Радоваться жизни

                1.

Максим Ипполитович устал. Опять не печатали монографию, которую он столько времени пробивал, искал деньги на издание, а теперь говорят: денег мало!? Застрял проект – дело его жизни, который двинул бы науку на 10, а то и на 20 лет вперёд. Вновь надо возиться с американскими заказами только потому, что они платят. Однако, если бы не было американцев, все сотрудники давно сбежали бы из лаборатории. Ведь зарплаты учёных  стыдно сказать – меньше пенсии стариков. Вот и приходится тратить на   американцев  время, чтобы всё-таки иметь возможность заниматься наукой.

«Нет! Надо уехать на дачу, отключиться на время от всех проблем и огорчений,» -  решил Шляпников

 «Ипполитыч», как его звали за глаза в лаборатории, оставил машину во дворе института и  отправился на вокзал общественным транспортом. Когда он чувствовал, что устал, ему хотелось полностью расслабиться, даже сидеть за рулём собственной машины, было в тягость.( Отдыхать, так отдыхать!)

 По пути Шляпников  купил какую-то еду, позвонил жене, что едет на дачу дня на два, на три и уже через час электричка мчала его в Подмосковье.

Всю жизнь Максим Ипполитович считал себя аполитичным человеком потому, что по большому счёту ничего кроме науки его не интересовало. Конечно, он не был аскетом, с удовольствием общался с женщинами, женился по любви. Его, безусловно, заботило здоровье собственных детей, их проблемы, он всегда был готов им помочь. Но всё это было, как бы на втором плане, как его альпинистская секция, в которой он занимался в молодости. С огромным удовольствием Максим лазил по горам с друзьями тоже одержимыми альпинизмом, но это бывало в отпуск, раз в году. Одиннадцать же месяцев  ежедневно его голова была полна проблемами науки, и только науки. Это было его счастьем, его бедой, его смыслом жизни. Когда в 25 лет ему первый раз предложили вступить в партию, Максим Ипполитович отшутился: «Я не умею подчиняться большинству, я всегда из меньшинства!» На самом деле ему было жаль времени на что-то другое кроме науки. Надо будет посещать собрания, не дай бог съезды или конференции, а он даже на научных форумах часто сожалел, что тратит впустую драгоценное время.

Ещё юношей Макс понял, что человек очень хрупкое существо и в то же время представляет собой уникальный механизм, способный выносить сумасшедшие нагрузки, и при этом он может даже умереть  из-за какого-нибудь  аппендицита. Вот почему нельзя заниматься чем-то, что тебя не забирает целиком, нельзя размениваться на мелочи.

В школе учили: «Надо спешить жить!» Эти  слова Николай Островский доказал всей своей  героической жизнью. Максим поверил писателю и спешил, спешил, спешил.

В школе, в МГУ, потом в аспирантуре Шляпников учился на «отлично». Читал по 5-7 часов в день уже с шестого класса. Сначала это была, главным образом художественная литература, её было много у его родителей. Потом Макс увлёкся научно-популярной литературой и журналами типа «Наука и жизнь», «Техника молодёжи».

К окончанию школы юноша уже твёрдо знал, что его интересует больше всего физика.

С его золотой медалью проблем с поступлением на физфак МГУ не было. Став студентом университета, Шляпников начал « поглощать» научные фолианты огромной библиотеки МГУ. Когда мозг его устав, требовал отдыха, Макс шёл в общежитие, где было много милых девушек с разных факультетов.

По воскресеньям вместе с друзьями альпинистами он выбирался в Царицыно, чтобы учиться вбивать крючья, пользоваться «репшнур-верёвкой» и «кошками», словом, готовился к летним восхождениям.

Женился «Ипполитыч», когда учился в аспирантуре. Она тоже была физик и тоже альпинист. На физфаке они друг друга видели, но не были знакомы, познакомились в секции Московских  альпинистов, собираясь на восхождение в Домбае. Любовь протекала бурно. За одно лето альпинисты-физики познакомились, влюбились и сразу же поженились.

На внешний вид эти люди были совсем разные. Макс небольшого роста, коренастый, очень быстрый. Он не ходил, а  всегда как будто бежал, говорил со всеми немного с «подначкой». Голубые глаза Шляпникова светились озорством и невольно друзья начинали говорить с ним в его манере, подтрунивая над всеми и над всем вокруг.

Марина была выше его ростом, кареокая, чернобровая и темноволосая. Альпинизм сделал её тело мускулистым, но при этом девушка оставалась очень женственной. В её речи было что-то напевное, украинское, хоть Марина родилась в Москве, и  в роду  её украинцев не было.

Внутренне эти двое были парой, той самой половинкой для другого супруга, о которой можно только мечтать каждому, кто хочет иметь счастливый брак.

Она его понимала во всём, он её любил почти так же, как физику. Для Шляпникова мир состоял  отныне из двух главных составляющих  - Марина и наука, а всё остальное было на втором, третьем и т.д. плане.

 После их свадьбы  дом «Ипполитычей» каждое лето становился самым гостеприимным и весёлым домом. Родители Марины, у которых поселились  молодожёны, ежегодно переезжали с 1 мая на дачу и жили там до октября.

Друзья, вернувшиеся с гор, каждый вечер собирались у «Ипполитычей». Все они были знакомы со студенческой поры, все были физики, альпинисты, старые верные товарищи, а большинство из них ещё и сотрудники ФИАНа

 ( Физического института Академии наук), куда попал кандидат физических наук  Шляпников М.И. после окончания аспирантуры.

Часто после чая или чего-нибудь покрепче, после песен под гитару здесь решались труднейшие задачи, стоящие перед лабораторией. Официально их лаборатория называлась «Лаборатория высоких температур», на самом же деле их работы относились к проблемам космоса и обороне страны.

 

 

                2.

Шли годы. Шляпников стал доктором наук, заведующим лабораторией. Если раньше его лаборатория занимала в главном здании три комнаты, то теперь им предоставили двухэтажное строение, оборудованное специально для их тематики по последнему слову инженерной мысли.

Работа в лаборатории  под руководством « Ипполитыча» шла  очень успешно. Он и его сотрудники почти ежегодно получали денежные премии или правительственные награды за свой труд. Но главное, чем гордился Шляпников это тем, что в его лаборатории многие годы  непрерывно работала передовая научная мысль. Каждый год появлялись всё новые талантливые ребята, рождавшие море интересных идей. Эти идеи вместе с ними разрабатывали следующие способные молодые сотрудники, а потом ещё и ещё…

«Ипполитыч» часто думал о том, что советские космонавты прогремели на весь мир потому, что умные никому неизвестные физики, химики, биологи, талантливые инженеры и техники, умелые рабочие великолепно решили удивительные задачи, поставленные наукой в 50-80 годах двадцатого века.

Вместе с  оборонной и космической тематикой молодёжь из лаборатории Шляпникова  занималась вопросами, которые вовлекали  смежников из других институтов Москвы, Подмосковья, Ленинграда и многих городов СССР. Их всех интересовали работы по физхимии, по связи физики с биологией, а также  в тех же институтах развивалось целое направление по взаимодействию  кристаллографии и физики. А проблемы люминесценции!? Ею увлекались  учёные сразу всех наук, а среди советских физиков образовалась целая научная школа под руководством академика  С.Вавилова. С ней очень тесно сотрудничали все те, кто имел отношение к проблемам обороны страны и в частности «Лаборатория высоких температур».

Одним из ярких достижений  «стыков» между науками  в эти годы стали разработки «фианитов», камней, не уступающих по своим  техническим характеристикам алмазам. Названы эти камни были в честь ФИАНа, в котором был открыт способ их получения.

Создание в их  лаборатории  «фианитов» принесла государству огромные выгоды. Ведь известно, что у алмазов широкое применение,  в том числе, как бриллиантов. Использование «фианитов»только как украшений заменило дорогостоящие алмазы.

В 70-е годы все модницы в СССР с радостью приобретали ювелирные изделия из них, потому что кольца, колье, серьги выглядели так же как бриллиантовые, отличить их  на внешний вид могли лишь очень хорошие ювелиры. Стоили же эти украшения в десятки раз меньше, чем бриллианты.

Работы лаборатории  Шляпникова давно вышли за пределы ФИАНа,  Москвы,  Подмосковья, Ленинграда, даже всего СССР. Печатные монографии его сотрудников, связанные с открытыми темами, знали во всём Мире.

Задача догнать и перегнать Америку, поставленная партией во главе с Хрущёвым, если бы зависела только от лаборатории Шляпникова, то можно было бы рапортовать, что давно решена.

Всё это с  грустью вспоминал сейчас Максим Ипполитович Шляпников, Член-корреспондент АН СССР,  70-летний человек, уставший  от обстоятельств современной жизни, когда практически нет возможности заниматься любимым делом, даже ему – ученому с мировым именем. Надо постоянно натыкаться на  раздражающие препятствия. У него было тяжело на душе, настроение было подавленное.

                3.

Разглядывая бегущие за окном деревья,  «Ипполитыч» вспомнил,

 что 80-ые годы уходящего столетия ознаменовались интереснейшими открытиями в области  многих наук связанных с физикой.

 Например,  сколько было трудностей и радости, когда молодые талантливые ребята его лаборатории стали тогда решать необычайно интересные вопросы молекулярного строения. Фактически это была уже физхимия, а не физика, быстрыми темпами продвигалась генная инженерия опять-таки не без помощи «Лаборатории высоких температур», кристаллография и многие другие науки.

 Новые физико-химические методы исследования давали возможность  наблюдать и управлять микрочастицами. Целые институты и ФИАН в том числе исследовали теперь природу явлений на молекулярном уровне.

 Появившиеся первые советские вычислительные машины «Стрела» и «БЭСМ» вообще открыли такие горизонты, о которых физики, химики, биологи могли только мечтать!

 Теперь обычный младший научный сотрудник имел возможность не только  исследовать существующие законы любого из природных объектов, включая самые маленькие частицы, но и рассчитать длину связей между атомами.

Тысячи перфокарт лежали  на столах тех, кто занимался теорией строения веществ. Вычислительные машины помогали понять строение молекул, в том числе взрывчатых веществ и  ракетного топлива. А это снимало массу вопросов в лаборатории «Ипполитыча».

Если десятки лет назад  совсем не в каждой лаборатории был свой хромотограф и самописец к нему, то теперь рядом с прекрасными хромотографами в любой из лабораторий стояли инфракрасные  и ультрафиолетовые спектрометры даже немецкого и японского производства.

Сотрудники ФИАНа и в частности лаборатории Шляпникова не просто преуспевали в работе, а трудились вдохновенно,  с азартом, с огромным интересом к делу, которым занимались, забывая о времени. Это были счастливые годы открытий и побед!

Максим Ипполитович глубоко вздохнул, вспомнив это время, и снова машинально уставился в окно, за которым продолжали бежать посёлки, огороды и кустарники,  мысли его снова вернулись в институт, но уже в современный.

10 лет промчались очень быстро, наступили 90-е годы…

Рухнувший Советский Союз сразу разорвал связи между учёными разных республик. А ведь там были смежники по тематике лаборатории «Ипполитыча». Там жили и работали талантливые советские учёные, наконец, просто многочисленные друзья.

Часть институтов перестала существовать не только в  бывших республиках, но и в Москве, Подмосковье, в  Ленинграде.

 Если же работа в институтах ещё  продолжалась,  то вдруг выяснилось, что власти позволяют себе не платить  людям зарплату. Физики оказались вынуждены  думать не о науке, а чем накормить семью. Кое-где после двух-трёх месячного отсутствия зарплаты ведущие учёные страны начали увольняться с работы.  Стали покидать лабораторию и сотрудники Шляпникова.  Многие из них были известны за рубежом, их приглашали американцы, немцы, обещая  им сразу же «золотые горы» . Большинство уехавших и правда, не обманулись, оказавшись  потом в Америке, Канаде, Германии или Израиле.

В  научных лабораториях ФИАНа  обявились надоедливые «визитёры». Одни из них сманивали сотрудников к себе, другие предлагали разные заказы  на пользу загранице, обещая оплачивать эти заказы волютой.

«Родное»  же правительство  зарплату перестало платить или платило её с опозданием на несколько месяцев. Аполитичные ранее физики во главе со своим руководителем договорились организовать всех ученых Москвы на борьбу за свои права. Они пришли на Красную Пресню и раз, и два, и три  с требованиями о зарплате.

После нескольких  таких выходов учёных разных институтов Москвы к «Белому дому» на Красной Пресне, правительство, наконец, стало им зарплату  выплачивать. Но если раньше на советские деньги можно было прокормить семью, то  теперь на ельцинские гроши все еле-еле сводили концы с концами.

Такое положение дел вынудило заведующих лабораториями, и Шляпникова в том числе, согласиться на разнообразные иностранные договоры. Физики, химики, биологи, кристаллографы  и многие другие специалисты своего дела, цвет Советской науки теперь работал на « чужого дядю», чтобы хоть как-то выжить.

 Шляпников грустно шутил, что при советской власти он имел зарплату 500 рублей в месяц и теперь у него зарплата – 500 рублей!?

Настоящая передовая наука, известная на весь Мир постепенно сворачивалась. Нельзя работать, сидя голодными, не имея государственной поддержки даже при работе на оборону страны.

Об этих неприятных переменах, которые не закончились и сегодня, размышлял «Ипполитыч», глядя на бегущие  мимо деревья, поселки, чьи-то парники.

Его мысли перескакивали с воспоминаний о своей жизни на дела в институте, и снова думалось о себе, о жене, у которой на физфаке МГУ шли дела из рук вон плохо по той же, главным образом, экономической причине. И опять он думал о своей разорённой ныне лаборатории.

                4.

Поезд остановился на станции, от которой Шляпникову до дачи надо было пройти лесом три километра. Максим Ипполитович сошёл с поезда и остолбенел – леса не было. Вместо него всюду торчали пни, где большие, где пониже ростом, а возле дороги, ведущей в дачный посёлок, были свалены  брёвна, которые совсем недавно были огромными, столетними соснами, елями и дубами.  Коммерческие «загребущие лапы» дотянулись и сюда.

Невольно в памяти всплыли стихи Некрасова: «Плакала Саша, как лес вырубали…»

Шляпников очень расстроился: «Это же надо, загубить такие деревья! Когда теперь  здесь будет лес? И будет ли? Кому в современной России сейчас есть дело до экологии, лесных посадок?  Всё уничтожают, грабят – чудовищно!»

«Ипполитыч» сошёл с платформы, его мысли переключились на окружающую природу.

День был ясный, солнечный. Тропинка вела мимо обезобразивших пейзаж пней к небольшому кустарнику, за которым начиналось поле, а там тропка сворачивала к дачному посёлку.

 Солнце припекало. Из-за отсутствия деревьев, спрятаться от солнца было негде, и Шляпников страдал от жары пока шёл три километра к своей даче. Он мысленно сто раз вспомнил недобрым словом тех, кто спилил лес.

Наконец, показалась знакомая крыша.

Максим Ипполитович зашёл в калитку, открыл дом и скорее сбросил с себя всю одежду, оставшись в одних трусах. Потом он блаженно плескался у крана с водой, а когда почувствовал долгожданную прохладу, то вот так, не вытираясь, сел на лавочку под большой сосной и огляделся.

Перед ним красовался запущенный сад.

 Ни он, ни жена, ни взрослые теперь дети на дачу в этом году ещё не приезжали, хотя кончался май, и стояла очень тёплая погода. Он приехал сюда первый.

Дети вообще не любили дачу, они предпочитали ей  в выходные дни и отпуск поездки по новым городам и весям.

У Марины в МГУ весной и летом всегда проходили экзамены: то сессия у студентов, то вступительные  экзамены у абитуриентов. Жена работала, как и раньше преподавателем на физическом факультете.

Сам он вечно был занят в лаборатории, поэтому на даче бывал набегами, как сегодня.

После смерти родителей Марины садом никто не занимался.

Шляпников посмотрел на старый дом, у которого рос огромный куст сирени. Её ветки свисали  до самой  земли, они были покрыты гроздьями цветов, испускающих тонкий дурманящий аромат. На цветках то здесь, то там жужжали пчёлы и шмели. Один большой шмель подлетел к кусту, возле которого сидел Максим Ипполитович. Шмель был мохнатый, какой-то деловой и очень красивый. Он «гудел» будто разговаривал с цветком, на котором еле уместился своим бархатным брюшком. Шляпникову захотелось погладить «гуделку», но лишь человек протянул руку к шмелю, как тот  улетел. На сирень села маленькая птичка и очень мило запела. Максиму Ипполитовичу от этой незатейливой песенки стало почему-то весело и как-то спокойнее на душе.

«Почему мы не умеем радоваться жизни такой, как она есть?» - подумал «Ипполитыч». «Всё! Не думаю больше о работе, о мерзавцах, загубивших лес, думаю только о хорошем. О чём, например?» Шляпников задумался, отыскивая приятные темы.

«Какой сегодня прекрасный день, только очень жарко!» И сразу в голове его зазвучали строки Пушкина: «О лето красное, любил бы я тебя, когда б ни пыль, ни зной, ни комары и мухи!»

«Вот опять пессимизм лезет. Нет! Буду радоваться деревьям, птицам, тишине».

Он перевёл взгляд на старую берёзу. У неё был толстый светлый ствол, от которого на высоте сарая отходили во все стороны белые сучки и тонкие ветки, покрытые множеством зелёных листьев. Солнце играло на этой зелени, делая её, очень сочной, яркой, нарядной. Посередине берёзы много лет назад кто-то из детей прикрепил скворечник. Скворцы почему-то не захотели в нём жить, а вот разные мелкие птички обживали его не раз. Сейчас скворечник облюбовала красногрудая птичка, она то и дело влетала в гнездо то с мухой, то с червяком, то с травинкой.  «Ипполитыч» стал следить за птичкой.

«Что ей надо для жизни? Тёплый домик, мух. Вырастут птенцы, вылетят из гнезда, она и рада: щебечет.

У нас с Мариной тоже есть тёплый дом.  Много лет живём с ней «душа в душу». Птенцы наши уже улетели. Почему же не весело, не щебечется? Что для нас с Маришей теперь радость жизни?

В детстве «пятёрку» получишь – радуешься, купили родители лыжи, коньки или ещё что-нибудь -  ты счастлив! Достал билеты в театр – радуешься всю неделю до спектакля!

Стали старше и тоже даже огорчения были похожи на развлечения , а заканчивались радостью…

Помню, на третьем курсе среди прочих дисциплин у нас была химия. Досталось мне тогда в практикуме получать феноксиуксусную кислоту. Прочитал я, как её получают, собрал нужный для этого прибор, налил и насыпал всё, что требовалось в колбу, и стал её греть. А в описании работы написано, что греть надо содержимое четыре часа. И указание – следить за температурой  нагревания очень внимательно.

Взял я интересную книжку, сел рядом с колбой, прочитаю главу – проверяю температуру, потом ещё главу и опять проверка. Прошли четыре часа. Накапало у меня в «приёмник» много вещества. Я запаял его в  ампулу и пошёл получать зачёт.

Химический практикум у нас вела тогда Надежда Петровна Маслова, женщина весёлая, работала она со студентами лет 20, результаты всех заданий  она знала наизусть. Посмотрела Надежда Петровна на мою ампулу и, не дав мне рта раскрыть, спрашивает:

-         Молодой человек, Вы описание опыта читали?

-         Да!

-         А какого цвета должна быть жидкость?

-         Белая!

-         А у Вас?

Я смотрю на ампулу, а там красная жидкость. О цвете продукта я как-то совсем забыл.

Наверное, лицо у меня было смешное, потому что преподавательница моя рассмеялась, глядя на меня , и велела придти завтра переделать опыт.

Назавтра я  всё сделал так же, но книжку уже не читал, а следил за температурой. После четырёх часов нагревания в «приёмнике» собралась  рыжая жидкость!? Я запаял ампулу, положил её в свой стол рядом с красной ампулой и даже не подошёл к Надежде Петровне.

На третий день всё повторилось ещё раз, а жидкость была теперь фиолетовая.

На четвёртый день она оказалась зеленой, на пятый опять красной, на шестой – коричневой.

Обычно зачёты по всем предметам я получал один из первых, экзамены сдавал досрочно, а остаток  свободных дней от сессии тратил на какие-нибудь интересные поездки. В этот раз я уже перед химией планировал экскурсию в Суздаль и вдруг такая незадача!

Все мои сокурсники уже сделали свои задания по химии, получили зачёт, давно освободились от него и уже готовились к экзаменам, я же никак не мог получить  рядовой зачёт по неглавной для нас физиков химии!

Меня и огорчало всё это и уже « заело» любопытство:  бывает ли на самом деле эта проклятая феноксиуксусная кислота белого цвета или это мои «руки-крюки» виноваты?

Лишь на десятый день сидения у колбы, при неотрывном бдении я наконец получил долгожданную белую жидкость. Дрожащими от нетерпения руками я измерил температуры кипения и плавления, а когда они совпали со справочником, запаял ампулу и пошел к Надежде Петровне.

Реакция преподавателя была неожиданной:

-         Молодец, Максим, Вы её всё-таки получили, я в Вас верила. Должна теперь признаться Вам, что за 20 лет моей работы на факультете этот опыт не удавался никому. Вы первый получили белую феноксиуксусную кислоту. Поздравляю Вас!

 Огорчение в связи с потерянным Суздалем сменилось гордостью, которая меня просто-таки распирала. Этот зачёт мне принёс огромную радость, несравнимую ни с одним из других. Это ещё была и победа над собой, что тоже очень радовало.

А сколько потом было радостей уже на научной стезе!

Нет! Стоп! О науке думать нельзя, а то опять в голову полезут проблемы лаборатории.

Да! Радость творчества – это удивительное состояние, ощущаешь себя сильным, умным, нужным людям! Мне в этом смысле крупно повезло: из 70 лет жизни 18 лет я учился с интересом и поэтому с удовольствием, потом 30 лет творчески работал, ежедневно получая наслаждение от того, чем занимался, видел результаты своих открытий, общался с умными, знающими, талантливыми людьми. Я понимал, что им нужен мой мозг, моя сообразительность, моя изобретательность. Даже когда ничего не клеилось, нужное решение не приходило. Мы не спали ночей, мучились, спорили – в этом тоже была радость поиска, хоть тогда она и не осознавалась.

Помню в один из таких мучительных периодов работы, весной мне позвонил мой старый друг по альпинизму и пригласил поучаствовать в научной экспедиции на Памир.  И мне, и ему тогда было почти по 50 лет. Однако «тряхнуть стариной» очень захотелось, да и отвлечься от проблем лаборатории  было просто необходимо.  Я поехал.

Обязанности мои там были простые на уровне ишаков, которые нам помогали на восхождениях.

Красота гор, воспоминания  молодости, приятные спутники и спутницы  в пути к вершине Памира – всё отключило меня от физики, мой мозг отдыхал,  глаза наслаждались красотой, мускулы вспоминали приятную усталость двадцатилетней давности. Это было замечательно!

Помню, как там один наш парень рано утром ушёл в скалы и не вернулся. Во второй половине дня мы вчетвером двинулись по его пути. Внизу остались две машины. Подъём был весьма сложным и часам к восьми вечера мы оказались метрах в 100 от вершины. Было решено: двое уходят вниз, а двое других остаются ждать Луны, чтобы подниматься дальше и искать. Договорились и о системе сигналов. Я оказался ночью на вершине. Температура примерно

-8,-10 градусов и ураганный ветер. Вот когда я сто раз сказал мысленно спасибо моей Марише, связавшей мне такой чудесный свитер в дорогу. Всё кончилось хорошо, нам не пришлось до утра ждать наверху. Получив сигнал, мы спустились. Парень повредил ногу и поэтому спускался с горы дольше, чем было договорено.

 То лето  на Памире было тёплое, иногда бывало даже жарко, а ночью неизменно морозы. И хоть время неслось, уже через месяц  меня потянуло в цивилизацию. А иногда я физически ощущал, что мне просто не хватает всех тех, кто, казалось, утомил своими деловыми вопросами в Москве. К началу второго месяца жизни в горах мой  мозг уже требовал иной пищи. Правда всё ещё очень развлекала экзотика, окружавшей нас природы.

 Как-то вечером в палатке, когда геологам надо было уехать,  я остался один в лагере, слышу, что кто-то бродит вокруг палатки. Из приёмника лилась музыка, исполняли «Лебединое озеро». Ну, думаю, наверное, медведь заслушался  Чайковским. Взял я на всякий случай карабин и решил спать с ним в обнимку, чтобы такого талантливого и нужного стране кадра не съели дикие звери. А ночь была просто дивная. Тишина, звёзды, я выглянул, а медведь притаился. Ждёт, когда я усну. Вогнал я в ствол патрон, поставил на предохранитель и залез в спальный мешок. А утром нашёл следы возле палатки только не медведя, а барса, судя по следам молодого и глупого.

 Это и была радость жизни, не то, что последние 15 лет…

Так, о плохом не думаю.

А если бросить физику, смогу я чему-нибудь радоваться? Например, просто тому, что живу, дышу, вижу небо, зеленую травку…

Не знаю. Мой мозг уже привык решать определённые задачи, он будет протестовать без работы. А в кого я превращусь? Что это будет за жизнь: есть, спать, гулять, ждать, когда помрёшь? Зачем тогда такая жизнь? Вот дожил, я как Гамлет спрашиваю себя: быть или не быть? Конечно, быть, но как? Если оставить лабораторию, поскольку надоело стучаться в закрытые двери, то вероятно, можно писать учебники для следующих поколений. Это ведь тоже нужное дело…

Ведь когда-нибудь поймут российские власти, что наука должна развиваться, а для этого в неё надо вкладывать деньги.

А если не поймут?

Надо  нам, старой гвардии, нацелить молодых способных ребят на борьбу с такой системой, когда путь развития передовой отечественной науке закрыт. Надо расшевелить всех молодых и старых учёных бывшего СССР, можно

 списаться со старыми друзьями, ещё работающими во всех городах Союза. Чтобы собрать подписи, можно объехать всю страну вдоль и поперёк. Надо послать письмо в Думу, правительству, Президенту, ведь помог наш выход к Белому Дому в своё время. Зарплату теперь платят…

Но разве это выход из положения с проблемами науки?

 Нет! Вряд ли такие подписи кого-то вдохновят, когда живых людей сегодня не слышат.

Почему советская наука так победоносно шагала по миру? Потому, что, во-первых, о ней заботилось государство, а во-вторых, всё народное образование готовило уникальные научные кадры. Тысячи обычных школьников могли  бесплатно учиться  в  самых лучших ВУЗах страны. Они получали там первоклассное образование.

 Студенты со всего мира приезжали к нам за наукой.

А что сейчас? Марина в ужасе от тех порядков, которые сегодня насаждаются в Университете.  Нынешним Ломоносовым закрыт доступ к знаниям, а толстосумы захватывают всё больше мест среди студентов, не имея ни знаний, ни способностей к наукам.

Надо менять систему жизни общества, менять власть! Это мне стало сегодня абсолютно ясно. Удивительно! Прямо: «Бытие определяет сознание!» Почему я раньше об этом не думал?

Получается, что я – аполитичный физик готов ради своей науки на революционные преобразования в стране, а если допустить, что все мои коллеги готовы тоже на борьбу с этими порядками…

 А если на это готовы не только физики?!»

 «Ипполитычу» стало весело.

«Итак, совершенно очевидно, что сегодня мало думать лишь о своём узкопрофессиональном вопросе, пора спасать Родину от капитализма!»

От этих мыслей Шляпников разволновался, встал и пошёл в глубь сада.

Его обступили яблони, кусты черёмухи и жасмина. Всё радовалось солнцу, цвела и благоухала черёмуха. Он невольно застыл, вдыхая ароматы цветов.

«Великолепная могла бы быть жизнь, если бы в стране по-прежнему был социализм! Какая красота вокруг, а тишина какая! Да, тишина просто изумительная! А наука, образование, да и вся страна гибнет в руках алчных людей. Скоро повсюду будет в прямом и переносном смысле голо и безобразно, как у нас возле станции, где загубили лес. Вот, когда и правда настанет первозданная тишина!

Выходит  рано лишь  созерцать красоты природы. Если ты честный человек и действительно учёный, болеющий за отечественную науку, надо  ввязываться в борьбу за  неё, за настоящее образование, за нормальную жизнь, наконец!»

«Ипполитыч» ощутил прилив сил, желание действовать.

 Он вернулся в дом, наскоро вскипятил чайник, перекусил, оделся и быстрым шагом направился в сторону станции.

 Походка его была молодой, тело напряжено, готовое к броску, как когда-то в молодости перед восхождением. Идущие навстречу прохожие никогда не сказали бы, что перед ними 70-летний человек, так он внешне преобразился, помолодел.

   Максим Ипполитович  понял сейчас окончательно, что для того, чтобы иметь мгновения, в которые ощущаешь радость жизни, надо остаток своей собственной жизни посвятить борьбе за справедливое общество! Он шёл включиться в  эту борьбу!