Русские звезды

Русские звезды.
Под крылом милосердия.

Часть I.
1872 год. Старо - Екатерининская больница.

I.

По неровной булыжной мостовой громко грохотала телега, направляясь в сторону Мещанской улицы. Крестьянин уныло понукал свою тощую лошадь.

– Скажи, милой,  далеко ли ехать до лечебницы?– окликнула его  плохо одетая  женщина, сидящая за спиной. Она напросилась в пассажиры возле Рогожской заставы.

Женщина бережно прижимала к груди маленький сверток. И судя по его очертаниям, – это был завернутый в одеяло ребенок. Но ребенок лежал на руках у матери неподвижно.

Услышав вопрос,  крестьянин обернулся и удивленно спросил:
– Да, ты же меня уже спрашивала про лечебницу, али забыла?– он с любопытством вгляделся в пассажирку.
 
Это была молодая женщина, изможденного и болезненного вида. Голова ее, несмотря на жаркий июльский день, туго обвязана темным теплым платком, низко надвинутым на брови, широкая холщовая юбка не могла скрыть выпирающие острые колени. Она сидела, низко наклонив голову к своему свертку, и что-то тихо бормотала, глядя внутрь него. Но ребенок не откликался на голос матери и лежал на руках все также прямо и неподвижно. И неожиданно это неподвижное положение ребенка произвело на мужика довольно тягостное впечатление:

– Послушай, милая! А что с твоим ребеночком-то?– поинтересовался он. Потом отвернулся и с силой хлестанул лошадь, понукая её двигаться быстрей.

 Но женщина в ответ пробормотала что-то непонятное. Голова её теперь сильней моталась при каждом неровном рывке телеги. Не разобрав бормотания за спиной, извозчик оглянулся на неё, потом недоуменно крякнул и пожал плечами.

  Прошло еще несколько минут, и впереди показалась ограда Старо - Екатерининской больницы. Женщина с трудом слезла с телеги и, пошатываясь как пьяная, приблизилась к нему, чтобы расплатиться за проезд. Когда она подавала свой  гривенный , крестьянин снова поразился её болезненной худобе. Ввалившиеся черные подглазья и сухие , покрытые коричневой коркой губы, были страшны. На лбу, обтянутом бледно-синей тонкой кожей  выступала испарина. Женщина тяжело и прерывисто дышала, будто насмерть загнанная лошадь.

  Как только мужик близко разглядел её лицо, он тут же испуганно отпрянул от нее и резко вскинул вожжи вверх :
– Чур, от меня, чур! Пошла прочь! Не прикасайся ко мне! Прочь! Прочь! – и с остервенением хлестанул свою лошадь.
 
Лошадь, не ожидавшая такого резкого и злого удара, дернулась с места и сорвалась. Телега загрохотала. Спустя еще одно мгновенье, скрылась за оградой, огибающей корпус лечебницы.

Оставшаяся стоять женщина даже не оглянулась вслед умчавшейся телеге.  Она с глухим стоном опустила худую руку вниз,  и монета, зажатая между пальцев, со звоном выскочила из ослабевших рук и покатилась по камням мостовой. Но женщина не стала поднимать укатившуюся монету. С трудом передвигая ноги, она обессилено направилась в сторону лечебницы. Дойдя до дверей, повалилась на ступеньки и затихла. Завернутый ребенок мягко выпал из ее рук и остался, неподвижно, лежать рядом с матерью.

  Спустя несколько мгновений отворилась дверь, и на пороге появилась статная пожилая женщина в белой косынке, обрамляющей ее строгое и благородное лицо. Четко очерченные губы были надменно и сурово сжаты, а черные густые брови казалось навсегда нахмуренными и застывшими.

Увидев перед собой на пороге лежащую женщину, пожилая сестра милосердия, а это была именно она, вздрогнула от неожиданности, но потом быстро наклонилась над ней:
– Петр Иванович! Идите скорей сюда! У нас еще одна холерная! Несите  носилки!– она обернулась назад в коридор и махнула кому-то рукой. Голос сестры был очень встревожен.

Нагнувшись над лежащим рядом с матерью завернутым ребенком, она осторожно подняла его с земли. Но ребенок уже не подавал никаких признаков жизни, – он был мертв.

Сестра отдала сверток другой сестре, подошедшей с двумя санитарами. Она не уходила и дожидалась, пока те поднимут и положат  на носилки лежавшую без чувств больную женщину. Потом пошла за ними по больничному коридору.

–Ребенка несите в морг и хорошенько присыпьте хлорной известью. И приготовьте мне к вечеру статистику за три последних дня, Вера Ивановна, – указала она молодой сестре, которая шла подле нее и держала в руках умершее дитя.

  – А вы, Петр Иванович, несите эту  больную в инфекционный лазарет к остальным холерным, – велела она санитарам.

II.

    Старо-Екатерининская больница, в которую прибыла заболевшая холерой женщина, была известна в Москве, как больница для чернорабочих.
В Москве уже третью неделю свирепствовала холера. Никакому человеку не было пощады. Смертельная болезнь косила всех подряд, не разбирая – бедный человек или богатый. По городу уныло передвигались телеги, подбирая упавших прямо на улицах больных. Подбирали еще живых людей и везли в Старо – Екатерининскую.

 Своим созданием на территории города больница была обязана «черной смерти» или чуме, посетившей Москву в декабре 1770 года. Чума свирепствовала два года и побывала, как война, практически в каждом доме: из 12 538 домов чумных было 9 тысяч.

Страшная «моровая язва» начала свое смертельное победоносное шествие с Лефортовского госпиталя. Потом «черная смерть» посетила Суконный двор на Софийской набережной и  Замоскворечье – уже в центре Москвы.

Московские чиновники, пытаясь предотвратить возможную панику среди населения, попытались вначале скрыть страшное бедствие от горожан. Никто из них даже не помышлял о тех угрожающих масштабах, которые чума приобретет впоследствии.
Боялись, что болезнь может привести фабрики к закрытию и убыткам, и рабочий люд придется выводить на принудительный карантин.

Городские власти велели умерших от чумы людей тайно хоронить по ночам, а живые, когда карантин все же ввели, разбежались из города прочь, разнося заразу по другим губерниям и городам.

Тем временем, зараза продолжала свое победоносное шествие по Москве. Страшная паника охватила Москву. Печально знаменитые "мортусы" с мешками на головах, с прорезанными дырами для глаз и рта, вербуемые из каторжников, собирали мертвые тела и хоронили их без отпевания. 11 сентября 1771 года вспыхнул Чумной бунт. Екатерина II выслала в Москву Григория Орлова с чрезвычайными полномочиями для усмирения, а помогал ему в том сам Николай Архаров, будущий легендарный обер-полицмейстер Москвы: его архаровцы, полицейский полк из восьми батальонов, который составлял московскую полицейскую стражу, долго еще наводили ужас на обывателей. Власти приняли неслыханные меры – закрыли все 18 застав Камер-Коллежского вала, на окраинах города расставили карантины с больницами, а за мародерство и хищение вещей из чумных домов назначили смертную казнь. Когда чума утихла в Москве, напуганная императрица выбила медаль в честь графа Орлова и принялась за реорганизацию московской медицинской системы, благотворительности и социальной помощи. По всей России вменялось строить больницы, сиротские дома, богадельни и создавать систему "общественного призрения" - это оказались зачатки социальной медицины в России.

    Екатерина II решила продемонстрировать ее образец на примере Москвы. А именно: создать в Москве крупную народную больницу гражданского ведомства –  до тех пор такой была только небольшая Павловская, в Замоскворечье.

 12 августа 1775 года императрица издала указ, предписывающий московскому обер-полицмейстеру Н.П. Архарову учредить под ведомством полиции "особую больницу", чтобы милостью сей пользовались "бедные безгласные": отставные солдаты без пенсиона, неимущие отставные чиновники и духовные лица, их жены, увечные престарелые обоего пола. Все эти категории подлежали бесплатному лечению на казенный счет, а за плату разрешалось лечить и "добровольно приходящих" – то есть обращавшихся за врачебной помощью простых москвичей.

  Новая московская больница, названная по имени основательницы Екатерининской, открылась 19 июня 1776 года  в здании бывшего Карантинного двора на 3-й Мещанской улице. В честь основательницы и первой благотворительницы больница получила имя Екатерининской. Больница была предназначена для «чернорабочего класса людей» и вначале размещалась в 13 отдельных деревянных зданиях. Она имела 150 кроватей, богадельню на 100 человек, работный дом для мужчин, инвалидный дом для бывших военнослужащих. Создаваемые в последующем лечебные учреждения в различных районах Москвы являлись филиалами (отделениями) Екатерининской больницы.
 
  После перевоза в помещение бывшего Английского клуба рядом со Страстным монастырем  кухонной посуды, аптеки и архива, и образования в этом здании Ново-Екатерининской больницы, прежнее здание стало называться Старо-Екатерининским. С 1844 года Старо-Екатерининская больница стала первым в Москве стационарным лечебным заведением «для черно - рабочего класса людей». У этой больницы было много благотворителей, на средства которых были построен родильный приют, первое в Москве туберкулезное отделение, терапевтическое, неврологическое, гинекологическое отделения и амбулатория ».

     Именно сюда, в Старо-Екатерининскую больницу, и привезла телега заболевшую холерой новоиспеченную москвичку Щербакову Анну Григорьевну.
А на пороге больницы, по счастливому стечению обстоятельств, ее увидела сама княгиня Наталья Борисовна Шаховская.

III.

    Инфекционный лазарет для тяжелых больных, куда санитары принесли заболевшую холерой Щербакову, оказался просторным и светлым помещением. Стройные и светлые ряды коек были сейчас все заполнены больными.

Пружины кровати жалобно заскрипели, когда санитары осторожно переложили больную с носилок.

В дальнем углу лазарета над лежащим больным стоял, согнувшись, высокий темноволосый доктор. Это был старший доктор больницы - Захватьев Владимир Алексеевич.

 Заметив вошедшую процессию, он оторвался от осмотра и молвил, обращаясь к больному:
– Все у вас будет хорошо, голубчик мой! Потерпите еще немножко. Но вставать вам, голубчик мой, пока никак нельзя! – он шутливо погрозил пальцем, – и пить вам, голубчик мой, нужно как можно больше прохладной кипяченой водички. И ни в коем случае не курить! – доктор накрыл больного, потеплей, ободряюще ему улыбнулся и подошел к княгине:

– Наталья Борисовна! Княгиня! Позвольте поинтересоваться, почему вы распорядились перенести сюда эту больную? Сколько же можно мне с вами спорить? По каким таким признакам вы, не будучи доктором, определили, что у этой больной холера? Позвольте полюбопытствовать, уважаемая княгиня? – вежливо поинтересовался доктор, но в голосе его слышалась скрытая и мягкая ирония.

Доктор глядел на княгиню испытующим и строгим взором через стекла своего пенсне. По сложившейся больничной практике любого поступающего в больницу пациента сначала должен осмотреть доктор, и только он принимает решение, куда его поместить.

Но княгиня, опираясь на громадный практический опыт, частенько сама ставила диагнозы вместо доктора, отчего между ними из-за этого возникали споры.
– Но вы, же сами видите, любезный  Владимир Алексеевич! У больной все признаки холеры налицо, –  отозвалась Шаховская, в душе признавая правоту доктора.

– Ну-с, это мы сейчас сами поглядим-с! – голос его стал озабоченным и напряженным.

  Он тут же позабыл о своих претензиях и склонился над новой больной и принялся медленно пальпировать ее худой и впавший живот. Кожа больной показалась доктору влажной и холодной на ощупь, она также имела синеватый оттенок. Владимир Алексеевич осторожным аккуратным движением вывернул веко больной и произвел осмотр глазного яблока. Когда он прикоснулся к изможденному лицу, его поразила правильность и удивительная четкость его линий. Женщина не шевельнулась. Она не чувствовала ничего, так как была без сознания.

     – Пожалуй, вы правы, Наталья Борисовна! Признаки холеры, действительно, налицо. Согласен, что вы обладаете точным и проницательным взглядом, и я могу во многом на вас положиться. Особенно, в постановке диагноза ! Но все же передайте вашим сестрам, чтобы они не брали с вас пример! И впредь сами вызывайте доктора для постановки точного диагноза, – нисколько не иронизируя, серьезно заметил доктор и внимательно посмотрел на Шаховскую:

– Хотя должен заметить, я очень рад, что в моей больнице исполняют долг такие высококвалифицированные сестры вашей общины! –  уважительно добавил он.

– Спасибо, Владимир Алексеевич, за похвалу,– не обижаясь на ворчливые нотки, проскальзывающие в голосе доктора, ответила Шаховская,– но вы точно заметили, что признаки холеры у этой больной были, так сказать, на виду. Я обнаружила несчастную женщину, лежащей у наших дверей, когда выходила на улицу. Один мой неосторожный шаг, и я наступила бы на нее. Ее ребенок был рядом с нею, но мы ничем не смогли ему помочь, он был уже мертв. Я велела санитарам отнести его в анатомичку. Думаю, что вскрытие здесь производить необязательно. После дезинфекции невинное дитя надо похоронить по православным обычаям. Как вы считаете? – спросила она, выражая уважение к доктору и признавая за ним бесспорное главенство в принятии подобных решений.

    – Ну, хорошо, хорошо. Поступайте здесь, как сами считаете необходимым. В этом, я во всем полагаюсь на вас. Согласен , что в данном случае несчастному ребенку не нужно делать никакое вскрытие. Это вредно и для нас и для души младенца, – согласился Захватьев. Он взмахнул рукой в сторону бесчувственной больной, всем своим видом показывая, что в этом конкретном случае он целиком на стороне церкви.

     – Но смертельные случаи у нас нарастают по экспоненте. Это видно даже без всякой статистики, – прибавил он, – необходимо добиться, чтобы в городе холерные трупы дезинфицировались известью, как можно раньше. И также должно происходить уже в нашем морге. Я хочу нанять к нам еще мужиков. Только кто же согласиться? Люди  боятся. Впрочем, правильно делают, – он тяжко вздохнул:
– Мы не можем надеяться на дальнейшую дезинфекцию при погребении. И дабы не распространять заразу в городе, будем делать это уже здесь! – повторил он опять и замолчал. Молчала и Шаховская, в ожидании продолжения разговора.

     – Думаю, надо посыпать известью в наших уборных и вокруг оных, а также вокруг душевых, чтобы пресечь движение инфекции. Правда, не уверен, что в хозяйственной части наберется столько хлорки, да еще в таких объемах? Я, право, же не знаю, – озабочено прибавил Захватьев,– возьмете это на себя, сударыня? – спросил он у княгини.

     Та кивнула:
     – Не беспокойтесь. Владимир Александрович. Если не хватит, я узнаю в управе, и мы доставим сюда еще извести.

     Между тем, доктор обратился к стоящему у стены в ожидании распоряжений, санитару:
– Поди-ка, Сидор, в кладовую часть и посчитай, сколько у нас там бочек с известью на холодной?

    Санитар, один из тех, кто нес на носилках Щербакову, быстро кивнул и ушел.

   – Обратите внимание, уважаемая Наталья Борисовна, это наши первые ласточки с рабочих окраин. Комнаты в рабочих бараках переполнены, и их санитарное состояние крайне грязное. Хорошо бы еще узнать, с какой заставы, и с каких бараков пришла к нам эта женщина?– он озабоченно посмотрел на больную.

    – Хорошо бы. Но она пока в беспамятстве, – скупо отозвалась княгиня Шаховская, раздумывая про себя над событиями двух прошедших тревожных ночей.

IV.
    Прошедшие две ночи выдались для тех, кто не покладая рук, трудился во имя долга, крайне тяжелыми и напряженными из-за неожиданного и большого наплыва холерных больных со всех рабочих окраин и рынков Москвы.

       С первых же часов всему больничному персоналу стало ясно, что это только начало.
 
       И дальше все в больнице ожидали, что будет больше и хуже. Москва была застигнута нашествием холеры врасплох, на многочисленных рынках московским обывателям продавали всякую гниль, там особенно много было разводимой грязи и вони . Из сточных колодцев, в центре Москвы в Гостином ряду и на многочисленных торговых рядах распространялись ужасные зловония. В городские сточные трубы спускались нечистоты из гостиниц и других заведений. В городе не было помещений, где рабочие могли бесплатно получать кипяток. И эта ужасающая картина была прекрасно известна доктору Захватьеву и княгине Шаховской.

      – Мы обсуждали это с вами вчера за чаем, уважаемая княгиня,–  Захватьеву до сих пор было неловко обращаться к ней «сестра Наталья». Такое имя было у княгини Шаховской в ее общине «Утоли моя печали», учредительницей и начальницей которой она являлась.

       Он знал княгиню Шаховскую еще до того, как она впервые поступила на работу в Полицейскую больницу в качестве сестры милосердия Никольской общины. И познакомил их доктор Гааз, который был семейным врачом в семье Святополк- Четвертинских. В девичестве княгиня Наталья Борисовна носила фамилию Святополк- Четвертинской. А выйдя замуж за Дмитрия Шаховского, стала носить фамилию горячо любимого мужа.

      – Надо скоро ждать усиления эпидемии. И пойдет она к нам с рынков и рабочих окраин. Там находятся рассадники нечистот и клоака нашего города. А, ежели , учесть наступающую летнюю жару, нам с вами придется особенно туго! – констатировал доктор, – без вашей решительной помощи мне никак не справиться, – добавил он, обращаясь к Шаховской.

     – Здесь вам не стоит волноваться! – последовал решительный и незамедлительный ответ. И Шаховская выпрямила свою и без того ровную спину.

    – Вы, знаете, уважаемый Владимир Алексеевич, что наша община никогда не отказывалась, и не будет отказываться от богоугодных дел, какими бы тягостными они не были. Мы можем лишь безропотно исполнять свой долг перед нашим Господом и несчастными отвергаемыми обществом людьми. Если в силу обстоятельств понадобиться размещать больных в других ,вверенных мне Попечительским советом, больницах, я тотчас договорюсь об этом с главными врачами этих лечебных учреждений. Хотя, считаю, что это сейчас преждевременно.

    – Спасибо, княгиня! Я и не ждал от вас другого ответа. И еще кое-что. Вы правильно заметили, в нашей больнице мало коек. Нам нужны средства, чтобы докупить ещё. Но все же как бы мы с вами не старались, мест в нашей больнице для всех нуждающихся все равно не хватит. Вы сейчас сказали, что договоритесь с другими больницами, и я буду очень на это надеяться! Потому что, вы сами понимаете, что при полном наполнении больничных коек, прием сюда придется прекратить, а куда денутся остальные несчастные рабочие, я даже не представляю! Но не мне вам говорить, что им всем нужна наша врачебная помощь! Это наш с вами долг! – сказал доктор и озабоченно развел руками, глядя на Шаховскую.

     – Да. Это наш долг, – отозвалась княгиня. Лицо её было задумчивым и печальным,– Но с этим-то все понятно. А сейчас, при резком наплыве,  легких больных придется разместить в коридорах. Разрешаете? – улыбнулась она.

    – Да. Я распоряжусь. Но пока не будем ускорять события, – отозвался доктор.
Он вскользь посмотрел на лежащую без сознания женщину и снова поразился страшной и строгой красоте, проступающей на её изможденном лице.

    – Я очень надеюсь на помощь общины. От вас, Наталья Борисовна, очень много зависит в деле попечения и призрения бедных.

    – Спасибо, уважаемый Владимир Алексеевич, – с достоинством отозвалась Шаховская, она очень четко осознавала ту роль, которую выполняли ее сестры, и гордилась ими, своими бескорыстными и ответственными помощницами, – хотя вы сами знаете, что не только от меня зависит, какую помощь мы окажем нашим больным . Сестры мои – они главные мои помощники и своим милосердием никогда не оставят наших больных.

    – Да, да, княгиня, я знал, что вы именно так и ответите. Что же касается этой больной, – деловито добавил доктор, – к сожалению, её дело безнадежное. Эта женщина почти мертва. А жаль. Она поступила в самый разгар болезни. Такая красивая, молодая… А болезнь уже успела оказать на ее организм свое разрушительное воздействие.

     – Вы так считаете?–  скептически посмотрела на доктора княгиня,– но позвольте же мне хотя бы попытаться и испробовать свои методы? Тем более, что вы иногда упрекаете меня в недостаточных знаниях. Вот и посмотрим, смогу я выходить эту безнадежную больную или нет? – в черных почти всегда серьезных глазах княгини, молнией промелькнул легкий задорный блеск.

    Доктор удивился:
    – Ну, если только вашими методами и в качестве эксперимента, то, как я могу вам отказать? Тем более, что для меня эта больная совершенно безнадежна. А для вас… ну, даже и не знаю! Дерзайте! В добрый час и с Божьей милостью! Прошу-с, –  доктор засмеялся, широко разведя руками, как будто приглашал княгиню к незамедлительным действиям.

    Захватьев, конечно, не терял оптимизма в отношении способностей княгини врачевать, но ему, как специалисту было совершенно ясно, что судьба заболевшей женщины предопределена, и она обречена на скорую смерть.
Княгиня кивнула. Она повернулась к образам спасителя и богоматери, лампадка перед ликом которых горела в палате постоянно, и, шепча благоговейную молитву, перекрестилась на образа.

    Потом, склонившись над больной, стала считать ее пульс. Также молча, княгиня достала из кармана нагрудного фартука небольшую тетрадку и записала в нее первое температурное значение.

VIю
   
    Пока княгиня аккуратно выполняла над больной свои несложные манипуляции, Владимир Алексеевич стоял рядом с ней и размышлял. Его действительно, очень настораживал тот факт, что прошло всего два дня с официально объявленной в Москве и медицинских кругах начала эпидемии, а больные уже начали поступать в их больницу со всех окраин большим потоком.

  Доктор хорошо помнил выданные ему на руки Московской медицинской конторы статистические цифры заболевших и умерших в предыдущей эпидемии. И эти скупые цифры, как военные сводки, говорили ему , что на этот раз, холера соберет намного большой урожай человеческих жертв.

  Во время предыдущей, пандемии холеры в Российской империи наибольшее число заболеваний было в 1848 г., когда заболело I /72 439 человек, из которых 690 150 умерло. В период этой пандемии холера распространилась далеко на север до Архангельска и Кольского полуострова. Заболевание проникло даже в Сибирь.( Впоследствии, станет известна статистика нынешней наступившей в 1872 году пандемии холеры . Она будет  четвертой пандемией в России и соберет урожай умерших в количестве 238027 человек.
 
    Между тем, получив разрешение доктора на испробование ею народных средств, княгиня кивнула ему, извинилась и быстро вышла из лазарета, заперев за собой дверь на ключ. Каждая из сестер общины, несших службу в стенах больницы, имела свой собственный ключ от лазарета, чтобы не допустить попадания в заразную палату других неинфекционных больных.

  А Наталья Борисовна медленно поднялась на второй этаж, в уютную жилую комнату, предназначенную для отдыха сестер. И, как только за ней закрылась плотно дверь, она тяжело опустилась на стул, поставленный специально для этих целей возле дверей.  Не спеша, сняла с усталых ног уличные туфли, которые обула в надежде дойти до церкви на Покровке, и потом также не спеша переобулась в привычные и стоптанные больничные туфли.
 
      Наталья Борисовна принялась энергично растирать натруженными руками с вздутыми венами свои усталые ноги, одетые в хлопчатобумажные нитяные чулки.
Слегка усмехнулась, задержав взгляд на отекших руках: « До чего же они страшны! Кто бы мог подумать, что этим жизнь кончится? И было ли возможно представить давным-давно, в детстве? Чтобы у меня были вот такие страшные распухшие руки? Это война. Война и труды наши тяжкие, земные. Это долг. А он превыше этих рук, » - не закончив свою мысль, она переключила свое внимание на ноги и мысленно попросила их не болеть.

       Это был небольшой негласный договор между разумом и телом сестры Натальи, который она заключила давным –  давно сама с собой в самые тяжелые мгновения во время Крымской кампании.

  Когда ей становилось особенно тяжело, Наталья Борисовна обычно читала молитву, ласково разговаривала сама с собой и убеждала усталое тело потерпеть, не болеть и подчиниться обстоятельствам, какими бы тяжелыми они не казались. Самое странное было то, что после такого доверительного разговора по душам, тело ее слушалось и подчинялось ей. Ноги переставали ныть, руки двигались быстрей, а разум прояснялся.

        Постояв несколько коротких мгновений перед любимой иконой казанской богоматери и, помолившись одними губами, княгиня достала из комода медицинский саквояж, с которым никогда не расставалась и открыла его. Чего только не было в этом потертом и видавшем виды коричневом саквояже!
Но сейчас княгиню интересовало наличие в нем хинина и марли.  Убедившись , что все на месте, она захлопнула саквояж и поспешила обратно в лазарет.

    Когда Наталья Борисовна вошла в инфекционный лазарет, там уже находились три сестры милосердия.

  Они все так же деловито и спокойно ухаживали за своими больными. Впрочем, сестры и не покидали своего поста ни на минуту, периодически подменяя другу друга на отдых. В другое время, княгиня обязательно подошла бы к ним, и поинтересовалась, чем они занимаются, но сейчас у нее на это не было времени. Ей надо было спешить.

        Достав из саквояжа заветный пузырек с раствором соляно - кислого хинина, она обмакнула в него предварительно обмотанный в марлю палец , потом быстро завела его за корень языка больной женщины, добившись таким нехитрым способом прохождения лекарства внутрь горла.

      – Аглаида Васильевна, – спросила Шаховская у пожилой сестры, стоявшей через две койки от нее, – вы, случайно, не знаете, осталось ли у нас на кухне молоко?

– Парного молока нет. А к утру, как всегда, приедет молочник. Я слышала сегодня на кухне, что больница ему с завтрашнего дня увеличила количество. Но может, поискать  кипяченое? – отозвалась  сестра Аглаида, в миру Аглаида Васильевна Частинская.

      Она была ушами начальницы в стенах Старо-Екатериниской. И что могла не услышать Шаховская, все равно становилось ей известно благодаря стараниям сестры Аглаиды.  Аглаида Васильевна столь самоотверженно ухаживала за больными, что начальница прощала ей любые маленькие слабости.

     Ответив на вопрос матушки, сестра Аглаида склонилась над своим больным, страдающим от высокой температуры, и принялась обтирать ему лицо,  тряпочкой, смоченной в уксусном растворе.
 
     В палате стоял настолько стойкий и острый запах уксуса и горчицы, на лице княгини мелькнула и тут же исчезла легкая гримаса брезгливости. Лицо потомственной дворянки, никогда и ни при каких обстоятельствах, не должно выражать ее чувства,  это было не писаное правило Натальи Шаховской.
Острые, раздражающие кожу и дыхание, втирания сестры вменяли своим больным, дабы усилить у них сердечную деятельность и избавить от телесной слабости.

     – Спасибо, сестра. Пойду, проверю, – задумчиво сказала Шаховская, и сполоснула свои руки из кувшина, стоящего рядом с тазиком на низкорослой прикроватной тумбе, выкрашенной в унылый коричневый цвет.

      К ней подошла молоденькая сестра в таком же одеянии, какое было у всех остальных сестер. Она, молча с выражением достоинства на милом и молодом лице, забрала из-под кровати больной чужой грязный тазик и унесла его из лазарета. Вернувшись обратно,  эта же сестра так же молча, поставила на тумбу рядом с кроватью  уже новый чистый тазик и проверила наличие чистой воды в кувшине.

V.

    Княгиня подобрала подол длинной суконной юбки и пошла на кухню. Спустя несколько минут она вернулась  обратно, прижимая к груди, драгоценный кувшин, с последними остатками кипяченого молока. Кувшин был успешно похищен ею на кухне.

       Аккуратно налив в чайную ложечку молока, она осторожно приподняла бесчувственную голову больной и влила ей в рот все молоко с ложечки.
А теперь, мой дорогой читатель, я хотела бы остановиться и сделать небольшое отступление, чтобы остановиться на потрясающей странице нашей великой истории, посвященной удивительной и значимой деятельности русских сестер милосердия.
 
Кто же они, русские сестры милосердия –  звезды в нашем Отечестве?

  « В 1871 году в московском Петровском монастыре княгиня Шаховская и несколько ее ближайших сподвижниц были посвящены в крестовые сестры любви и милосердия. (Иногда даже считается, что это были первые в России крестовые сестры). Каждой сестре надели большой наперсный крест, на одной стороне которого была икона Божией Матери, а на другой – название общины. Ее сестры делились на три категории. Первые – испытуемые, выполнявшие самые тяжелые санитарные работы. В случае успешного прохождения испытательного срока их производили в сестры милосердия. Они уже проходили специальное медицинское обучение. Высшей категорией были старшие, или крестовые, сестры – им при посвящении надевался большой крест. Носила такой и основательница обители.

   Кроме того, сестры давали обеты целомудрия, нестяжания и послушания, отречения от мирских соблазнов «во имя страждущих», но могли в любой момент по желанию выйти замуж и оставить общину. Историк московской медицины П.В. Власов называет общину особой формой подвижничества, которую могли выдержать только сильные духом. В общине был очень строгий устав, близкий к монастырскому. Весь день с раннего утра и до глубокого вечера проходил в тяжелом и крайне ответственном труде, забиравшем и моральные силы, ибо сестры видели перед собой не столько нужду и нищету, сколько страшное человеческое страдание. А подчас уход за заразными больными был смертельно опасным. Все сестры работали безвозмездно, без отпусков. И, по уставу, во избежание праздности в свободное время сестры должны были заниматься рукоделием в пользу общины. От работы освобождались  только  заболевшие.»

       – Что же, вы голубушка Наталья Борисовна, хотели давеча, в приют сходить к воспитанницам, а вернулись так скоро? – обратилась к начальнице Аглаида Васильевна, пользуясь небольшой передышкой.
 
      Она встала у окна и с трудом разогнула согнутую радикулитом спину. Конечно же, сестра Аглаида уже знала ответ на этот вопрос, но она сочла своим долгом поинтересоваться у начальницы и как-то поддержать ее своим участием.

     – Я нашла эту несчастную на нашем пороге, когда выходила из дверей,- сказала княгиня и указала на больную женщину, – сам Бог велел мне остановиться и попытаться оказать ей нашу милосердную помощь. Как я могла от нее уйти?– добавила она и сурово поглядела на сестру Аглаиду. « Мол, а сама ты? Неужели, покинула бы страждущую больную?»

      Сестра Аглаида поняла по глазам, что хочет сказать начальница и сочувственно покачала головой: « И я бы также осталась!»

     Тем временем, княгиня тихо вздохнула и наклонившись над своей больной, влила ей в рот очередную порцию питательного молока с чайной ложки.

  Это простое и бесхитростное лечение, она продолжила выполнять и потом, сидя возле  находившейся в беспамятстве, больной. Каждые полчаса и каждый час, княгиня Шаховская  вливала в рот больной раствор хинина, чередуя его с кипяченым молоком.

       Она заботливо накрыла лежавшую женщину серым суконным одеялом, чтобы тело больной не охлаждалось. Когда та вспотела и помочилась под себя. Княгиня переменила под ней простыни и перестелила клеенку. При этом прекрасное лицо Шаховской ни на минуту не выказало брезгливости или отвращения к неприятному и кислому запаху, исходившему от больной женщины.

      Закончив переодевание больной в сухую рубашку, и перестлав ее кровать, Наталья Борисовна заботливо прикрепила в ее изголовье , маленькую иконку Богородицы.

    Так в неустанном бдении и хлопотах, быстро сменяющих друг друга, незаметно пробежал день. Поступившая женщина продолжала все это время оставаться без сознания. Поздно вечером, Шаховскую сменили другие сестры, отпустив ее на короткий ночной отдых.

       Но ранним утром княгиня Шаховская опять появилась на пороге инфекционного лазарета и быстро приблизилась к койке своей больной. Она сходила на кухню и,  взяв там уже свежее парное молоко, принялась потчевать больную парным молоком.
  И еще несколько раз, в течение суток, сестры меняли начальницу, но исполнив какие-то текущие больничные дела, та продолжала упорно возвращаться назад.    

       Неустанные бдения сестер милосердия возле холерных не прекращались ни днем, ни  ночью. Не зная сна и отдыха, сестры самоотверженно ухаживали за своими больными.

      Но, к сожалению, тщательное лечение оказывалось успешным только в том случае, когда болезнь была захвачена в самом начале ее развития. Сестры применяли к своим больным всевозможные растирания горчицей и камфарой, они укутывали несчастных больных страдальцев, мечущихся на койках от озноба, в теплые суконные одеяла. Тем же , у кого , наоборот, была высокая температура, вменялись закутывания во влажно-холодные простыни, пить им давали  каломель, опиат, соляно- кислый хинин. И во время всех этих тяжелых выматывающих и физически и морально бдений, из нежных женских уст не доносился ропот против своей службы.

       В последующие три дня, в Старо-Екатерининскую больницу, как и предсказал доктор Захватьев, во много раз увеличился поток поступающих людей с острыми симптомами холеры. И вскоре, весь персонал больницы: доктора, старшие и младшие, платные врачи и врачи-консультанты, сестры милосердия были задействованы в оказании помощи прибывающим холерным.

  В это время, на улицах Москвы уже появились зловещие черные фургоны , заполненные холерными трупами, солдаты и полиция вывозили зараженные трупы из ночлежек и общежитий, из рабочих казарм. Фургоны и телеги, с лежащими на них трупами,  накрытые дерюгами, велено было перевозить в ночное время, и всегда в сопровождении полиции. Днем, на улицах Москвы стало совсем пустынно, и если народ и собирался кучками, то люди стояли на перекрестках и испуганно перешептывались между собой, с ужасом глядя вслед громыхающему по мостовой черному фургону. Богатые купцы и  титулованные дворяне прятались в своих дворцах и роскошных домах, стараясь ограничить круг общения и не выходить почем зря на улицу.

     Но сестры милосердия в городских больницах с твердой решимостью подходили к заразным больным, и хотя в глубине женских душ и прятался страх, они спокойно выполняли свой долг и уповали на божью милость.
 
     Княгиня Наталья Борисовна  вместе со всеми несла свалившиеся тяготы по уходу за больными. Она опекала свою больную, и в течение последующих  дней. И днем, и ночью, через каждые полчаса или через час она сама, или та, что меняла ее, продолжали вводить больной в рот хинин , а затем парное молоко, причем молоко давалось чаще , чем лекарство.  За все время, пока несчастная больная находилась в бессознательном сне, в нее было влито более 50 гран хинина и не менее 3-х кварт парного молока.

      Утром на восьмые сутки, после упорного и тщательного лечения, у больной стало более заметным и ровным, редкое дыхание. Пульс стал осязательным, хотя очень мягким, длинным и редким, до 40 ударов в минуту; стали заметны признаки возвращения сознания и появились рефлекторные движения в лице, при касании лица больной.

    На девятый день, обрадованная княгиня заметила, что больная проявляет слабые усилия к рвоте. Когда же Наталья Борисовна,   вместе с Аглаидой Васильевной,  приподняла голову больной над подушкой, ту вырвало сгустившимся в творог молоком. Рвота попала на белоснежные фартуки сестер, безнадежно испортив их кипельную чистоту.

     Ни сомнения, ни тени брезгливости ни разу не появилось на лицах двух пожилых женщин, когда они заметили свершившийся неприятный факт. « На войне бывало и хуже, » – почти одновременно подумали обе.

     – Ну, вот и, Слава Богу! Ты пошла на поправку, – облегченно выдохнула Наталья Борисовна, она осталась одна возле постели больной и принялась разглядывать молодую женщину. Аглаида Васильевна пошла в прачечную, относить испорченные полотенца и фартуки Что же касается княгини, то она старалась определить, что еще можно такое сделать, чтобы ускорить выздоровление больной.
«Ну вот! Кажется все, что могла, я уже точно сделала, » – удовлетворенно подумала Наталья Борисовна.

      Будто почувствовав, что ее пристально разглядывают, больная женщина вздрогнула и приоткрыла глаза. Но взор ее оставался мутным, она никак не могла сфокусировать свой взгляд:

    – Где я?– слабым и тихим шепотом спросила она у княгини.
    – Вы в лазарете, голубушка моя, – ответила та и ободряюще улыбнулась в ответ.
    – А где мой сыночек?– прошептала больная и попыталась приподнять голову над подушкой, но тут, же камнем уронила ее обратно.
    – Не нужно шевелиться, голубушка. У вас на это сейчас не хватит сил. Вот подлечитесь , и будете вставать. А сейчас берегите свои силы, они вам еще пригодятся,- твердо сказала княгиня и заботливо поправила подушку.
    – Спасибо. Вы ангел? – опять спросила больная, глядя на княгиню сквозь полуприкрытые веки.
    – Нет, я не ангел, – ласково усмехнулась Наталья Борисовна, –  и до ангелов мне слава Богу! ещё далеко. Отдыхайте , голубушка, все будет хорошо. Я к вам еще приду. Храни тебя, Господь, – и, улыбнувшись еще раз, она поспешно отошла от больной, опасаясь дальнейших расспросов.

     Зайдя в умывальню, Шаховская сняла с гвоздика чистый накрахмаленный фартук, и завязала его на поясе широкой лентой.

      – Ну, все на сегодня, – сказала она Аглаиде Васильевне, которая стояла рядом и сортировала грязное белье по корытам и бакам для стирки и кипячения.
Шаховская сполоснула лицо холодной водой, вытерла полотенцем и вздохнула:

    - Как жарко. Я сегодня у Рогожской заставы видела фургоны с холерными трупами. Там шел целый обоз на кладбище.

     Она знала, что по приказу Министерства внутренних дел, в ведении которого находилась Московская медицинская контора, умерших  от холеры,  отвозили в специально выделенные для этого в городе бараке,  клали их в гробы и заливали известью для дезинфекции.

      – Страсть-то какая, – охнула в ответ Аглаида Васильевна, – она поджала губы и, наклонившись поближе к начальнице, прошептала:

     – Мне вчера,  на вечерней, сестра Александра сказывала, что персонал боится. Многие хотят уйти из больниц, санитары боятся к больным подходить, – выдохнула сестра Аглаида и напряженно вгляделась в лицо начальницы, пытаясь определить ее реакцию.

     – Знаю, сестра, знаю. Нас пока миновала чаша сия, и, Слава Богу, – кротко вздохнула княгиня и удрученно покачала головой.

      – Я поеду домой, – устало добавила она, – ты, Аглаида, знаешь, где меня искать, если что.

     – Как же не знать, голубушка вы моя, Наталья Борисовна, только я думаю, сегодня поспокойней, будет, – торопливо проговорила сестра Аглаида.

    – Зря ты так думаешь, не хочу тебя пугать, сестра, но готовиться надо к худшему. Наши санитары тоже побегут.

  Но ей совсем не хотелось говорить сейчас об этом худшем, хотя в глубине души Наталья Борисовна понимала, что Старо-Екатерининскую больницу ожидает то же самое, и надо будет принимать какие-то решения в связи с тем , что персонала не будет. Шаховской вдруг захотелось поскорей выйти на улицу, увидеть над собой голубое небо, и на миг забыться: « Столько горя вокруг, столько беды. Разве в силах человек разгрести это горе? Но не должно роптать. Надо сжать зубы и идти только вперед. Разве не этому нас учит Господь, только вперед, как бы ни было трудно. Но, Боже мой, как же мне порой трудно,»- но опять княгиня перестроила ход своих мыслей в другое русло, заставив мозг думать о другом. «Надо идти в приют, посмотреть на детей»,- она перевязала свою накрахмаленную косынку, ослабив узел. Потом попрощавшись с сестрой Аглаидой , вышла на улицу.

  Спустя всего неделю после этого разговора, как и предсказывала Шаховская, из Старо-Екатерининской начали уходить санитары.

       Что касается сестер милосердия, то ни одна из них, не покинула стен Старо- Екатерининской больницы. Такая же картина была и в других московских больницах, сестры милосердия из  Крестовоздвиженской, Владычне – Покровской и «Утоли моя печали» обителей продолжали спокойно и с достоинством выполнять свой долг.

VI.

  Москва была оцеплена солдатами со всех сторон, как в военное время. Никому не разрешалось въезжать и выезжать из города. Солдаты были готовы стрелять во всякого, кто хотел выбраться из Москвы.
Но в Старо-Екатерининской больнице жизнь продолжалась своим чередом.  Спустя месяц выздоравливающую женщину перевели в общую палату для инфекционных больных. Состояние ее настолько улучшилось, что она могла уже без посторонней помощи присаживаться на кровати.

  По утрам, когда солнце приветливо заглядывало через широкие больничные окна в женскую палату, и крестьянки, привыкшие вставать до зари и попавшие в Москву на заработки из русских волостей и деревень, уже не спали и с нетерпением дожидались каждодневного утреннего обхода. К этому времени, разнесенный сестрами скромный завтрак,  состоящий из пресной каши на воде, как правило, уже был съеден, жидкий чай выпит и все лекарства,  назначенные доктором, приняты.
 
      – Я сегодня смотрела бюллетени на вахте, там еще трое новеньких померло,- тяжело вздохнула одна из женщин, которую звали Дарьей. Она лежала у выхода. Каждое утро Дарья первой вскакивала с постели и, едва дождавшись, когда на стену больницы вывешивался новый список поступивших и умерших, стремглав бросалась смотреть эту статистику. Назад она всегда возвращалась в палату с горящими глазами, всплескивала руками, и громогласно объявляла:

     – Ой, что я вам сейчас расскажу, бабы…, – и дальше Дарья торжественным голосом сообщала о всех больничных новостях, которые она , как сорока, собирала от постовой сестры.

      Перед тем, как очутиться в больнице в качестве пациентки, Дарья почти три месяца, торговала требухой на Охотничьем ряду, когда ее, упавшую без сознания прямо на мостовой, подобрала больничная карета. Она объелась в тот злополучный день супом с требухой, и ничего не знала о начавшемся победоносном шествии холеры по Москве. Торговка не придала никакого значения своей внезапной слабости в ногах и головокружению. Но, спустя два часа, ей неожиданно стало совсем плохо. Она ощутила, как холодный и липкий пот охватил все ее тело, и потек по спине, у нее страшно скрутило живот. Но закаленная боевой полуголодной жизнью на рынке и привыкшая к любым тяготам, Дарья решила, что это скоро пройдет, и требуха была несвежей и требует выхода.

      Вытерев стекающий по лицу холодный пот, она  продолжала громко зазывать толпящихся вокруг московских обывателей, предлагая им свою требуху, в которой уже притаилась смертельная зараза:

– Требуха– горячая! Требуха скусная, ароматная! Заходи! - кричала она во все свое луженое крестьянское горло. Проходящие мимо мещанки и горожанки вздрагивали от ее неожиданного вопля и подобрав полы длинных юбок, побыстрее отскакивали от громогласной торговки подальше.

  Неожиданно, Дарья почувствовала, что икры ее ног скрутила невыносимая боль. Ноги ее подломились, она с грохотом уселась на деревянный ящик, стоящий возле прилавка. Собрав все силы, Дарья собрала товар, решив уйти с рядов и добраться до дома. Но, не пройдя и нескольких шагов, она обессилено рухнула на мостовую, потеряв сознание. Где ее и подобрала больничная карета, привезя в Старо-Екатерининскую больницу.  Это только , спустя неделю, больных, которые падали на улицах , санитары начали увозить на дрогах в специально выделенные городскими властями холерные бараки.

     – Ой, горюшко мое, откуда только, эта зараза на нас надвинулась? – простонала лежащая у стены пожилая крестьянка.

     – А что ты, хочешь-то, Маруся, с рынков этих – окаянных  сколько заразы ползет по людям, – вздохнула молодая женщина, которую звали Ефросиньей, – вот у меня комната в ночлежке, рядом с Хитровкой. Муж мой давеча, совсем здоровым был. А как меня положили сюда, небось, тоже заболел. А он, окаянный по докторам дюже ходить не любит. Что с ним сейчас – не знаю. Может и помер уже мой Гришенька, а может и загулял, где? Кто его разберет , окаянного!  А я  вот лежу тут, отдыхаю. И знать ничего не знаю! – и женщина, в поисках утешения у таких же, как она горемычных слушательниц, огляделась вокруг себя.

     – Ничего, Фрося, ты сейчас оклемаешься, и выпишут тебя. Пойдешь помаленечку в свой барак. А он там, твой родимый, сидит ужо, на стульчике – тебя  дожидается! – попыталась, было, ее утешить лежащая через койку от нее, такая же болезная соседка.

     – Как бы не загулял , Гриша мой, – грустно отозвалась Фрося и вытерла ладонью струящиеся слезы, –  хозяин фабричный у нас так постановил в бараке, кто уйдет на сторону, того койку вмиг занимают другие жильцы, а староста коридорны только и бегает и глядит, где, да чего? Наши хозяева у себя на фабрике больных не держат.

     – Слышь, Степановна, а я вот у нас в бараках слышала, что можно пить микстуру Баранова от заразы всякой, да еще и водку перцовую. Мужикам надобно по стаканчику, а деткам можно и по чайной ложечке, – вступила в разговор еще одна больная, которая лежала в самом дальнем углу палаты.

     – Ее пей , не пей. А если костлявая придет – ничем от нее не спасешься,– обреченно отозвалась еще одна слушательница,– у каждого свой час. Как на роду написано, так и быть.

     – Ну, бабы, зря жалитесь! Теперича,  к нам никакая зараза и холера не пристанет. Мы теперь, заговоренные, молитвами наших  сестер,– отозвалась Степановна,– слышь, бабы! Красаве- то нашей, Аньке –то, больше всех повезло, за ней сама начальница ихняя ухаживала.

    – Ишь - ты , благородная теперича, наша Анька сделалась,– завистливо выдохнула Дарья.

    –Да, какая она благородная!– в сердцах отозвалась Ефросинья,– у Аньки ребенок прямо из рук вывалился. Видать и помер от этого.

    – Что ты врешь, окаянная, как это он вывалился? – звенящим голосом отозвалась лежащая у раскрытого окна, та самая « благородная» красивая Анька, которая месяц назад упала полумертвой на пороге Старо- Екатерининской больницы:

    – Мой сыночек от болезни этой страшной помер, а муж сгинул в вашей Москве. А ты говоришь – вывалился! И я бы померла, если бы меня дед старый, возле казармы, не надоумил сюда добираться, я – приезжая, Москву плохо знаю. Приехали мы с моим Федором Прокопьевичем сюда на заработки из села Введенского Ярославского уезда. Я уже на сносях была, пока устроились, туда , сюда, а потом Егорушка родился. Неделя прошла, и коридорный велел мне убираться из казармы, дескать, нечего тут с детьми делать, только для рабочих. Тогда мой Федор Прокопьевич пошел поутру искать нам новое жилье и не вернулся обратно!– она выкрикнула все это и сразу замолчала.

       Молчала и палата. Слушавшие Анну, женщины неожиданно осознали, что значит остаться одной, с грудным ребенком на руках , в чужом городе, без денег и без жилья.  И они дружно заохали:

    – Как же ты, Анька,  выкрутилась, расскажи нам!– потребовала Дарья,– да, ты не робей, я тебя вмиг на рынок к себе пристрою. Ты, вон какая красавица!– восхищенно протянула она. Это было правдой. Среди всех лежащих в палате женщин, Анна выделялась своей красотой и благородными чертами лица.

     –  Нам нужны такие молодые и красивые. У нас городовой дюже баб молоденьких и чистеньких любит.

     – Городовые любят, да я их не люблю,–  отсекла Анна ретивую советчицу.

    – А как выкрутилась?– продолжила она на свой грустный рассказ,– да, разве все упомнишь? Ну, вот значит, как пропал мой Федор Прокопьевич в тот день, я все глаза проглядела! Жду я его, жду. Не могу дождаться, а он не идет. К окну все бегаю и бегаю. День проходит, я спать легла , и не спала вовсе, все не могла дождаться, когда ночь эта проклятая пройдет. Наутро, я его опять не дождалась. А к вечеру так на сердце тревожно стало, так душа и заныла, ну, думаю, не гуляет мой Федя, что-то случилось с ним. Я бегом в участок к околоточному. Он, значит, выслушал мой рассказ, в бумажку что-то записал и говорит мне:

      – Вы теперь, Анна Тимофеевна, идите к себе в барак, а как объявиться ваш муж, мы вас, значит , и вызовем. А как же он объявиться у них, коли я его дома жду. Так я и пошла. Пришла в барак, а мне коридорный и сказывает: « Освобождайте место в комнате. Мужа твоего мол, уволили, так как он уже третий день на фабрике не показывается. Что мне делать. Я плачу, прошу его, чтоб дал мне с Егорушкой еще денька три пожить, авось, мой Федя вернется, но он пригрозил мне , что в участок меня под арест отправит, если назавтра койку не освобожу. Пришлось мне под ночь с Егорушкой на улицу идти, нашла я место на скамейке. Так там и просидела всю ночь и день следующий. Сама, весь следующий день к бараку бегала, все мужа выглядывала. Хорошо, тепло было, не замерзли мы. Я там, на скамейке Егорушку и пеленала. А потом, так мне плохо вдруг стало, так плохо. Я воду пила из фонтанчика, может оттуда и прихватила холеру эту. Кто знал, чем все обернется? Куда мне теперь возвращаться? Нет у меня теперь никого, ни мужа, ни сына, - глухо, с надрывом проговорила Анна, и зубами схватила простынь, чтобы не завыть от горя.

      Женщины молчали, находясь под впечатлением грустного рассказа. У каждой из лежащих баб, вместе с ней в палате, была такая же грустная и тяжелая история. И таких историй было великое множество на всей земле русской. И точно такие же страдания и жизненные невзгоды постоянно сыпались на головы и русских крестьянок и горожанок из низших сословий. И поэтому, понимая тяжесть выпавшей доли на плечи такой же подруги, женщины от души пожалели Анну.

  А  Анна лежала возле раскрытого настежь окна и грустно смотрела на синее небо. Она со страхом думала, куда ей идти, когда придет черед ее выписки из больницы. Выплеснув душу, она затихла, перебирая в памяти, произошедшие с ней события. Когда ее соседки по палате только начали разговаривать, она лежала, отвернувшись лицом к стене, и не участвовала в общем разговоре. Но когда разговор коснулся умершего сына, сдерживаться было нельзя.

  Она очень исхудала после тяжелой болезни, но, несмотря на страшную худобу и пожелтевшую кожу, которая теперь туго обтягивала ее правильное лицо, любому собеседнику сразу бросались в глаза ее огромные карие глаза. Длинные каштановые волосы после болезни сильно поредели, в них проблескивали седые пряди. Но лицо молодой женщины отличалось от других лиц правильными и благородными чертами.

     В это мгновенье открылась дверь, и в палату вошел доктор Захватьев, следом за ним шла сестра, держа в руках приколотый к военному планшету листок врачебных назначений.

     – Ну-с, голубушки, как вы себя сегодня чувствуете?– громко спросил Владимир Алексеевич, и с улыбкой оглядел лежащих перед ним женщин. Он вынул из своего кармана золоченое пенсне, не спеша протер его платочком и нацепил на нос. Потом, доктор не спеша подошел к койке, которая оказалась первой на его пути. Он присел на стул, быстро пододвинутый к нему медицинской сестрой, и спросил:

     – Ну-с, голубушка, что тут у нас? Подымите-ка свою рубашечку,  я посмотрю ваш живот. Вы пьете водичку, которую я вам выписал? – спросил он.

    Женщины смущенно притихли и с испугом смотрели на важно говорящего доктора, все они благоговели перед ним . И хотя слова доктора были строгими, и вид у него был весьма значительным, за каждым сказанным словом, эти простые женщины, не привыкшие к уважительности и господской ласке, слышали необычайную доброту.
Все находящиеся в больничных палатах больные женщины были для доктора голубчиками и голубушками.

     – Вы знаете, голубушки, водичку вам надобно пить только кипяченую, чтобы зараза никакая к вам больше не пристала, –   громко, на всю палату объявил доктор. Он приподнял голову и сквозь приспущенное пенсне оглядел  лежащих  женщин. При этом он  нежно касался своими чуткими пальцами живот больной женщины, проверяя, есть ли болезненные гримасы у нее на лице. Но та, к облегчению доктора, лежала совершенно неподвижно и спокойно, с детским любопытством взирая  на все производимые над ее животом манипуляции:

     – Как зовут тебя, голубушка? Откуда будешь родом?

     – Черкина Матрена Яковлевна, из крестьян – я,– выдохнула та в ответ, обрадованная таким вниманием доктора к своей персоне. Она продолжала с любопытством разглядывать аккуратные пальцы доктора, которые быстро двигались у нее по впалому животу. Пальцы эти были самыми настоящими господскими, не привыкшими к работе с землей. В другой бы раз крестьянка по- деревенски , подшутила бы над «изнеженными господами с белыми руками», но не сейчас. Доктор казался ей святым, - из Угодичей мы, Ростовского уезда. Приехали, вот,  из деревни торговать, да захворали, видать, в дороге. А как с поезда слезли, тут все и началось. А как нас осмотрели сестры на вокзале, так и погрузили скорей в карету, и сюда без разговоров и доставили. А мед наш, дорогущий, к себе полицейские, видать, забрали. Много меду было, все пропало!- сокрушенно закончила крестьянка.

    – Мед потеряла, голубушка,– так это пустяки. Хотя, меду, конечно, жалко. Но ты радуйся, голубушка, что выходили тебя, а, то померла бы, да и на кладбище сейчас бы лежала. А, что свояченица твоя, жива али как? – после паузы спросил доктор, глядя на Матрену поверх пенсне.

    – Не знаю, батюшка мой, потеряла я ее. Вроде сюда привезти должны, а только в больнице ее нигде нет. Не встретились,– жалобно протянула Матрена, и потянула рубашку вниз, стараясь поскорей закрыть свой желтый живот.  Она неожиданно засмущалась, от того, что такой важный доктор, и так близко, и пристально рассматривает ее, почти что голую.

     – Погоди, погоди, голубушка, не спеши закрываться-то! Я еще не все осмотрел,– сказал доктор и принялся поспешно ощупывать лимфатические узлы в паху.

     – А в бюллетени среди умерших не просила посмотреть?–  спросил доктор, участливо глядя на Матрену.

    – Так смотрели сестры, да все без толку. Не нашла я свояченицу.

    – Ну, ты не горюй, голубушка,– ободряюще произнес доктор, – ты попроси сестру Анастасию, она поищет в наших списках. Когда ты поступила, за тот день и пусть поищет,– посоветовал ей Захватьев. Он встал, накрыл больную одеялом и подошел к следующей кровати.

     Наконец, доктор остановился перед койкой Анны:
     – Ну, что , голубушка? Опять не спала сегодня? Очень нехорошо, милая. Вот и сил у тебя не будет, и бороться с болезнью не сможешь,– тепло сказал ей доктор и присел рядом с ней. Но Анна молчала.  Тут доктор увидел, как худое и прекрасное  лицо лежащей перед ним женщины сморщилось, а из раскрытых огромных глаз сами собой побежали слезы.

    – Ну, голубушка, это уж совсем ни к чему! На вот, платочек, вытри слезы,- и доктор протянул ей платок, спешно вынутый из кармана.

     Дождавшись, когда Анна успокоиться, он внимательно поглядел на нее, потом снял пенсне , протер его еще одним платочком, с вышитыми вензелями, это был платок , подаренный матерью. Доктор был не женат.

    – А хочешь, голубушка, я поговорю с начальницей нашей обители, чтобы они взяли тебя под свое крыло. У тебя, ведь,  кажется, маленький ребеночек помер. Ребеночка жаль. В сиротском приюте при обители таких маленьких деток много. И все они подкидыши, или матери у них умерли, и нет у бедных подкидышей никого на свете. Вот матушка Наталья и приглядывает за ними в приюте, вместе со своими сестрами. Пойдешь к ним работать?– спросил доктор.

     А так как Анна растерянно молчала, не зная, что отвечать, он продолжил:
     – Будешь помогать нашим деткам и приглядывать за ними, им помощь твоя нужна. Пойдешь туда, заодно и жилье у тебя будет, в Москве останешься? – снова спросил доктор Анну, пристально глядя на нее.

      Та вскинула глаза и вдруг, повинуясь какому-то странному внутреннему порыву, не задумываясь, выпалила:
     – Пойду, видать.

     – Ну, вот и умница. Я знал, что ты согласишься. А плакать больше не надо, слезами ты  своего ребеночка не воскресишь. Но полно об этом. Расскажи мне теперь, как ты спала, голубушка?– ласково спросил у нее доктор. Он облегченно вздохнул и, отвлекаясь от этого разговора, и достал свой стетоскоп.

      Прошло всего пять дней после этого странного и взволновавшего Анну разговора. Каждое утро доктор, как всегда, входил в палату и расспрашивал больных о том, как прошла их ночь. Но он ничем не напоминал Анне о состоявшемся между ними разговоре. И Анне начало казаться, что никакого разговора между ними и не было. Расспрашивать доктора она стеснялась.

      Однако, вечером, после ужина , в их палату, вошла сестра Анастасия и подойдя к Анне, тихо сказала ей, стараясь, чтобы никто их больше  не услышал:

      – Матушка настоятельница велела тебе передать, что когда ты поправишься и будешь готова к беседе с нею, сообщи мне. Я передам княгине, и она тебя вызовет.

     – Спасибо, сестра,– также тихо ответила Анна,–  я скажу, – неожиданно растерялась Анна, почувствовав всю значительность сказанного. Она замялась, потом , но видя, что сестра Анастасия  выжидательно,  стоит возле нее, быстро сказала:

     – Сестра, я хоть сейчас готова поговорить с настоятельницей.

     – Ну, вот и, Слава Богу. Я и сама уже вижу, что ты почти здорова. Я поговорю с ней завтра и сообщу,– сестра Анастасия важно поджала губы и значительно взглянула на Анну. Потом, она отошла от нее и принялась вытирать пыль на подоконнике.

       На следующий день, между провинциальной мещанкой Анной Щербаковой и княгиней Шаховской состоялся разговор , который перевернул всю дальнейшую жизнь Щербаковой.

      Наталья Борисовна приняла ее в своем кабинете, после обеда. Когда Анна робко вошла к ней в просторный и светлый кабинет с высокими потолками, она увидела сидящую на высоком жестком стуле суровую спасительницу, что – то быстро пишущую у себя в тетрадях.

       Княгиня взглянула на нее поверх тетрадей, но писать не прекратила. Прошло несколько томительных для Анны минут, все это время она стояла напротив своей спасительницы, боясь пошевелиться и громко вздохнуть. Наконец, княгиня закончила и отложила перо. Она степенно встала и, подойдя к Анне, предложила ей присесть с ней рядом на диванчике, стоящем здесь же в кабинете. Наталья Борисовна принялась расспрашивать Анну об ее жизни, откуда она приехала и есть ли у нее в Москве какие-нибудь родственники.  Как она относится к своей будущей тяжелой работе.

     Этот вопрос Шаховская задала не случайно. Из своего жизненного опыта она знала, что у сестер, которые по сердечному велению и искреннему чистому порыву души вступали на тернистый путь сестер милосердия, могли быть всяческие душевные колебания и сомнения из-за тяжелых испытаний, с которыми новоиспеченные сестры сталкиваются в первый раз. И лишь самые стойкие из них, не отступают перед трудностями. И, конечно же, эта беседа была своего рода маленьким испытанием для Анны.

     Анна рассказала княгине свою грустную историю про исчезновение мужа и лишение места в фабричном общежитии.

     – Доктор сказал, что я могу быть полезной маленьким и брошенным деткам. Я хотела бы заменить им мать,– робко объяснила Анна, и  добавила,– я потеряла всю родню, и мне идти некуда.

  – Не печалься, моя милая,– обратилась княгиня к Анне, сидящей подле нее и судорожно теребящей свой платок,– не волнуйся так. Ты всей душой  полюбишь деток, за которыми будешь ухаживать, они станут тебе родными. Вот увидишь, а потом поймешь все сама, – тут Наталья Борисовна замолчала, видимо, ожидая от Анны возражений, но та деликатно молчала.

     –  При общине есть сиротский приют для детей, подкинутых и рожденных в тюрьмах и больницах. Я почему-то уверена,  что ты сможешь справиться с этой работой. Я вижу по твоим глазам, что ты сильная духом.  Мы все становимся сильными, когда того требуют от нас жизненные обстоятельства,– княгиня опять замолчала, желая чтобы до Анны дошел сокровенный смысл сказанных слов.

      – Но прежде, чем ты сейчас пойдешь обратно в палату и еще раз все хорошенько обдумаешь, я хочу тебе сказать одну очень важную для тебя, как для молодой женщины вещь. Ты должна знать, Анна, что, сколько бы ты не проработала в нашей общине, если у тебя вдруг появиться желание вернуться обратно в мир и создать свою семью, ты всегда будешь иметь на это право. Просто приди ко мне и скажи об этом. Ни корить, ни осуждать я тебя не буду. Сестринское дело не всякому по плечу. Только сильные духом несут этот крест. Для нас, сестер, долг превыше всего. Даже превыше жизней наших. Поняла, голубка?– серьезно сказала Наталья Борисовна, она коснулась теплой морщинистой рукой руки Анны.

     – Я все поняла, матушка Наталья,– отозвалась Щербакова и низко наклонила голову в знак уважения и согласия со словами княгини.

     – Вряд ли ты все поняла, но поймешь потом, когда все сама увидишь, а пока… – княгиня не закончила и грустно вздохнула. Она встала, вместе с ней встала и Анна.

      Княгиня молчала и внимательно разглядывала стоящую перед ней будущую сестру.

     – Вижу я , что ты будешь достойной сестрой. Глаза у тебя добрые и светлые, Анна. Я ведь, сразу это заметила,– тепло сказала княгиня и слегка улыбнулась. Но это была единственная улыбка, которую Анне удалось поймать у начальницы. Все остальное время, когда она видела княгиню, больше никогда не появлялась такая чудесная и добрая улыбка на строгом и прекрасном лице княгини Шаховской. Она всегда была строгой и казалась Анне неприступной.

      –Сейчас, ступай в палату. Я слышала, что завтра доктор готовит тебя к выписке, вот с завтрашнего дня подойди к сестре Анастасии. Она скажет тебе адрес нашего приюта, там и остановишься. Найдешь сама по Москве дорогу?– спросила княгиня.

     – Найду, матушка! Спасибо! Вы спасли мне жизнь, сестра Аглаида рассказала мне, как выхаживали вы меня. Низкий поклон вам, дорогая барыня! –  взволнованно произнесла Щербакова. Она быстро наклонилась и, схватив руку княгини, припала к ним губами.

     – Ну, и хорошо. Потом благодарить будешь. Может, сбежишь от нас скоро? – княгиня аккуратно высвободила свою руку и, слегка наморщившись, вопросительно взглянула на Анну,–  ступай сейчас. Сестра Анастасия все завтра расскажет. Ступай,- и княгиня встала, давая понять, что разговор закончен.

     Анна низко поклонилась, на что княгиня совсем уже досадливо поморщилась и отмахнулась:

     – Это совсем ни к чему, ступай, ступай.

     – Спасибо вам, матушка! Не сбегу я. Мне бежать теперь некуда,– бормотала Анна, пятясь задом к двери. Она выскочила из кабинета, страшно взволнованная такой важной для нее беседой с самой начальницей общины.

    Вот так  по стечению жизненных обстоятельств и счастливого случая, Анна Щербакова очутилась в Лефортово в большой усадьбе, больше похожей на дворец, размещенный на берегу реки Синички, в убежище для престарелых сестер милосердия.

      Старинная усадьба, в которой разместились некоторые хозяйственные службы общины, и перед которой остановилась Щербакова, показалась новоиспеченной испытуемой сестре Анне громоздким и обветшалым зданием. К старинному особняку примыкала двухэтажная пристройка, там и находился детский приют. Именно в нем и предстояло ей начать свою новую жизнь.

     И хотя, вновь прибывшая в приют, молодая женщина никак не могла относиться к категории престарелых сестер, место для нее княгиня Шаховская велела определить в комнате вместе с пожилыми сестрами, которых уже вовсю потрепали многочисленные жизненные невзгоды и дороги войны. Наталья Борисовна была уверена, молодая и окрепшая после болезни женщина по мере сил будет помогать в быту своим старшим и слабым сестрам.

Продолжение следует....