В маленькой лаборатории ч. 1 Крачинский

После окончания радиотехнического факультета провинциальной политехники, хоть и с красным дипломом, на приличную работу поступить не смог. Как говорил персонаж Аркадия Райкина, у меня были «не те анализы». Пришлось идти в маленькую шарашку, где из электроники был один паяльник. Проработал в ней одиннадцать лет. Ушел после сдачи академическому заказчику двух комплектов первых советских спектрометров ДЭЯР (двойной электронно-ядерный резонанс).

За эти одиннадцать лет, да и на всех последующих работах (коих за сорок три года было четыре)  учить меня по специальности было некому. Учился сам, учился у рабочих. Когда заболел графоманией они и стали обобщенными героями цикла воспоминаний «Мои рабочие». И, конечно, счастливое пятилетие студенческой жизни.

Любые совпадения имен и фамилий следует рассматривать как случайные события.

*   *   *

В МАЛЕНЬКОЙ ЛАБОРАТОРИИ

Это было давно, мы еще не толпились в ОВИРе,
И на КПСС не надвигался 3,14здец
                Юз Алешковский

Правдивость вымысла… существеннее верности факту.
Андрей Арьев

          В маленькой лаборатории НИСа[1] собралась совершенно уникальная компания универсальных прибористов-виртуозов, или, как было записано  в их трудовых книжках, «рабочих высокой квалификации (вк)». Между прочим,  согласно инструкции, для получения такой записи нужно было иметь самый высший – шестой – разряд минимум по четырем специальностям, что должно было следовать из записей опять же этой самой книжки.  Работали в этой лаборатории пан Крачинский, Галактионыч, Володя Днепров и Славка Петровский. А командовал ими Лёня Френкель. Сами того не подозревая, были они советским аналогом английской «Маленькой лаборатории», которую так славно описал Найджел Бэлчин [2].
Они не любили и не доверяли эскизам и чертежам этих дОцентов с пОртфелями и прОцентами – там почти всегда ошибки и незнание технологии. Им просто надо было ставить задачу в самом общем виде и отвечать на немногочисленные, часто каверзные и очень конкретные вопросы. Бывало и так, что после бесед с ними потенциальные заказчики – сплошь доктора и кандидаты – уходили ни с чем, посрамлено, но с благодарностью, потирая затылки! Они были великолепным и бескомпромиссным оселком, на котором сразу же выяснялась достаточность обоснованности и степень выполнимости предлагаемых работ. А они – кроме Лёни и Днепрова - высшего образования не имевшие, лишь иногда просматривали реферативные журналы – впрочем, Галактионыч еженедельно делал краткий обзор новых поступлений в его библиотеку - но могли запустить любую новейшую нашу и зарубежную аппаратуру не глядя в инструкции. Это было какое-то природное чутье! Какое-то шестое, седьмое… чувство. Не объясняя причин, они иногда категорически отказывались что-то делать. Они были  МАСТЕРА и потому работу выполняли только по высшему разряду, или вообще за нее не брались. Они никогда не спешили, сами назначали сроки, всегда их перевыполняли и очень редко прихватывали на работе. Со стороны могло показаться, что они вообще ничего не делают.  Но, в результате, делали все быстрее и лучше других. Их носили на руках. О них знали все ректоры и директоры ведущих предприятий области. Да что там говорить, сам «первый» знал их пофамильно! За ними присылали черные «Волги». Их баловали путевками на всякие советские побережья, в премиальных списках рабочих вк они всегда стояли заслуженно первыми и часто получали не меньше профессоров. По распоряжению самого областного верха им установили домашние телефоны! Все это они воспринимали с большим достоинством, как должное. Не зная, что такое снобизм, они никогда им не болели.

В их просторном помещении, образованном из нескольких небольших комнат,  всегда была образцовая чистота, порядок и опрятность. Здесь все нестандартное оборудование, станки, верстаки, аппаратура и мебель были сделаны или доработаны их руками.

Был и прекрасный всеволновый радиоприемник с шикарной внешней антенной на крыше, стереофонический магнитофон, многоканальный микшерский пульт с темброблоком. В отдельную стойку были оформлены четыре мощных ультралинейных push pul’а[4] (на 6П3С, по четыре штуки в плече). Они любили музыку, и она постоянно звучала здесь сочным и глубоким функциональным фоном. Впервые входившие сюда оглядывались в поисках источников ТАК звучащей фонограммы и ничего не находили. По рекомендациям статьи «Fife-Chanel Stereo at Home from ordinary stereo Disc, Tape or Broadcast» из американского журнала «AUDIO» в переводе Днепрова, низкие частоты они сосредоточили в одном сабвуфере - нише от группы старых газовых счетчиков, а для пяти двухполосных средне- и высокочастотных громкоговорителей вырубили в толстых стенах нужные объемы. Токоподводы и защитные сетки были закамуфлированы до абсолютной незаметности. Конфигурацию акустической системы этого небольшого зала можно было изменять с пульта. Как вы понимаете, они были слегка помешаны на качестве звучания и не считались ни с чем для его достижения. Они балансировали до миллиграммов тонармы звукоснимателей, укрывали тройными экранами головки магнитофонов и входные усилители, мотали тороидальные силовые трансформаторы... Они применяли самые новейшие трехпроводные симметричные схемы, конструкции и технологические решения. Благо, шкафы ломились от любых электро- и радиоэлементов с военной приемкой,  на стеллажах складов можно было выбрать любые материалы и инструмент – лаборатория выполняла работы по важнейшей – оборонной - тематике!

Результаты дальнего телевизионного приема тоже были предметом их гордости. Тут уж Днепров постарался – рассчитал отличную антенную спарку «волновой канал»  – отдельно на картинку и на звук – да и Галактионыч не подкачал с моторным приводом. Френкель разработал конструкцию подстройки геометрии антенн, которые и «заделал» Петровский. Крачинский изготовил изящный пульт управления с сельсинной индикацией. И вот вам результат – почти каждый вечер можно было заглянуть за железный занавес хоть и одним глазом и без цвета, часто сквозь густой снегопад электромагнитных помех, но иногда и качественно посмотреть, что там делается. Петровский все прилаживал свой восьмимиллиметровый киноаппарат, получалось совсем неплохо, но без звука. Однажды ночью Леня успел записать на магнитофоне качественную – без акустических помех - фонограмму выступления Эллингтона с его оркестром на BBC! А Славка у себя дома – картинку. Это породило задачу «Объединение глаза и уха».

Всю неплановую аппаратуру они делали и модернизировали в шести экземплярах – в лабораторию и лично каждому. Дома у всех были установлены всякие прибамбасы: оконные занавески и шторы автоматически закрывались на ночь и открывались утром, за температурой тоже следили датчики автоматики…  Кодовые замки входных дверей открывались из любой комнаты. В проигрыватели можно было заряжать по десять пластинок! Женам давно были подарены ионизаторы воздуха, приборы для получения живой и мертвой воды, магнитные фильтры, стабилизаторы напряжения и температуры конфорок, таймеры с выключателями и без, шикарные лабораторные зеркала-увеличители, пинцеты, шприцы для сладких кремов, ювелирные кусачки, потрясные разделочные ножи из полотен ручных и механических ножовок… Вы снимали трубку телефона – и тут же услужливо загорался ближайший светильник…   Но, конечно, на первом месте была электроакустика и это самое объединение, как нынче говорят аудио и видео.

        Эти увлечения привели к визитам самых высокопоставленных меломанов, включая опять же высшее городское и даже областное руководство. Многие из этих преданных борцов за чистоту «нашего родного социалистического искусства для народа» тщательно скрывали любовь к «империалистической музыке толстых». Даже с каким-то легким трепетом в сопровождении перепуганных нисовских начальников в одиночку или парами-тройками они входили в лабораторию, вежливо здоровались, отпускали провожатых и, как последние смертные, просили разрешения послушать принесенные с собой запретные диски. Крачинский как факир открывал крышку проигрывателя, извлекал грампластинку, устанавливал на диск, включал привод и возвращался к своим бутербродам и термосу, внимательно рассматривая красочный конверт. По причине солидной тяжести планшайбы – около 5 кГ, что вместе с оптической следящей системой обеспечивало фантастическую точность и стабильность скорости вращения – нужные обороты достигались лишь через пару минут. Далее срабатывала автоматика, звукосниматель бережно опускался и гости-меломаны тут же заболевали столбняком – такого звука они никогда не слышали, даже в специальных комнатах-залах своих необъятных хором на своей шикарной зарубежной аппаратуре, за которую так много было заплачено в запрещенной валюте. Они медленно перемещались по лаборатории, крутили головами, усаживались на непривычно жесткие табуреты. Да, такого звука нет даже в залах звукозаписи областного радиокомитета и телестудии! Даже в самом современном широкоэкранном кинотеатре «Мир»! А тут, в какой-то зачуханной буцыгарне любимый «BDB» или «Battle Royal» звучал, как будто слушатель сидел перед сводным оркестром The Count Meets The Duke в первых рядах огромного зала.  Крачинский не поворачиваясь, все так же поглядывая на конверт и попивая ароматный кофе, медленно вращал курбели на пульте. И совершенно обалдевшие слушатели уже находили себя сидящими в самой гуще музыкантов, перед каким-нибудь Джонни Ходжесом, а потом рядом с Рексом Стюартом. Совершенно нокаутирующий эффект вызывало внезапное включение режима псевдостереофонии при воспроизведении до отдельных звуков знакомых монофонических дисков. Как опытный психолог и режиссер, Крачинский мог бесшумно выйти из помещения, чего слушатели иногда даже не замечали и начинали проявлять признаки жизни лишь по окончании последней записи. Вернувшись к действительности в бренную лабораторию, они опять очень осторожно осматривались, оглядывались в поисках своего любимого диска – такого ни у кого нет и переписывать не дам никому! Они и не подозревали, что все уже записано – так обширная лабораторная и домашние коллекции пополнялась невиданными и даже неслыханными записями. Магнитофон был трехмоторный, трехскоростной, со сквозным каналом и шумоподавлением, с совершенно бесшумным электромагнитным управлением. На нем можно было вытворять всякие штуки: менять реверберацию, создавать эхо, транспонировать, накладывать и редактировать записи. Каталог вел, конечно, Крачинский – ведь он свободно владел латиницей, обладал отличной зрительной памятью, не говоря уже о почерке. Получив обратно свой бесценный диск в шикарном конверте начальство искренне благодарило и, пошатываясь вываливалось в коридор, где его смиренно поджидало начальство институтское для почетного эскортирования  до черных «Волг».
            Но, ни плавный проезд до родимых кабинетов, ни радостные улыбки длинноногих красавиц-секретарш, ни вечерний отдых на закрытых лужайках, ни ночные ласки преданных комсомолок из КПО[3] не радовали. Мерещились залитые кипящей разноцветной рекламой кинематографические небоскребы, водопады автомобильных фар, необъятные залы, заморские запахи, сигары и бутылки, роскошные женщины, великие бэнды и сайдмены… И все это на фоне услышанного сегодня неповторимого, сказочного  звука!

 Наутро у ректора нетерпеливо трезвонила вертушка с гербом на диске:
 - Да, да! Я понимаю. Сделаю, что смогу… Вы же понимаете, им не прикажешь! В любую минуту могут написать заявление. Ну да. Очень загружены – участвуют в выполнении оборонных тем. Заказчик – Москва, – беспомощно блеял бледный ректор, затравленно глядя на висящий в кабинете портрет вождя. – Да! Думаю, что мы решим ваши просьбы, то есть, пожелания, мы создадим все условия. Только не сразу. Придется совсем немного подождать. Слушаюсь…  Спасибо…
Телефон без диска, но с надписью «Помни: телефон не гарантирует секретность разговора!» звонил у начальника НИСа:
- Опять? Я так и знал! Постараюсь. Конечно. Но вы же знаете, в любую минуту могут уволиться. Надо попробовать их как-то посильнее засекретить…  Да чтобы до них труднее было добраться. Хорошо. Спасибо.
Обычный черный телефон с трубкой, аккуратно обмотанной  изоляционной лентой, дребезжал в комнатенке Леонида Аркадьевича Френкеля – полного очкастого инженера, авторитет которого только и признавали Крачинский, Петровский, Галактионыч, Днепров и примкнувший к ним Толик. Леня был мудр, как Соломон и отважен, как Самсон. К тому же он умел делать всё, что делал каждый – он мог заменить любого из них. Он мог даже больше – на равных разговаривать с любым начальством и невероятно вкусно куховарить. Институтское руководство еле упросило директора трамвайного депо, где когда-то начинал Крачинский, отпустить «на большие деньги и малые заботы» главного инженера Френкеля. Потом долго упрашивали Леню. Он пришел в лабораторию, молча просидел весь рабочий день и согласился. Очень скоро Леонид Аркадьевич прослыл принципиальным и порядочным человеком, что, как известно, карается – на ближайшем профсоюзном собрании его избрали казначеем и в лаборатории появился небольшой настольный сейф.
- Да! Слушаю. Здравствуйте. – Френкель сразу схватывал суть. – Нет! Дайте письменное распоряжение. Это мои люди… А вы не пускайте посторонних в лабораторию! Вы же знаете: деньги им не нужны. Нет! Больше я просить их не могу и не буду. Хотите – приходите сюда сами…  И без меня!  Ах, вам неудобно. Ну тогда мне удобно послать все это ко всем чертям!.. Ну ладно…
Френкель поручал найти Петровского и обеспечить присутствие остальных в пределах четверти часа, а сам отправлялся в ВЦ[5] – там он занимался цифровым моделированием. И для собственного успокоения тоже. Через пол часа в лабораторию входил проректор по науке, начальник НИСа и зав. кафедрой…

Вот выдержка из стенограммы, на всякий случай  записанной на тайном магнитофоне:
П р о р е к т о р (скорбно). Товарищи! После вчерашнего визита к вам первого секретаря обкома партии, Леонид Аркадьевич грозится, к нашему сожалению, уволиться.
П е т р о в с к и й (дурачась). А почему?
З а в. к а ф е д р о й. Станислав! Вы прекрасно знаете причину. Да прекратите вы стучать!
Г а л а к т и о н ы ч. Это серьезно?
Н а ч.  Н И С а. Сами знаете. Да перестаньте вы пилить!
К р а ч и н с к и й. Цо робичь?[6]
Р у б и н (размышляя). У него сын… Отличник. Регбист, первый разряд… Хочет поступать… на радиотехнический…
П р о р е к т о р. Да перестаньте вы сверлить!
Д н е п р о в (рассуждая). Через месяц кончает школу…  А мы потихоньку вашему секретарю все сделаем.
П р о р е к т о р (уходя, обращаясь к своей свите). Вот видите, товарищи, все и решилось. По поводу молодого Френкеля тоже подумаем… Вот, что значит поговорить с народом!

1 – научно-исследовательский сектор высшего учебного заведения.
2 - В маленькой лаборатории. Военный роман, «Молодая гвардия», Ленинград, 1946.
3 - комбинат полового обслуживания - неформальный союз нестрогих комсомолок, украшавших      досуг вожаков молодежи и их старших партийных товарищей.
4 – двухтактный усилитель мощности «тяни – толкай».
5 – вычислительный центр.
6 - что же делать?

*   *   *

Крачинский

         Пан Крачинский, понятное дело,  был поляком. А еще, участником варшавского восстания и туберкулезником. Последнее позволяло в любое время уйти в лечебный, очередной и даже внеочередной отпуск до трех месяцев. Этот маленький, чуть седеющий шатен с аккуратными миниатюрными усиками и холеными пальцами, которым могла бы позавидовать любая женщина,  в очках на цепочке за ухо, на работе ходил в самолично сшитом и не лишенном изящества халате. Летом носил фетровую шляпу, в жару – канотье, зимой – котелок и гамаши. На променад, в гости, кино, театр – тройку с бабочкой. Курил самодельные пахучие противотуберкулезные сигаретки нестандартных размеров из инкрустированного портсигара собственного изготовления. Он был почти полиглотом, неплохо говорил и хорошо читал на русском, но, волнуясь, переходил на польские слова и фразы.
 
Крачинский был открытым греко-католиком и тайным антисоветчиком. В сентябре 44-го из последних сил обреченно отбиваясь от немцев среди битого кирпича и алебастра варшавских развалин, он, как и все, в редкие часы затишья различал на востоке канонаду Красной Армии, но редкую помощь им сбрасывали только самолеты с еще таких далеких аэродромов союзников. Неужели, насер матер[1]! - в эти страшные дни для русских было так важно, к какой армии  принадлежали восставшие – крайовой или людовой[2]? Пока разбирались погибло 200 тысяч человек.   Крачинский хорошо   помнил и   восстание в варшавском гетто годом раньше. Тогда жеди[3] продержались против фашистов почти на два месяца дольше. А ведь воевать им было почти нечем, и надеяться вообще-то  было не на что. Просто все они решили погибнуть не на коленях, а с оружием в руках. В отличие от большинства своих соотечественников Крачинский уважал евреев.

Через пять часов как советы вновь заняли город в дверь Крачинского властно постучали. На пороге стояли два радецких[4] офицера, за их спинами прятался цивильный одноглазый – сотрудник ратуши при советах в тридцать девятом. Сейчас он был переводчиком:
- Пан Януш, срочно собирайтесь, поедем. Возьмите что поесть и какие есть инструменты.
Последнее слегка успокоило – значит не арестуют. По пустому городу приехали к политехнике. Оказалось, нужно срочно открыть немецкие сейфы. Это были огромные стальные кубы почти до потолка в тупике на третьем этаже. Крачинский сразу определил: одни – выкрашенные в зеленый цвет – наспех сварены тут же на месте, другие – полированной стали – тоже собрали здесь на внутренней клепке хлопы из FICHET-BAUCHE[5]. За двенадцать часов он с красноармейскими подручными и надсмотрщиками девять раз успешно исполнил роль Джимми Валентайна, хотя и не был знаком с новеллами О.Генри. Только в двух сейфа ничего не было. В одном стоял чудесный запах и валялись какие-то диковинные пустые бутылки, пузатые, коричневого стекла с шикарной тисненной этикеткой BENEDICTINE, с печатью из красного воска и круглой наклейкой DOM. Русские удивились: «Это чей же ДОМ такой?», на что Крачинский пояснил: «Deo Optimo Maximo - бардзо файный алкоголь»[6].  Когда вскрывали последний прибыли – наконец-то! – спецы  из Москвы. Им осталось только молча наблюдать за неспешными действиями смертельно уставшего худенького поляка.

Он получил высокую оценку и, после опроса одноглазого, был временно и под надзором оставлен «при политехнике на спецработах».  Сейфы до сих пор там с секретной комплектацией и документацией стоят, пол прогибают! Правда, уже под амбарными кодовыми замками. А одноглазый, говорят, в Гданьске большой начальник. Через год с небольшим Крачинский молча выслушал пару суровых инструкций, подписал не читая какие-то бумаги в первом отделе и получил третью форму. В пятьдесят шестом выяснилось, что во всем институте кроме него некому срочно нанести шкалы на специальные секретные палетки, - ну и после глубокой проверки дали ему вторую форму. Словом чЭсть и шацУнек[7]!

Крачинский был одиноким философом – погружался в размышления минимум два раза в день – по пути на работу и обратно. С рождения жил он на втором этаже старого каменного домика за высоким холмом на окраине.  За три копейки и без пересадок он мог ездить на работу прямо от дома, что называется дверь-в-дверь. Но никогда этого не делал. Крачинский ходил пешком своей короткой дорогой часто обгоняя дребезжащий в узких улицах вертлявый трамвай. Больше всего ему нравились прогулки возвращения домой. Пройдя пол квартала он быстренько прощался с коллегами и нырял в почти неприметный, узкий зазор между какими-то обшарпанными заборами и выныривал далеко внизу у подножия холма, занимавшего оттуда пол неба. Привычно глянув на семафоры, переступал через невысокий бордюр и оказывался в просторной абсолютно плоской долине до краев заполненной змеино вьющимися темноржавыми рельсами с черными полированными спинами. То сливаясь, то расходясь они потоком обтекали холм стремясь к еще невидимому отсюда главному вокзалу. Это был длинный закрытый поворот, утыканный множеством семафоров и стрелок. Здесь, еще не снижая скорости, паровозы гудели во весь пар - на всю округу. Просыпался поездной радиоузел: «Уважаемые пассажиры, наш поезд прибывает…», гремел бодрый встречный марш, заглушаемый перестуком колес на частых стыках, звоном и лязгом сцепок и буферов, щелкали замки запираемых туалетов и окон… И все это в туче поднятой песочно-угольной пыли и мелких камушков.  А когда встречались два поезда, был настоящий вихревой ад! На этом вираже иногда наблюдалось просто невозможное: Феликс Эдмундович грубо перебивал и даже орал на Иосифа Виссарионовича[8].

Обходя капканы стрелок, Крачинский привычно-скоро по шпалам перешагивал рельсы, канавы, тросы к семафорам, масляные лужицы, россыпи окалины, холмики шлака и уже на другой стороне долины тремя ступеньками взбегал на подпорную стенку. На ней была каменная – в одну широкую плитку – дорожка стрелочников и обходчиков. Это была уникальная дорожка – без подъемов и спусков, всегда опрятная и безлюдная. С одной стороны почти отвесный каменный неглубокий откос вниз к рельсовому половодью, с другой - такой же земляной, уходящий в небеса.

Летом тут не бывало жарко, зимой тропинку не заносило снегом – уж такая здесь была аэродинамика. В четырех местах дорожка расширялась,  давая место трем чугунным скамейкам под могучими каштанами и старинному полуразрушенному каменному зданию. Во время оккупации здесь была  большая немецкая мастерская с казармой и, пронизанный кустарником, кругом царил древний строительный мусор, перемешанный с остатками обгоревшего дерева, осколками посуды, обрывками одежды, обуви, пуговицами и другим мелким хламом. Внутри было пусто и ветрено. Тут еще ребенком он играл в разбойников. По углам подвал был забит какими-то огромными – до потолка бесформенными тюками,  укрытыми слоем многолетней пыли. Полуистлевшие журналы и книги были навалены на покосившихся от времени стеллажах и в кучах на земле. Многие фолианты валялись раскрытыми и их грязные страницы веером чуть заметно шевелились. Здесь, корчась от гадливости и чихая от пыли, он нашел среди прочего роскошный том «Всемирная выставка 1889» на французском, два тома стенограмм дела Бейлиса на русском, связку немецких порнографических журналов и книги по оптике, электротехнике, механике, машиностроению… с обширными вкладными чертежами.  Истлевшие переплеты К заменил, книжные блоки на удивление хорошо сохранились.   
Неспешно перемещаясь по этой всегда безлюдной траектории Крачинский размышлял о вечном и земном.

Пан Крачинский был неразговорчив и никогда не позволял даже дотронуться до своего инструмента, который всегда аккуратно, как хирургическая сестра перед сложной операцией, раскладывал на своем идеально чистом верстаке. Чужим инструментом Крачинский принципиально не пользовался. Он был непревзойденным мастером уникальных мелких, ювелирных работ. В его личном шкафу лежали наборы глазных линз, всевозможные лупы, включая обзорные 2х140 и 5х100, два микроскопа с наборами объективов и окуляров. Там же стояли бестеневые лампы, бутылочки с различными индикаторными жидкостями под притертыми пробками. В специальных сортовиках хранились микроинструменты собственного изготовления, которым мог бы позавидовать сын раввина Эрих Вейсс - великий Гарри Гудини. На отдельной полке размещался самодельный минипылесос, он же компрессор, он же вентилятор с набором всевозможных и даже невозможных приспособлений… И, конечно, сортовики с самым разнообразнным разметочнным, обрабатывающим и мерительным инструментом.

Заграничным проводом диаметром много тоньше волоса - до 0,03 мм - Крачинский мотал катушки лабораторных зеркальных гальванометров, головок микроамперметров, микрофонов. А микрофончики эти вместе с усилителями, модуляторами, передатчиками, антенной и автономным питанием накала и анода сверхминиатюрных радиоламп аккуратно вшивал в тонкие жилеты собственного изготовления. Это была передающая, так называемая «подвижная часть» радиомикрофонов. Приемная часть – радиоприемник и предварительный усилитель - монтировалась в киноаппаратных больших аудиторий и актового зала. Там же размещались кинаповские усилители мощности[9]. Они питали полуваттные головки громкоговорителей, по одному на два сидячих места. Теперь лектор поддевал жилет под пиджак, прикреплял почти ювелирным зажимом почти ювелирный микрофончик на лацкан и мог общаться хоть с парой сотен слушателей хоть шепотом! Такой аппаратуры не было ни в одном ВУЗе  Союза. Да что там говорить! – даже на «Мосфильме», даже на столичном телевидении не было ничего подобного.

На такие работы кафедры записывались к нему загодя - за семестр, за полугодие. Он любил реставрировать антиквариат, особенно фотоаппараты, часы и всякую ювелирщину, доводя их, как он сам выражался, до «сверхначального стана». Он вскрывал баллоны вакуумных кварцевых резонаторов, перестраивал их на другие частоты (чего только не взбредет на ум этим яйцеголовым!), вновь откачивал воздух и заваривал. Однажды ему пришлось изготовить специальный высоковольтный кенотрон! Такую работу «на коленях» мог выполнить только он и только в своей маленькой подвальной комнате без окон. Здесь всегда было тихо, без всяких вибраций и дуновений воздуха, тепло – ну почти как в парижском бюро мер и весов. Здесь-то и находились его основные инструменты, приспособления и станки. Самодельное сварочное оборудование,  вакуумная и стеклодувная техника, высокоточные моталки, механизмы и машины непонятного для посторонних назначения… Сюда он чужих не допускал, даже уборщицу. А когда врубал вытяжную вентиляцию на полную катушку, дверь открыть было физически невозможно из-за перепада давлений.

Крачинский был всегда очень сдержан. Он никогда не ввязывался в споры, не участвовал ни в каких неофициальных и официальных мероприятиях, не ходил ни на какие демонстрации, собрания и заседания. Правда, однажды он отступил от этой традиции и сразу очень далеко.

Все началось в период отпусков, когда в кафедральном НИСе практически не осталось ни одного начальника, да и рабочих сильно поубавилось. И тут без предупреждения, даже без телефонного звонка является в лабораторию какой-то хлоп из учебной части, а с ним шесть малолетних, однако же крупногабаритных пацанов в грубой черной форме и громыхающих ботинках. И говорит этот тип одинокому Крачинскому: вот забирайте, привел к вам на месячную производственную практику учащихся ПТУ [10]. Крачинский: во-первых, надо здороваться, во-вторых, выражает удивление:  как их сюда пропустили через специальный вахтерный пост на втором этаже, в-третьих,  я, говорит, простой рабочий и никого принять не могу. Хлоп досадливо здоровается и поясняет, что, во-первых, выполняет распоряжение нач. НИСа института самого тов. Нисова и, во-вторых, кроме Крачинского они никого здесь не встретили ни в комнатах, ни в коридорах и найти не могут. На это Крачинский отвечает так: во-первых, здоровается, а во-вторых, заявляет, что все равно принять оболтусов, простите, пэтэушников никак не может. Хлоп хватается за телефон, срочно звонит в управление НИСа, возмущенно докладывает кому-то о бунте на корабле и передает трубку Крачинскому. Выслушав начальственную тираду Крачинский, во-первых, спрашивает, почему с ним не здороваются, а, во-вторых, заявляет, что несмотря на приказ союзного министра учащихся ПТУ не примет. И, не слушая угрожающих слюнявых воплей из трубки, кладет ее на рычаг. Теряя остатки уважения зрителей, смертельно оскорбленный хлоп молча уводит своих пацанов куда подальше. Пару дней на Крачинского по телефону давили какие-то люди. Потом он просто перестал обращать внимание на звонки. А когда самолично явилась нисовская секретарша – не дал ей рта раскрыть и молча вручил заявление на очередной лечебный отпуск. Словом, министерский приказ выполнен не был… 

Как всегда, в январе готовилась отчетная конференция институтского НИСа – как-никак, более двух тысяч сотрудников, считая совместителей. И, неслыханное дело, Крачинскому прислали - под расписку! – персональное приглашение за высокой подписью и круглой печатью – чтоб не сомневался в подлинности и серьезности намерений. Начальничкам было хорошо известно, что пан Крачинский НИКОГДА не ходил на такие конференции получать то грамоты, то медали ВДНХ[11], то дипломы, а однажды даже вымпел победителя соцсоревнования. О своем участии в котором он и не подозревал.

Появление Крачинского в огромном гулком холле  - бывшем костеле – центрального институтского клуба вызвало оживление и даже скрытый переполох. Еще бы! Преисполненный достоинства, ни на кого не глядящий  невысокий моложавый мужчина в котелке, гамашах, идеальном зимнем пальто… По причине его затворничества и  исключительной редкости явлений на люди большинство делегатов, включая начальство, Крачинского в таком виде не узнают. А потому и недоумевают: это кто же пожаловал, что за  инспектор какой откуда или еще какая такая шишка. Чувство удивления и опасения усиливается еще более, когда он выходит из гардероба: сияют диковинные очки и штиблеты, великолепный костюм-тройка, белоснежная рубашка и – совсем здесь удивительное – бабочка! Ну прямо, дирижер театра Оперыибалета. А еще главнее – гордая осанка, положение головы. И ни на кого конкретно не смотрит, змей! Сразу видно – не наш человек. А кто? Нет, все-таки большой начальник: видно как к нему быстро подходит Френкель и зав. кафедрой, что-то говорят почти заискивающе (Френкель: «Пан Януш! Мы сделали все что могли. Пожалуйста, не реагируйте на несправедливую критику!») и почти под руки ведут в зал.

Нудный отчет начальника НИСа подходил к концу, когда в голосе докладчика зазвучал металл:
- … дошло до того, что мы не полностью выполнили обязательный приказ министра. По вине одного рабочего высокой квалификации не были обеспечены условия для прохождения практики группой учащихся ПТУ в наших лабораториях! Товарищи, это недопус…
И тут, - неслыханное дело! - в центральном проходе встал этот самый, который в котелке пришел, и пошел на сцену. Докладчик поперхнулся и молча наблюдал за этим передвижением. И все поняли, назревает большой скандал! Крачинский поднялся к трибуне и стал что-то говорить.
- Не слышно! – зашевелились в заинтересованном зале.
- Дайте ему микрофон.
Растерявшийся докладчик уступил свое место.
- Спасибо. Извините, мне нужно только пять минут. Пан докладчик говорил обо мне. Это я не принял этих из училища. Хочу объяснить для чего.
В семье нас было четверо – отец сгинул в 16-м. Мать, две дочери и я. В 15 лет мать с превеликим трудом упросила дальнего родственника – управляющего трамвайным депо – взяли меня учеником. Нужен был рабочий на  обдирочный станок. Он там до сих пор стоит в  подвале на углу Дзержинского и Гвардейской. Там кругом кафель. Вот домой пойдете, посмотрите в окошко: есть там хоть какое отопление?
      - Нету там отопления! Я каждый день мимо хожу, - внятно произнесли в зале.
      - Спасибо. Нету и никогда не было. А уже зима настала. Привела меня мать к мастеру. Отправил он ее домой, а меня туда повел. Там на полу – колея, в стенах – проходы во двор для трамвайных тележек, на потолке – ручные тали, большой токарный станок, деревянный трап и черный железный стул. Показал мастер на рычаг ременной передачи, на два маховика, установил глубину резания, объяснил:
    - Вот тут включишь. Он пойдет. Стой, слушай, следи за стружкой. Если что, выключай так. Как дойдет до конца, тоже выключай. Один проход – минут пять. Потом зови меня. Все. Про стул забудь. Не курить, не жевать, только стоять!
     Запустил и ушел. Через минут пять сам пришел, подождал до конца прохода. Перегнал суппорт в начало, новую глубину поставил и ушел. Так я начал работать. Очень радовался, старался. Через неделю пененза[12]  домой принес. Платили мне копейки. И за то спасибо!  Начались морозы. Целый день я один в этом паскудном кафеле на сквозняке. Пальтишко хлипкое, холод. И уже никакого интереса к этой «холодной обработке металлов», как вы теперь говорите. Так холодно, что ничего не чувствую, только спать хочется. Стал я на стул садиться, ноги поджимать. Увидел мастер, поставил посреди комнаты и ударил в лицо. (В зале стало совсем тихо. Даже президиум весь к трибуне развернулся, будто там САМ выступает.) Я  на пол упал. Поднял за воротник и опять ударил. Я нос зажал, чтобы кровь не капала. А он мне говорит:
           - Я предупреждал, сучий ты сын, чтобы не садился! Скоро спать тут будешь? Ты заснешь, резец сломаться, заготовку испортишь, а то и станок. Я тебя выгоню! За забором пОлно токАжей лЕпей за тЕбе[13]!!
И опять меня  ударил (охнула женщина):
           - Выгоню на улицу! ПрАцы нЕма нИгде [14]. На что жить будете с матерью и сестрами? Ты в выходной за углом спрячешься и когда я со своей пани буду идти до костелу, мне в голову кирпич бросишь!
В зале стало совершенно тихо – до звона.
           - Я обещал твоей бедной матке, жэ зрОбью з тЕбье мАйстра [15]. Я хочу, чтобы, когда буду идти до костела, ты снимал капелюш и до земли мне кланялся благодарно.
Ударил меня в последний раз и ушел.
Тут Крачинский замолчал и строго посмотрел на докладчика, президиум, в зал.

Успокоился:
- Больше я на тот стул никогда не садился. А этот мастер меня выучил. Хорошо выучил! Всегда его помню. На могилу до сих пор цветы ношу. Через год я уже на всех станках работал, добре работал. Стал лучшим станочником, потом слесарем. Я всегда ему кланялся. Меня даже на «FIAT» на год посылали! Работал в мастерской, где авиадвигатель для высотного самолета делали. Хотели открыть полеты из Европы в Индию через горы. Итальянцы просили оставаться, большие деньги предлагали. Я на вакациях[16] тогда всю Европу объездил. Но уже Гитлер ногами топал и я вернулся… Там и сейчас тот станок стоит. Только ременную передачу убрали, почти вся краска ободрана, потому сильно ржавый. И тот же стул – тоже без краски, но отполированный, извините, задницами до блеска. На станке всё еще колесные валы и пары обдирают. Только пацаны в помятой черной форме на стуле сидят, курят, спят. Или вообще никого нету. Наверно на станок защиту поставили. И грязь кругом. И вы мне этих учеников даже не предлагайте. Знаю я их – ничего не знают, не умеют, учиться не хотят и не будут. Извините, спасибо.
И что вы думаете, зал ответил аплодисментами! Особенно бурно приветствовали Крачинского, когда он во втором отделении еще два раза выходил за очередными союзными наградами.
Больше в лабораторию никого не направляли на практику и Крачинский наслаждался изготовлением всяких важных и интересных штук.

Еще интересней было на южном геофизическом полигоне АН СССР, где на вершине одного из безлесых холмов размещалась геомагнитная обсерватория. (Петровский считал, что в последнем слове одна буква лишняя и часто отвечал по телефону, что «Крачинский в командировке в своей обсератории».) В сфере радиусом 50 метров от нее тут не было ни одного железного предмета, или, говоря по научному, ферромагнитного тела. Здесь Крачинский занимался финишной балансировкой и юстировкой феррозондовых магнитометров. Автору этих самых чувствительных в мире полевых измерителей вариации земного магнитного поля Яше Сектору вход сюда был заказан – с войны почти у сердца в нем сидел осколок немецкой бомбы.

Первый визит Крачинского тоже чуть не окончился фиаско. На холм его привело молчаливое провожатое в вязаной безрукавке, шортах, старой соломенной шляпе и босиком. Он никак не мог определить пол этого явно молоденького существа. Когда они вошли приборы, установленные по уровню далеко друг от друга на специальных штативах на массивной гранитной плите-фундаменте показали, что в окружающее пространство внесено  нечто ферромагнитное. Это были особенные магнитометры – элита! Это были шестиногие  циклопы: по два штатива – на одном феррозондовый градиентометрический датчик с карданом, на другом - измерительный блок с одним глазом – большим стрелочным индикатором. В спокойной обстановке стрелки спали  слева у нулевых отметок. Иногда они отклонялись направо и казалось, у циклопов поднимается веко.
На своих высоких штативах они напоминали застывшую в танце массовку из балета Юрия Григоровича «Каменный цветок» на музыку Сергея Прокофьева по мотивам сказки «Малахитовая шкатулка» Павла Бажова. Их готовили не для Союза и даже не для стран народной демократии. Нет! – они должны были красоваться на стендах международных и даже Всемирных выставок, если только враги-империалисты будут вести себя прилично и СССР не будет их бойкотировать!
Это были старые знакомые Крачинского, в какой-то мере, его дети. Он даже кивнул им: «Дзень добры»[17]. В городской лаборатории НИСа слишком много помех  для работы на самых чувствительных пределах и здесь - как раз на этих пределах -  приборы его не узнали: тут он был для них слишком большим – просто огромным! Стрелки на белоснежных шкалах шевельнулись и по мере приближения Крачинского стали угрожающе отклоняться вправо. Он отступил,  оставил на крыльце свой рюкзак, вывернул карманы, снял обувь, очки и даже обручальное кольцо. Но приборы реагировали все так же. Тогда провожатое, смеясь, заявило звонким девичьим голосом: «Придется вам совсем раздеться» и пошло по тропинке вниз. Свидетелей этой сцены не было, но мы можем поклясться, что здесь Крачинский густо покраснел. Короче, пришлось ему постепенно раздеваться догола. В раннее солнечное утро это было даже приятно. Теперь приборы молчали. Крачинский начал вносить в лабораторию предметы своего туалета и тут же выяснил - тревогу приборов вызывали его… трусы. Оказалось, единственная белая пуговка, кстати, функционально совершенно бесполезная - очевидно требование какого-то ГОСТА или ТУ - эта фигурная железка с двумя дырочками, обтянутая  тканью.

Были здесь и большие трехкомпонентные кольца Гельмгольца – гордость Галактионыча и ультранизкочастотный генератор для их питания  – гордость Френкеля – до одного синусоидального колебания в сутки! В комплект каждого магнитометра входил карданный зажим с системой крепления на приборном штативе, ощетинившийся микрометрическими винтами и нониусными шкалами – предмет гордости самого Крачинского. Это позволяло определять вектор остаточной намагниченности горных пород – заниматься геомагнитной палеонтологией и, в частности, определять координаты земных полюсов в разные геологические эпохи. Была и телеметрия Днепрова с телескопическими опорами антенн Петровского.

Здесь была алюминиевая раскладушка, в которой пружины кто-то заменил резиновыми амортизаторами. Под навесом у низкого столика располагались два шезлонга. Был и всеволновый радиоприемник – гордость всей лаборатории – он не содержал ни одной ферромагнитной детали, используя в качестве громкоговорителя сигнетодиэлектрик с рупором. Это позволило выполнить усилитель мощности бестрансформаторным. Уровень громкости был невысоким, но здесь всегда было тихо – не более 20 дБ. И в эфире тоже – далекие глушилки практически не прослушивались. Здесь не было сети переменного тока – все питалось от батарей – поэтому отсутствовал и вездесущий фон 50 Гц.  Короче, здесь без помех можно было наслаждаться музыкой всего земного шара и слушать любые голоса.

Это были прекрасные командировки! Он рано просыпался и в первые дни просто пугался окружающей тишины. Проверял ориентацию феррозондовых датчиков по нулевому отклонению стрелок – это означало, что они точно перпендикулярны геомагнитному меридиану, и спускался с холма. Умывался и с большим аппетитом завтракал с геофизиками, а также обедал и ужинал. Но «не употреблял»!
Тут было вольготнее, чем в санатории! Здесь он становился нудистом и весь покрывался чудесным загаром. Кроме домиков геофизиков под горой в окрУге присутствие человека не ощущалось. Разве что примерно в километре на более высоком холме без устали вращалась ажурная антенна РЛС П-20[18]. Очень она напоминала непрерывно кланявшегося твеновского столпника.  Там проходила и невидимая отсюда гудронка. Вечерами Крачинский виртуозно играл на хроматической губной гармошке, в которой все ферромагнитные детали заменил на латунные и фосфористобронзовые. Иногда снизу его звали в мегафон. Тогда он спускался и беседовал по рации с  нисовским начальством. Немного лукавил, -  «грав варъЯта»[19] -  сообщал, что с парой приборов еще надо поработать, хотя все они уже были прекрасно отъюстированы и сутками стабильно работали на самых чувствительных пределах. Ему оставалось только вести журнал наблюдений. Иногда стрелки отклонялись на всю шкалу и нужно было переходить на более грубые пределы. Впрочем, можно было и подождать – через несколько минут они неохотно-медленно возвращались к нулю – так магнитометры реагировали на вариации земного магнитного поля.

Это были великолепные приборы. Наконец-то до Союза докатилась волна, поднятая американской атомной подводной лодкой NAUNILUS, впервые прошедшей под арктическими льдами до северного полюса. Несмотря на почти комфортные условия – разрешалось даже курить в подводном положении! – после возвращения операторы были крайне утомлены. И тогда штатский ВМФ отвалил огромные деньги на обширное эргономическое исследование системы «человек-машина». Исторический отчет появился через два года. Вот он-то и погнал по всему миру волну дизайна, окрещенного у нас малопонятным термином «художественное  конструирование», которое вскорости начали преподавать в совсем не художественных ВУЗах всякие проходимцы от науки и искусства. Френкель был прирожденным дизайнером и создал превосходный по удобству и внешнему виду комплект полевого магнитометра.  Переднюю панель измерительного блока украшала большая прямоугольная головка, почти всю площадь которой занимала ослепительно белая шкала, окаймленная тонкой рамкой черного пластмассового корпуса.

Однажды утром, укрытым мрачными тучами, сквозь которые тускло светило кровавое, позднеосеннее солнце, все стрелки вдруг врезались в правые ограничители. Тихий  звук этих ударов показался Крачинскому орудийным грохотом. Хорошо, что он оказался в лаборатории и сразу бросился загрублять пределы измерений. Но ничего не помогало! Он уже уменьшил чувствительности в сто раз, а стрелки продолжали трепетать у ограничителей. Он перешел на самый верхний предел – еще в сто раз грубее! - та же картина. Он ничего не понимал. Если бы так вел себя один магнитометр, это могло означать серьезный отказ. Но одновременный выход из строя ВСЕХ приборов, питаемых от индивидуальных источников, был невероятен! Крачинский перевел приборы в режим контроля – все стрелки послушно выстроились на зеленой отметке шкалы. Он вернулся на самый грубый предел – стрелки снова сорвались в жуткий загул. И тогда, согласно инструкции, Крачинский засек время в журнале, выбежал под свирепый ветер и дернул за шнур пуска специальной сигнальной ракеты. Пока снизу бежал дежурный, стрелки начали лениво ползти влево.
- Господи! Пан Януш, что у вас случилось? – закричало запыхавшееся провожатое звонким девичьим голосом. Сейчас оно было в летнем платьице, жакете и даже в подобии туфель, и даже в ожерелье из каких-то высохших поздних полевых цветов.
Крачинский молча показал на приборы. Стрелки ползли к нулям. Теперь вместе они повышали чувствительность и через пол часа все успокоилось. Но не на самой чувствительном пределе, а в тридцать раз (точнее в 31,6 раз) более грубом. Здесь стрелки медленно и синхронно гуляли по шкале. Цо то ест[20]? – вопрошал Крачинский. Невероятное событие было запротоколировано в журнале и скреплено двумя подписями. Дежурная ушла, Крачинский решил еще понаблюдать. Приборы вели себя отлично – слитности грациозного танца черных стрелок на белом фоне подшкальников мог бы позавидовать балет ГАБТа [21] и даже ансамбль Игоря Моисеева. Но стрелки придется править – опытный глаз заметил небольшие искривления и вмятины. Для этого,  - до ясней холеры [22]! - придется разбирать все приборы и головки, а они, на пломбах ОТК. Но пан Крачинский, как настоящий медвежатник,  умел работать  не оставляя следов!
Тут снизу начали срочно мегафонить.

Под горой было еще темнее, и ветренее, как в аэродинамической трубе. Его ждало всё то же ожерелье в белом платье, сильно замерзшее и срочно повело на сейсмический полигон. А там уже сидело человек пять. Угрюмо курили, напряженно разглядывали ленту сейсмографа. На ней четко просматривалась запись пакета импульсов. Все подавленно молчали.  Почему-то вспоминались недавние почти секретные учения по гражданской обороне, классификация авиабомб по сейсмике взрывов, прозрачные намеки в передовицах центральных газет и карикатуры Бориса Ефимова в «Правде» на империалистов-поджигателей войны.

Совсем не звонкий девичий голос удрученно спросил:
- Это что?.. Почему вы все молчите?..– все смотрели на рацию с шипящими наушниками,   - Это бомбы?... Война?.
- Связи нет, прохождение нулевое, - ответил начальник экспедиции на немой вопрос Крачинского, - сплошные помехи. А у вас там что сейчас?
- БардзО дУжа бУжа магнетЫчна[23]… вариации…
- М-да, то же самое… Витлин, - начальник повернулся к старшему геодезисту, - бери мой «ИЖ»[24], смотайся на РЛС, может что узнаешь… Катерина, поднимись-ка к магнитометрам, понаблюдай. Если что – сигналь. А мы тут…
В это мрачное утро Крачинский тоже принял почти пол стакана.

- Связь у них есть, хоть и плохая. Никаких приказов, никаких тревог, никаких неопознанных целей, - доложил вернувшийся Витлин. - Но разнос там громкий был…
- Ну, слава богу! Погоди, позови Катерину. А мы тут пока еще по одной… За мир… во всем мире!

Ветер разогнал тучи и умчался вслед. Все тепленькие устало и умиротворенно покуривают на скамейках. Даже вращающуюся антенну опять видно.

- Прислали им туда трех офицеров-стажёров на переподготовку. Только пару лет, как радиофак окончили – младшие лейтенанты сопливые. Но веселые! Делать им там нечего – ни хрена не умеют, даже портянки крутить. Войска ПВО[25] - станция-то на боевом дежурстве. Один, правда, много анекдотов знает, другой – физкультурник, а третий – заводила совсем безответственный. У них там спокон веков здоровенный задний скат от колесного трактора валялся. Остался еще, как станцию ставили. Наполовину в песок у пожарного щита врос. На нем курилка была – на резине сидели, окурки в дырки колеса совали. Этот третий что удумал. Давайте, говорит, его вниз пустим «по науке - по градиенту в сторону наискорейшего спуска. Это ж какая агромадная кинетическая энергия тут в потенциальную запрятана!» Этот скат трактор прикатил по отлогой временной просеке, а мы, говорит, пустим его под самый крутой откос. Это ничего, что там внизу трасса. По ней ведь и движения почти никакого. Целую лекцию прочитал, картинки с формулами на песке рисовал. Даже величину энергии прикинул – около 300 килоджоулей. Уговорил солдат посмотреть на редкое явление, чтобы «потом было, что рассказать на гражданке». Откопали они скат, ломами подняли с одной стороны и на самом краю к дизельному прицепу прислонили. Умаялись, говорят, до третьего пота. Как поели, разобрали часть ограждения и решили пускать. Собралось их там, свободных от смены, человек десять и даже два кадровых офицерика. Капитан-командир в аппаратной будке сидел, следил – как раз в это время проходил штатский спутник. По инструкции тут высокое выключать надо, чтобы космический шпион не усек. Меня душит смех! Да американцы давно, еще как эту РЛС только ставить начали, на фотографиях своих видели – стоит на самом высоком лысом холме. Короче, эти трое стажёров, да еще один лейтенантик поставили вертикально и катнули колесико под уклон. Оно так нехотя начало в песке поворачиваться, вот-вот на бок ляжет. Потом выпрямилось и потихоньку с дуги напрямую вниз покатилось. Сторожевые овчарки завыли незнакомыми голосами, в кучу сбились. Тут, видимо, спутник за горизонт умчался, капитан, как вышел с темноты на свет божий, как увидел, как заорет:
- Немедленно остановить!
Да, куда там «остановить»! Оно уже метров двадцать под гору прокатилось, скорость набирать начало. Уже не догнать никак. Рассказывают, зрелище было чем дальше, тем страшнее. Представляете, скат по сухой траве раскочегарился до ужасной скорости, согласно Ковалевской приобрел завидную устойчивость оси вращения и, когда до молодого леса домчался, начал деревья рубить, как спички. Треск стоял ужасный. Прокатился он в деревьях сотню метров и ниже по кустарнику пошел опять скорость набирать. А там склон уже совсем крутой, тоже метров наверно пол сотни, потом ров, а дальше гудронка… Капитан стоит, как стенка белый… У всех шеи гусиные. Говорят, жуткая картина была. Влетело колесо в ров и взвилось вертикально, как ракета, выше высоковольтки. Хорошо, что не оборвало! А оттуда - обратно на дорогу. Я, когда подъехал, удивился: откуда там такая аккуратная круглая вмятина вдруг образовалась? Капитан плюнул и пошел в каптерку. Все бегом вниз – благо легко – колесико-то просеку-дорогу прорубило. Подняли его – целехонькое! – откатили по дороге от греха подальше и в заросший овраг скатили. Пока до верху добрались, капитан уже песни поет. И вопит:
- Доигрались! Все! Курилку угробили – а больше нигде курить воспрещается! Пока новую не оборудуете, товарищи лейтенанты, все! О куреве забудьте! – и ушел, покуривая, - Яму на гудронке засыпать! Плитой накрыть! Скат в овраге спалить, вашу мать!

- Так вот откуда этот последний одиночный импульс! – вспоминает сейсмолог запись на диаграммной ленте, - это то колесико на дорогу грохнулось. И, похоже, стажер не ошибся в оценке энергии.

Даже без бинокля на радиолокационном холме была видна аккуратная нерукотворная просека. А может рукотворная? Потом сквозь помехи пробилось радио и, слушая сообщение ТАСС, они поняли, что зафиксировали взрыв на Новой Земле советской водородной бомбы, конечно, самой большой в мире, мощностью в 50 мегатонн, чего хватило бы на три тыщи Хиросим! Матка бога[26]! – думал Крачинский, -  Куда катится этот мир? И сразу  кончилось удивительно долгое бабье лето – кончался октябрь и ХХII съезд КПСС[27] тоже кончился. А магнитометры еще несколько суток фиксировали слабые магнитные бури.


1 - грубое выражение ярости.
2 - подпольные польские военные формирования, подчинявшиеся правительству в изгнании (Великобритания) и СССР, соответственно.
3 – евреи.
4 – советские.
5 – немецкая фирма.
6 - очень вкусный алкоголь.
7 - почет и уважение.
8 - паровозы ФД и ИС.
9 - продукция завода киноаппаратуры.
10 - производственно-техническое училище.
11 - выставка достижений народного хозяйства.
12 – деньги.
13 - полно токарей лучше тебя.
14 - Работы нет нигде.
15 - что сделаю из тебя мастера.
16 - в отпусках.
17 - Добрый день.
18 - радиолокационная станция.
19 - прикидываться дурачком.
20 - Что это такое?
21 - государственный академический Большой Театр.
22 - чтобы ты умер от холеры.
23 - очень большая магнитная буря.
24 - марка мотоцикла.
25 - противовоздушная оборона.
26 - божья матерь, боже мой.
27 - коммунистическая партия советского союза.