Рассказы

Ириша

I.
Он взял чистый лист бумаги, задумчиво сел за стол и долго неподвижно смотрел в окно. За окном лил дождь, и хмурая слякотная осень подстерегала редких прохожих. Наконец, он медленно вывел: Ириша, рассказ. Поставил жирную точку. Многие годы это имя было его сладкой болью, и теперь он должен был препарировать это все пером и распределить по строчкам. По телу прошел легкий озноб. Он достал последнее стихотворение годовалой давности, посвященное ей, и равнодушно прочел:

Сколько звуков – красивых и нежных
В одном имени сладком твоем.
Для меня оно было надеждой
В бесконечном пути маяком.

Поцелуи твои, словно вздохи,
От безрадостной пошлой тоски.
Как любил твои гибкие руки
Замирающих в тайнах любви.

И когда одиноко и робко
Шепот твой доносил мне: «А я?»
Был по-глупому счастлив и громко
Билась кровь моего бытия.

И теперь, на усталом диване,
Выметая разлуку и грусть
Не могу, я тебя вспоминая
Отмахнувшись сказать: «Ну и пусть».

Не хочу, чтоб чужою ты стала,
Ограждая только свое.
И из рук дорогих вдруг упало
Бесконечное счастье мое.

Сколько звуков, красивых и нежных
Было в имени сладком твоем.
Но в волненье теперь уже прежнем
Не печалится сердце мое.

Стихи были с задушевной пошловатой скукой, но и сердце неожиданно затревожилось вновь.
….Последняя их встреча была холодной. Как неожиданно в людях умирает та тревожная заботливость, связывавшая их многие годы. Куда это вдруг исчезает и испаряется, навсегда остается тайной. Он натолкнулся на непривычную жесткость, и не о чем вдруг стало совсем говорить. Словно чужой мир теперь враждебно защищал свои новые границы. Хоть чем то пытаясь взбудоражить память он медленно и приглушенно сказал:
-Ты знаешь, наверное, ты была единственной женщиной, которую я любил по настоящему. И после паузы, с некоторой надеждой добавил:
-Ир, а ты любила меня?
Она улыбнулась чему-то далекому и призрачному из другой жизни:
-Это было увлечение….
Кровь в висках вдруг застонала и еще не осознанная обида полоснула резко по сердцу.
А она была по-прежнему прекрасна. Ее очарование было приглушенным, как теплая лунная ночь, где звезды светятся лучистым взглядом. И было тоже волнение и тот же запах, тот же дурман, будоражащий кровь. В ней ничего не изменилось. И тот же милый бугорок живота, так жадно просящийся в его ладонь, с пряным запахом молока, и милый пушок под непослушным локоном. Все было ему знакомо, но уже не его. Он заметил, что в ней появилось и что-то неуловимое, так влекущее и зовущее, что отличает женскую зрелость от наивной юности. Та волнующая искренность молодости уступила теперь грациозной смелости чувств, утопив заботы и девичьи страхи перед жизнью.
Вспомнился давний их разговор о знаменитом фильме Бунюэля «Ночная бабочка», где героиня, замужняя женщина, с разочарованием взирала на своего мужа. Его привычки и ритм жизни вызывал у нее все большее недоумение, постепенно увеличивая чувство отчуждения. Обескураженная его несоответствием ее женским образам, она отдалялась от семьи, все больше увлекаясь жизнью на стороне. И постепенно вступила на панель, откуда вдруг ей открылась другая сторона мужского мира, его грубая психология и жесткость. И тогда она возвращается в семью, наполненная вновь любовью и лаской, и муж становится таким любимым и желанным.
Тогда эта хрупкая параллель их отношений его поразила, в чем-то даже напугала. Это было интуитивное предчувствие какой-то затаенной женской тайны души. И как много сразу изменилось. Но мир не перевернулся. Июнь был ласковый и щедрый. И только машины, как заводные игрушки тупо проносились мимо. И глупая самонадеянная обида медленно расползалась по всему телу, опутывая своей паутиной, и никто еще не знал, чем это все обернется.

II.

Знакомство их было во многом традиционным – они поступили на работу в одну фирму. Это было начало горбачевской перестройки, когда только стал появляться деловой оскал новых хозяев. В людях забродила инициатива, переливаясь через застойные традиции с «избитой» теперь моралью. Ирина еще не была заражена пагубной переменчивостью времен, сохраняя тот душевный комфорт, который могут себе позволить немногие. Она была уже замужем и имела сына одного года. Двухлетнее декретное затворничество истомило ее жаждой общения, и она бросилась в жизнь с фанатичной неутомимостью.  Да и он был рядом, с галантной любезностью, к которой обязывала холостяцкая жизнь. Работа часто позволяла находиться дома, но производственная необходимость заставляла перезваниваться каждый день, и это ежедневно стирало границы отчуждения. Это было душевным порывом и, наверное, бегством для обоих от бездушного одиночества дома.
В первые свидания она была страстна искренними порывами юности, когда каждая частичка души и тела ждет своего любимого. Старше ее почти на 10 лет, холодный разум опыта смирял его душевные порывы и цинично твердил о смутном покое. Она была прекрасна в бьющейся через край жизни, с лучистой живостью своих карих глаз, с той неподдельной трогательностью мелких обид и женским кокетством. После встреч он провожал сначала ее до входа в метро, позднее до вагона поезда, а потом уже и до дома. Незаметно она прочно вошла в его жизнь, и день начинался с ее звонка. Но у нее был дом, семейные обязанности и каждое возвращение со свидания охватывало ее жаром смятения раздвоенного и раненного чувства.
Однажды, уже подходя к своему дому, она вымученно застонала: «Я так больше не могу». Чтобы как-то смягчить ее боль он заговорил о радостях жизни, ценности каждого мига встречи, о преходящем и вечном. Но слова вылетали пустыми и глупыми. Потом он читал ей стихи Гумилева и даже умудрился им же покаяться:
Схвачу весло, поставлю ногу в стремя
И обману медлительное время
Всегда лобзая новые уста и т.д.
И наконец..
Я вдруг опомнюсь, как лунатик бледный
Испуганный в тиши своих путей.
Я вспоминаю, что ненужный атом.
Я не имел от женщины детей,
И никогда не звал мужчину братом.

Избегая лишних осложнений, они остановились, не доходя до ее дома. Она прощалась нежно и страстно. В одном поцелуе была вся ее надежда и жизнь, смутные грезы и отчаяние. Один только этот поцелуй обжег его на всю жизнь, больше никто никогда в жизни не вверял ему себя с таким порывом. На следующий день было приглашение домой, на специально приготовленный обед с пирогами, который он учтиво отверг, ссылаясь на служебную занятость. Хотя было желание опрометью примчаться, но он боялся разрушить семью, а может быть, что скорее, боялся взять на себя возникшие обязательства.
Прошло размеренно несколько лет. Ребенок рос, и появились другие заботы. Когда они были втроем, она всегда обращалась к ним на Вы, во множественном числе, подчеркивая их общую близость. Эта доверчивая открытость еще больше соединяла и укрепляла незримую связь. Говорила ли она так с мужем, это навсегда останется тайной. Мужа она уважала, отзываясь о нем как о настоящем друге, но никогда про него не говорила, как будто он переставал существовать на время их встреч и разговоров. И лишь однажды, много позднее, на долго вынашиваемое предложение выйти за него замуж, она их неожиданно сопоставила: «А чем ты лучше его?». Как будто была поставлена точка, он застыл в каком-то помрачении и ожидании, не зная как себя вести. Но ласки вдруг вновь оживили, от сорвавшейся грубости, пошатнувшуюся близость. Но искренность ее чувства, ее отношение, навсегда осталось за гранью понимания рассудком.
При живом женском восприятии, иногда в одночасье возникают парадоксы эмоций: как ни велика их чувственность, но, к сожалению, или к счастью, природа мудрее или бог еще не отступился от людей, берет свое или сказывается давление внешней среды, житейский прагматизм или простой разум. Ведь женщина не только сильна своей слабостью.

III.

Если что-то вторгается в вашу жизнь, то меняются многие категории ценностей и акценты. Грубо переплавляются формы и очертания. Как меняется выразительность глаз и цветовая палитра. Весь огромный вымышленный мир литературы и живописи, в который был погружен его досуг, вдруг уступил, без сопротивления, место Ей, женщине. И было в этом что-то дикое и живое, настоящее и реальное. И весь город вдруг взбунтовался буйством ярчайших красок. И будто строгий звук виолончели прорезался среди всего грохота и какофонии мира, спокойный, уверенный и властный. Но неожиданно не стало места стремительной и легкокрылой фантазии. И загрохотал по колее жизни, милым теперь его сердцу звучанием трамвай, катясь куда-то с пассажирами и скучными попутчиками.
Так это все красиво начиналось и так закономерно и грустно закончилось. А больше мне нечего сказать.

Странный сон

Удивительные вещи случаются порой на свете, особенно во сне. Тогда мы переносимся в другой незримый мир, со своими причудами и законами, но невидимые нити бытия, как щупальцы гигантского спрута все еще продолжают связывать нас. Мы мучительно пытаемся до чего-то дотянуться, но тяжкий груз сновидений не отпускает, тесня воображение и не давая простора. Волей подобных наваждений я и очутился в какой-то странной местности.
Но нас уже было двое. Не знаю, было ли это мое второе я, но мой напарник и я нутром чувствовали и понимали друг друга; но было и что-то чуждое между нами, чуждое, и даже может неосознанно враждебное. И все-таки проникновенность и трепетность, как окутывает порывом ветра туманная пелена, сближала нас больше. Мы проводили свой холостяцкий вечер, потягивая коктейли, дружелюбно посмеиваясь над входившим тогда только в моду каким-то замысловатым танцем. Народу было много. Я не помню из-за чего это все началось, толи из-за глупой остроты, толи из-за наглости одного из молодчиков, коими всегда бывает набито ночное кафе, только это и неважно. Когда я увидел, то мой друг уже стоял с петушиной готовностью, постоять за свое попранное достоинство. Как водится, погоняемые надутой гордыней, мы вышли на ночную улицу. Равнодушие редких желтых фонарей лишь дополняли мою тревогу. Стараясь сыграть в миролюбца, я не одобрял беспечную бескомпромиссность своего напарника. Он был слишком самоуверен, полагаясь на свою силу. Дойдя до какой-то покосившейся изгороди, разговор перешел в такую перепалку, что дело приняло серьезный оборот. Резко отделившись, он под двойным эскортом зашел за одинокий барак. Я продолжал язвительную беседу с оставшимися. Трудно передать чувство чего-то неосознанного, когда из-за барака донеслись первые глухие удары. Я старался унять биение испуганного сердца больше за товарища, но вдруг все померкло и помутилось, и сила какого-то провидения подчинила мой разум своей воле. Неожиданно я оказался один. Потом я долго кормил собачью стаю, глядя на колыханье неспокойного моря их глаз: доверчивых, жалобных, непреклонно-злобных, готовых в любой момент  вцепиться клыками сотен поколений голодных и обездоленных судеб. Я не помню, сколько времени пробыл в этом оцепенении, забыв об окружающем мире и чувстве долга. На меня глядели живые глаза времени: настоящего, прошлого и будущего. Я долго смотрел в эту ужасную пропасть, понимая, что прикоснулся к чему-то страшно тайному, чего нельзя увидеть и чего нельзя пересказать. Очнулся я неожиданно, увидев удаляющиеся тени наших врагов. За бараком, найдя окровавленное тело моего второго я, обтерев его и пряча глаза за содеянное, помог медленно подняться.
Мы вышли на прямую улицу, где стояла та самая стая бродячих собак, внимательно всматривавшихся в происходящее. Я никогда бы этого не сделал, но мой язык, повинуясь чужому сознанию, отчетливо произнес: «Взять», и стая медленно тронулась с места.
Когда мы подошли ближе, большинство собак уже разбежалось, лишь некоторые еще упивались своим кровавым ремеслом. Их глаза насмешливо светились наглым красным блеском, и они с настороженной презрительностью косились на нас, будто примериваясь к будущим жертвам. А луна, с тоскливым равнодушием освещала незаконченное пиршество.
1983 г.


Сказка

Грустная сказка есть на свете: о людской глупости и зависти. О неумении людей распознать большое и настоящее, и не засыпать опавшими листьями наивный родник доброты.
Дон, Дон, Дон, Дон,
В старую добрую сказку влюблен.
В старую сказку, в старинный мотив,
Древних поверий забытый залив.

В некотором царстве, в некотором государстве, у самого края земли жил один старый царь. И было у него две дочери, два чистых источника, незамутненных еще придворной лестью и лицемерием. И были они свежи и прекрасны как утренняя заря, чисты и озорны как журчащий ручей, беззаботны как щебетание птиц. Еще не разъелись ржавчиной неверия их добрые сердца, еще не захлопнулась душа для удивления. Темно и душно было им среди суетливых сановных интриг. И была у них самая большая радость в жизни, минуты уединения в волшебном саду. Там, в тенистой прохладе, они и коротали время у шепчущего свои истории протока.
Однажды, никто не знает когда и как, занесло в сад, несмотря на его усиленную охрану, маленькое зернышко. А может быть, оно само зародилось на этой черной земле, но скоро выросло из него могучее корявое дерево. Днем, как бы страшась полуденного солнца и открытого людского взгляда, оно еще больше сутулилось, зато ночью разрасталось с упрямством злодея. Сначала принцессы присматривали за ним, но смутные предчувствия вселяли тревогу. Окрестные деревья постепенно увядали, лишаясь соков ненавистным вампиром, и скоро весь сад зачах. Дикие сорняки запустения захлестнули плодоносящую землю. И принцессам стало совсем плохо, последнюю радость утратили они.
А страшное дерево уродило огромное количество плодов, их хватило бы, чтобы накормить все царство, от края до края. Что ваш придворный сад! И оказались те плоды – плодами глупости. Большие и терпкие начали они приносить сказочные доходы казне.
Совсем плохо стало принцессам. И упросили они отца отпустить их подальше от двора. Как ни тяжело было отцу отрывать от сердца любимых детей, да видел он, как с каждым часом увядали они, затухал свет их живых очей и таяли их девичьи грезы. Ничего он не мог тут поделать. Затуманился взор его старческой слезой и издал он тут грозный указ: «Повелеваю своим царским величием собрать со всех краев необъятной моей земли самых добрых и радивых людей. И поселить их всех вместе и даровать им навеки вечные долину сказок. И разбить там из оставшихся деревьев придворного волшебного сада – сад Добра. На то будет моя царская воля.
-И вы поезжайте туда, отпускаю.
Как протрубили герольды, объявили глашатаи о воле царской, так и потянулись туда люди от горя и отчаяния. Совсем невмоготу здесь стало от повсеместной горечи глупости. А дурным, им и здесь недурно.
Прошел, промчался торопливый год. Сад Добра буйно разросся, даже зимой плодоносил от людской теплоты и заботы. В любой сезон доверчиво купался он в лучах покровительствовавшего солнца. И пошла о нем добрая слава по всей земле, о добре и радивости тех жителей. Но недолго продолжалось счастливое время. Толи зависть привела, толи от глупости убежала, но прибилась туда старая колдунья. «Да не ужиться ей здесь!» - говорили люди, но как они ошиблись. Поперхнулась она их сочными плодами, поперхнулась добром приютивших людей, и замыслила она, как водится, черное дело. Стала она изо дня в день растворять в воде свою злость и зависть, и поливать ими садовые деревья. И становились они все черней и черней, а плоды наливались горечью. Удивлялись люди, пожимали плечами, а в злое дело не верили. Собирали плоды, черствели душой, привыкали к его вкусу. Развозились они по разным странам. «Вот какие они плоды Добра», - вкусив их горечь, с наивностью думали люди. А опомнившись, бежали из него подальше.
И запустело скоро то царство. И забылось, что когда-то жили люди в саду Добра. Лишь одна старая колдунья осталась там. Разросся еще больше сад, и уж показался за гребнем горы, а с другой стороны – огромное дерево глупости. Что будет, когда соединятся? А может уже соединились? Берегись тогда путник.
Солнце уже не ласкалось, а бежало скорее за гребни гор, за синие дали. Злой ветер поселился в долине, черная мгла подружилась с колдуньей, серые тучи навсегда нависли над ней; гром и молнии приветствуют ее теперь страшными звуками. Слышите? Еще нет?
Добрый путник! Берегись зла в добром саду.
Все проходит и даже сказка. Что сталось с принцессами? Никто не знает, людская память сохраняет лишь черные обрывки истории.
1982 г.