Перекрестки

— Хорошо, ставлю крестик напротив вашей фамилии...

Подобно тому, как поэт Цуй Гофу любовался сверканием перстней юной женщины, сидевшей на террасе Бронзовых Птиц и подводившей брови, — так за игрой закатных бликов в лепестках модных очков компьютерной дивы напротив, я пытался угадать свою судьбу. Вот вскоре войдет посланец от императора, она тронет благовониями плечи, колени и встанет. — Я перезвоню и сообщу, что решил директор. Ваш телефон?

О! блеск перламутра ногтей, когда пальчиками фарфоровой принцессы она утопит телефонные кнопочки в черном пруду японского аппарата; наши голоса непостижимым образом сольются в эфире. — К сожалению, у меня нет телефона. Но можно...

Поправив очки, она бросила отрывистую команду: — Пейджер? Факс?!

— Нет, нет... Но лучше посланец с пакетом. В пору белой росы он постучит в калитку моего дворика, где все лето не скашиваю траву и, сидя на пороге с чашкой чая (я завариваю его из тех листочков, что сорвал с куста в монастыре на горе Омэй), мы будем любоваться самыми колдовскими пейзажами из тех, что придумывает осень. А затем, не спеша подпоясавшись и подвязав гэта, отправимся во дворец к императору.

Человек внушительной комплекции по имени Сик Юрити (его имя на карточке на лацкане пиджака) вежливо проводил к двери на улицу, как бы невзначай убрав пылинку с моего плеча... Я почувствовал железную хватку его натренированных рук! Опять неудача. В то лето подобную хватку я все жестче ощущал на горле, — город не принимал меня. Блуждания по фирмам и офисам в поисках работы становились все бессмысленнее, обещания зависали в воздухе, встречи срывались.

Возвращался к вечеру в общежитие, падал на убогую койку, и не знал, как жить дальше. Но ведь всегда найдется некто добрый... Он-то знает, что начать следует с пары-тройки бутылок пива, а дальше — как повезет. Я пил водку из надтреснутой чашки «хуань-ча», сметая с грязного стола лоскутом шелка, сотканного в Хуашинь, расплодившихся Сик Юрити, луковую шелуху и рыбьи хвосты вперемешку с небесно-голубыми осколками разбившейся вазы из Нисинь, драгоценными лепестками чая из монастыря на горе Омэй, пожухлыми листами переводов китайских поэтов, не принятыми ни в одном издательстве. Вскоре я перестал покидать ставшие до ужаса привычными стены общежития; мне казалось, что весь мир оклеен такими же обоями темно-бордового цвета, как и моя комната.

...Такого мучительно-похмельного утра у меня еще не было. Я услыхал стук на рассвете: несколько хлестких, каких-то по-особому лихих ударов. (Так могильные мужики забивают гробовые гвозди, давая понять, что дело сделано.) Это мое измученное сердце известило, что если сейчас же не вырвусь из мышеловки города, то следующего раза не будет.

Вырваться оказалось... невыносимо легко! Контролеры прощально махали с задней площадки уходящих трамваев, инквизиторы железных дорог гнали меня, обложив со всех сторон флажками невыносимых вопросов, на которые нет ответа. Но все же, меняя электрички — и уходя от преследования — добрался до платформы, откуда недалеко до излучины реки, охватывающей поля и перелески дальнего подмосковья. (Это место запомнил, когда взял заранее, перед побегом из города, на лотке уличного торговца карту области и рассмотрел внимательно, поставив в памяти приметный крестик.) Вышел из электрички, дошел до реки и лег у тихой заводи, скрытой кустами. День выдался чудесный. Облака, игра бликов на воде, ветерок, перебирающий листву, плеск речных струй.

Совсем рядом, повернув голову, увидел зацепившийся за травинку, повисший на суровой нитке крестик. Детский какой-то, совсем простой, стертые грани отразили блеск солнечного дня. Я видел его необычно, стебли трав уже готовы поглотить, обступив гигантским непроходимым лесом. Крестик же, будто потерпевший крушение самолетик... Кто потерял его или забыл, сняв перед купанием? Воображение нарисовало светловолосого ребенка, ведь вещи хранят образ своего обладателя. Или он принадлежал прекрасной купальщице, что беззаботно скинув его заодно с рубашкой, не заметив, видно, — входила в воду, плыла вспыхивающей дорожкой закатного солнца, рассекая прохладные воды жарким от июльского дня, медовым от аромата трав, телом. Возможно, илистая полоска берега еще хранит след ее ступни... В моей ладони крестик казался скорее малой моделью мира, началом координат — я находился в точке отсчета, где среди вольного неба, деревьев, воды и трав символ страданий не был столь явным, — но четыре пути неисповедимых лежало на четыре стороны света. Повесил крестик на видное место, ветку близкого куста боярышника, тем самым обратив его в христианство.

В следующее воскресенье вновь приехал на это место к заводи. Крестик так и висел, но больше потускнел, побурела нитка. Показалось, он стал холоднее, отстранился, не чувствуя человеческого тепла, не слыша биение сердца. Да есть ли в нем простота и сила веры? И как обрести ее для новых свершений? Я приезжал еще несколько раз, отдыхал, загорал, купался, переводил китайских поэтов. Мои «добрые» приходили ко мне с пивом, но не застав, постепенно отстали. Город ослабил свою хватку, появился один заказ, другой, хоть какие-то деньги. Крестик так и висел, качаясь под ветром, слыша трепет листвы от ветра над рекой, перекличку птиц, гудки проносящихся поездов... Я приезжал к нему. Как-то в электричке рядом со мной сидел светловолосый мальчик, он ехал со своей мамой и читал книжку в мягкой обложке. Стук колес навевал сны, и вскоре он забылся, как-то невесомо прислонившись к моему плечу, от волос его пахло рекой, луговыми травами. Я заглянул в книжку, оставшуюся открытой на коленях, это был детский Молитвослов с картинками, издание одного из монастырей. И слова на странице, набранные курсивом: «Посмотри, как в Церкви хорошо. Чисто, аккуратно, лампады горят. Постарайся и ты навести порядок в своей душе».