Шурочки. Мать чудища

Вот кого я ненавижу несмотря ни на что. Хоть и мёртвая, а она все так же мне ненавистна. Аж скулы сводит.
Где-то в дальней комнате скрипнул-чирикнул попугайчик. Мой попугайчик. Её дочка.
Помню, как в детстве я носила её вещи. Обноски. И только я выросла, отдалилась от неё на максимальное расстояние, как она умерла и всё, что принадлежало её, стало моим. А я никогда не любила её собственность.
Девочка перешла ко мне не сразу и с большим трудом. Что сказать, такой трофей по-хорошему лучше сразу выбросить. Но она живая, а с живыми не так просто. Избавляться тяжелее. Что там я про детдом?.. Нет, я не боюсь отдать её туда. Но я отчего-то боюсь, что она обо мне будет плохо думать. И все будут плохо думать.
Дети…
Ненавижу.
На кой чёрт мне это существо? Мама решила за меня, что мне надо ребёнка. «Нет, не надо», – говорю, а она мне: «Так кровиночка же».
«Же» тебе. Хорошо ей, маме. Она старая, и можно от всего отнекиваться, можно не мочь, не хотеть, устать от всего, болеть и не брать больше на себя ответственность.
Наша мама вообще к старости потеряла что-то значимое – женское ли, человеческое ли, не знаю. А еще окончательно растеряла свой родительский потенциал, так и не реализованный в молодости. Где-то она упустила тактичность и понимание, взвешенность решений, нежность слов, любовь к детям не собственническую, а такую душевную, простую. И лишь контроль был в её власти – его она развивала, ширила, распространяла во все сферы нашей жизни. Отрава.
Когда она, наконец, перестала контролировать, я как будто что-то потеряла. А потом поняла – нет, не потеряла – освободилась.
К маме я отношусь хорошо, даже с любовью. Но только на расстоянии. А когда приближаюсь, то почему-то жалею. Не по-родственному, а как-то по-плохому, с отвращением.  Мол, надо же быть такой гадкой. Но я уже не борюсь с этим ощущением, как раньше, когда была юная и хотела стать доброй-доброй.
Одно поняла с годами – мама всё время замечает, какая я жалкая только потому, что сама ощущает себя еще более жалкой. Выверт какой. Но это правда. Горькая и противная, как капли для носа.
Сестра – та вообще змея. Натуральная гадюка. Только слазит с неё не кожа, а спесь и зависть, отвратительное черное с пятнышками зло. Потом это зло засыхает под кустиком, а Таня меж тем обрастает новым злом. Но как кожа не сразу разлагается, так и зло Танино хрен забудешь.
Не могу я о ней думать спокойно. Она гадила всё детство по-страшному. Во всех смыслах, то есть натурально гадила везде – срала как бык; и просто делала всем пакости разные.
Заноза.
Она меня нашла через два года после моего отъезда (мать-таки не смогла схоронить тайну от любимой дочери). А еще через год приехала, чтобы показать мне свою дочь, которая родилась (цитата) от «чистой и непорочной любви двух хронически грешных людей». Кто был тот грешник, что заделал Тане Шуру я так и не узнала. Но могу предположить, что не знала этого и Тата. Мама так любила ее называть. Та-та. Шура была прелестная, и сейчас такая же. Но это не мешает мне ее ненавидеть. Я не люблю ее даже не от того, что она ребенок, а от того, что ее мать – Татьяна.
Помню, когда мы были подростками, Таня водила в наш дом Петю, взрослого пацана из неблагополучной семьи. Он был хороший, а семья его дурная. А значит, путь ему был заказан. От хорошего мальчика до плохого зэка полшага. Наша белокурая, порочная не по годам Тата этому только способствовала.
Люди как тесто – мни, присыпай мукой, лепи из него булочки или рогалики, что хочешь.
Петя стал слойкой – одни неприятности накладывались в его жизни на другие. Таня подбивала его на воровство, на пьянки, на драки, а платила ему собой. Петя стал неудавшейся слойкой – рассыпался от одного прикосновения, и крошками быстро ссохся. В тюрьму попал. А до этого Таня ему подарила гонорею. А до этого кто-то ей подарил. Когда до Пети дошло, что у Тани он такой слоеный не один, он в пьяной драке избил до смерти Валю, нашего соседа.
Потом прошли похороны, и наш подъезд печалился о Вале с рюмкой на поминках в квартире его родителей. Таня за столом молчала как рыба, а потом тихонько вышла. Мама наша за ней побежала, плача. Думала, переживает девочка из-за смерти Валентина. Ведь драка была из-за нее. И в тюрьму сел ее парень. Мама, конечно, не знала о гонорее и прочих мелочах Таниной жизни… Вышли они с Таней на улицу, полураздетые и пошли качаясь.
А я выскочила за ними, как хвостик плелась позади. Остановились мы у магазина. Встали. Зачем ушли? Почему домой не поднялись? Стоим у входа в магазин, мама Таню увещевает: «Милая, только не молчи». А Таня вдруг захихикает и сквозь смех говорит: «Не то-о-о… хи-хи…не-э-э-э того... аха-ха…  Не того убил-то! Дебил, блин».
Такая падаль, как моя сестра и жила-то только ради того, чтобы причинять боль всем вокруг. Пети, Вали, подружки, дружки, мама…
А причинить боль мне – это как звёздочку в детсаду получить на лобик – радостно и приятно.
Мама её отчего-то всегда жалела. Чёрт бы её побрал!
Не маму, Татьяну.