По ком звонит колокол

А, быть может, и хорошо, что появился тэк. Грешная мысль, особенно сейчас, когда гигантское количество народу этот самый тэк скостил, но Даррелл с восторгом кидался во всё, что считалось греховным, и не чувствовал себя за это виноватым. Ну а чё: общественные нормы хороши, когда они тебя касаются и у тебя за душой есть что-то большее, чем пара центов и толстый хер, который так удобно ложить на проблемы. («Класть», - мягко и ненавязчиво поправляет в голове голос Божественной, но – ложить Даррелл хотел на грамматические правила и всякую подобную херню).
Понятное дело, куча смертей, всеобщее безумие, фиолетовые гнойники, выскакивающие на коже, грибы прорастают в мозгу, никто не любит умирать, всё такое… Но лично для Даррелла, бродячей собаки, ублюдка из грязных испанских улочек Каланды, не происходило ровным счётом ничего необычного. Смерти он видел и прежде, фиолетовые гнойники казались ему красивыми: своими он, например, любовался, перед тем как срезать их со своей кожи, а затем почти любовно выдавить их на землю. Гной и кровь выходили с противным писком, как вода из резиновых утят, а Даррелл зачарованно любовался постепенно выцветающей в его руках болячкой. Как будто бы у тебя на коже начали расти оливки, вот такое ощущение.
Зато теперь из-за тэка улицы пустовали, и Даррелл теперь мог спокойно гулять по Парижу. Отстойный, к слову, город, Дарреллу он не нравился категорически, и он немного жалел, что в какую-то там войну его не раскрошили в прах, как Хиросиму. Было бы прикольно, как бы они тут всё отстраивали. Восстанавливали бы эти узоры на домах, барельефы или как они ещё называются? Стали бы строить обратно все эти высокие помпезные арки, Версаль и прочее? Лично он бы не стал. Лучше строить места, где будет много аттракционов, а то в Париже их слишком мало. Они раньше были в Альканьисе, родном городе его матери, но из-за тэка их снесли и поставили там больницы. Теперь Альканьиса выглядит ещё скучнее, чем в каком-нибудь Средневековье, когда кроме мулов и церквей там ничего и не было.
Зато игровые автоматы остались. Это, пожалуй, даже лучше: игровые автоматы нравились Дарреллу даже больше, чем аттракционы. Они были доступнее и интереснее; даже когда он бродяжничал, ему порой выпадало счастье посмотреть на эти штуковины со стороны. В такие моменты Даррелл не променял бы их ни на какие другие сокровища мира… а, впрочем, какие, к черту, моменты – даже сейчас, когда Даррелл практически взрослый мужик, игровые автоматы кажутся ему ценнее, чем деньги. А уж деньги – это хорошо, очень хорошо, кто бы с этим спорил.
Даррелл тут же вспомнил, как легко Тиффани бросила целую кучу денег в тупое лицо одного из своих подчиненных, а потом, когда он ползал и с капающей изо рта слюной подбирал их, просто попросила Даррелла его убить. Из её уст это звучало так просто, как будто бы она просила его сгонять за чипсами. Он даже знал, где они лежали, и смог бы дойти до них с завязанными глазами: чипсы находились рядом с мармеладками в гигантском белоснежном шкафу в её резиденции. Второй этаж, направо. Открываешь кукольно маленькую, изящную дверцу с цветным витражом, и заходишь в гигантскую комнату, где прямо с пола можно есть крем-брюле, а у стен целыми рядами стоят игровые автоматы. Серьезно, их там целое море, Даррелл никогда в жизни столько не видел. Во все и не переиграешь, даже если будешь стараться: перестанешь есть, спать, срать, дышать – всё равно не получится, хоть тресни.
Интересно, а из какого города Тиффани? Он никогда не задавался этим вопросом, а вот сейчас вдруг озаботился. Это, конечно, не имело никакого значения в их сраную эпоху тотальной глобализации, но Даррелл искренне верил в существование менталитета и тому подобной фигни, зависящей только от национальности. По всей видимости, она шведка: Даррелл совершенно не знал, как выглядят шведы (да его это никогда и не интересовало), поэтому легко мог проассоциировать темноволосую и темноглазую невысокую Тиффани с этим неизвестным ему народом. Кажется, из Стокгольма была одна девчонка, которая очень нравилась Дарреллу, когда ему было двенадцать… Но это нью-йоркская улица, а там не имеет значения, кто ты и откуда, если только ты не являешься частью чьего-нибудь гетто, конечно. Как Даррелл, например.
Ха, а ведь его даже пытались переучить. Вот Маршал и до сих пор пытается; должно быть, интересно это смотрится со стороны – такой здоровый плечистый негр орёт на бледнолицего, светловолосого паренька в смирительной рубашке, с телом, которое впору в фильмах ужасов снимать, и впаривает ему что-то о толерантности, гуманизме, необходимости мирного сосуществования… Оборжаться просто. В такие моменты Даррелл вспоминает радостное и умиротворенное лицо красивой молодой девушки, одетой в, мягко говоря, странноватую одежду зеленых и золотых цветов… похожую на райскую птичку. Даррелл не видел их ни разу, но, вероятно, люди не брешут, когда говорят про общую культурную память – даже такая тварь, как он, мог представить себе этих птичек. Яркие такие, маленькие, с пышными хвостами и красочным оперением. У родителей Тиффани, как потом Дарреллу пересказал из газет его болтливый и нелепый сосед, были какие-то очень сложные и запутанные отношения: отец был старше матери на много лет, родила она дочку вообще непонятно от кого… что, впрочем, не помешало ему оставить ей гигантское наследство, подарить карьеру телеведущей и место в парламенте. У него была какая-то нелепая фамилия… Санти, или Сантос, кажется. Даррелл не интересовался политикой и ничего ни о ком не знал, кроме имён. Он и о президенте смутно помнил, что он чернокожий – прямо как Маршал, который его подобрал и, как ему казалось, воспитал.
Хотя Даррелл был не тупой. Совсем не тупой. Просто нет никакой разницы в том, кто именно на данный момент лижет задницу Божественной: всё равно они либо пойдут в расход, либо останутся восторгающейся массовкой при настоящей великой женщине, которая точно спасёт всех, кого надо, от тэка. А кого надо спасать от вируса, захватившего пол-вселенной? Конечно, детей. Ведь дети, говорила Тиффани, основа нашей жизни, оплот всего сущего и прочее бла-бла-бла – эта часть Даррелла лично никогда не интересовала. Он детей не слишком любил: слишком хорошо помнил, что это такое – самому быть ребёнком. Хреновые, надо сказать, ощущения, спасало лишь только то, что Даррелл оптимист и всегда им был. Ну, если под оптимистом понимать человека, который использует все, чтобы утвердить своё право на жизнь – ну и получить от этого удовольствие.
В любом другом обществе его бы назвали эгоистом, дегенератом, ублюдком, преступником и так далее, но только не Тиффани, нет. Она вообще слишком добра к нему, и поначалу Даррелл не доверял ей, считая одной из тех, кто… Ну, знаете, говорят тебе добрые слова, впаривают что-то про человеческую индивидуальность и уникальность, доят тебя, как корову, а потом делают такие вид, типа «ц-ц-ц, как же ты мог убивать людей, нехороший, гадкий мальчишка!». Но нет, она оказалась не такой, совсем не такой. «Привет, птенчик», - так она сказала ему, и Даррелл слегка от этого охренел, так как уж птенчиком его не называл никто, а особенно – богатая телка из правительства.
А потом она отвела его в Резиденцию.
А потом дала поиграть во всё, что он просил.
А потом впускала к себе в гости, как полноценного человека, а не как какую-то шваль, из милости позволяя наслаждаться своими игрушками. Один раз она отменила заседание – и это было тогда, когда в штабе, куда, собственно, Даррелл и попал, от несчастного случая погибла девушка! Но Тиф словно и не беспокоила эта проблема: она выбежала из-за стола и с радостью встретила Даррелла, как дорогого друга.
Она даже взяла его один раз на парад! Со слезами упрашивала сурового Маршала (ох, как же этот нигер был зол!), а затем предоставила ему почетное место. Правда, он был такой не один: там были и другие «птенчики», в основном детишки семи-двенадцати лет, но Даррелла это не слишком парило. Хотя, безусловно, сумасшедший одноглазый парень с кучей шрамов по всему телу выделялся на фоне мелких прилизанных засранцев…
Но это неважно, так как именно тогда он увидел, как Тиффани выступает с речью.
Невыносимо яркая.
С перьями в волосах.
С золотыми украшения с зелеными камнями – что это, изумруды?..
Абсолютно кукольная и, казалось, нереальная.
Но именно она оказалась реальнее всего. Реальнее вонючего прошлого Даррелла, реальнее тэка, реальнее штаба, Маршала, жалкого и такого услужливого коллеги… Реальнее даже этих шрамов, хотя уж они о себе напоминать не забывали.
Да и речь её была какая-то другая, не как у политиков обычно. Никаких «Это наш национальный долг», никакого призыва к объединению и прочей туфты, которой все уже вот так накушались. Нет, она говорила… кажется, о детях? Нет, конечно, это в телике, на детской программе, которую она ведет; там же она говорила про сострадание, необходимость работать и всё такое. Даррелл уже точно и не помнил; помнил лишь свою завороженность и искреннее согласие со всем, что говорила Божественная.
Хотя не, Божественная – это для газет и шоу. Для Даррелла же она всегда была просто Тиф – единственным человеком, которому он доверял безоглядно.

Жалко, конечно, Маршала, но упрямый нигер просто бы не дал Тиф бросить весь мир на произвол, лишив его возможности выздороветь.
Даррелл потрогал свежие шрамы на своем лице и заулыбался, как ребенок: щиплется. Пускай щиплется, зато он сделал то, что обещал: убил главу штаба, забрал с собой чертежи и лишил военных необходимого оборудования. И теперь он мог гулять по пустынному Парижу, не боясь, что его догонят и убьют.
А потом Тиф его заберёт вместе с собой, и он впервые за всю свою ****скую жизнь узнает, каково это – жить в раю.