Добрые глаза

Фантастическая история. Отчасти.

1.
“Черт! Черт возьми! Это просто невозможно!”, - восклицал про себя Иван Голиков, выходя из издательского дома под проливной, противный и холодный петербургский дождь. Зонта у него при себе не было. В раздражении и гневе он пошлепал по лужам, проклиная буквально все, что только видел, обвиняя в своих неудачах все, что только мог заметить. Минутами ранее он принес порядочную стопку бумаги со своим новым романом в надежде на то, что он-то, наконец, будет напечатан. Денег у него не было и потому приходилось надеяться, что издатель согласится самостоятельно выпустить книгу, рассчитывая на ее успех ввиду большой талантливости писателя. Увы, не вышло! Иван получил полный разнос. Толстый, усатый и лысый Аркадий Петрович Яковлев, глава издательства, сказал бедному писателю, что с подобными работами надобно идти в плохой цирк, потому что это и смешно, и неинтересно одновременно. Голиков начал было спорить, пытаться доказать, что идея, мол, весьма серьезна и имеет большую психологичную подоплеку, но Аркадий Петрович лишь мотал головой в знак отрицания, да так, что его тройной подбородок метался, будто вторая голова, из стороны в сторону.
- Поймите, Аркадий Петрович, мы с вами вроде бы договаривались, что я напишу роман, и вы его опубликуете. Если вы этого не сделаете, то я право не знаю, как буду жить дальше. Средств у меня никаких нет. Одна надежда – эта рукопись!
- Поймите и вы, Иван Федорович, договаривались мы на хорошую работу, которая будет хорошо продаваться. А это, - Аркадий Петрович указал сигарой, которую только что начал прикуривать, на кипу бумаг в руках у писателя, - дрянь! И еще скажите спасибо, что я употребил именно это слово, а не другое, тоже на букву Д. До свидания, мой дорогой, и с таким отвратом-развратом ко мне больше не приходите! Никогда! Идите.
Так и поговорили. А что теперь делать Иван Федорович абсолютно не знал. В негодовании он попытался плюнуть в издателя едким словцом, дать ему пощечину тяжеловесным прилагательным, но слова, как назло, никак не хотели слетать с языка, на котором их и не было. Он ушел, громко хлопнув дверью, рассчитывая, что это хоть как-то повлияет на издателя. Тот лишь ухмыльнулся.
“Дрянь! Эка он хватил! Я, конечно, вовсе не Федор Михайлович, понимаю, даже не Николай Васильевич, но чтобы дрянью обзываться! Ни-ни, больше ни ногой к нему не ступлю… Сам-то он небось и предложения толкового написать не могет, зато сидит, сигару раскуривает, жлоб! Да чтоб ему!”, - погрозил Иван в сторону издательского дома и пошел дальше, горячась и разгораясь огнем негодования. “Мог бы и повежливее отнестись ко мне, черт бы его побрал! А что мне теперь делать? Да, я знал и другие, более счастливые времена, а теперь… черт возьми, проклятый дождь!”.
И действительно в жизни Голикова были и другие, более счастливые времена. Когда-то он мог возомнить, что талантом обладает недюжинным, так как в довольно молодом возрасте он уже смог написать книгу, которая стала, если не бестселлером, то, во всяком случае, книгой хорошо окупаемой и даже прославляемой своего писателя. Он получил признание, поимел финансы, встал на ноги, так сказать. И нет-нет, он вовсе не загордился и не стал думать о себе, как о большом писателе. Но он понял, что талант у него есть и что он способен найти себе средства для пропитания. А, кроме того, самое главное, он получал удовольствие от того, что, как ему казалось, работы его имеют основания считаться достойной литературой, затрагивающей важные и острые социальные, психологические вопросы и могут неким образом повлиять на читателя.
От бабки он получил квартиру на Невском, не самую крепенькую, без евроремонтов и современных усовершенствований, но жить было можно. Вот он и жил там. В квартире всегда стоял запах какого-то нафталина, чего-то старушечьего, чего-то смрадного или прокисшего. Для непривычного человека такой запах мог бы  стать большим подспорьем поскорее сбежать отсюда и больше никогда не возвращаться. Но у Ивана Голикова такого ощущения не было, к запаху он привык, квартиру свою любил, а другого выхода у него, собственно и не было. Из семьи он бедной, помочь ему тоже никто бы не смог, даже если бы захотел. Здесь у него не было никого. Ни знакомых, ни родственников, ни друзей. Родился он здесь, в Петербурге, однако еще младенцем вместе с родителями покинул родные пенаты. Когда Ивану исполнилось 18 лет, стал совершеннолетним, он быстренько собрал вещички и поехал на свою родину, оставив родителей глубоко в Сибири. По приезде в Петербург обратился было к своей бабушке, но та пустила на порог лишь на неделю, после чего обещала выгнать. Черт его знает, что за характерец, но так она ему сказала. Пришлось искать квартиру, а ведь за нее надо было еще платить, не имея на то средств. Иван мало что умел, но однако же случайно нашел квартиру и первый месяц, перебиваясь с одной работы на другую(в высшее учебное заведение он не поступил, да и не особо хотел поступать), смог оплатить. А по его пришествию, бабка умерла и неожиданно оставила квартиру внуку.
Вскоре он решил попробовать что-нибудь написать. Получилось. Так и стал Иван писателем. Его произведения отличались большой чувственностью. Рассказы могли заставить расплакаться – так трагичен был финал, а романы – заставить задуматься. Потому он и смог поставить себя на ноги, как я уже сказал, в первые года. А потом пришла она. Осень. А вместе с ней – девушка. Об этом стоит рассказать поподробнее.
Даже когда Иван был на пике своего успеха и его приглашали на всевозможные фестивали, конкурсы, фотосессии, просили автографы и фотографировали на каждом шагу, он никогда не зазнавался. Даже близко такого не было. И вот, по своей привычке, он вышел поздним осенним вечером на улицу и прогуливался по любимому городу. То по набережным, то сворачивал во дворы, то проходил через проспекты и выходил на площади, то вновь возвращался на набережную. Накрапывал дождик, но этот дождик не был помехой для Ивана. Он был погружен глубоко в свои мысли и не обращал внимания на такие мелочи, как дождь. Он был счастлив от того, что занимался любимым(это он понял очень быстро) делом, но на душе у него скребли кошки. Никто и никогда не видел его с широкой улыбкой на лице и в радостном настроении. Казалось, что вся жизнь и любые мирские процессы этой жизни наскучили молодому человеку и ни в коей мере его не радуют. Он пребывал в мечтах, погружался в них ежечасно, особенно сильно по ночам. Иван чувствовал, что ему чего-то отчаянно не хватает. Возможно, любви, возможно, чего-то еще.
Дождь стал усиливаться и вскоре пошел настоящий ливень. И тут он встретил ее. Точнее сказать, не встретил, а сбил с ног. Он проходил по набережной и в кромешной тьме и среди ливня не заметил, как налетел на девушку, одиноко стоящую у воды. Она была одета совершенно не по погоде и, казалось, не знала, что ей делать и куда податься. Голиков сбил ее и, возможно, и не понял бы, что произошло, если бы не услышал голос боли девушки. Конечно, он стал извиняться, помог ей подняться на ноги и вновь стал извиняться, извиняться и вновь, еще раз, извиняться. Потом он заметил ее одеяние и пришел в изумление.
- Вы, что же это, вы, как же это, что же это, вы что, с ума что ли сошли! – пролепетал он. – разве это можно, в таком виде, да в такую погоду, на улицу! Как же это вы?!
- Я не думала, что будет такой дождь, - робко и тихо ответила девушка.
Голиков быстро снял с себя пальто и в приказном тоне попросил девушку одеть его, иначе, чего доброго, она окоченеет и свалится в Неву, где и закончит свою недолгую жизнь. Девушка вновь очень робко поблагодарила Ивана, надела пальто, и они вместе пошли дальше.
- Извините, не знаю, как вас…
- Иван
- Иван, да, спасибо. Очень благородно с вашей стороны было отдать мне пальто, но не стоило, вы же теперь совсем промокните, давайте я вам его верну.
- О нет, что вы, что вы, не стоит. Я закален, такой дождь мне нипочем. Я бы его вообще не заметил бы, если бы вас не встретил.
- Но…вам кажется надо идти дальше, прямо, а мне сюда, - она жестом руки показала направо.
- А…ну…давайте, я тогда вас…провожу, что ли.
- О, нет-нет, не стоит, спасибо, пожалуйста, только не провожайте меня, это ни к чему. Вот, возьмите пальто…
Она попыталась его снять, но Иван остановил ее, и разрешил в нем уйти к себе домой, не обговорив то, как оно должно вернуться к нему обратно. Девушка так настойчиво просила не провожать ее, что робкий Голиков вынужден был отступиться, и побрел дальше. Через несколько дней в его квартире раздался звонок, хотя он никого не ждал. Это оказалась та самая девушка. Она извинилась за беспокойство, сказала, что с большим трудом смогла найти квартиру Ивана(благо в пальто лежал документ), и, собственно, передала ему пальто обратно, сердечно поблагодарив.
Иван закрыл за ней дверь и продолжил работу, от которой оторвал его неожиданный и нежданный звонок. Он заканчивал роман о счастливой любви, что было несколько удивительно и неожиданно в его исполнении. На окончание пришлось затратить еще три вечера. А потом он, наконец, вышел на улицу. Провидение! Никак иначе! Провидение заставило его так рассчитать свое время и пойти именно таким маршрутом, каким он и пошел. Знаете, как это бывает, выходишь погулять без четкого маршрута, и ноги как-то сами несут тебя. Куда – сам не знаешь, но идешь и идешь, не обращая ни на что внимания, ведомый неведомой силой. Вот так и шел Иван Федорович, пока вдруг не услышал явственные, панические голоса и даже крики. Где-то на другой набережной Мойки происходило какое-то действие, кто-то суетился, кто-то бегал, кричал. Сначала он было подумал, что это один сумасшедший, но пройдя еще немного, приглядевшись и прислушавшись, понял, что там было много людей и все они были чем-то заняты.
Любопытство разъедало его, и он все-таки решился пойти посмотреть, что же там случилось. Он перешел мост, подошел к группе людей, столпившихся здесь и начал спрашивать, что случилось.
- Утопленника выловили, вот, что случилось! – ответил ему какой-то старик, стоявший здесь непонятно зачем. Толпилась полиция, спасатели, гражданские, видимо, разбуженные криком утопленницы. Так подумал Иван, но старик, будто прочел мысли писателя и ответил ему:
- Бабке какой-то не спалось, шла здесь, понимаэшь ли, да тут глядь – человек в воде болтается. Ну, вот она и разоралось тут, ох, боже мой. Ору то столько подняла, будто сама тонула, старая кляча. Сбежалася тут вся округа, на утопленницу поглядеть. А ее, эту дурынду старую, по-моему сейчас тоже откачивать придется.
- А вы откуда знаете? – непонятно зачем и с чего спросил Иван, особо не надеясь на ответ и уже даже не обращая внимания на старика. Он пытался разглядеть, что там делалось в центре толпы. Но старик неожиданно ответил:
- Да ведь эта карга – жена моя, прости Господи, полвека уж с нею живу, старой, как начнет гулять по ночам – сиди и жди ее под окном. А тут раскричалась, раскудахталась…вот я и узнал.
С этими словами он пошел к старушке, которая сидела на асфальте чуть подальше от всей процессии. С ней работал врач. Она стала стонать и звать своего старика, поэтому он и поплелся к ней. Иван, рассеивая свое внимание, краем уха услышал, как старик, подойдя к ней, сплюнул и искренне начал успокаивать ее: ”Да люблю я тебя, люблю, дуреха ты моя, не жил бы с тобой столько лет, ежели бы не любил”.
Иван же начал протискиваться к самой утопленнице, желая взглянуть на нее из какого-то странного и непонятного любопытства. Подойдя поближе, он пытался заглянуть за плечи врачам. Они пытались реанимировать ее, но было поздно. Один из врачей встал и четко, но тихо произнес: “умерла”. Врачи немного разошлись и Иван смог увидеть ее. На асфальте, в какой-то странной и неестественной позе лежала промокшая насквозь девушка. Что-то болезненно сжалось в груди у Голикова, когда он наклонился и всмотрелся в нее. Что-то смутно знакомое было в девушке. И сквозь неверие до Ивана смутно стала доходить мысль, что это лежит здесь та самая девушка, которую сбил он несколько дней назад во время ночной прогулки. Та самая, что ушла домой в его пальто, а потом вернула. Это была она!
“Как? Этого быть не может! Что же это…неужели та самая? Да как же это? Неужто – это…она!” – восклицал про себя Иван, как громом пораженный. В глазах у него помутнело, голова закружилась, а перед глазами стояло лишь лицо утопленницы, посиневшее и слегка разбухшее. Даже после того, как утопленницу положили в черный мешок и увезли, перед глазами Голикова стояло ее лицо. Он был в таком потрясении, что сам чуть не свалился в реку.
Он сел прямо тут же и, не обращая внимания ни на кого, стал говорить вслух, сам с собой.
- Это что же…тогда, когда я наткнулся на нее ночью – она хотела покончить с собой? А я, стало быть, ей не дал этого сделать. А пальто! Она же приходила вернуть мне пальто!
С этими словами он подскочил на ноги, оживленный каким-то порывом, которым будто бы можно было вернуть все назад. Он побежал домой, не видя дороги, не понимая, где бежит и зачем. Но он твердо решил, что ему надо домой.
“Виделся с ней столько раз за последние дни, но даже имени ее не знаю!” – подумал было он, как тут же остановился. “Имя! Ведь имя то надо было узнать”. Он развернулся и побежал обратно, хотя на месте преступления уже никого не было уже давно. Но Голиков соображал очень медленно, тяжко. Он прибежал, никого не нашел и тут ему пришла мысль, что все это ему привиделось. Не успел Иван обдумать эту мысль, как тут же увидел перед глазами утопленницу.
Голиков протер глаза, тяжело дыша, огляделся, увидел мокрое пятно, до сих пор не высохшее на набережной и чуть не упал.  Он закрыл глаза и простоял так несколько секунд или даже минут. Приступ паники и безумия вновь настиг его, когда мимо со свистом пролетела машина. Тогда бедный писатель встрепенулся и побрел в беспамятстве домой. Дойдя до своей кровати, он упал прямо в одежде на нее и проснулся лишь днем следующего дня. Иван проснулся очень вялым и очень уставшим. Посмотрел на себя и постепенно начал вспоминать ночные приключения. Ему стало вдруг очень грустно, отчаяние стало пробираться глубоко внутрь.
За окном была благодать – солнце и тепло, никакого ветра и ни намека на дождь. Голиков подошел к окну и с неверием и непониманием смотрел на все это великолепие. Видел, как блестела река под солнечными лучами, видел людей, которые явно радовались такой погоде и никак не мог понять, почему все это происходит.
“Солнце? Хороший день? Да мыслимо ли это? Ведь такой кошмар… а это что такое?!” – посмотрел он на рукопись, что закончил вчера. Взял ее, просмотрел и бросил на пол, словно дотронулся до чего-то очень неприятного или постыдного. “Что это я? Обмельчал совсем? Как же мог я написать такое? Счастливая любовь, счастливый конец…об этом ли писать надо, когда такое…такое…там! Нет, к черту! Дрянь!” С этими словами он бросился к рукописи и попытался порвать всю стопку сразу. Не получилось. Тогда листы стали разрываться один за другим в порядке очереди. Но и это не получилось, потому что Ивана очень быстро утомило такая неспешность. Писатель стрелой бегал по дому, ища спички, и когда они были найдены, рукопись была подожжена.
- Рукописи! Рукописи не горят! – громко закричал Голиков и потушил огонь. Он находился в таком состоянии, что любой, кто увидел бы его в эту минут, совершенно справедливо и резонно мог бы предположить, что субъект психически не здоров. Пот шел с него ручьями, все его движения были дерганными, нервными и необдуманными. Он сел на пол и чуть не плача стал говорить вслух:
- Она – утопленница! Да ведь она же приходила ко мне! Я, быть может, был последним человеком, с которым она говорила и я ничего, ничего, ничегошеньки не понял! Не увидел, не понял, что она собирается делать! А ведь она ко мне приходила! Я говорил с ней…Да вот, кажется, начиная вспоминать какое-то отчаяние у нее в глазах…да-да, честью клянусь, было и оно. Да только я не понял, сатанинский сын! Да как я мог? А теперь она…м…м-м…м-м-мерт-т-ва, - с этими словами он зарыдал и больно схватил себя за волосы. – это моя, моя вина, ей-Богу, моя и ничья больше. Ведь я мог ее остановить!
После того случая вся жизнь Ивана Голикова перевернулась и изменилась. Рукопись, которую он должен был сдать в ближайшее время, он утопил там же, где утопилась бедная девушка. А к вечеру с ним случился удар, и пришлось вызывать сразу двух специалистов: врачей и психиатров. Он зашел в довольно большие долги, когда не выполнил условия контракта и будучи не в силах смириться с осознанием того обстоятельства, что он мог спасти девушку(по его мнению), Иван попал в психиатрическую больницу. Вот до какой степени тяжко он переносил происшествие!
В больнице он провел всего пару месяцев, потом оттуда его выписали и вот уже три года минуло с тех событий, а вернуться к достойной и сильной литературной деятельности у него не получается. Все его работы стали очень мрачными и помимо мрачности – не очень понятными. Потому издательства резонно отказывают Ивану Федоровичу. Отсюда и большая беднота, в которой теперь оказался писатель.
И вот, он шел к себе домой по Невскому, уже изрядно вымокнув. Луж, по которым он шлепал, писатель не замечал.
2.
- Ты что-то выбираешь? – мягко спросил Голиков.
- Нет. Я просто смотрю на то, что мне хочется. Я не могу что-то купить. Мне не на что, – ворковала маленькая девочка, лет 6-7.
- Может быть, твоя мама сможет тебе купить, как думаешь? Где она? Давай вместе попросим ее, а?
- Не получится. Моя мама умерла. Уже давно. А от папы я ушла. Я теперь одна живу, на улице.
- Одна? Девочка, ты что? Скажи, как тебя зовут? Давай я отведу тебя домой и…
- Нет! Я не хочу домой, не пойду домой! Ни за что! Он очень плохой, я его боюсь! – закричала девочка и дала понять Ивану, что из дому она ушла из-за отца. Это он плохой.
- Что ж, хорошо, ладно. Ты скажи мне, как тебя зовут? И покажи на ту булочку, которую ты хотела бы купить?
- Меня никак не зовут. Я не скажу вам мое имя, оно очень плохое, я не хочу, чтобы меня так называли.
- Хм, ну хорошо. Знаешь, что я придумал? Давай-ка мы купим тебе любые булочки, которые ты захочешь, и пойдем ко мне домой их съедим. Ты съешь. А я тебе покажу одну книжку, где ты сможешь выбрать себе новое имя? Как тебе такой вариант?
- А вы меня не обидите?
- Конечно, нет. Выбирай булочки.
- Я не знаю, какие я хочу. Я никакие не пробовала.
- Хорошо, значит, купим все!
Иван встал в очередь за пирожками, отсчитал деньги и накупил по два пирожка с каждой из начинок, которые здесь были представлены. Он отдал большой пакет девочке, которую встретил минутами ранее здесь, разглядывающую витрину, и они вместе пошли к нему домой. Что-то взволновало его в этой маленькой девчушке. Она стояла так робко, в сторонке, как будто боялась помешать. Что-то екнуло в его сердце. Непреодолимая сила потянула его к ней и заставила познакомиться. С того времени, как он потерял все, прошло уже достаточно много времени, но не было ни одного человека, с кем ему удалось бы поговорить, подружиться, сходить куда-нибудь. Он стал замкнутым и нелюдимым, еще больше, чем был. И вот вдруг и совершенно неожиданно, именно в этой маленькой девочке он увидел нечто столь волнующее, что пройти мимо он уже не мог.
Девочка явно была беспризорная, одежда ее изрядно потрепана, голова уже давно не мыта, на пухленьких щечках толстым слоем засела грязь. Однако, одежда была не так плоха когда-то, из чего Иван сделал вывод, что беспризорницей девочка стала недавно. Он накормил ее пирожками с чаем, помыл, обогрел, причесал. Вечером они сели на диван и стал выбирать девочке новое имя. У Голикова была книга, где были расписаны имена и их значения, а так же известные люди, носившие эти имена. Девочка выбирала очень долго, старательно, а Иван смотрел на нее, и чувствовал, что он не может расстаться с этой девочкой. Он не знал ее, не знал о ней ничего, но уже чувствовал, что его долг позаботиться о ней, поставить ее на ноги.
Наконец, имя было выбрано. Анастасия – воскрешенная к жизни. Весьма символично. Иван постелил Насте постель, пожелал ей спокойной ночи и погасил свет. Девочка заснула мгновенно. А Голиков уселся за свой рабочий стол, смотрел на спящую и думал о ней. “Такая маленькая, а уже одна…и такая печаль в глазах! Но, Боже ж мой, что это за глаза! Какая доброта сияет в них! Они так печальны, но наполнены добротой…Бедняжка. Кто мог так поступить с девочкой? Она сказала, что ее мама умерла, а отца она боится. Мыслимо ли такое обращение с ребенком? И что же мне делать? К отцу она не пойдет, но мне, видимо, необходимо к нему сходить. У девочки нет ни документов, ни одежды, никаких сведений о ней, ничего! В школу ее не отправить, в детский дом сдавать – свинство. И к отцу она не пойдет, да и не пущу я ее. Я заметил синяк у нее на спине, хотя, может, это на улице… Все равно. А если к нему она не пойдет, то только на улице и останется. Я должен позаботиться о ней, должен”.
Иван забылся сном, а проснувшись, увидел, что девочка уже не спит. Она одела свои лохмотья и смирно сидела на кровати.
- Здравствуйте.
- Привет. Выспалась?
- Да. Спасибо вам за все, что вы для меня сделали. Я теперь, наверное, пойду…
- Куда же ты пойдешь? Опять на улицу? Ну уж нет, оставайся здесь, если хочешь.
- Это не хорошо, так нельзя…
- На улице быть еще хуже. Оставайся. Я о тебе позабочусь, если ты хочешь остаться. Расскажи мне, почему ты оказалась на улице?
Девочка замолчала, и Иван уже подумал, что она не хочет говорить с ним об этом, но вдруг она заговорила:
- У нас была хорошая семья, хотя я этого совсем не помню. Три года, как моя мама умерла. Она не пришла домой. Я это помню. А больше ничего не помню. Я кое-что знаю, только потому, что папа…кричал об этом. Он очень много пил и ругался. А обо мне не заботился. Я не ела ничего. 
На глазах у девочки наворачивались слезы. Голиков решил больше не мучить ее расспросами. Он твердо решил, что позаботиться о девочке, если та согласится остаться у него. И она согласилась. Все это очень напоминает сюжет голливудского фильма, где все так легко и просто. Однако скажите, а что же еще нужно было делать Ивану?
Он стал ей отцом, другом, учителем в одном лице. Все это произошло, конечно, не сразу. Сначала они с трудом притирались друг к другу, так как и девочка, хоть и согласилась остаться у Голикова, боялась людей и не так просто шла на сближение, и сам Иван, проведши жизнь в одиночестве и имея проблемы с психиатрией, не был в состоянии так просто-запросто сдружиться с человеком. Первые дни они просто гуляли по городу, молчали, лишь иногда перебрасывались некоторыми словами. Еду доставали с трудом, а по ночам Голиков работал так усердно и так старательно, как никогда в жизни. Конечно, он писал, писал о маленькой, несчастной и удивительно милой девочке.
- Послушай, а ты не могла бы отвести меня к тому дому, где ты жила? – спросил Голиков через неделю совместной жизни с девочкой.
- Зачем? Почему ты так хочешь туда пойти? Ты хочешь меня отвести туда? Я не пойду, нет, ни за что не пойду, никогда, нет.
- Нет, что ты, я не хочу тебя туда возвращать…я просто хочу поговорить с твоим отцом.
И вот, уже через полчаса он поднимался по грязному, зеленому, неуютному подъезду на второй этаж. Он позвонил в дверь. Никто не открывал. Еще звонок. Тишина. Звонок. Тишина. Звонок. Тишина. Звонок. Крик.
- Да кого там дьявол притащил в такую рань, мать вашу!? – донесся до Голикова крик из квартиры. Через несколько секунд она распахнулась. На пороге стоял полуголый мужчина, уже лысеющий, однако еще сохранивший некогда густую и, возможно, даже львиную шевелюру. Лицо его было не брито, одежда вся грязная, давно не стиранная. И все это сопровождалось удушливым ароматом алкоголя, или даже, может быть, спирта. Сказать, что Голиков был удивлен – остаться в гробовой тишине.
- Ты кто такой? Что тебе надо? – спросил мужчина и в лицо Ивану пахнул еще более сильный запах спирта.
- Я пришел поговорить насчет вашей дочери, вы не…
- Пошел прочь, мерзавец! У меня нет никакой дочери! Вон! – истошно закричал мужчина и резким движением попытался закрыть дверь. Лишь пьяный дурман помешал ему сделать это с успехом. На пути двери стала его же нога, и с криком боли он упал на пол в квартиру. Голиков решительно вошел, понимая, что это единственный его шанс. В квартире, в целом, был порядок. Если не считать беспорядком повсюду разбросанные бутылки(Голикову почему-то пришло в голову, что жилец использовал их в качестве кеглей для игры в боулинг), вываленные в одном углу вещи и заплесневевшая еда на столе. В остальном – писатель ожидал увидеть много худшую ситуацию.
- Вон! Я тебя не знаю! Дочери у меня нет! – кричал пьяница, с трудом поднявшись с пола.
- Мы оба знаем, что дочь у вас есть. Если вы так сильно не хотите, чтобы она к вам вернулась – не беспокойтесь. Я не из органов, я не из фонда защиты детей. Она живет у меня, и отдавать ее вам я не намерен. Я хочу узнать, что вы за отец такой, что от вас дочь сбегает.
На мгновение лицо хозяина квартиры изменилось, словно хмель сошел в одно мгновение, и Голиков увидел в его лице человека, очень одинокого, вызывающего сочувствие и даже некоторое уважение.
- Меня зовут Миша. Одну секунду, я зайду в ванную, умоюсь, приведу себя в порядок. Выгляжу, как свинья.
Через пару минут он вернулся, пригласил Ивана за стол и сел напротив.
- Что вы хотите узнать о ней?
- Все. Все, что вы можете сказать. Можете начать с того, почему она от вас ушла.
Казалось, что Миша преобразился абсолютно. Так чисты и чувственны были его глаза и так не сочеталось все это с обстановкой и поведением его минутами ранее, что Голиков чувствовал себя очень неуютно.
- Если вы пришли сказать, что я плохой человек и плохой отец – можете убираться отсюда, я это и сам знаю. Вот только нельзя во всем винить меня одного. Если вы хотите знать историю девочки, то вам стоит знать историю нашей семьи. Это может занять время.
- Я не тороплюсь.
Он взял паузу. В тот момент, когда пауза продолжалась, казалось бы, уже абсолютно неуместное количество времени при разговоре двух людей, он заговорил:
- Мы любили друг друга. Мне было 30, ей 27, ни у нее, ни у меня никогда не было очень серьезных отношений, тем более не было семьи, даже попыток не было. А время уже почти критическое, сам…сами понимаете. Вот. Ну, сошлись мы, случайно довольно. Поженились, и все было хорошо. Хорошо было только год. А потом начались странности. Она стала отдаляться от меня. Но я пытался делать для нее все, все, что только мог, понимаешь?! Понимаете? Она могла уйти из дому и вернуться глубокой ночью, ничего не объясняя, только вот это ее любимое - не твое дело – и сразу спать. Я пытался с ней говорить, но ни в какую! А потом я застал ее с любовничком, мразь же он эдакая!
Он замолчал – начал смотреть по сторонам в поисках, видимо, бутылки или стакана. Поднялся на ноги и прошел по комнате, не обращая ни малейшего внимания на своего гостя. Иван уже было почувствовал себя в компании с, хоть и выпившем, но все-таки адекватным и воспитанным человеком, когда Миша, не найдя бутылку, плюнул прямо на пол и выругался отборным матом. Потом он пошел на кухню, предоставляя Ивану возможность оглядеть комнату. Она была достаточно опрятна и уютна, учитывая хозяина, жившего в ней. Ни картин, ни фотографий, ни каких-либо других украшений в комнате не было. Зато были комоды, много комодов, которые заполоняли буквально все пространство. Назначение их было очень туманно. Кровать стояла в противоположном от Ивана углу. Даже отсюда он заметил засаленность простыни и вообще белья. Его не меняли, по меньшей мере, настолько долго, насколько не смог бы не менять ее любой другой человек.
- Водка кончилась! – прогрохотал Миша, вернувшись в комнату, - вот черт! А, ладно. Пагубное пойло, никогда не пил и не надо было начинать, черт бы ее в котле заварил! Что я говорил? Кто ты такой? – все больше и больше распоясывался хозяин.
- Вы застали свою жену с любовником…
- Ах, да, мразь же он! Главное, не пойму, что она в нем нашла, такой весь из себя, жеманненький, с ужимочками, да он вообще, по-моему, брови выщипывает. Но я простил ее. Слышишь-те? Да твою ж мать, не могу я к тебе, то есть к вам, на вы обращаться! Будешь – ты, и точка! Так вот, простил я ее. Говорю ей, что люблю все равно, что готов простить, только прекрати все эти сношения. Она обещала. Месяц все было хорошо, а потом опять – гулянки-пьянки, собака… Но я все прощал ей, слышишь, все! Не знаю откуда, но у нее денежки то появлялись, она неплохо кутила даже, только вот в дом ничего не несла, абсолютно! Зато с меня требовала! А я что? – рабочий! Так мы пробарахтались год! А потом, думал, баста. Она пришла как-то под чем-то покрепче алкоголя. Тут я уже не мог терпеть, отправил ее в лечебницу, поговорил с ней серьезно, вроде все наладилось.
Миша замолчал опять. Посмотрел на Голикова очень внимательно, тот даже растерялся.
- Дальше. Прибегает вся такая счастливая ко мне и говорит – ребеночек, у нас будет ребеночек, ах, ребеночек, Мишенька, ребеночек, у нас будет сынок или дочь, ах, ах, ах – мать ее. Что ты так вылупился на меня? Думаешь я такой злой человек? А ты дальше послушай! Я, конечно, был рад, устроился на еще одну работу, пахал, как проклятый. Родилась девочка, у нас все наладилась. Я даже в церковь пошел – благодарить за то, что все наладил в нашей жизни. Два года прошло. Все было хорошо. А потом – прихожу домой, а она со своим этим жеманненьким ублюдочком! Все с ним же, слышь!? С ним! Столько прошло времени, а она, вероятно, все время с ним была, понял? Я взбесился, конечно. Нет, я могу понять любовника, ну, я то тоже не фонтан, думаю, но одного и того же любовника столько лет! Но даже это понять могу, но как можно быть такой дурой и дважды выдать себя? Дура дурой! Или это он кретин, не знаю. Ее то я не тронул, конечно, а вот его не пожалел. Он потом в больничку попал. А она скисла. Дочь ей стала ненужной. Уходила по ночам, правда пьяной не возвращалась. И, в общем, замкнулась, забылась, перестала вообще что-либо делать. А как-то был дождь, и она вернулась в мужском пальто! Ха-ха, вот дура то, а? Как тебе? Она мне все говорила – незнакомец дал, незнакомец. Как же, поверю я ей! Ага.
Холодок пробежал по коже Ивана. Он почувствовал, как что-то неведомое и колючее стало елозить где-то внутри него. Он почувствовал себя очень неуютно, почувствовал всеми фибрами, как что-то страшно болезненное, но позабытое, вновь напомнило о себе. Этой перемены в его виде не мог не заметить даже Миша.
- Ты че весь съежился, а? В общем, заставил я ее тогда сделать тест для меня, относительно ребенка. Я не поверил, что он мой. Она все отказывалась, я кричал, она кричала, мы кричали, я кричал громче, она тоже, но отказывалась. В итоге рев-плач – истерика. А смысл этой истерики был в том, чтобы просто сказать мне – она не твоя дочь! Не моя! Нет у меня дочери, понимаешь иронию-то судьбинушки? Через несколько дней она утопилась. Дура. А я остался с неродным ребенком, с плохой работой, один. И что мне делать? А?
Иван уже не мог сидеть на месте спокойно, он  встал, точнее, вскочил, потом сел обратно. Миша смотрел на него с опаской и недоверием. Они замолчали, каждый переживая свою трагедию. К своему удивлению, Иван ощутил разочарование, что водка кончилась, ибо именно ее сейчас захотелось непьющему Голикову. Эту мысль он тут же от себя отогнал.
- Честно говоря, - продолжил Миша, - ты меня изрядно замучил. Я все тебе рассказал. Естественно, мне было сложно воспитывать девочку, к тому же, я никогда не говорил, что я ангел. Я урод, нравственно-моральный(эти слова Миша сказал с некоторым наслаждением). Когда девочка пропала, я подумал, что она решила по пути матери – утопнуть. Потому и не искал ее, был уверен, что она утопла. Абсолютно уверен, не знаю, что на меня такое нашло. А после я и запил вот так, - он провел рукой по комнате, показывая на множество бутылок.
- Спасибо, - нервно проговорил Иван, встал, и решил уйти, - спасибо, что все рассказали. Я пойду.
- Да иди-иди, вас тут не жалуют…
Путь от комнаты до выходной двери был столь продолжительным для сознания Ивана, столь головокружительным, что мысли путались и роились, словно муравьи в своих причудливых домишках. Уже стоя в дверях, Иван обратился к Мише:
- Ваша дочь не знает, что произошло с ее матерью. Для нее она просто не вернулась домой. И, вот еще…как ее звали?
- Ольга, - ответил Миша, не поняв, что его гость спрашивал не о его жене, а о девочке, об имени девочки, впрочем, не понял и Иван, что девочку Ольгой не звали.
Он ушел и долго барахтался по улицам города, пережевывая полученную информацию. Ему стало грустно и тоскливо, вновь захотелось выпить, вновь он отогнал от себя эту мысль и с еще большей силой понял, что обязан сделать девочку счастливой. По крайней мере, должен взвалить на себя ответственность за ее благосостояние в будущем. Позже он оформит удочерение, ей выдадут новый паспорт и она станет зваться по-новому, потому что никто не рассказал из них, откуда девочка, кто ее родители и что с ними произошло. Позже, он станет ее наставником, будет учить дома, не в школе. Он будет читать ей книги вслух, водить по музеям, рассказывать о городе, об истории, словом, обо всем, что он сам знал. Позже, он устроится на новую работу, с постоянным заработком, дабы иметь возможность прокормить девочку. Позже, он будет работать по ночам над своим романом еще более усердно, еще дольше, еще сильнее приблизит создание к своим чувствам. А пока, он возвращался домой, с огромным желанием увидеть свою Настю, обнять ее и начать сближение с ней.
В тот же вечер, сидя у телевизора, Иван спросил:
- Скажи мне, пожалуйста, а почему ты согласилась пойти со мной? Почему захотела остаться у меня?
- У тебя добрые глаза. Я сразу это увидела.
3.
Жизнь пошла по-другому. Две несчастные, потерянные души, скитавшиеся по улицам Петербурга, словно потерявшие управление корабли в буйном море, обрели некоторый покой, столкнувшись друг с другом. Очень скоро они поняли, что зависят друг от друга и зависимость эта не была бытовой. Нет, она была вовсе не тривиальной. Нет. Суть была не в том, что девочке негде было жить. И не в том, что Ивану было скучно и грустно одному. Их связь была глубже, они это чувствовали. Знаете, бывают такие моменты, когда двое влюбленных могут часами говорить друг с другом, не обмениваясь словами. Им это не нужно, их связывает душа. Нечто эфемерное, что даже не выразить словами, о чем нельзя подумать, потому что это слишком возвышенно и недоступно. Однако же это можно чувствовать и ощущать. И вот они чувствовали и ощущали, что нахождение друг с другом – то единственное, что поддерживает их в гармонии с собой и окружающим миром, что поддерживает их душевное равновесие. Как те самые корабли в море – поодиночке затонули бы, но сцепившись вместе – держаться на плаву.
Очень скоро началась вся та канитель, о которой было упомянуто в конце предыдущей части сей повести. Очень скоро они зажили, как любящий отец и благодарная, послушная дочь. Ни надоеданий друг другу, ни ссор, ни криков, ничего подобного. Лишь тишина, упокоение, смех и прогулки. Возможно, их и можно было бы сравнить с влюбленной парой, правда, боюсь, слишком неуместно будет сравнение, учитывая их возраст. Прошло две, а может быть, даже три недели с тех пор, как Иван посетил Мишу. Работа на обычной, несколько планктонной работе сильно утомляло Голикова, привыкшего к свободе действий в профессии писатель. Но на судьбу он не жаловался. Он часто посещал церковь – благодарил за то, что было дано ему. А работал ночью. Роман становился все толще и толще, рассказ лился из-под пальцев, как быстрый, холодный ручей в девственном отрезке природы.
- А что там происходит? – взволнованно спросила Настя, указывая пальцем куда-то вперед, где было какое-то столпотворение людей, слышался невообразимый грохот, крики, лай и беспокойство. Случилось это в одном из тихих двориков Петербурга, когда Иван и Настя гуляли, по своему обыкновению, не разбирая дороги и не волнуясь о том, как они будут возвращаться домой. Так проходили их вечера.
- Пойдем, посмотрим, - ответил ей Голиков, чуть убыстряя свой ленивый шаг, распаляя постепенно свое любопытство.
Когда они подошли, то увидели довольно странное и непонятное зрелище. Множество людей(компания из полутора десятков людей в наше время действительно – множество, хотя большинство их них составляли пожилые люди, жившие здесь же) стояли кругом, а посередине на земле сидел весь в крови, с оборванными штанами дворник, которому оказывали, точнее, пытались оказать некую помощь два-три человека. Волосы его были взъерошенные, а как показалось сначала Ивану, они были даже вырваны клочками: на земле тут и там лежали довольно большие комья. Рядом с ним лежали три огрызка сломанной метлы. Один ботинок, разорванный от носка почти до самой пятки, валялся далеко от своего владельца. Сам же дворник был в каком-то исступлении, кричал нечто неразборчивое и отмахивался от людей, пытавшихся ему помочь, словно от назойливых мух. Кровь капала с ноги(грязный черный носок весь пропитался кровью), с рук,  глубокие и не очень порезы виднелись на лице и шеи.
- Что здесь случилось? – не обращаясь ни к кому конкретно, спросил Голиков.
- А, что случилось-что случилось, известно что – шавка эта, сдохла бы она уж подавно, напала ни с того ни с сего на нашего дворника, Ренатика , да изодрала, бедняжку, - с яростной злобой в голосе ответила какая-то старушка, стоявшая рядом с Голиковым.
- Собака, то бишь? Ни с того ни с сего? Неужели?
- Собака…да собакой ее назвать нельзя, ужасное существо! – все больше распаляясь, отвечала старушка.
В это время дворника, наконец, смогли поднять на ноги и успокоить. Услышав слова старушки, он подхватил:
- Вы, Тамара Ильинична, еще не все знаете об этой шавке. Мы с ней давно уж ругаемся, она бешенная – не иначе. Я еще неделю тому назад ее здесь заметил. Подметал улицу, а она вдруг напрыгнула на меня, да на метлу. Еле отбился. А вот сейчас вообще – убить решила!
Раздались смешанные возгласы, больше похожие на гул. Кто-то недоверчиво и неодобрительно мычал, кто-то поддакивал.
- Ну, уж вы не врите, пожалуйста, я то все видела! Вы ее прямо по спине хватили вашей метелочкой, вот она и взбесилась, - вступил в разговор еще один мужчина, который помогал поднять на ноги дворника, стоявшего теперь с трудом, а потому севшего на поребрик.
- Да что вы там видели! Не бил я ее, а лишь подтолкнул слегка, чтоб не лезла, я то ее уже давно знаю! – защищался пострадавший, - вы лучше выловите ее, да сами все узнаете и поймете. Она же вон туда, в подвал забежала, долго там не просидит. Там только кошки могут сидеть, а она – нет.
- Врете вы все, знаем мы эту собаку, лаять – лаяла, но ни на кого не кидалась никогда!
- Ага, как же! Не кидалась! Да она не то, что кидалась, она убить могла! И не раз! – вступилась за дворника все та же старушка, втягивая в переполох остальных людей.
- Да ну Господь с вами, дорогуша, собака и убить, ну голова то у вас есть?
- У меня то есть, а вот у вас есть? Я предлагаю ее усыпить к чертям, полезно будет.
- Живодеры! Бедное, несчастное животное – усыпить! Да как не стыдно вам?
- А вам не стыдно? Вот когда ваш ребенок…
Впрочем, не будем передавать все то, что говорилось, точнее, кричалось тогда. Иван и Настя стояли тихо и несколько шокированно глядели на происходящее. Длилось все это несколько минут, и длилось бы еще дольше, если бы дворником не была бы замечена вылезающая из подвала собака. Это была обычная дворняжка, средних размеров, бежевого цвета. Лишь только появилась ее морда снаружи, дворник, страдавший и охавший до того, первым попытался подскочить, схватил один из кусков сломанной метлы и попытался побежать к собаке. К счастью для нее, запальчивый пыл был усмирен физической болью. Дворняжка, поняв, что враги не разошлись, начала торопиться, суетиться, а потому, застряла в проеме и, суетясь еще больше, только ухудшала положение.
- Надо ей помочь, как думаешь? – спросил Иван у Насти, которая смотрела так проникновенно на собачку, жалея и сопереживая ей.
- Конечно, - почти шепотом ответила она, и они первыми поторопились на помощь. Попытавшаяся было огрызнуться собака, практически мгновенно успокоилась, когда аккуратными и нежными руками Настя  помогла ей вылезти наружу. Тут же Иван заметил на спине и около уха большие участки с вырванной шерстью. Собака слегка прихрамывала и не могла никуда бежать. Впрочем, это и не требовалось – Настя умоляюще посмотрела на Ивана. Он без слов понял ее и кивнул. Засияв лучезарной улыбкой, девочка прижала к себе пса, который был вполне ласков, даже не намеревался огрызаться и даже не пытался ощетиниться.
- О, замечательно, замечательно, давайте, забирайте этого кобеля себе, глупцы, только когда он откусит вам что-нибудь – не жалуйтесь, - выступал дворник, все еще пытавшийся подняться за отмщением.
- Ваша проблема лишь в том, что вы слишком грубы. Ласка – единственный способ, который возможен в обращении с живым существом. Террор вам не поможет, - спокойно ответил Иван и, взяв пса на руки, пошел вместе с Настей обратно, домой.
- Правда, замечательный песик?
- Конечно. Думаю, нам как раз не хватало собаки дома…
- А как мы его назовем?
- Не знаю. А что ты сегодня читала?
- Стихи Пушкина.
- Ну, вот пусть и будет Пушкиным. Как тебе?
- Хорошо. У этого пса добрые глаза…
С этого дня они стали жить втроем. Пушкин оказался чрезвычайно ласковым, добрым и веселым псом. Ни разу он не кидался ни на кого, лишь изредка лаял на прохожих. В тот же день, когда в доме появилась собака, Иван Голиков смог закончить свой роман. Несколько сотен страниц, наконец, были допечатаны. В нетерпении, уже на следующий день, как только появилась к тому возможность, Иван пошел в издательство. Не в то, где каждое утро мирно пивал кофе и курил сигару толстый, усатый и лысый Аркадий Петрович, а в другую. Догадливый читатель с легкостью догадается, что рукопись приняли, согласились напечатать, правда, большого успеха эта работа не сулило, но не за ним писал его Голиков, и не из-за него он хотел его опубликовать.
Впервые за долго время, а может быть, за все время его жизни, писатель чувствовал себя счастливым. Нет, он не излучал множество улыбки, не содрогался смехом каждую минуту и не был готов парить в облаках на неведомых крыльях. Нет. Его счастье было другим. Счастье от того, что он не одинок. Теперь нет. Три одиноких души – Иван, Настя и Пушкин – соединились друг с другом. Три одиноких души – остались одинокими душами, но теперь они все-таки не были одни. Иван был счастлив, потому что знал – дома есть те, кто его любит и понимает. Он был счастлив, потому что знал – дома есть те, кого он любит и понимает. Как странно порой бывает – не родной человек, становится роднее любого родного. Тот, кто пришел с улицы, со стороны, но тот, кто пережил те же несчастья, что и ты, тот способен дать тебе счастье – чистое, неподдельное, которое нигде не купить и ни у кого нельзя взять взаймы. И оно будет заключаться лишь в осознании того факта, что есть человек рядом с тобой, а порой и не человек, который родственен тебе душою, и этой душевной связью, он создает отсутствие одиночества, благодаря ему ты достигаешь гармонии и умиротворения. И разве ж этого не достаточно, чтобы быть счастливым?