После. Ги де Мопассан

- Дорогие мои, - сказала графиня, - вам пора спать.
Трое детей, 2 девочки и мальчик, встали и подошли поцеловать бабушку.
Затем они подошли пожелать доброй ночи господину кюре, который, как всегда по четвергам, ужинал в замке.
Аббат Модюи посадил двоих детей себе на колени, гладя руками в чёрных рукавах по шеям детей, и, наклонившись, поцеловал их лбы долгим нежным отеческим поцелуем.
Затем он вновь поставил их на пол, и малыши ушли: мальчик – впереди, девочки – за ним.
- Вы любите детей, господин кюре, - сказала графиня.
- Очень люблю, мадам.
Старая женщина подняла на священника светлые глаза:
- А ваше одиночество… никогда вас не угнетало?
- Иногда угнетало.
Он замолчал, потом продолжил:
- Но я родился для особенной жизни.
- Откуда вы это знаете?
- О! Я хорошо это знаю. Я родился, чтобы быть священником, я лишь следовал своему пути.
Графиня всё ещё смотрела на него:
- Господин кюре, расскажите мне обо всём. Расскажите, как вы решились отказаться от всего того, что заставляет нас любить жизнь, что утешает нас и поддерживает. Что побудило вас уйти с естественной дороги, от брака и семьи? Вы ни экзальтированы, ни фанатичны, ни мрачны, ни грустны. Какое-то событие или горе заставило вас произнести вечные клятвы?
Аббат Модюи встал и подошёл к камину, затем протянул к огню свои большие башмаки сельского священника. Казалось, он тянет с ответом.
Это был высокий старик с седыми волосами, который уже 20 лет служил в коммуне Сэн-Антуан-де-Роше. Крестьяне говорили о нём: «Славный малый!»
Это действительно был славный малый, благосклонный со всеми, простой, добрый и очень щедрый. Он разорвал бы своё пальто напополам, как Святой Мартин. Он охотно смеялся и плакал из-за чепухи, как женщина, что немного вредило ему среди жестких характеров селян.
Старая графиня де Савий, которая удалилась в свой замок в Роше, чтобы воспитывать внуков после смерти сына и невестки, очень любила его и говорила о нём: «Это золотое сердце».
Каждый четверг вечером он приходил к ней в гости, и их связывала добрая искренняя дружба стариков. Они понимали друг друга почти с полуслова, им обоим была присуща простая доброта простых людей.
Она настаивала:
- Давайте же, господин кюре, теперь ваша очередь исповедоваться.
Он повторил:
«Я родился для особенной жизни. Я вовремя это заметил, к счастью, и часто уверялся в том, что я не ошибся.
Мои родители, продавцы галантереи в Вердьере, довольно богаты, и у них были большие планы на мой счёт. Меня поместили в пансион рано. Никто не знает, как может страдать ребёнок в коллеже от одного факта разлуки и изоляции. Эта жизнь в униформе, жизнь без ласки хороша для одних, но невыносима для других. Сердце детей часто более чувствительно, чем думают взрослые, и запирая детей так рано, вдали от того, что они любят, в них могут чрезвычайно развить чувствительность, которая становится болезненной и опасной.
Я не играл, у меня не было друзей, я проводил время, тоскуя по дому, я плакал по ночам, я ломал голову над тем, как получить сувениры о доме, я вспоминал о мелочах, я постоянно думал о том, что осталось там. Я стал невротиком, для которого малейшие возражения становятся ужасным горем.
Я был молчаливым, замкнутым, я никому не доверялся. Этот умственный процесс совершался подспудно и неумолимо. Нервы детей легко возбудимы; взрослые должны следить за тем, чтобы дети жили в абсолютном покое до их почти полного развития. Но кто же поверит в то, что для некоторых школяров несправедливое замечание может стать таким же большим горем, как впоследствии смерть друга; кто отдаёт себе отчёт в том, что некоторые юные души испытывают по пустякам сильнейшее волнение и вскоре становятся неизлечимо больными?
Таков был я. Способность к сожалению развилась во мне с такой силой, что всё моё существование стало мучением.
Я не говорил об этом, я ни о чём не говорил, но моя чувствительность развилась до такой степени, что моя душа напоминала открытую рану. Всё, что касалось её, производило в ней страдания, ужасные волнения, наносило ущерб. Как счастливы люди, чья натура одета в броню равнодушия и вооружена стоицизмом!
Мне исполнилось 16 лет. Из способности страдать от всего пришла чрезвычайная робость. Чувствуя себя незащищённым от любых ударов случая и судьбы, я отказывался общаться с людьми, не участвовал ни в каких событиях. Я словно жил под постоянной угрозой неизвестного несчастья. Я не осмеливался ни говорить, ни действовать на людях. У меня было такое чувство, словно жизнь – это бой, ужасная борьба, в которой человек получает страшные удары и болезненные, смертельные раны. Вместо того, чтобы, как все люди, питать надежду на светлое завтра, я смутно боялся будущего и чувствовал внутри себя желание спрятаться, избежать этого боя, в котором я был бы побеждён и убит.
Моя учёба закончилась, мне дали полгода передышки, чтобы я выбрал себе карьеру. Одно простое событие помогло мне ясно взглянуть внутрь себя, показало мне болезненное состояние моего духа, прояснило мне опасность и наполнило меня решимостью её избежать.
Вердьер – это маленький городок, окружённый равнинами и лесами. Дом моих родителей стоял на главной улице. Теперь я проводил дни вдали от этого жилища, о котором я так тосковал, к которому так стремился. Во мне проснулись мечты, и я прогуливался в полях один, чтобы эти мечты рассеялись, улетели.
Отец и мать, слишком сильно занятые своей торговлей и моим будущим, говорили со мной только о своих продажах и о планах на мой счёт. Они любили меня, как люди практического склада; они любили меня разумом больше, чем сердцем, и я жил, погружённый в свои мысли, и дрожал от своего вечного беспокойства.
Однажды вечером после долгой прогулки я возвращался домой большими шагами, чтобы не опоздать, и заметил пса, который галопом бежал ко мне. Это был коричневый спаниель, очень худой, с длинными курчавыми ушами.
Подойдя ко мне на расстояние 10 шагов, он остановился, принялся вилять хвостом и приблизился мелкими шагами, делая боязливые движения всем телом, дрожа на лапах, словно умолял меня о чём-то, и тряс головой. Я позвал его. Он пополз так униженно, так печально, так умоляюще, что у меня появились слёзы на глазах. Я пошёл к нему, он отпрянул, затем вернулся, и я стал коленом на землю, чтобы его приманить. Наконец, он подошёл к моей руке, и я очень осторожно его погладил.
Он осмелел, поднялся на задние лапы, поставил их мне на плечи и принялся лизать моё лицо. Он следовал за мной до самого дома.
Это было первое создание, которое я страстно полюбил, потому что он отвечал на мою нежность. Моя привязанность к этому животному была чрезмерной и смешной. Мне казалось, словно мы были братьями, потерянными на земле, одинаково одинокие и беззащитные. Он больше не покидал меня, спал в ногах моей кровати, ел со мной, несмотря на недовольство моих родителей, и сопровождал меня во время моих одиноких прогулок.
Часто я останавливался на краю обрыва и садился в траву. Сэм быстро прибегал ко мне, ложился рядом или мне на колени и поднимал мордой мою ладонь, чтобы я его погладил.
Однажды в конце июня, когда мы были на дороге, ведущей из Сэн-Пьер-де-Шавроль, я заметил дилижанс, едущий из Равро. Он был запряжён 4 лошадьми, которые неслись галопом, был жёлтым, и чёрная кожа покрывала крышу. Кучер щёлкал кнутом, облако пыли поднималось за колёсами и реяло сзади.
Внезапно, когда экипаж приблизился ко мне, Сэм, который, вероятно, был напуган шумом и хотел подбежать ко мне, бросился к нему. Нога одной лошади ударила его, и я увидел, как он покатился, повернулся, встал, вновь упал, затем экипаж 2 раза сильно затрясся, и я заметил позади него в пыли что-то, что шевелилось на дороге. Он был почти разорван напополам, все его внутренности вылезли наружу, он истекал кровью. Он попытался подняться, идти, но 2 задние лапы могли лишь шевелиться и скрести землю, словно он хотел вырыть яму. 2 передние лапы уже не двигались. И он страшно выл, обезумев от боли.
Он умер через несколько минут. Я не могу объяснить, что я испытал и как я страдал. Я месяц не выходил из комнаты.
Однажды вечером мой отец, рассерженный тем, что я находился в таком состоянии из-за малости, воскликнул: «Что ты будешь делать, когда у тебя будет настоящее горе, если ты потеряешь жену, детей? Хватит сходить с ума!»
Эти слова запали мне в душу и мучили меня: «Что ты будешь делать, когда у тебя будет настоящее горе, если ты потеряешь жену, детей!»
И я начал ясно видеть внутри себя. Я понял, почему все маленькие огорчения каждого дня принимали для меня характер катастрофы. Я заметил, что я был так устроен, чтобы страшно страдать от всего, чтобы воспринимать, с увеличением от своей болезненной чувствительности, все впечатления, которые причиняют боль, и меня охватил страшный страх перед жизнью.
У меня не было страстей, не было амбиций, и я решил пожертвовать возможными радостями, чтобы избежать неизбежного горя. «Жизнь коротка, я проведу её в служении другим, буду облегчать их тяготы и радоваться их радостям», - сказал себе я.
И вы сами знаете, как меня мучит и опустошает несчастье! Но то, что могло бы стать для меня невыносимым страданием, стало сочувствием, жалостью.
Горе, которого я касаюсь каждую секунду, сломило бы меня, если бы случилось в моей собственной жизни. Я не смог бы увидеть, как умирают мои дети, не умерев сам. И, несмотря ни на что, я сохранил такой страх перед жизнью, что жизнь почтальона, который приходит ко мне, каждый день заставляет трепетать мои жилы, но, тем не менее, сейчас мне нечего бояться.

*
Аббат Модюи замолчал. Он смотрел на огонь в большом камине, словно хотел увидеть в нём что-то загадочное, что-то неизвестное, что он смог бы пережить, если бы меньше опасался страданий. Он продолжил более тихим голосом:
- И я был прав.
Графиня ничего не говорила. Наконец, после долгого молчания, она произнесла:
- Если бы у меня не было внуков, я думаю, у меня не достало бы смелости жить.
И кюре встал, не говоря больше не слова.
Так как слуги дремали на кухне, она сама проводила его до двери в сад и смотрела, как его высокая фигура, освещённая фонарём, исчезает в темноте.
Затем она вернулась, села перед огнём и начала думать о множестве вещей, о которых не думают в молодости.

Дата написания рассказа неизвестна.
(Переведено 27 апреля 2015)