Моя жизнь среди евреев

Оказывается Голобородько еврей, и я это должен как- то учитывать. Как учитывать – не сказали. Проходится думать самому.
Дело было в переводе из одного подразделения в какое-нибудь другое, я расчертил на листочке варианты и ставил плюсики и минусы, пытаясь разобраться, куда же лучше проситься. У Голобородько был плюсик – он считался самым умным во - первых, и во - вторых, хорошим человеком. Вроде именно туда и надо было переходить. На листочке были еще записаны Соловьев и Йосельсон. Соловьев лазерами занимался, а у меня в голове засели страты – периодические рекомбинационно ионизационные структуры. Я в них не разбирался, но красиво звучит. Иосельсон занимался СВЧ, я помнил, как Люда Тремполец возилась со своим ребенком – дауном классического вида (большая голова и улыбается) и радовалась, что в три года уже может ходить. Поговаривали, что это от СВЧ, хотя, вроде бы там мощности не давали и вообще – техника безопасности, но очень могло быть, что именно поэтому ребенок уродился таким.
Как учитывать еврейство можно было попытаться понять из своего школьного опыта. В классе было три официальных еврея, и они действительно кучковались. Евреям положено быть умными и дружными. Умным был Саша Солдатов, я с ним конкурировал по уму. Вместе ездили на олимпиады, вместе решали задачки для остальных во время контрольных. С ним и вторым быть было не зазорно, но кто из нас второй по физике - математике было не ясно, а в остальном он был как то ровнее. Женя Бычков был тихий еврей. Он умел играть на гитаре, правда плохо, и петь, правда, тихо и тоже плохо, но остальные и так не умели. Его можно было считать умным, но не совсем. А Кукуев – третий еврей, не был и таким, вообще никакой. Еще в городе были греки, армяне, чехи, татары, русские и украинцы. Другие тоже были, но меньше. Чехи произошли из белочехов во время гражданской войны, не выехали, так и осели, часто с немецкими фамилиями. Греки после того, как пропали черные полковники, могли уехать в Грецию и это ценилось. Татары строили хорошие дома. Армяне назывались нацменами и считались почти все тупыми и не способными к учебе, но если вдруг заведется среди них умный, то очень сильно умный. Про них страсти рассказывали, что армяне опять кого-то зарезали. Русские и украинцы - без общих черт - всякие бывали. В общем еврейского вопроса в Новороссийске не было, так, камушек в мозаике.
В университете официальных еврея было два – Миша Табанов - тихий еврей и Миша Ларин – громкий еврей.  Женю Фабера или Сергея Эдуардовича Фриша никому и в голову не приходило назвать евреем. Были из местных и молдоване, и татары, и всякие, а из заграничных и чехи, и словаки, и немцы, и даже Нельсон из Южной Америки. Мешанина.
Получалось, что в еврейском вопросе я неосведомлен.
После летних колхозов перебрался к Голобородько, так началась моя жизнь среди евреев. Жизнь размеренная. К восьми надо было успеть пройти проходную, если не успел, лучше подождать до обеда и потом прийти, а то придется писать объяснительную. Хорошо было, когда день начинался с политинформации. Политические вопросы так же имели еврейскую составляющую. Собирались всем отделом в актовом зале. Там обычно было холодно, протопить зимой огромное помещение было нереально. Народ рассаживался в одежке по своему усмотрению и тихонько сидел, грея себя и стулья, радуясь получасовому благоденствию. Чаще всего я усаживался рядом с Ирой Жилой, мы приблизительно одного возраста, остальные намного старше. Она говорила, что украинка, но выглядела как еврейка. Правда, потом и я выяснил, что тоже выгляжу, как еврей. Информаторами частенько оказывались Винокуров, Орлов и Бубель. С Бубелем все понятно, а про Винокурова я читал, что это оказывается тоже чисто еврейская фамилия. Впрочем, как и Орлов, Петров, Соловьев или Павленко. У них всех был крайне тихий голос и маленький рост. Это способствовало приятной дреме. Про что говорили Винокуров и Бубель вспомнить невозможно, а Орлов запомнился. Он обычно в мае брал отпуск и ездил на машине, куда ему вздумается. Потом под видом политинформации докладывал, в каком городе какая родина-мать стоит или что - то вроде. Склонность к литературе проявилась позже, в Нью-Йорке, где он стал редактором какой-то газеты, чем и гордился. Политинформаторы по очереди (один политинформатор на одну политинформацию) что-то говорили, и под неразборчивое бормотание хорошо было дремать. Через полчаса все кончалось, перебирались в лабораторию.  Пили чай, хорошим считался №36 или хоть №400.  Грузинский хорошим не считался. Потом отправлялись в конец коридора, где неизменно стоял и курил Иосельсон. Курил много. Практически всегда. Его в восемнадцать лет отправили воевать без винтовки, сказали, что по пути подберешь. Так и вышло. Ему повредили руку, она стала сухой и тряслась. Вокруг него образовывалась говорильня, где можно было легко застрять на час. Или два. Интересно было. Иосельсон был знаменит тем, что ни с кем не испортил отношения. Очень доброжелательно относился ко всем, и ему отвечали, по крайней мере, мне так казалось.  Внешне он не менялся, всегда выглядел старым. Так старым и ушел на пенсию, жил с тремя котами.
Голобородько оказался высоким, приблизительно с меня ростом, с усами и в вельветовых штанах. Еврев в лаборатории было изобилие. Миша Грановский оказался похож на толстого японца или казаха. Либкинд оказался похожим на Ленина. Шульман оказался похожим на еврея. Вита Каштаньер оказалась ни на что не похожа, потому что была в декретном отпуске. Был ли евреем Олег Ковалевский – это еще надо разобраться, но фамилия подозрительная. Толик Евдокимов точно не был евреем и Киселев тоже не еврей, зато у него оказался самый сильный еврейский акцент. В смысле филологическом харьковский говор мне казался чем - то сильно забавным. Одесские интонации, обилие шипящих, постоянно вопросительная интонация. Очень шумно. Приблизительно так:
«Шо? А как же ж, а шо же ж, кошмар какой-то, ужас».
Сами харьковчане считали, что говорят на нормальном русском языке, через пару лет я тоже стал считать это нормальным русским языком и уже думал, что москвичи притворяются, не может так нормальный человек  говорить.
Разговаривали, слова тоже, как оказалось, значили не совсем то что обычно. Например: «нам позвонили» - это звонок из-за рубежа, «нам написали» - это кто-то ночью на двери написал слово жиды, «нам кричали» -это значит, что под окнами кто - то кричал то же самое. Вообще - то Харьков город умеренно антисемитский, с евреями про евреев не шутят, а за глаза - с удовольствием. Да и не только это. Поэтому желание убраться, куда подальше вполне понятно.  «Ехать или не ехать» - классика. Много раз пытался рассказать, что бывают, например, армяне, у них тоже аналогичные проблемы, слушали, но мнение мое не разделяли.
Каноническим, самым еврейским евреем, был Фима Шульман. И черненький, и кучерявенький, и нос крючком. Полный набор. Первое время мне было трудно понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно. Потом оказалось, что эти понятия не разделяются. Про Фиму все знали, что у него была машина, и что он был хороший человек. Потом выяснилось, что у него есть дядя академик, что несколько облегчало его отношения с начальством. Он одновременно был и сильно занят (надо съездить к тому, заехать туда, поговорить с тем и так множество пунктов ежедневно) и совсем нетороплив. Много раз он и мне помогал, запомнилось, как под Новый год зарплату принес, как помог мешки перевозить. Всем помогал. Радость жизни проявлялась особенно по праздникам, собраться, купить, принести, нарезать и особенно почистить селедку. Подозреваю, что селедка для него имела символическое значение. Помню, что потом, приезжая из Израиля, он уже в совсем другой жизни старался вспомнить прежнюю, собрал оставшихся, скупился, и как - то ритуально чистил эту селедку. Тогда же рассказывал, что у них там новый год наступает – и ничего, никакой селедки.
Я оказался самый молодой, и Голобородько со мной возился. Шла какая-то работа, я чего-то переставлял, включал, мерял и, как правило, палил. Голобородько с Киселевым чинили паленое и процесс повторялся. Отношение оказалось доброжелательное. На первый же день рождения мне написали стих
Ты в коллектив легко вписался
И внес горячий свой порыв.
Энтузиазм твой так раздался,
Что все  можно, ты спалил.
Мне давали что-то почитать, я читал, как во времена студенчества, старался, но оно не сильно в голову лезло. Летом образовалась оказия - можно было поехать в Тбилиси на конференцию молодых ученых и специалистов, но для этого надо было написать тезисы доклада, оформить их по правилам и отослать. Я в ученической тетрадке писал то, что прочитал в книжке, вставляя то, что сам померял.  Давал Голобородьке, он читал, черкал, я опять писал и на следующий день опять давал. Так раз семь было, наконец Голобородько сказал, что сойдет. Поехал, понравилось, потом так повторялось много раз и никогда он не увиливал, хотя качество моего писания, как сейчас очевидно, было, ну, совсем, не очень. Потом я заметил, как он свои листочки пишет, когда в чем-то разбирается. Предложение, потом формула, потом циферки в формуле, результат. Потом следующее предложение и так далее, в результате становилось ясно, что надо делать, будет работать какая-то железяка, или не будет. Это как чудо. Все разлагалось на кусочки, на составляющие, каждый кусочек описывался своей формулой, я их раньше знал, проходили, но самому написать и посчитать в голову не приходило. А тут оказалось, что можно посчитать, как долго будет остывать кирпич, хорошо ли будет видно сигнал на осциллографе, расплавится ли шайбочка от лазерного импульса. В удивлении от таких возможностей я считал, как быстро промерзнет комната, или трубопровод с горячей водой. Иногда результат казался реальным, иногда получалась какая - то чепуха. Значит, не правильно подумал. Наверное, это называется инициация. Я перебрался из одной категории в другую. Научный сотрудник.  Получается, что он мой учитель. Я потихоньку развивался.
Тут подоспел конец советской власти, пропали комфортные долговременные работы на околовоенные темы, Голобородько пытался раздобывать работы для пропитания, но это было трудно. Он осознавал, что не может больше, как раньше, руководить этими людьми и кормить их, видимо считал, что не стал больше справляться со своей многолетней ролью неформального лидера и как - то стал отходить. Часто видел его с внучкой в парке, стал с охотой заниматься хозяйственными хлопотами. Несколько раз съездил в Израиль и осенним днем с дождем и гололедом уехал насовсем. Первый из наших.
Похожий на Ленина Либкинд остался руководить лабораторией. Они раньше были тендемом, Голобородько больше по науке, а Либкинд больше по административной части. Получалось у него хорошо, мог договориться, предусмотреть, настоять на своем где надо, не жмотился, где надо. Благодаря нему при конце советской власти были шабашки, наступило изобилие карманных денег, у меня в коробочке с радиодеталями лежала заначка – около тысячи рублей, еще советских, по тем временам изрядные деньги. Для себя он эти приработки считал лишними, рассовывал свою долю другим, по крайней мере, часто пытался. Занимался чем-то своим на стороне, помню, попросил придумать рекламу для биржи. Потом говорил, что был состоятельным человеком, окончилось это состояние обычным образом – поехал в Канаду, за это время доллар сильно скакнул и вернулся уже нормальным, обычным человеком. По крайней мере, так рассказывал. Смог раздобыть тему на несколько лет, но в те времена была большая инфляция, и особой стабильности уже никто и не мог ощущать. Пару лет перебивались мелкими работами, и он тоже стал уставать. Запомнился командировочный, который, в общем, то правильно требовал каких - то документов, которых не было и надо было выходить из положения. Он куда-то ходил, опять договаривался, но мне ясно стало, что он устал. Так оно и вышло, объявил, что скоро уезжает, и ранней осенью уехал. Перед отъездом сдавал дела. Я к тому времени стал кандидатом, и он мне передавал ключи от сейфов, рассказывал, где что лежит. Отдал домашний телефон, пытался отдать пенсионное удостоверение, что бы ездить бесплатно, но тут нашего сотрудника поймал контролер с фальшивым удостоверением и мы на общем собрании брали его на поруки. Вопрос отпал.
Сейчас он живет в Нью-Йорке, из окна смотрит на океан, гуляет, плавает и пишет литературные произведения длинной в одно предложение. А до того ему бесплатно сделали, кажется, три операции на сердце. Выглядит хорошо, посоветовал мне писать в «прозу.ру». Пишу. Скорее себе, а не другим.
Миша Грановский уехал в Австралию, это там, где кенгуру. Фима оставался долго, строил дачу, но и он потом уехал. Дольше всех оставалась Вита Каштаньер, она никуда не уехала, а долго на меня обижалась по производственным и человеческим вопросам, потом ушла на пенсию. Сейчас   встречаю, вроде как с удовольствием. Редко и случайно.  Обижаться было за что, времена были трудные, денег было мало, тяги к единению с обществом у меня не было. От дней рождения и праздников уклонялся. Дискуссий не проводил. Так распадалась лаборатория. Наступали другие времена. Не было больше евреев.
Неожиданно для меня они вдруг появились. Три года назад я сильно приболел, повезло, выжил. Пришел на работу, скинулись мои зарубежные евреи, передали через оставшуюся Виту Каштаньер денежку, потом еще.   Это больше, чем через десять лет, как все разъехались. Вот уж не знаю, откликнулся бы я так, скорее всего и не знал бы ничего. Не ожидал я этого никак, оставалось только спасибо сказать по электоронке. Сказал, переписка не заладилась, все быстренько заглохло. Но отношение осталось. Мои евреи - это большой кусок моей жизни, а я свою жизнь люблю. Вреде как и меня помнят, а это приятно.