она никогда обильно не красилась, если не считать капельки туши на ресницах. Красоту свою и здоровье она берегла с молоду. А посему сложно было поверить, чтобы у такой сильной здоровой, властной женщины случился инфаркта из-за такого, казалось бы, незначительного для нее происшествия, как удар током одного из сотрудников больницы. Справедливо напрашивалось подозрение, что таким хитроумным способом она попросту решила избавить себя от ответственности, ложившейся на нее ввиду занимаемой должности. Премного вероятно, что, в самом деле, никого серьезного взыскания ей, в сущности, не грозило, и единственно чего она лишила себя таким замысловатым способом, так это возможности принимать последующие решения на официальном уровне, тем самым, отдаю справедливость, обеспечив себя успокоением. Тем не менее, невзирая на малую вероятность воплощения мнимых угроз, она лишний раз перестраховалась, и раздавала рекомендации подчиненным уже по телефону либо с глазу на глаз. Должно признать, это у нее превосходно получалось, в первую очередь, из-за того, что вокруг нее образовался прочный круг единомышленников, окружавших ее подобострастием и лицемерием. Одной из ее единомышленников являлась диетврач, Раиса Адрапьевна, худощавая женщина, со стрижкой под каре, прямолинейным носом, впалыми щеками, обладавшая телосложением без излишества, но о ней мы скажем чуть попозже, потому, как и она являлась непосредственным участником последующих событий и главное, действий. В том числе и от нее, в любой час дня можно было слышать в коридоре любезное до невозможности, даже прямо скажем, до противности: «Ольга Максимовна, Ольга Максимовна, драгоценная вы наша, Ольга Максимовна», а в кулуарах – прямо противоположное по смыслу и совершенно невозможное по оформлению. Стоит отдать должное, жестокость, черствость, резкий, властный нрав в ней все-таки присутствовали, правда,конечно же, не в той вульгарной форме, как, например, у Надежды Петровны, то есть без хвастовства и сквернословия, но, тем не менее, было, может, даже больше властности, потому что с интеллектом. Даже среди медиков поговаривали, что она существенно изменилась после прихода к власти. Стоит сказать, что до того момента, как она стала главврачом, она чудесно заботилась о пациентах, принимала всегда с улыбкой, с коллегами была вежлива, в общем, нарадоваться ей не могли. В то время она была замужем, и, по всей видимости, была счастлива. Но став главврачом, она развелась с мужем, и перед людьми предстала натура холодная, рассудительная, обиженная, злая и, что само плачевное, жестокая. Но вместе с тем, в сопряжении с упоением отрицательными качествами, она продолжала хранить умение преподносить себя в выгодном свете, разумеется, кому то требовалось, не распыляясь на простой народ. Доброжелательной и в высшей степени заботливой, и понимающей она держалась исключительно с высшими или равными себе – чиновниками, начальниками, директорами, главами. С ними она была не в меру ласкова и любезна, даже весьма любезнее, чем раньше – в молодые годы, когда ее улыбка возникала искренне. Другого отношения, как ей казалось, требовали подчиненные, простой народ, рабочий люд, с ними она не особенно церемонилась, общалась свысока, даже была, подчас, груба беспочвенно. Ее стали бояться и уважать, и на основе этого, наверное, впоследствии избрали депутатом. Правда, простой народ, конечно же, не выбирал, уже потому что простой народ не слишком жаловал выборы местных депутатов, а выбирали, сущности, счетные комиссии и главы, и этого было вполне достаточно. Поэтому она, без зазрения совести избиралась и на третий, и на четвертый срок, и как видимо, не собиралась покидать свой пост до самой смерти. Уж очень удобно было быть ей депутатом.
Будучи народным депутатом, с административной трибуны она почти никогда не выступала, и никаких общественно значимых реформ не предлагала, за исключением предложения по реформированию местной системы здравоохранения, для чего по ее словам требовались значительные средства, которые ей удалось выбить, «несмотря на препятствия», и распределить «должным образом». Как именно и в каких пропорциях она распределила – знала только она и ее единомышленники, но деньги были потрачены до последней копейки, в том числе и на элитную недвижимость, и еще не хватило. Для того чтобы у избирателей создалось благоприятное впечатление о том, что она задействована в политической жизни страны, что не зря она занимает депутатское кресло, она пустила слух, что надпись крупными буквами на пачках сигарет – это ее личное предложение. Некоторые, разумеется, ее за это похвалили, другие – не поверили, а большинство осталось равнодушным к этому кулуарному заявлению уже потому, что никакой полезности в появлении этой надписи на пачках не выявили.
 Разумно полагать, что надпись никаким образом не повлияла на заядлых курильщиков, и даже картинки с изображениями всякого рода болезней – никак не повлияли, если только отпугивающе, но явно, что они повлияли на начинающих, потенциальных, и это очень важно – картинки в большей степени, чем надписи. Хотя справедливо напомнить, что сама идея этих картинок позаимствована у таких стран, как Таиланд, где подобное уже давно практикуется, и почти никто из местного населения не курит. Но там и не пьют, а это несказанно значимо. Под высоким градусом уже нет никакого дела до каких-то картинок или надписей. Чего уж говорить, даже, порой, до ударов дела нет, ни до какой опасности. Но подобное углубления не слишком-то заботили Ольгу Максимовну, так как она в большей степени заботилась о репутации. Заботясь о репутации, она никем, так сказать, не брезговала. Поговаривали даже, что она была близка с губернатором, но это были только слухи, впрочем, не безосновательные. Их часто видели вместе на всевозможных заседаниях, совещаниях, они фотографировались вместе, общались с улыбками и, кажется, не скрывали даже обоюдной симпатии. До какой степени доходила эта симпатия и во что она выливалась – нам не известно, подлинно знаем мы только то, что финансовые вопросы от этого знакомства у нее быстрее решались, быстрее иногда, чем требовалось. Вероятно, потому у Ольги Максимовны вскоре образовалась элитная квартира за кругленькую сумму в столице. Впрочем, этим согрешала не она одна. Депутатской зарплаты, известно, часто не хватает на приобретение жилья, тем более в провинции. А между тем, хорошо известно, что деньги выделяются на определенную отрасль и на многих людей, но не всегда до них доходят. И это при том, что в стране множество больных стариков, детей, наличествуют сиротские приюты, постояльцы которых, по сути, лишены детства, много малоимущих, живущих за чертой бедности. Ничего из этого не читывало Ольгой Максимовной, желающей приобрести квартиру, в которой даже не собиралась жить. Но это довольно распространенное явление, и Ольга Максимовна на этом поприще не очень выделялась. А были между тем у нее и особенности, так сказать, женские, политические хитрости, о которых жаль будет хотя бы мельком не упомянуть. 
 Однажды, например, руководствуясь все той же «заботой о гражданах» она предложила отменить пособие на ребенка размером в пять тысяч, с учетом северных надбавок и цен. К слову, пять тысяч на севере, это все равно что – две с половиной, а то и меньше, в других областях России. Граждане и гражданки этим предложением были дико возмущены, и в результате чиновники не посмели. Однако надо полагать, что предлагалось это нововведение, скорее, для фарса, дескать, «вот можем отменить, но не отменим, дескать, вот имеете теперь повод для радости». Впрочем, в то время тарифы по коммунальным услугам еще не были непомерными, а чиновники этих служб не судились столь массово с народом и не доводили его до бешенства, требуя справки по месту работы или учебы, у уже давно уехавшего человека, чтобы не высчитывать за свет и воду. К слову сказать, невообразимое, смею сказать, немыслимое требование, как будто условия маленького города не позволяют иным способом узнать точное количество действительно проживающих в квартире, если ставятся под сомнения полученные данные. К тому же, в частности, разумно полагать, что если не приходит справка об отчислении, следовательно, человек еще учиться, и тогда спрашивается, для чего требовать ее каждый квартал. Достоверно ведь известно, что при отчислении эта справка моментальноприходитв надлежащие органы. Хотя, конечно же, такой справедливый подход не позволяет взымать с населения лишние деньги. А легких денег кому не хочется. И при этом не учитывается, что для кого-то они – последние. Впрочем, это обобщенное явление, а мы говорим об одной государственной персоне.
***
 Разумно полагать, что план последующих действий принадлежал уму находчивому, весьма догадливому, однимсловом, стратегическому, но вместе с тем, до последней крайности злому и, без преувеличения,совершенно безнравственному, в дополнение ко всему, еще и загнанному в рамки необходимости принятия какого-нибудь спасительного для себя решения. Обыкновенно в подобных ситуациях люди разумные много советуются, продумывают ход выбранных действий, критически осмысляют собственную стратегию, и что драгоценнее всего, не принимают судьбоносные решения второпях, если остается время качественно их перед тем продумать. Время для взвешенности решений определенно – большая ценность. Неспроста ведь когда-то народ выдумал: «поспешишь – людей насмешишь», очевидно, что ориентируясь на многовековой экзистенциальный опыт. И вот что еще весьма любопытно и, сразу скажу, удивительно: вывел этот афоризм выходец из народа, а именно интеллектуалы зачастую плюют на нее и плюют безосновательно, глупо.Происходит это, наверное, потому, во-первых, что тем из них, кому приходится зачастую принимать быстрые решения, в иной редкий раз невероятно трудно бывает определить, когда времени еще достаточно для обдумывания, и к тому же,как я думаю, определенно сказывается привычка, а иногда и во-вторых, опрометчивость допускается чрезвычайной самонадеянностью, проще говоря, высокомерием, а еще хвастовством, желанием лишний раз порисоваться перед начальством или народом. Впрочем, бывает, что стараются действовать качественно, но уложиться непременно в сроки, потому что это этого зависит, например, жизнь, или много жизней, или хотя бы репутация доброго человека или, как минимум, заработок, что если в разумных пределах, очевидная важность для жизни. Нельзя отрицать без аргументированно и других причин, для меня лично, может быть, не знакомых, но вместе с тем и не названных. А стресс и длительное беспокойство все же я назову и более того, разберу по деталям.   
Общеизвестно, что под влиянием сильного стресса люди зачастую и невольно совершают ошибки или вообще непростительные глупости, и неоднократно испытавшие подобное состояние, особенно в условиях необходимости принятия каких-нибудь решений, положительно осведомлены об этой особенности человеческой психики из собственного опыта. К сведению, влияние беспокойства на организм человека и в пассивных условиях – отрицательное для его здоровья, а тем более при необходимости предпринимать важные действия, руководительские решения. Определенно поэтому, исходя из анализа влияния стресса и длительного беспокойства на свой собственный организм, в соперничестве и вражде с кем-то, люди злые и глупые намеренно стараются загнать противники в условия беспокойства и затем уже продолжать соперничество из этого выгодного для себя положения. Этот своего рода психологический садизм позволяет одержать им верх даже при меньших умственных способностях. Иначе им никак не одержать победу, в силу того,что, опять же повторюсь, люди, использующие этот, без преувеличения, сатанинский механизм, как правило, особо умом не блещут, а тем более разумом. По этой, в том числе причине, первое и, как мне кажется, единственное что приходит на их скудный ум – это ловко измотать жертву психологически, задавить ее морально, выпотрошить, наконец, всю ее нервную систему, и на фоне всего этого, самим, сохраняя олимпийское спокойствие, принять заключительное и победоносное решение. В иной раз доходит даже до того, что они благопристойным вроде бы способом, минуя какие-либо подозрения в свой адрес, не создавая их совершенно в умах посторонних, не сведущих во всех тонкостях дела, намеренно и именно намеренно доводят других до самоубийства и очень злятся, когда этого им не удается. Скверный народец эти людишки, душевно, если так допустимо выразиться, пустой, малодушный, тщедушный, коварный, и подлый, и низкий, и гадкий до окончательной точки. Правда, надобно тут же поправиться, дабы между мной и читателем не вышло недопонимания, уточнив, что Ольга Максимовна принадлежала к числу, отнюдь, не глупых людей, а даже очень умных, начитанных, прекрасно образованных, но не разумных, и, разумеется, далеко не мудрых. Еще Федор Михайлович вывел, что одного разума для воплощения разумных поступков не достаточно, но и разума не было у Ольги Максимовны. Но нельзя заявить, что его и не было раньше, в молодости, когда она живо интересовалась здоровьем своих пациентов, вдохновляла коллег и те ею нарадоваться, налюбоваться не могли вдоволь. Просто он совершенно затмился погоней за властью, причем властью в своем роде монаршичьей, если кто понимает, о чем я говорю, то есть, властью абсолютной, пусть и ограничивающейся пределами одной организации. И в результате ею предпринимаемых усилий ее боялись, ее уважали, перед ней раболепствовали, блистали подобострастием, ей лицемерили и в ней, без преувеличения, некоторые из подчиненных видели единственно подходящую личность на место руководителя, и в связи с чем, подчинялись ей беспрекословно. Таких, правда, было совсем мало уже единственно потому, что в будничное время устаее прилежными указаниями не изобиловали, а если и раздавали приказы, то разве что для того, чтобы подтвердить себе лишний раз, что слушаются. Потому видимо она привыкла оставаться немного в стороне, но как бы и в центре событий, полагаясь на опытную свиту.Однако в сложившейся ситуации оставаться в стороне в ее властном положении едва ли представлялось возможным. И был разработан план. Впрочем, ей ли принадлежал весь план последующих действий – этого нельзя еще достоверно заключить, но то, что она должна была быть определенно в курсе дела – и это, смею заверить, с натяжкой. В этом деле, признаться честно, и для меня остается многозагадочного, что я постараюсь, как могу, в процессе письма разрешить.
 Как уже было сказано, план принадлежал изощренному уму, но чьему именно для нас – загадка с тем еще косвенным условием, что конечная  цель этого плана не оговаривалась, не произносилась даже вслух, но вместе с тем, положительно понималась всеми участниками и единомышленниками. Тут, я думаю, требуется познакомить читателя с еще одним действующим лицом, важность которого в процессе – на суд многоуважаемой публики. 
 Объявлю прямо, не большой знаток хирургической медицины, но между тем, по должности  все-таки – врач хирург, АлексейСтепанович, происходил из знатного рода потомственных врачей и был этим положением, самим по себе, непомерно горд и всякий раз устно доволен. Его гостями не припоминалось такого званого ужина, который не был бы ознаменован лишним его упоминанием об этой не от него зависящей данности, но которую он как бы ставил себя в заслугу. Наверное, происходило это оттого, что прочих заслуг еще не имелось, а заслуг уж очень хотелось иметь, чтобы озвучивать перед публикой. Правда, и для существенных заслуг еще не было достаточно времени. Работал он в больнице недавно, и устроен был на место, не так давно вышедшего на пенсию и вынужденного уехать по состоянию здоровья блестящего специалиста, Ивана Петровича, которого уважала вся больница и, без преувеличения, весь город, и которого хвалили и после отъезда, тем самым вызывая зависть в душе молодого специалиста. Стоит добавить, что Алексей Степанович не мог вступить с ним в никакое сравнение. Во-первых, он был молод и неопытен, а во-вторых даже не столь глубоко образован, хоть и обучался в серьезном учебном заведении, дипломы не продававшем. Стоит уточнить, что образование свое высшее он получал в Санкт-Петербурге, и конкретнее,в одной из медицинских академий, и в продолжение учебы учился вполне удовлетворительно, но особенными способностями не выделялся, и его тянули, разумеется, не без учета родительской родословной. Родословная, известно, в России имела и имеет высокую значимость, только в разные эпохи это отличительно выражалось; наверное, это оттого, что принимается в главный расчет генетическая преемственность; за неимением прочих преимуществ, вполне сгодится и она; но и ее в структуре организма Алексея Степановича не было; он был, что называется, безынициативная посредственность, не отточившая ни трудолюбия, ни данной ему от природы даровитости. Худо-бедно покончив сакадемическим образованием, за невозможностью устроиться в одно из столичных медицинских учреждений, он, помаявшись перед тем немного в столицах, отправился, наконец, поближе к влиятельным родителям, которые осведомили его об уходе одного из хирургов. Приехав в провинцию, он, первым делом, невероятно заскучал, затосковался по столичным соблазнам, но затем от вынуждености, наконец, смирился и погрузился в тягучую работу.
 Стоит откровенно признать, что в маленьком городке или каком-нибудь отдаленном селе врачу с одной стороны и проще работать, потому не такой наплыв пациентов, а с другой – и в какой-то степени тяжелее, а если без любви к людям, то, бывает, и вообще, нестерпимо. Провинциальный народ не всегда столь высокообразован, не весь настолько смекалист, чтобы вовремя с врачом объясниться, и, к сожалению или к счастью, обращается к врачам, как правило, не для обследования, а, так сказать, для конечного лечения, то есть, уже в последнюю очередь. Впрочем, этим грешит весь народ без исключения, если под народом понимать великое гражданское множество. Да и, стоит признать, что врачи не всегда определяют диагнозы верно. Здесь, наверное, так абстрактно нельзя никого винить, нужно рассматривать частные случаи. Но все же разница между большими городами и маленькими определенно наличествует. В отдаленной провинции, как лично мне думается, врачу требуется больше терпения, даже при недостаточности профессиональной практики. Хотя, стоит различать – смотря в какой провинции. В селе-то известно – мало что из трагического случается. А вот в маленьком северном городе. О, долго и кроваво могу продолжать весь перечень страшных событий, в первую очередь, исходящий от действий людей и алкоголя. Пьянство на севере, по моему убеждению, имеет даже более ужасающие масштабы, чем в каком-нибудь мизерном селе. Чтобы прожить в селе, нужно усиленно работать, а не у всех хватает сил, и пить и работать. Кроме того, в селе не отменились еще порицание и стыд. Алкашей в селе знают все и к ним относятся не совсем как к нормальным людям, жалеют, правда, но сохраняя дистанцию. В северных городах выпивают даже на работе, объясняя пристрастие тем, что установилась темная пора и надо разбавить кровь. Якобы кровь слишком густеет, если совсем не пить спиртного. Обоснований, в общем, для пьянства находиться в вероятном количестве. А исход, как правило, один и тот же – загубленная жизнь своя, а то еще и чья-то, и не одна, к тому же.   
***
 Почти ежедневно врачи собирали так называемые консилиумы или планерки – кому как угодно и в жизни привычнее, и главной темой этих собраний было, на удивление, положение, сложившейся вокруг одной Зинаиды Ивановны. Сложно определить, по правде, какой своей особенности она была обязана столь повышенному вниманию, но что можно заключить с определенной точностью, так только ту достоверность, что внимание было неподдельным, вполне искренним, и выражалось в трате большей половины времени, отведенного на собрание,единственно на обсуждения ее ситуации. Организовывала эти мероприятия Раиса Адрапьевна, собственной персоной, без помощи посредников, оповещая всех собственнолично, дабы, первую очередь, лишний раз выслужиться перед начальством. Об этом, разумеется, Ольге Максимовне докладывали с нарочитостью другие любезныеединомышленники. Ежедневное утро, некоторые врачи собирались у диетврача в кабинете и обсуждали, спорили, взвешивали полученные из уст друг друга данные. Все они обдумывали состояние одной единственной пациентки, и по их сосредоточенным, нагруженным мыслью лицам сложно было угадать, какие заключения созрели в их умах. Высказывались вслух лишь некоторые мысли, тщательно ограненные, допустимые, взвешенные. Напоминала вся эта процессия, ни много ни мало, собрание именитых ученых в Оксфорде, причем в девятнадцатом веке. Аналогично обсуждали – обезьяна произошла от человека или человек произошел от обезьяны. Только никогда не высказывалось предположение, что человека создал Бог. И,разумеется, на фоне некрасивых аргументов выходило, что происхождение человека от обезьяны вполне правдоподобнее, нежели – наоборот. Вокруг похожей дилеммы и вился спор и не выходил за ее пределы. Ни одному из собравшихся не приходило на ум, по крайней мере, это вслух не высказывалось, что лучший способ выйти из сложившейся ситуации – окружить Зинаиду Ивановну вниманием и заботой, и лечить ее, что называется, по совести. Наверняка бы, такой подход ее раздобрил или, по меньшей мере, заставил забыть о пережитом стрессе. Но об этом подходе – то ли совершенно не догадывались, то ли благополучно позабыли.   
 Всякий раз одни врачи уходили понурыми, другиеже – с заметным облегчением. Понурость была обязана происхождением своим интеллектуальному тупику, в то время как облегчение вызывалось тем, что скучная, бессмысленная процедура на сегодня закончена. В протяжении целого месяца – это стало для большинства довольно скучной и порядком уже надоевшей обязанностью. С течением времени некоторые уже едва понимали, с какой целью они собираются, и какой ожидается конечный исход. Из раза в раз большей частью все повторялось. Однако Раиса Адрапьевна неистово усердствовала, и как казалось, не знала никогда утомления. Всякий раз она произносила вступительную речь, о содержании которой не следуетупоминать, уже машинально заученную, потому без запинки, и затем проводила опрос мнений, точно на экзамене, тем самым создавая душевное неудобство. Некоторые из опрашиваемых уже не знали, что нового можно придумать, а повторяться было, на их взгляд, глупо. Одним словом, утомительно. В конце концов, Раиса Адрапьевна и сама это подметила, и сама взяла на себя ответственность, оговаривая некоторые детали с Ольгой Максимовной, но по-своему, согрешая в иной раз недоговоренностью. В одно замечательное утро все договоренности воплотились.
 Ранним утром, часу, наверное, в восьмом, когда в деревнях еще бы только пропели петухи и поднялась туманом над травой роса, Раиса Адрапьевна, заспанная и невеселая, шагала уже по коридору больницы, что-то в голове кропотливо соображая, стараясь как будто не чего-то не запамятовать. Тем же коридором, навстречу ей двигался Алексей Степанович, находившийся в бодром присутствии духа, веселый, улыбчивый, совершенно как будто беззаботный.
– Доброе утречко, Раиса Адрапьевна, – пропел Алексей Степанович.
– Утро доброе, как раз-то вы мне, дорогой, и нужны. Подойдите ко мне на минуточку, или лучше я к вам подойду, сделаю милость.
– По какому поводу понадобился? – продолжая любезничать, но, разумеется, больше для поднятия своего утреннего настроения, поинтересовался Алексей Степанович.
 Тут лицо Раисы Адрапьевны приняло серьезное выражение, в речи она отбросила всякую мягкость, и уподобилась командующей армии, отдающей приказы солдатам и офицерам, холодно, рассудительно, и вместе с тем, тонко и деликатно. С лица Алексея Степановича также пропала прежняяулыбка, и осталось разве что доходчивое понимание озвученных указаний. Было заметно, что подразумевалось более, чем оговаривалось, но это если былонаблюдать внимательным взглядом. Таким именно взглядом измерила их проходившая мимо санитарка со шваброй в руках и моментально отвернулась, чтобы не смущать ни себя, ни их. Тщательно полируя пол тряпкой, как видимо, по воле самой судьбы, она подошла именно в ту самую минуту, когда из уст Раисы Адрапьевны посыпались указания. Продолжая работу, она прислушалась. И если бы диетврач с хирургом обратили бы на нее полноценное внимание, обозначили  бы у себя в уме ее присутствие, то, наверняка, вели бы себя осторожнее и говорили тише. Хотя, рискну предполагать, что в данном случае сыграло основную роль ихинтеллектуальноевысокомерие. Иными словами, если обобщить их мысли: «слушать пусть слушает, но главное, что ничего не понимает». Стоит заметить, подавляющая доля этого высокомерия исходила от Раисы Адрапьевны. Однако Валентина Васильевна, не разбиравшаяся в тонкостях хирургической медицины, все-таки кое-что уловила, а именно тон, с которым было произнесено указание. Он хоть и был тих, и спокоен, и даже местами нежен, а, тем не менее, содержал в себе глубинное, застарелое зло, не сразу, впрочем, умом уловимое. Особенно оно проявилось и вспыхнуло, когда речь зашла о Зинаиде Ивановне. Кстати говоря, Валентина Васильевна была ее давней приятельницей. В итоге диетврач с хирургом разошлись на положительной договоренности, а Валентина Васильевна, уловив нотку нервозности и озлобления в голосе диетврача, поспешила скорее осведомить о том Зинаиду Ивановну.
Только проснувшись, Зинаида Ивановна вставала с постели и одевалась, когда Валентина Васильевна, по привычке крадучись, зашла в палату, заглянув перед тем из-за двери.
– Здравствуй, – шепотом протянула она издалека, чтобы Зинаида Ивановна ее заметила, и не вышло испуга.
– Здравствуй, Валь. А ты чего так рано, – голосом с легкой хрипотцой, спросонья пробурчала та.
– Да дело есть. Важная новость. Только не здесь. Могут услышать.
– Понятно, – уразумела Зинаида Ивановна и поспешила одеться.
Кроме того, уразумев, что дело непроизносимой важности,Зинаида Ивановна приняла вид до забавности конспирационный, слишком уж не пристающий к ее заспанному, немного припухшему лицу, поднялась, и не слишком-то тревожась о спокойствии сна соседок, в привычной для себя, шумной манере вышла в коридор за Валентиной Васильевной. Та ожидала уже около коридорной стены, в паре метров. Гонимая вспыхнувшим интересом, Зинаида Ивановна последовала за ней, сделав еще пару шагов. Но тут Валентина Васильевна переместилась еще пару метров как бы для подстраховки. Зинаида Ивановна и тут покорилась, но уже явственно намеревалась остановить, судя по раздражению, возникшему на ее лице, но мозг еще плохо работал, и она не сообразила, не нашла слов.
– Я слушаю, – отчеканила она затем довольно громко, точно выместив и раздражительность в этих словах.
–Тише, тише, нас могут услышать, – повторила опасение Валентина Васильевна с пальцем у рта. 
– А что, прям, настолько серьезно? – уже значительно тише уточнила Зинаида Ивановна.
– Серьезнее некуда. В общем слушайте. Я сейчас шла по коридору и случайно встретила Раису Адрапьевну с хирургом. И знаете, о чем они говорили?
– Понятия не имею, – с невозмутимостью отвечала Зинаидой Ивановой.
– О тебе. И более того скажу, очень долго говорили.
– Не удивительно. Я им всем могу трепку задать.
– В общем, по существу: Раиса Адрапьевна попросила хирурга, чтобы он удалил тебе поджелудочную, якобы, со ссылкой на то, что она у тебя очень плохая, так и сказала, как у алкаша.
– Что?! А ей-то откуда это известно?
– Я тебе передаю, что она сказала. За нее я не в ответе.
– Да, да спасибо Валь. Очень хорошо, что предупредила.
– К тебе, наверняка, хирург скоро придет.
– Вполне возможно. По крайней мере, не исключено, – задумчиво ответствовала Зинаида Ивановна.
– Только можно тебя еще попросить: никому не  говорить, что это я тебе предупредила.
– Да ты что. Рот на замке. Только между нами. Еще раз огромное тебе спасибо. 
– Да не за что, Зина. Я, пожалуй, пойду – уборку нужно доканчивать. А ты в палату иди, смотри не простудись, здесь же в коридоре – холодно.
– Да, да. И я, пожалуй, тоже пойду. Спасибо Валя, что предостерегла.
– Выздоровления тебе скорейшего, – с улыбкой пожелала Валентина Васильевна напоследок.
Вернувшись в палату, Зинаида Ивановна подошла к постели, подправила ее и легла, как была – в верхней одежде. Так пролежала она почти целый день – в раздумии, не считая обеда и ужина, от которого он отказалась в пользу тощей, по ее мнению, соседки. День обещал пролететь в размытой туманности всякого рода размышлений, их разношерстности, но застопорился на одном вполне ожидаемом для нее моменте. В палату мерной поступью вошелАлексей Степанович, и, ласково глядя на нее, приблизился к койке.
– Здравствуйте, Зинаида Ивановна, – проговорил ласково и нежно, точно кот, завидевший миску со сметаной.
– Здравствуйте, – с глубокой настороженностью, но, совершенно не подавая вида, пряча ее глубоко, под маской беспристрастия, ответствовала она.
– У вас живот не болит? – начал хирург издалека.   
– Нет, а с чего вы взяли. Должен разве? – прикинулась она ни о чем не подозревающей.
– Разрешите я ощупаю.
– Да,пожалуйста.
 Мягко и со всей медицинской аккуратностью, на которую только был способен, он ощупал ей правый и левый бок, и, дойдя до левого подреберья, поинтересовался: Здесь не болит? Живот мягкий?
– Вы щупаете и меня спрашиваете, – улыбнулась она, но не доброй улыбкой, а скорее обиженной.   
– Как себя чувствуете? – спросил с пониманием он.
– Да, вроде, нормально.
– Сможете подняться ко мне на второй этаж.   
– А для чего? – резко спросила она.
– Для обследования. У вас поджелудочная не важная. Надо обследовать, и если подтвердятся подозрения – придется ее удалить.
– Слушайте, – уже резко и решительно отсекла Зинаида Ивановна. – Не ищите себе работу.
– Ваше право, – скрыв, впрочем, свое удивление, но далеко не полностью, и судя по всему сообразив, что она из каких-то источников осведомлена, отрапортовался Алексей Степанович. – До свидания. Ваше личное дело. Мы не можем навязывать.   
И с абсолютной невозмутимостью Алексей Степанович удалился. Она же, оставшись одна с соседками, вся вскипела, и горела душой долго, потому что все ее подозрения подтвердились единственно его приходом, а затем уже и предложением. Остальная часть дня протянулась также в раздумии, только уже с разношерстными чувствами.   
Невзирая на середину весны, за окном зловеще выл колючий и резкий ветер, и щедрозабрасывал белоснежную россыпь в окна, словно сеятель зерна в разрыхленную почву, или как лучше сравнить, подобно группе людей, выкрадывающих эти зерна из амбара, а затем и у друг друга, и сеющих их дальше и дальше по полю, создавая тем самым условия для последующего собирательства других, и снова крадущих и разбрасывающих, и снова подбирающих и уже раздающих добровольно, и делающих это безостановочно, тем самым способствуя рассеиванию зерна по всему полю, также как и воробьи, старающиеся ухватить зерно и тотчас съесть его, но не удерживающие некоторые из них, роняя в плодородную землю, как и вольный, свободный ветер, образно выражаясь, несущий зерна на своих невидимых крыльях, без явной для нас причины, и также, а вернее, и более всех рассеивающий зерна по всему полю, подобно, наконец, и людям, творящим историю, по крайней мере, некоторые исторические события, преследующий каждый свою узкокорыстную цель или гонимый страхом, или желанием удовлетворить интерес, или, наконец, породить в ком-то скверные чувства, или вызвать к себе симпатию, антипатию – не важно, второстепенно, потому что в какой-то момент все волей или неволей способствуют распылению этих зерен по всему бескрайнему полю, и предопределенное в истории происходит.
 Была ночь, самая ее середина, а Зинаида Ивановна не спала, все продолжая думать. Лежа полубоком и подперев правой рукой висок, сквозь темноту она смотрела в одну неотрывную точку, редко моргая, и не разглядывала ее, не потому что было темно и зрение не позволяло, а оттого, что она всецело погрузилась в свой внутренний мир.
– Что же это значит, – думал она раздражительно и глубоко обиженно. – Кто бы это мог выдумать. Посмотреть бы ему или ей в лицо. Значит, кормила, поила всю эту их ненасытную гвардию, пока могла, они за это улыбались мне, здоровались мило, здоровья желали, а теперь что удумали – сжить меня со свету по тихой лавочке, прирезать, как свинью. Им же это проще простого. Не просто же так Татьяна Борисовна мне говорила, что как мы не жалеем резать свиней, так они не жалеют – людей. «Мол, вам не разве жалко, вот так и нам». Но как же меня – живого человека, с душой, мыслями, можно со свиньей сравнивать. И что, что я толстая. Это еще не критерий, по которому можно в разряд свиней зачислить. У меня, между прочим, душа, чувства, переживания, эмоции.  Я такой же человек, как и они. А получается, что у них так – они выше всех, а остальные, как вроде животных – выживет, не выживет, слишком переживать не стоит, а если очень мешает, то можно, пожалуй, и зарезать – невелика потеря. Да и толстой ведь я была не всегда. В молодости, например, какая подтянутая я была. Сколько женихов ко мне сваталось. А всем гордо отказывала, эх, время было, сколько я всего упустила. А фигурка у меня была не хрупкая, конечно, как у некоторых современных девиц, но приятная, все было при мне. Это я на севере растолстела. Все лежачий, да сидячий образ жизни. А на работе нагрузка в основном на плечи и на руки, и стоишь, кругом стоишь, а надо было ходить, двигаться, наклоняться, а де это сделаешь в сороковые морозы. Вот и просидели лучшие годы на диване, пролежали. Даже на выходные и то никуда не выходили, если только гостей принимали. Пили, ели, опять же, много. Вот и растолстели, и давление, сердце. Мишка у меня тоже не живчик, как Иркин Сашка. Тот постоянно на рыбалку, да на охоту ездит. Вот и выглядит как гончая – тощий. А мой – домосед – пульт возьмет в руки и массажирует. Зато спокойнее, знаю точно, что не изменяет. А Сашка – тот наверняка имеет любовницу на стороне. Ирка сама делилась подозрениями. Да в конце концов, что с того, что я пузатая, им-то какое дело. Кем они себя возомнили, в конце-то концов, вершителями судеб. Так ловко и тихо, можно сказать, по собственному желанию зарежут, и поминай, как звали, и скажут – не проснулась после наркоза. И никто ведь не будет расследовать – кому это надо, кто это вообще здесь может сделать. И когда врачам за поваров что-то было. Это поварам, если возьмут лишнее, втык дадут, а врачам, как с гусей вода. Врачи – это особый разряд, почти неприкасаемый. Наверняка, это они замыслили, чтобы не выплачивать мне инвалидность. Это большая сумма, а она на больницу ложится. И Алексей Степанович – хороший, вроде бы, хирург, о нем так хорошо отзываются, и на такое решился.
 Столь сложными и витиеватыми путями вились ее мысли, точно молодой барвинок по высокой изгороди, также в разных направлениях, густо,переплетаясь, а порой, совершенно бессвязно, но сводились в одной главной точке, в частности, том, что ее замыслили убить. От тяжелых подозрений и разочарования, и возникшего в результате последнего события,страха за жизнь, сердце ее напряженно учащало стук, но билось также как и прежде – вяло, бессильно, давление поднималось, и в левой груди выпирало в левый бок, как будто желая просочиться через ребра, чтобы их не было, задыхаясь, точно там вставлена надувная подушка. Столь остро чувствовалось увеличение сердечной мышцы. К слову, на левом боку она теперь не могла спать.Впрочем, теперь она и вообще не могла спать спокойно. От стресса, вызванного ударом и последующими за ним переживаниями, не менее тяжелыми, психика ее пошатнулась, а сознание в некотором смысле воспалилось. По ночамона сильно храпела, ворочалась, давилась, сны видела, в основном, беспокойные, а иногда и до крайностикошмарные. В одну ночь, например, ей снилось, что обезличенный человек в маске и с ножом в руке гонится за ней, и хочет непременно зарезать сразу и наповал; в другую ночь – что этот же человек, только уже без маски, душит ее подушкой, так что все равно не видно его лица, и она сопротивляется, но потом сдается и просыпается; в третью – она уже стоит напротив открытого окна, и человек этот же самый пугает ее с тем, понятным для нее умыслом, чтобы она самостоятельно сиганула в окно, расположенное высоко над землей, о чем она откуда-то знает, но близко подходить боится и земли не видит, от страха она просыпается. В так продолжалось от ночи к ночи, только в разнообразных вариациях. Словом, ужасные, беспокойные сны снились ей в течение всего больничного месяца, с самого момента ее удара током, и доходили до таких кошмаров, что она боялась засыпать, изводя себя бессонницей, а на утро просыпалась в холодном поту.
 По окончанию больничного месяца, Зинаида Ивановна вышла на работу, но по состоянию здоровья больше полугода проработать не смогла –выдержкипопросту не хватило. Уже гораздо тяжелее и значительно выше поднималось давление, дятловым биением в висках доходя, подчас, почти до обморока,жалостливее и тревожнее убивалось в груди ее слабое сердце, руки временами тряслись от бессилия, вызванного жалким приливом крови, да и к тому же, в завершение, тяготила сама кухонная обстановка и вынужденная необходимость видеться с обозначенными ею самой врагами. По долгу службы требовалось руководить, а руководить она не находила в себе ни сил, ни прежнегоэнтузиазма. Требовалось таскать кастрюли, и дышать паром,и кроме того, целый день находиться в душной кухне, а от этого она и вообще – задыхалась. Больничные ей не назначались, да и за помощью к врачам она уже обращалась крайне редко, в основном – заглушая давление таблетками, которые мало помогали – понижали его, разумеется, но не излечивали многолетний недуг, не ослабляли его даже на неделю, разве что на вечер и на последующее утро. Если же в течение дня случалось какое-нибудь волнительное происшествие, то оно подскакивало моментально, и как следствие, к вечеру она едва могла говорить, лежащая с холодной мокрой тряпкой на лбу, раздираемая головной болью. В конце концов, видя ее падучее состояние, всякий раз, как казалось, близкое к обморочному, по крайней мере, к чрезвычайному недомоганию, Раиса Адрапьевна однажды посоветовала: «пора бы вам на пенсию». И Зинаида Ивановна призадумалась и призадумалась основательно, а затем, присовокупив всю цепь доводов и собственные чувства, настроения, возможность еще выйти на пенсию и пожить в собственном доме в сравнении с неожиданной смертью на кухне, решила в точности последовать ее совету, и последовала, и написала заявление, и ей его подписали.   
 Послесловие.
 Минуло два годас небольшим дополнением в пару месяцев. За это время у Зинаиды Ивановны все замечательно устроилось: они с мужем, выйдя на пенсию, купили на юге дом и покинули север уже безвозвратно. Здоровье ее существенно поправилось – реже болело сердце, еще реже подскакивало давление, но, вероятно, на стрессовой почве появилась другая напасть – сахарный диабет. Сложно разобрать, из-за чего именно он появился – то ли как следствие стрессов, то ли из-за ожирения, но даже на первоначальных этапах он давал о себе знать сильными и частыми головокружениями, возникновением бардовых пятен на лице и шее при малейшем стрессе или приеме незначительной дозы алкоголя, частой бессонницей и общим упадком сил. Впрочем, упадок жизненных сил ощущается при любых серьезных заболеваниях, особенно сердечных. О рабочих перипетиях она уже и думать забыла и вспоминала изредка, лишь для подкрепления жалости к себе. Должно полагать, удар током и все последующие переживания оказали неслабое влияние на организм, и как мне думается, подорвали значительно ее психическое здоровье. Впрочем, правильнее утверждать, что весь период ее поварской работы, полный обид, ненависти, несправедливости, оказал весомое, даже, смею заявить, подавляющее влияние на возникновение целого ряда болезней. Уже живя этой новой жизнью, разумеется, стрессы она испытывала реже. Правда, надо упомянуть, было дело, ей нужно было перевести из другой страны старенькую матушку, и оформить официально, а для этого, в свою очередь, разумеется, необходимо было приобрести немалое количество справок, получить целый шквал подписей, что в российских реалиях само по себе отнимает немало сил и здоровья, даже при безупречной идеальности законов. Но законы, как известно, не идеальны, также как и не идеальны люди, пишущие их, и никогда не будут таковыми, потому вселенского преображения человечества не ожидается, ни в ближайшем будущем, ни после. Но если допустить, что законодателям удалось бы все-таки создать целый свод безупречных законов, то определенно стоит заверить, что они бы для начала опровергались словесно, всячески очернялись, оплевывались, подвергались выискиванию недостатков, но после, за недостаточностью разумных аргументов, опровергались бы попросту в действии. Известно с незапамятных времен, что если бы математические аксиомы затрагивали интересы людей, они бы опровергались, и это в переносном смысле повсеместно людьми практикуется. А Зинаида Ивановна положительно понимала, что против системы не подействуешь, и пыталась встроиться, но и этого не получалось. Преподносить взятки она категорически не умела, а потому все нотариальные процедуры длились довольно протяжённо, и казалось, им не намечалось конца. Однако, не меньше известно, что всему в нашем мире рано или поздно приходит конец. И вот выдержав все необходимые муки: придирки работников миграционной службы, их негласное вымогание взятки, зажимы, очереди, оттягивание процесса, требование дополнительных справок из другой страны, за которыми нужно было ехать и соответственно тратить дополнительные средства, жизнь ее, наконец, более-менее успокоилась, но здоровье восстановить полностью никак не удавалось, и даже не в силу возраста, а скорее из-за неспособности уже жить в спокойствии. Уже, если не было стрессов, она их создавала для себя самостоятельно, паниковала и переживала по малейшему поводу или без повода, как уже у нее за годы работы вошло в привычку, и не могла побороть в себе эту наклонность. Привычка, если следовать народной поговорке, вторая натура, и человек, привыкший жить в постоянном беспокойстве, довольно-таки сложно приспосабливается к спокойной жизни. И эта неспособность влекла за собой пагубные последствия: в частности, до невообразимых высот стало подскакивать давление, кроме того, уже не из-за стрессов, а от нестерпимой жары побаливало слабое сердце, стали болеть неоднократно простуженные суставы, из-за чего соответственно стало сложнее передвигаться. Ухудшение здоровья, на удивление, с одной стороны опечалило ее, но с другой, отнюдь, не бросило в уныние, а напротив, побудило к активному действию: она принялась больше двигаться, больше находиться на улице, чтобы дышать свежим воздухом, управляться по хозяйству, чтобы разминать суставы и нагружать мышцы, которые ее убеждению несколько одряблели. Надо сказать, для поправки здоровья южный климат был, как никакой другой благоприятен, и если бы не лютая жара летом, она, наверняка бы, избавилась от большей части своих болезней. Но болезни возникали и по другим причинам, лишь отдаленно связанным с ее прежней северной бытностью. Стоит упомянуть, что для облегчения перенесения этой дикой, для них непривычной жары на третий год своей жизни на материке они приобрели кондиционер, который определенно спасал во время запредельной жары, однако же, вместе с облегчением самочувствия в период мучительного зноя, оказывал в какой-то мере и пагубное воздействие: Зинаида Ивановна, ввиду ее слабого здоровья, иногда простужалась, даже при соблюдении той предосторожности, что они с мужем почивали в другой комнате, и холодный воздух, вырабатываемый кондиционером, доносился до них лишь остаточно. По этой именно необходимости она принуждена была, время от времени, обращаться в местную, сельскую поликлинику.      
 И вот в один летний, чудесный, солнечный день, когда на градуснике насчитывалось тридцать градусов в тени, они с мужем заехали в местную поликлинику для небольшого обследования. Светлые, чистые коридоры поликлиники были едва заполнены – на четыре этажа приходилось порядка сорока пациентов, словом, по десять на отдельный этаж, а посему не у каждого кабинета наблюдалась очередь, у некоторых даже не было ни одного. Впрочем, если она и создавалась, то в сжатые сроки рассасывалась, точно нарыв под воздействием печеного лука. Врачи в этот день были весьма услужливы, вежливы, как в принципе, и подобает интеллигентному сословию, и принимали пациентов весьма радушно. Возле кабинета терапевта находилась всего одна старенькая, по виду совсем немощная женщина, которая, приблизительно с временным промежутком в пять-десять минут сухо покашливала. Вероятно, у нее был бронхит, потому что жара, повторюсь, стояла невообразимая, и заболеть простудой было сложно. Кроме того, иных симптомов, помимо кашля не наблюдалось. У нее не хватало двух передних зубов, и потому, когда Зинаида Ивановна уточнила, занимали ли за ней кто-нибудь еще, она ответствовала не совсем внятно, но, тем не менее, для Зинаиды Ивановны ясно, по отрицательному мотанию головы. Без этого отрицания она бы и не уяснила. Старушка вскоре зашла вслед за вышедшим на вид сорокалетним лысым мужчиной, и очень быстро обследовали, по всей видимости, ввиду того, что не первый раз и диагноз был уже установлен. Так или иначе, а старушка из кабинета вышла печальная и побрела по коридору. Зинаида Ивановна, продолжительно глядя ей вслед, призадумалась, ушла в себе, ей сделалось ее жалко. Но жалеть долго не прошлось, загорелся свет над дверью, приглашающий ее в кабинет. Второпях, по своему обыкновению суетливо, точно случился пожар и надо спасаться, она собрала вещи, в последний раз оглядела скамью, и, наконец, собравшись с духом, вошла. Для начал надо сказать, что медикаментами в кабинете пахло разительно, и, наверняка, человеку, испытывающему отвращение к этому запаху, было бы тяжело в нем находиться, но не Зинаиде Ивановне. Конечно, уже знакомый, а потому изрядно надоевший больничный дух напомнил о себе и наполнил ее сердце волнением, и на бессознательном уровне внушил даже некоторый страх, но доброжелательный человеческий прием смягчил это влияние, и даже можно утверждать, рассеял его совершенно. Никогда прежде, особенно в северную свою бытность, не сталкивалась с таким ласковым и доброжелательным обхождением. У нее сложилось впечатление, что ее приняли с искренней радостью. На самом же деле, у врачей в этот день было просто настроение прекрасное. Молодая врач, глядя на ее испуганное, а потому немного детское лицо, сперва улыбнулась вполне дружелюбно, затем попросила присесть, и не беспокоиться. Зинаида Ивановна невольно ответила такой же, как она думала улыбкой, но она получилось не совсем задуманной, а потому от неожиданности приняла несколько глупое выражение. Никак не готова она была к такому приему. По обыкновению, в большинстве случаев, не считая считанных исключений, ее встречали с недовольными минами, как будто с упреком в  том, что она именно к ним пожаловала, как будто с упреком в самой болезни. Все-таки климат имеет огромное значение, и социальный в большей степени. Социальный климат в этой маленькой сельской поликлинике соответствовал погодным, а еще раз повторюсь, было ярко солнечно, и пышные, почти непробиваемые солнечными лучами кроны заботливо оберегали все тех, кто почел нужным под ними укрыться.
– Что вас беспокоит? – одевая аппарат  для прослушивания работы органов, полюбопытствовала врач, жестом рекомендуя поднять верхнюю одежду, в данном случае голубую блузу.
– Да вот приболела немного. Кажется, бронхит, – словно ей неудобно, пояснила Зинаида Ивановна.
– Бронхит?! Это серьезно. Давно заболели? – глядя поверх очков с удивлением, спросила врач.
– Да он меня еще с молодости преследует. На работе часто продувало. Никак не могла полностью вылечиться. А теперь вот кондиционер купили. И бывает, заснем с ним – включенным, а утро горло першит, глотку дерет, что глотать больно, кашлять хочется, – с долей виноватости рассказала Зинаида Ивановна, по привычке, ожидая сейчас же строгого выговора. Но его не последовало. Врач, точно уловила ее настроение и ожидание.
– Это плохо, что вы под кондиционером спите, – назидательно проговорила она. – Так можно воспаление легких прихватить со всевозможными осложнениями. Крысы, если хотите знать, умирают после нескольких часов под кондиционером.
– да мы не совсем под ним спим. Мы в другой комнате, но дверь на ночь оставляем открытой, потому что душно, а мы оба гипертоники, и задыхаемся.
 Врач понимающе взглянула на нее и вздохнула, сказав: «так еще допустимо, но все же нужно быть осторожнее», и добавила: «давайте я вас прослушаю».    
 Со всей должной внимательностью прислушиваясь к биению сердца и даже без трепетного замирания слыша бурления жидкостного накопления в легких, врач лицом своим вмиг посерьезнела, и заключила по окончанию: «вам нужно основательное лечение, сейчас пропишу лекарства». Затем она приступила к своему письменному столу, постояла немного в раздумии, а минутой после – села и принялась выписывать. В продолжение этого промежутка Зинаида Ивановна никак не могла оторвать от нее свой взгляд – уж очень понравилось ей вежливое отношение, уж очень полюбилась она ей, какчеловек и врач. И действительно, докторша была замечательна собой даже внешне, не говоря о внутренней душевности. Легкая челка,едва касаясь, спускалась на ее весьма красивый лоб, ресницы, не отягощенные макияжем, были длинны и густы, и прелестны, губы были очень похожи на цветочные лепестки, алого цвета и очень нежные, щечки – свежие, румяные, живые, и в дополнение ко всему, солнечные лучи придавали лицу удивительной обворожительности.
– Вот, возьмите, здесь нет антибиотиков, только на растительной основе. И прошу вас, не запускайте, в вашем возрасте несерьезность в лечении может плохо закончиться. Да и еще вам бы нужно сбросить вес, потому что я ненароком прослушала ваше сердце, оно у вас тоже нуждается в серьезном лечении.
– Ой, сердце у меня давно, но толстаяя, потому что поджелудочная у меня с молодости больная. Ее мне даже удалить хотели, – связала Зинаида Ивановна несвязуемое, но, видимо, по судьбоносному предопределению.
– Что вы!? Поджелудочную удалять нельзя! Ни в коем случае! Какой бы она ни была!– с очевидным знанием дела, как видимо из медицинских лекций или энциклопедий, воскликнула медик. – Опухоль, если в ней образовалась, можно вырезать, но полностью удалять – ни в коем случае, ни при каких условиях.
 Сильное удивление изобразилось в этот момент на лице Зинаиды Ивановны, нашедшей в одну минуту подтверждение всех своих догадок. А догадки были следующими, и вот в каких выводах они заключались. В виде водного слова в суть ее умозаключений, между делом, скажу, что двумя словами тут не ограничишься, и прошу тебя, уважаемый читатель, запастись еще каплей терпения, дочитывая мою многословную рукопись.
 По убеждению нашей героини, удаление поджелудочной не повлекло бы положительного исхода для ее здоровья, но, отнюдь, не как следствие знания о том, что этоторган для человека жизненно важен настолько, что, по своей значимости, не относится к перечнюорганов, допустимых к полнейшему искоренению, а по несколько иным причинам.  Главнейшую роль в возникновении ее подозрения определенно сыграло уведомление врачей об увеличенном в два раза сердце – в сравнении с его прежним размером, и превращении его, по их словам, в подобие головы ребенка. Второстепенную, но вместе с тем все-таки важную значимость имело и то наблюдение, что ее не лечили, как подобается в аналогичных случаях, то есть с таблетками и капельницами,и уколами, а словно создавали только видимость лечения. Все эти сведения и наблюдения она приняла сразу на заметку и сделала на их основевыводы. На базе выводов в ее уме затем возникло вполне справедливое предположение, что ее попросту намереваются обессилить, выбить, что называется, из колеи, для того, значит, чтобы она не боролась, не доказывала в суде свою правоту, не требовала соблюдения прав, и вообще, наконец, перестала распространять порочащие репутацию больницы и самое главное, репутацию Ольги Максимовны, которая немало времени потратила на формирование ее для достижения и удержания власти. Испортить репутацию столь значимой персоны было уже совершенно не позволительно. Но еще более были непозволительны ее эмоциональные угрозы по поводу того, что она приложит все усилия, чтобы их всех посадить, принятые за чистую монету, близко к сердцу и поистине тревожные для Ольги Максимовны и ее окружения. Тут в некоторой мере проявилось противоречие между простым народом и интеллектуалами, вкладывающими мысль в каждое произнесенное слово, а потому и прислушивающиеся к каждому слову простого народа, какое не всякий раз наполняется сокровенным смыслом, а тем более, не всегда влечет за собой последующее действие. Здесь, наверное, будет правильнее сказать, что противоречие между людьми, пускающими слова на ветер, и взвешивающими каждое свое слово. По разумению Зинаиды Ивановны, врачебное сообщество, определенно состоящее, как минимум, из трех человек, решилось на удаление ее поджелудочной, разумеется, не ради ее оздоровления, и даже не ради того, чтобы она умерла через пару лет, а исключительно затем, чтобы сжить ее со свету, что называется, здесь и сейчас, но не за счет самого удаления, которое, максимум из вреда что  могло принести на первоначальных этапах, опять же по ее просвещенному мнению, так это существенное недомогание, а за счет наркоза, само собой, необходимого для проведения столь сложного хирургического вмешательства. «А потом бы сказали просто, что не проснулась после наркоза» – делилась она своими домыслами с окружающими. И нужно отдать ей справедливость, выводы ее не были лишены завершенного смысла, хоть и проработала она всю жизнь рядовым поваром и только три последних года шефом.