Бродский и другие

.




БРОДСКИЙ И ДРУГИЕ…


Кто такой Бродский? поэт Бродский, кумир и прочая, и прочая…
Я не раз задавал себе этот вопрос последние двадцать пять лет. С христианских позиций (ладно, пусть…)
он отщепенец, и если РПЦ его не анафематствовала, то РПЦ много кого не… вот именно, не анафематствовала в трудах своих тяжких… Не думаю, чтобы обид у меня накопилось меньше, чем у Иосифа, но это лишь малый сегмент в моей жизни, и в литературе тоже.


Отдаю предпочтение темным тонам,
корпусам плоскодонок, просмоленным днищам,
корабельному трюму, где, впрочем, не чище
чем в любой подворотне… и ежели вам
повезет – доберетесь до самой воды
в подмостовье, приарочье, столбостоянье,
где по нынешний день в обиходе латынь
или… и все равно непонятно журчанье
нераздельно – ни члено–, никак темноты
говоренье…
молчи на любом языке!
на хрипение, всхлипе на или на всплеске –
на Васильевском, на Моховой и на Невском,
на вершине молчания, на холодке,
на любой тарабарщине, на баккара тихом звоне,
на птиц от бензиновых пятен
сизо-синих, на их языке! и приятен
невесомый язык, не мешающий нам говорить


Молодость как будто не знает сомнений. Иосифу еще (целых!) 32 года. Письма римскому другу,
а через недолгих десять лет он навсегда покинет Россию…


Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?


В 70-е я читал стихи Иосифа разве только по ночам – так и было, ксерокопии
«Остановка в пустыне», «Конец прекрасной эпохи», «Часть речи» (если не ждать своей очереди) можно быловзять на одну ночь… или, скажем, ксерокс тома О.Мандельштама из большой серии БП. А теперь у меня есть даже его «Камень» в серии литературные памятники, так это теперь…

Иосиф – гений? Не знаю, но есть поэзия такого уровня, что все комментарии становятся излишни. Неправда, что Иосиф не оставил учеников, но правда, что не все его ученики стали гениями. Паша Логинов хороший поэт, но вот лимит на гениев, как и на революции, оказался почти исчерпан, но… только почти.

Виктор Кривулин не раз и не два намекал, что в Ленинграде есть поэты и талантливее Бродского, на кого намекал,
на себя? Может быть, может быть…

С Бродским я ни разу не встретился, он уехал в год, когда я написал может быть первое свое стихотворение.
Знать, не судьба. А с Виктором нас связывало нечто большее, чем дружба.  – Витя тебя любит… – говорил Вовка Шенкман… ну так и я его любил, люблю и сейчас – я ведь все еще не умер. Но и смерть это не прекращение жизни.
Как было написано на памятнике Прекрасной Женщине, на могиле при входе на Большеохтинское кладбище в Санкт-Петербурге: «жди скоро друга…» Кто он, ее муж-полковник царской армии? А это тот, который навсегда.


Нам не время еще расставанья и стиснутых до
побелевших и твердых горячих как камень ладоней, 
не растает как память в ночи, в толкотне поездов
день и ночь уносящих тебя и меня от погони,
от насмешек и тем о судьбе непослушных мышат
и радушных улыбок, и скушных концертов кошачьих,
от горячих признаний и клятв, и не дай оплошать
от посулов горячих и тем… и не очень горячих…


Виктор стал главой ленинградской неофициальной литературы в 1972-м, сразу после отъезда Бродского.
А Иосиф и не был ни главой, не был он и кумиром для всех и безоговорочно. После смерти Анны Андреевны Ахматовой никто, вроде, и «не возглавлял», да и сама Анна Андреевна растила цыплят в «невской заставе»… да, цыплят – Горбовского и Бродского, Кривулина и Рубцова… Осиротели птенцы…

Еще был жив Михаил Дудин, Глеб Сергеевич Семенов тоже для многих стал стариком Державиным, самый молодой из «фронтовиков» Сергей Давыдов растил и мял как глину питерский молодняк, нет, чтобы сразу из мрамора! Так ведь… мрамор нынче дорог!  Пока молодая еще Лена Шварц уже швыряла бутылки из-под портвейна в головы идиотов,  я нагло приперся со своими «перлами» в «Аврору», к Сереге Давыдову и, может, не зря – о публикации речи не шло, но в свое ЛИТО, что на Промке, он меня пригласил, чтобы потом «мариновать» долгих шесть лет, тоже мне Державин… а, впрочем, как знать.

Первым меня заметил вездесущий Вовка Шенкман, который «все знал»!
В сущности он меня и создал – со своей еврейской непроходимой наглостью он существовал везде, во всех кругах, и никак его было не выгнать, но он и меня с собой повсюду таскал, и Таньку Вольтскую, да многих… Первый пинок (не исключено) я получил от Славы Лейкина в его ЛИТО в ЛИИЖТе. Это было молодежное ЛИТО, хорошо помню только Таню Кауфман, ей тогда и восемнадцати наверно не было. Вячеслав меня сразу «разъяснил», а Виктору меня Вовка Шенкман представил «уже человеком».  Витя сказал: – Вам бы трагедии писать, или хотя бы заняться драматургией… Теперь мне кажется, что Трагедия сама мной занялась и очень скоро, если уж гора не идет к Магомету. Кривулина не венчали на царство, просто никто уже не возражал.


______________________________










.