Иш Таб

Поцелуй в глаза свою смерть!
Кто тебя любит больше нее?
Кто тебя ждет вернее нее? ©


Или победитель, или проигравший.
Или я, или он.
Или весна, или осень.
Или ветер, или твердь.
Или статика, или движение.
Или право, или лево.
Или сакральное, или рутинное.
Или ребёнок, или старец.
Или мужчина, или женщина.
Или сам, или с чужой помощью.
Смерть лишена дихотомий. Смерть одинаково обнимает и принимает у себя всех, без всяких «или». Она как мать укутывает тебя одеялом небытия, и ты рядом с ней спокоен – нет больше ни страха, ни боли, ни отчаянного одиночества.
Но смерть любит смелых – вот почему смерть настоящая женщина. Она с интересом смотрит на тех, кто нашел её сам, кому она дороже всех удовольствий жизни; и чем любовь не синонимична ей?

- Мне плохо. Мне правда плохо, и я не знаю, что с этим делать.
- Ну, ты всегда можешь покончить с собой.
Она сказала это словно в шутку. Таким голосом обычно предлагают чай или прогуляться по ночной Москве. Но я-то знаю, что это не так, что она – абсолютно серьезна; серьезнее, чем кто-либо ещё. Ведь в моем, пропитанном насквозь христианством мозгу не может уложиться такая абсурдная мысль, что самоубийство – это несерьезно.
- Отличная шутка, - отметил я, принимая мате из её рук.
- Я не шучу. С такими вещами не шутят, ты же сам знаешь.
Она – тот самый человек, которого знают все твои неформальные друзья, даже если они не знакомы друг с другом. Мы сидели с Палычем и курили в лесу, где-то в районе Лосиного Острова, когда мы встретились с ней впервые. Она вышла к нашему костру, одетая в легонькое пальто, и я подивился тому, как некрасиво она завязывает свой шарф: как будто петлю надела на шею. Девушки обычно так не делают, а она носила этот шарф всегда – именно этот, завязанный именно таким образом.
- Я думал об этом, - признался я. – Но боюсь.
- Я никогда не могла этого понять. – Её взгляд очень сильно напоминал взгляд покойника, и это чертовски пугало: сложно говорить с человеком, чьи глаза не шевелятся. – Ты будешь чай?
- Буду.
Я взял из её рук калабас с ароматным матэ: о ней ходили легенды как о мастере заваривания чая. Она могла провести китайскую или японскую церемонию, рассказать о тонкостях британского чаепития, но больше всего она любила матэ. «В нём больше солнца», - говорила она.
В нём действительно было больше солнца; я сделал глоток и почувствовал себя умиротвореннее. Жизнь не стала легче или лучше, но я ощущал свою депрессию как что-то само собой разумеющееся.
- Тяжесть жизни – она… естественна, - говорила она, пока я пил её чай. – Особенно сегодня, когда мы так живём. Нет ни одного человека без невроза или стресса, ни одного, представляешь? Даже мудрецы, живущие вдали от цивилизации, испытывают стресс – необходимость добывать еду, необходимость проживать самому и тащить за собой семью…
- Ну не из окон же сигать каждый раз, - возразил ей я.
- Да, - сказала она. – Но если тебе нечего терять, то почему бы и нет?
- Ну. Сейчас нет, а потом будет.
- Что будет?
- Ну там счастье, радость…
- А в чем счастье и радость? Ты знаешь об этом?
Я не хотел об этом думать.
- Я не знаю, - сказал я. – Вообще потихоньку прихожу к мысли, что счастья нет.
- Ну тут ты неправ. – Она поправила красный шарф, и теперь он ещё больше напоминал мне петлю повешенного. – Есть оно, и счастье, и радость… Но это состояния. И они проходят, как любое состояние, хоть грустное, хоть весёлое, хоть какое. Депрессия конечна, но и счастье тоже.
- А что бесконечно тогда?
- Смерть, - спокойно ответила мне она. И я не нашёл, что ей возразить.
- Слушай, порой мне кажется, что ты нарочно хочешь, чтобы я поскорее сдох.
- Что за глупости, - пожала она плечами. – Я гулять хочу. А смерть – это просто естественно, и нечего тут бояться, вот я к чему.
- Куда пойдём? – перевёл тему я.
- Я хочу посмотреть на лес. Ещё раз. Ты не против?
- Нет, конечно, - ответил я. – Я ничего не хочу, так что веди сама.
Она посмотрела на меня и впервые улыбнулась: совсем легонько, не показывая зубов. Я смотрел на странное её лицо, и думал о том, что ей, должно быть, очень тяжело живется в мире, где жизнь признана лучшим из благ, какая бы не была. И что такая девушка вполне могла бы выйти из окна или выпустить себе в голову десять пуль. Это, конечно, всё байки, которые ходят среди молодежи определенного круга, и вряд ли имеют что-либо общего с жизнью, но в эти я готов был верить – потому что, кажется, начинал понимать, кто она вообще такая…
Она сняла с себя шарф и повесила его мне на шею.
- Мне не холодно, - объяснила она свой поступок, а я провел кончиками пальцев по его шерстяной глади: хорошо связан, подумал я, пряжа крепкая. Такая и человеческий вес может выдержать, если вдруг повеситься…
Хотя с чего бы. Ведь я обычный человек, а не чокнутая она: я устал от серости, тяжести и отвратительности жизни, но я не готов принимать забвение и пустоту, о нет. Я слишком трус для этого. И, возможно, я все ещё лелею хотя бы маленькую надежду на спасение…
- Не слишком ли поздно для прогулок? - решил отвлечься от своих мыслей я.
- В кои-то веки полная луна. Ты же знаешь, как сложно её разглядеть в Москве.
- Это верно.
- Она красивая.
- Да, красивая.
Я сказал это просто так, не считая Луну красивой на самом деле. Просто мне было всё равно: я знал, что она очень любит ночные прогулки, намного больше, чем любил их я, когда ещё интересовался жизнью. Я не знал, как она высыпается, и каково ей утром ехать в институт, но я знал точно, что она никогда не упускает возможности погулять при свете Луны. Почему бы и нет, на самом деле. Я должен быть рад, что у человека есть хоть какое-то хобби, которое приносит ему удовлетворение...
Но я не рад. И больше никогда не буду.

Она взяла меня за руку, и мы вместе с ней пошли в лес.
Навсегда.



* Иш Таб (Ixtab — Петля-Женщина) — у индейцев майя богиня самоубийств и жертвоприношений, также ассоциировавшаяся с плодородием и лунным затмением.