Эстетика инфузории-тапочки

Используются строки из песни "Выхода нет" Сплин.
________________________________________________

Ее зовут Оксана, но сама себя она с улыбкой называет Аксиньей. Ей почти тридцать два, она бизнесвумен и директор крупной фирмы. По утрам она завязывает волосы в строгий пучок и никогда не смеется при незнакомцах.

Игнорируя услуги личных шоферов, она катается на «Ламборгини» и по утрам пьет колумбийский кофе. Оксана живет одна в загородном особняке, если не считать горничных и работников, и это ее даже радует. По выходным она ходит в ресторан с коллегами и, меланхолично потягивая «Кровавую Мэри», томным голосом рассказывает о жизни.

Она не любит Москву и часто жалуется на шумный пыльный город, но в то же время понимает, что никуда отсюда не уедет. В родном Орле у нее осталась пожилая мать; здесь, в столице - на другом конце города, что Оксане безумно нравится, - обитает ее брат. Аксинья носит золотые цепочки на запястьях и говорит коллегам, что Москва не создана для таких чувственных и тонких дам, как эта компания.

У нее нет друзей, и Оксана готова устало и раздраженно повторять, что у нее нет друзей; во всяком случае, своему отражению в зеркале и многочисленным едва знакомым людям. Коллегам не говорит, твердо усвоив, что так можно запросто лишиться их расположения и единственной компании, с которой можно прогуляться по бутикам в центре города и сходить в элитный ресторан.

У Оксаны есть все, о чем мечтает среднестатистическая современная девушка, но здесь ключевым словом становится «современная». Сама Аксинья относит себя к другому поколению, к детям восьмидесятых, которых заботливые матери и хлопотливые бабушки еще учили, что женщина не может быть счастлива, не заведя крепкой и дружной семьи.

Оксана часто думает об этом. Еще достаточно молодая, чтобы верить в прекрасных принцев, но уже не такая юная, чтобы высматривать подобных в каждом встречном, она втайне мечтает о том, что когда-нибудь встретит свою любовь. Флиртует с молодым и уверенным в себе бизнесменом, кокетливо поправляет золотую цепочку и осторожно отхлебывает чуть-чуть белого вина из хрустального бокала. Туфелька от Диор покачивается на носке ноги, когда хозяйка, устроившись в дорогом кожаном кресле, рассказывает кандидату на долгие отношения что-то из повседневной жизни.

Задним умом она понимает: нет, не то, не этого ей хочется, еще молодой улыбчивой женщине, воспитанной на вере в прекрасные сказки. Идеал мужчины она видит перед собой так четко, что невольно сравнивает этот образец со всеми, кто предлагает свои ухаживания. Оксана смотрит в зеркало и, недовольно стирая яркую помаду, представляет себя рядом с добрым, любящим и заботливым мужем и с ребенком на руках.

- Это будет девочка, - Оксана в задумчивости расхаживает из стороны в сторону по огромной пустой спальне. Мягкий ворс ковра приятно щекочет босые ступни. Оксана поджимает пальцы ног от майской последней прохлады, охватывающей всю Москву, и останавливается. – Да, девочка. Ее будут звать Анжеликой. У нее будут темно-русые волосы, как у меня, и яркие голубые глаза… как у ее папы. Когда она подрастет, начнет заниматься спортом и станет известной гимнасткой…

Оксана осматривает свое отражение с головы до ног, недоуменно пошевеливает атласными черными бровями, будто планируя изначально увидеть в зеркале кого-то другого. Например, маленькую Анжелу. Аксинья касается зеркала ладонью, неясно улыбается сама себе и подмигивает отражению. Глаза у нее темно-карие, и уже многие ухажеры сравнивали этот цвет с горьким кофе.

Оксана ждет того, кто найдет сравнение поинтереснее. Разумеется, в перерывах между зарабатыванием миллионов, фуршетами и наслаждением жизнью сполна. В те редкие часы, когда Оксана предоставлена сама себе.

Мать уже давно не пишет и не звонит, с братом, главным врачом какой-то неизвестной Оксане больницы, Аксинье общаться попросту скучно; она с усмешкой называет себя одиночкой и вызывающе утверждает, что никто ей не нужен. Так же, как говорят многие и многие молодые женщины, рисующие перед собой идеал принца на белом «Роллс-Ройсе».

***

Все обрывается за пять месяцев, две недели и четыре дня до того, как Оксане исполняется тридцать два. Приступы кашля, боль в груди, хрипы в легких – Аксинья первоначально отнеслась к болезни с досадливой усмешкой. А теперь она молчит, глядя на грустного врача и нервно теребя сумочку, лежащую на коленях. Смертельный диагноз. Туберкулез на последних стадиях. Жить остается от силы полгода.

Без права на излечение. Без права на жизнь. Без права хоть как-то все исправить.

Оксана исступленно и отчаянно мечется по комнате, бросив сумку в угол, а туфли – на кровать, едва ли не до вскриков, слез и истерики. Боль уже не физическая, а душевная терзает все тело. Хочется кричать, хочется заорать на всю улицу, но Оксана только бросается на кровать и кусает уголок подушки.

Ей жить хочется. Идти по улице, аккуратно поправляя прическу и ловя на себе восхищенные взгляды, целовать любимых мужчин до потери памяти, перебирать в смущении звенья цепочки и держать на руках любимую улыбающуюся Анжелу.

Ей жить хочется. «Все отдам, все богатства, все дела, весь бизнес, все ценности, - Оксана измученно откидывается на подушку и таращится в зеркальный потолок. Там отражается насмерть перепуганная молодая женщина, которая кажется резко постаревшей. – Все отдам, только выжить хочу, выжить хочу…»

Приступ хриплого сухого кашля. Невольные горячие слезы по щекам. Оксане так хочется повернуть все назад, вернуться в тот день, когда только начала развиваться болезнь, и сразу же обратиться к профессиональному врачу, но она помнит: машину времени еще не изобрели.

Так что она просто лежит и таращится в потолок. Осознание того, что жить осталось так мало, приходит медленно и постепенно.

- За что же, за что, о Господи, Господи… - Оксана, дрожа, поднимает руки к потолку. Отражение тянется к ней со слезами на глазах, как покинутый ребенок к рассерженной матери. Оксана считает себя атеисткой, но в этот момент ей хочется забиться в угол и искренне молиться.

Правда в том, что уже давно сказано и предопределено: никто не поможет, ничто не поможет. Аксинья даже не сдвигается с места, что-то исступленно шепча.

- Я же такая молодая, я же так много в жизни не повидала… - дрожащими пальцами Оксана расстегивает цепочку и бросает на кровать. Платье из натурального шелка, в котором женщина только пришла от врача, переливается мягким блеском. – Я даже не нашла того, кого полюбила бы… Почему мне приходится оставить все то, что я таким трудом добывала, остановиться на полпути, уйти навсегда?

Оксане никто не отвечает. Только мобильный телефон отзывается знакомой песней входящего вызова.

"Сколько лет прошло, все о том же
Гудят провода,
Все того же ждут самолеты…"

Оксане приходится встать с кровати и, даже не взглянув на экран, нажать «отклонить».

***

Аксинья идет по улице и всматривается в лица прохожих. Москва, столица, прохладный май – самый разгар работы перед долгожданным отпуском у многих. Школьники оживленно обсуждают последние учебные дни, студенты покупают мороженое в ларьке, пенсионерки кричат внукам, чтобы те не уходили гулять далеко, молодая мама с коляской, устроившись на лавке под тенистой липой, разговаривает о чем-то со знакомым соседом-собачником; вертлявый рыжеватый терьер обнюхивает колеса коляски и настороженно косится на свое отражение в луже после утреннего дождя.

Аксинья идет по улице и отстраненно думает, что скоро она исчезнет, а столица продолжит свою бурную жизнь без нее. Не заплачет упитанный карапуз в коляске, не притихнут школьники, терьер со злости не укусит блаженствующего студента с лакомством.

Все останется таким же, как прежде. Молодая мама будет улыбаться так же счастливо, и собачник будет так же спокойно выгуливать своего питомца.

Оксана все больше осознает, что она практически одна. Ее смерть ничью жизнь не изменит. «Я буду таять, уходить медленно-медленно, постепенно-постепенно, пока вконец не останется сил, - с горечью думает Оксана. – Может, мама и брат еще долго будут оставаться в неведении… Я же не скажу им! Не смогу!»

Аксинья, словно на что-то безумно надеясь, сообщает всем, что она почти здорова.

Из подъезда, лениво оценивая погоду на улице, выходит молодой мужчина. Женщина машет ему; Аксинья догадывается, что это ее муж. Пожилой собачник пожимает ему руку, и мужчина начинает что-то рассказывать жене. Она смеется. Вслед за ней начинает улыбаться карапуз. Отец поднимает его на руки, и терьер никак не может понять, что это кургузое завернуто в пеленки.

Аксинья молча наблюдает, понимая, что она бы хотела быть на месте этой красивой, здоровой и счастливой женщины. Но не смогла. Не успела. «Где же я просчиталась? – отчаивается Оксана. – Гналась за властью и прибылью? Была слишком расчетлива? Или… или мне просто не повезло?»

Если эта девушка умрет, думает Оксана, идя по улице, ее будет оплакивать весь дом. Она оставит свой след в жизни.

А сама Оксана уже ничего не успеет. «Директор крупной компании, миллионер, красавица… это все забудется, забудется! – Аксинья хочет метнуться куда-то и сделать то, что хоть немного оставит ее в памяти Москвы, но не знает, что именно ей нужно. – Нужно что-то, нужно… я не могу уйти просто так… я не могу умереть забытой… я хочу остаться хотя бы в памяти!»

Она вдруг вспоминает одно из семи чудес света - давно разрушенный, сожженный дотла храм Артемиды в Эфесе. И некоего странного человека по имени Герострат, который хотел войти в историю любым способом.

«Так оно и получилось, - невесело думает Оксана. – Как бы ни хотели позабыть имя человека, предавшего огню храм прекрасной богини, даже мы, живущие спустя тысячи лет, его помним…»

Оксана раньше любила читать древнегреческие мифы и легенды. Артемида, непреклонная охотница, была ее любимицей среди богинь Эллады, и школьницей Аксинья часто фантазировала: а если бы Артемида существовала на самом деле?

Оксана живо представляет себе, как разгневанная, разъяренная богиня стоит на вершине холма и смотрит, как сгорает ее святыня.

- Это было бы красиво, - шепчет Аксинья. – Поджечь и наблюдать пожар, понимая, что жизнь твоя подходит к концу, но ты останешься жить, пусть и в сердцах, полных ненавистью.

Ненависть вызвать проще, чем любовь, думает Оксана. Но она идет по улице, понимая, что на прекрасные московские храмы, музеи, высотки и стены Кремля рука не поднимется.

Аксинья с детства считает себя эстетом, причем не только в архитектуре. Видя свои идеалы, она делала их для себя канонами красоты, золотыми образцами.

Оксана хочет видеть красоту. Оксана хочет творить красоту. Оксана хочет умереть красиво.

***

Безумная, сумасшедшая мысль, заставившая пальцы затрястись, спину – выпрямиться, а лоб – похолодеть, настигает Оксану в тот момент, когда она сидит в офисе и в основном бездельничает, наблюдая, как Валерий, нервозный и вечно стеснительный подчиненный, разбирает по папкам какие-то документы.

«У Валерия – родители, сестра и племянник, а еще у него есть любимая девушка и лучший друг, - Оксана сжимает в руках чашку с остывшим недопитым кофе. – Если он вдруг умрет в эту секунду, он останется в памяти их всех, навечно любимый. И вечно ненавидимым останется в их памяти его убийца. Навечно…»

Оксана едва сдерживает порыв тотчас же ударить Валерия, оглушить, лишить сознания… а потом можно будет взять нож для бумаг и перерезать артерию. Оксана хорошо разбирается в анатомии и медицине. Превосходно.

Но она, сжимая зубы, стискивая кулаки, пытается подавить это желание. Ударить. Убить. Разорвать.

Остаться в памяти, ничего не сжигая и не нарушая эстетику современных чудес.

- Оксана Владимировна, что с вами? – встревоженно спрашивает Валерий. Аксинья ловит себя на том, что сидит, бессильно опустив руки и положив голову на деловые бумаги. – Оксана Владимировна!

- Все хорошо, - хрипло говорит она. – Просто отлично.

Она смотрит в перепуганные светлые глаза подчиненного и думает, что тот сейчас был на волосок от смерти. Оксана кусает губы и сдерживает мысль о том, как же ей хочется лишить хоть кого-то счастья, что не досталось ей.

«Не мне, так никому! – крики рвутся наружу из горла, Оксана закусывает губу почти до крови. – Почему он будет жить и радоваться жизни, почему я этого лишена? Разве я не заслужила?»

Аксинья торопится домой и осматривает счастливых прохожих, замирающих в ожидании лета. У забора, огораживающего стройплощадку, болтают два явно пьяных мужика, матерясь через слово; слышно, как на балконе женщина кричит на маленькую дочку, а внизу компания хулиганов пугает кошку. «И они тоже будут жить, - почти с ненавистью думает Оксана. – А я – не буду… За что, почему? Разве я сделала что-то неправильно?»

И выхода нет. И спасения нет. Оксана вспоминает, как она лежала и смотрела на отражение в зеркальном потолке, а телефон, как в насмешку, тянул песню об этой же безысходности.

Оксана снова утыкается в подушку, чувствуя в груди вместо хрипоты и боли щемящую пустоту. И медленно-медленно вспоминает тот момент, когда ей хотелось унести с собой в вечную тишину хоть кого-то. Счастливого.

- Я так мало прожила, - изнуренно шепчет Аксинья, будто пытается излить душу сама себе. Или зеркалу.

Оксана любит зеркала – в трудные моменты жизни кажется, что на тебя кто-то смотрит, и слезы на глаза не наворачиваются. Но не сейчас. Аксинья, пытаясь хоть чем-то занять руки, достает из ящика тумбочки записную книжку и ручку, выдирает исписанные листки и с ожесточением бросает на пол.

Оксана в детстве мечтала стать художницей. Еще студенткой она рисовала в блокноте свои идеалистические мечты, но почти пятнадцать лет под ее рукой не появлялось новых набросков. Аксинья сидит на кровати, скрестив ноги, и старательно вычерчивает линию за линией. Потом вдруг не то от резкого испуга, не то от волнения роняет записную книжку.

Человек, возникший из переплетения тонких линий, знаком ей до боли. Это не кто-то определенный, но это тот, кто появлялся в снах и мечтаниях так долго. Оксана прижимает к себе рисунок и дрожит, лоб покрывается испариной. Наконец она снова смотрит на изображение.

Юноша, буквально вчерашний подросток, похожий на вечно неунывающих московских студентов. Черные волосы почти до плеч, линия растекшихся чернил кажется непослушной прядью, падающей на лицо. Светлые глаза, едва заметная полуулыбка, какая-то книга, нервно сжимаемая в тонких длинных пальцах.

- Земля огромна, нет шансов, чтобы он не существовал, - зачем-то бормочет себе Оксана. – Я бы могла его найти, но если даже найду… что теперь будет, если у меня есть лишь полгода? А ведь он, вполне возможно, стал бы всей моей судьбой. И отцом Анжелики. Может, он сейчас всего лишь студент, но разве разница в возрасте играет какую-то роль? Прошли бы годы, мы бы встретились…

«Но теперь уже не встретимся, - Оксана откидывается на подушку и дышит тяжело-тяжело и часто-часто. – Он будет жить. Я же…»

Аксинья с ее стремлением к красоте не смогла бы позволить сгореть и исчезнуть чему-то прекрасному. Вечному. «А люди так недолговечны, так просты… Так почему бы мне не…»

Она отгоняет эту мысль, отгоняет, но все видится перед глазами так просто. Были два недолговечных человека, осталась вечная память о них. Красиво так, думает Оксана.

Ее тянет к красоте. Сутулый и вечно понурый Валентин, с недоумением и ужасом глядящий на оружие в руках начальницы, все только портит.

- В сущности, это просто… - Оксана нервно облизывает губы и щурится, глядя на свое отражение. – С моими денежными средствами – просто. Нанять детективов искать определенного человека. Найти. Подобраться ближе. Под прикрытием киллеров-наемников… застрелить, заколоть, лишить жизни и счастья. Так просто.

Она хватается за виски, голова болит и кружится. Аксинья понимает, что ее план аморален, ужасен, жуток…

«Но со мной уже ничего не случится. Я хочу этого. Все. Я должна же почувствовать себя хоть немного счастливой… за секунду до, за месяц до смерти!»

Оксана рывком поднимается с кровати. Щеки горят, глаза лихорадочно блестят. Все. Неважно. Аксинья решается.

***

- Вот портрет человека. Отыщите всех, кто хоть немного похож на него. Добудьте досье каждого. Обо всех результатах докладывайте мне.

Оксана перебирает фотографии и записи, сидя на ковре, устало прислоняется спиной к прохладному зеркалу и закрывает глаза, снова по привычке теребя цепочку на запястье. Она знает, что этот жест выдает волнение, но, находясь одной в комнате, может себе позволить все. Аксинья проводит пальцем по холодному стеклу, представляя, как может разбить зеркало и с наслаждением всадить осколок в теплую кожу и пульсирующую плоть. А потом провернуть в ране – раз, два, три оборота; Оксана помнит, что так можно не только разодрать тело еще сильнее, но и занести под кожу инфекцию.

Она резко распахивает глаза, смотрит на свое отражение. Ресницы дрожат, зрачки расширяются от неконтролируемого страха. Назад дороги нет, Аксинья все решила, Аксинья все продумала. Она снова и снова выискивает среди множества досье, информации, записок и заметок хоть что-то, что соответствовало бы представлениям об идеале.

Леонид, двадцать четыре года, Москва. Работает дворником. Отставить.

Максим, восемнадцать лет, Белгород. Курит, причем самые дешевые сигареты, что может найти. Отставить.

Анатолий, двадцать один год, Калининград. Обладает отвратительным характером и матерится, как пьяный сапожник. Отставить.

Все эти моменты портят личную эстетику Оксаны. Она знает, что ей нужно и кто ей нужен. Она все видит перед глазами: как сжимает нож и как перерезает аорту, как белеет кожа, как рассыпаются волосы по холодной бетонной кладке. Она все представляет, но не может объяснить.

Евгений, двадцать семь лет, Воронеж. Еще подростком вылетел из двух школ за нарушение правил. Отставить.

Иван, двадцать три года, Иркутск. Связан с криминальной группировкой. Отставить.

Оксана отбрасывает многочисленные фото и бумаги, закрывает глаза снова и падает на мягкий ковер. Мысли наполняются приятным волнением: скоро, очень скоро, совсем скоро… не могло же быть иначе!

Она представляет, как в первый раз заговорит со своим призрачным героем. По какому-то пустяковому поводу. А потом разговорится и найдет с ним много общего.

Он не узнает, что в кармане прекрасной незнакомки с выразительными кофейными глазами спрятан эфир. Усыпить. Подчинить. Связать по рукам и ногам невидимыми тонкими нитями. А дальше – следящие за необычной клиенткой наемники, которым наверняка даже не придется пачкать руки в крови, их вертолет, Москва, пустынные улицы, ожидание, пока жертва придет в себя. Оксана не поднимет руку на бесчувственного. «Это не так эстетично», - с удовлетворением думает она, уже взмахивая рукой так, будто в ней короткий острый клинок.

Именно этот клинок, стоящий целое состояние кинжал, сделанный на заказ сокрывшим свое имя в тайне японским мастером, лежал сейчас в деревянной шкатулке на тумбочке. Он был привезен только вчера, но Оксана за один вечер приспособилась управляться с ним и отработала несколько ударов на подушке.

Аксинья презирает огнестрельное оружие. Ее цель – не убийство. Ее цель – красивое убийство, а выпущенная из засады пуля не принесет такого наслаждения измученной Оксане.

- Эс-те-ти-ка, - повторяет она по слогам, касаясь кончиком пальца холодного зеркала. Звенит телефон; на этот раз на звонке совсем другая музыка, незатейливая и незамысловатая мелодия, которую Оксана даже не помнит. Она равнодушно смотрит на экран. Брат. Наверняка ему уже известно о болезни Аксиньи, а значит, и мать скоро узнает. Оксана не хочет с ними говорить.

Аксинья представляет, как тело ее жертвы обнаружат утром на улицах Москвы. Как детективы и полицейские собьются с ног, выискивая убийцу. Оксана смеется заранее; она знает, что за несколько дней до смерти откроет тайну, которую вряд ли кто-то сможет разгадать. «Это будет идеальное убийство, - думает она почти со смехом. – Его надолго запомнит Москва…»

И ничего не надо сжигать.

Оксана ждет, ищет, мечтает о том, что вот-вот найдет желаемое. Но идеальный кандидат появляется только через месяц поисков. Оксана едва может удержать его фото в дрожащих пальцах и вслух читает досье в пустой спальне.

***

Его зовут Нафанаил, но друзьям он представляется Натаниэлем, потом всячески искажает это прозвище. Ему семнадцать, он играет на гитаре, читает Лукьяненко по ночам и слушает Сплин, иногда подпевая, когда никто не слышит. А еще – презрительно называет себя инфузорией-тапочкой.

- Любопытная персона, - мужчина средних лет, сидящий в кресле напротив Оксаны, закинув ногу на ногу, указывает на фото. – Инфузория-тапочка, значит… Любопытно-любопытно…

Аксинья не может оторвать от изображения взгляда, все больше и больше убеждаясь, что это тот самый человек, которого она рисовала. Парень стоит на ступеньках подъезда и настороженно смотрит куда-то в сторону, ветер треплет волосы, и одна прядь падает на глаза так же, как нарисованная черта. В светло-голубых глазах отражается что-то странно манящее и таинственное.

- Семнадцать лет, - зачем-то повторяет наемный сыщик. – Школьник еще. Сойдет?

- Место жительства? – равнодушно спрашивает Оксана, пока в груди сердце пропускает удар.

- Курск, улица Радищева… так, нужно бы найти точный адрес! Где-то было записано… - мужчина хлопает себя по карманам, но Аксинья уже не обращает внимания.

«Он идеален, - проносится в голове сумбурная мысль. Аксинья дрожащими руками берет досье и снова перечитывает. – Без вредных привычек, претендует на золотую медаль, в нарушениях закона не замечен… Кажется, было так просто найти такого, но на самом деле почему-то сердце тянет именно к этому старшекласснику».

- Прекращайте поиск, - ровным голосом командует Аксинья, и наемник без разговоров повинуется. – Завтра летим в Курск. Я должна… взглянуть на него.

Ночью, не в силах заснуть, отбрасывая одеяло и снова укутываясь, Оксана берет досье Натаниэля и снова, снова перечитывает. Как любимую книгу, как фантастическую или фэнтезийную нереальную историю. Вроде тех, что любит Натаниэль. Уже через час Аксинье кажется, что она может по памяти рассказать всю подноготную о своей идеальной жертве.

Нафанаила многие в школе считают странным из-за его необщительности и сильной замкнутости. Да он сам, насколько известно теперь Оксане, полагает, что у него нет настоящих друзей, не считая маленькой семьи. «Что-то в нем есть общее со мной, - Аксинья ежится и переворачивает страницу. – Может, восприятие истинного смысла слова «друг», а может, просто то, что он окружен людьми, к которым не испытывает особой привязанности…»

Несмотря на это, Оксана с радостью узнает, что у Натаниэля есть по меньшей мере три человека, любящие его. О них она читает с запоем и жадностью, при этом находит много интересного – даже загадочного. Игорь Николаевич Ефимов, отец кандидата Аксиньи, уже немолодой главврач психиатрической больницы в Курске, воспитывал детей после смерти жены в одиночку и очень привязан к своим потомкам. Оксана смотрит на его фото и отмечает, как же сильно сын похож на отца. Те же темные волосы, у Ефимова-старшего на висках слегка поседевшие, те же глаза. Оксана вспоминает об Анжелике, которой так и не суждено было родиться; вспоминает о том, что у нее должны были быть глаза, как у отца. Как у полумифического Натаниэля.

Игорь Николаевич, как стереотипный психиатр, обладает многими забавными привычками, от чтения о которых Оксане и вовсе трудно оторваться. Он не закрашивает седину на висках, носит очки и постоянно поправляет их, когда разговаривает с кем-то, а когда его что-то беспокоит, цокает языком, качает головой и грустно говорит: «Непорядок!». Еще до рождения первенца Игорь Николаевич и его жена решили: имена мальчикам будет придумывать отец, а девочкам – мать. Так и получилось, что чудаковатый профессор психиатрии назвал старшего сына Венцеславом, а младшего – Нафанаилом, и потом всячески пресекал возмущения потомков своими редкими именами. А Мария, его жена, так и не успела придумать имена дочерям: вторая беременность протекала с осложнениями, и женщина скончалась через полгода после рождения ребенка. Оксане отчего-то становится холодно. Она с досадой убирает фото Марии и Игоря, смотрит на следующую информацию.

Венцеславу двадцать один, он четверокурсник Московского государственного института международных отношений, учится на факультете экономики и сейчас находится в Москве. Оксана пугается и чувствует, как дрожат пальцы; хотя столица так огромна, что шансы случайно встретить человека, живущего совсем в другом районе, ничтожно малы. Она пропускает фото старшего сына Игоря Николаевича, мимоходом подумав, что русоволосый, высокий и плечистый парень наверняка обожаем всеми однокурсницами. Но у Аксиньи своя эстетика и свои идеалы.

Третий член семьи Ефремовых и вовсе настораживает интуицию Оксаны. На самом деле Екатерина, или, как ласково называет ее Игорь Николаевич, Катюша, - его приемная дочь и бывшая пациентка. О Кате на страницах, посвященных родне Натаниэля, сказано и вовсе мало, лишь мельком упомянуто, что девятнадцатилетняя девушка вследствие психологической травмы осталась совершенно немой. В этом есть что-то жуткое, думает Оксана и ловит себя на том, что не хочет читать дальше про Екатерину. Врач Игорь Николаевич не может вылечить собственную приемную дочь.

Оксана бросает досье на ковер и свешивает ногу с кровати, поджимая пальцы от прохлады. Спать хочется, но уснуть Аксинья не может.

Чем больше она читает о Натаниэле, тем более загадочной фигурой он становится. Увлечения – чтение книг и музыка. Круг общения – трое членов семьи. Цели и стремления в жизни – неизвестны. Прозвище, придуманное им самим, - инфузория-тапочка.

Это притягивает Оксану все больше и больше. Она понимает: нет, Натаниэль не идеал ее призрачного принца, он просто жертва, которая станет действительно приятной для ее внутреннего чувства эстетики. Все решено. Кинжал приятно ложится в ладонь, и Оксана взмахивает им, как воин. Она не боится, и голос совести давно замолк.

Сон не приходит, Аксинья его даже не ждет; она вскакивает с кровати, подбегает к окну и смотрит на огни ночной Москвы, тихонько напевая:

- Должен же растаять хоть кто-то,
Скоро рассвет,
Выхода нет,
Ключ поверни – и полетели…

Она вспоминает, что Натаниэль тоже любит эту песню, и ей кажется: все вокруг невидимой нитью тянется к нему.

***

Оксана следит за ним почти две недели. Обычный одиннадцатиклассник, тихий, спокойный и аккуратный, прячущий улыбку при приближении незнакомцев и втайне ото всех срывающий под чьим-то балконом тюльпаны сводной сестре. Катерина, смуглая, хрупкая, темноволосая и темноглазая, как индианка, смеется и прижимает к себе импровизированный букет.

Оксана смотрит на Катюшу и алые тюльпаны в ее руках, чувствуя, как все-таки хочется, чтобы этот букет предназначался ей. Пока что незнакомке, на которую даже Игорь Николаевич косится с подозрением, будто о чем-то знает. Да, незнакомка. Пока что.

Двадцать первое мая. Пятница. Аксинья решается. Кинжал она прячет под пиджаком, в кармане юбки скрыты пузырек с эфиром для наркоза и тонкая резиновая трубка. План давно обговорен с наемниками. Те будут следить за Оксаной, но она собирается почти все проделать в одиночку. Все просто – угрожая кинжалом и ласково улыбаясь, дать вдохнуть достаточно снотворного. Никаких ударов по голове и оглушений. Это не так эстетично.

Ради красоты убийства, совершенного слабыми руками простой женщины.

Оксана замирает посреди тротуара. Сердце словно переворачивается, как у влюбленной девочки-подростка, заметившей предмет обожания так близко. С одной разницей: Аксинья никогда ни в кого не влюблялась.

Натаниэль стоит на ступеньках музыкальной школы, облокотившись о перила, держит в руке футляр с гитарой и наверняка кого-то ждет. Оксана поправляет пиджак и нетвердым шагом подходит ближе. Руки дрожат, ноги кажутся ватными. Аксинья понимает, что волнение может привести к провалу, но не может ничего поделать.

- Извините, молодой человек… - она неловко улыбается, и Натаниэль, вздрогнув, оборачивается. Сердце пропускает удар. – Вы здесь не видели маленькую красную сумочку? Потеряла где-то, кажется…

- Нет, не видел, - помедлив, отзывается парень. – А вы как давно потеряли ее тут?

- Около получаса назад, - Аксинья едва сдерживает усмешку. Разговор начат. Все.

- Полчаса назад меня тут не было, - Натаниэль задумчиво постукивает по перилам. Оксана подмечает этот жест и невольно вспоминает, что брат часто замечал подобное за ней.

- Вы ждете кого-то?

Натаниэль чуть качает головой, мягко улыбается и отбрасывает со лба непослушные волосы. Оксана помнит: ему некого ждать.

- Пойдемте, - когда он касается ладони Аксиньи, женщина снова кусает губы, чтобы не вскрикнуть и не схватить за руку Нафанаила. – Я помогу вам найти…

День клонится к вечеру, прохладный майский ветер овевает лицо и руки, Оксана следует за Натаниэлем, не ожидающим ничего плохого от красавицы-незнакомки. От незнакомки, готовой ненавидеть его любимую сестру за то, что той достался букет кроваво-красных тюльпанов. Оксана встревоженно нащупывает кинжал под пиджаком. Она смотрит по сторонам и видит, что на скамейке сидит знакомый наемник-киллер. Следит. Контролирует.

Именно он смеялся, когда Оксана заявила, что ей требуется только контроль. Убийца с холеными женскими ладонями и золотыми цепочками на запястьях.

- Кстати, меня Оксаной зовут, - зачем-то представляется она. Нафанаил замедляет шаг и внимательно смотрит в глаза незнакомки. – Или Аксиньей. Я сама себя так называю.

- А почему Аксинья? – он чуть улыбается, поправляя ремень футляра на плече.

- Мне с детства нравилось это имя… Понимаете, Оксан много. В моем классе была еще одна девчонка с этим именем, и в соседнем доме жила моя тезка. А мне… хотелось отличаться от них. Ты же понимаешь, Натаниэль…

- Откуда вы знаете мое прозвище? – он вздрагивает, но не оборачивается. Оксана мельком думает, что сама бы в таком странном случае начала скандал.

- Слышала от кого-то… - она поспешно замолкает и ускоряет шаг, осматриваясь по сторонам. Тихие аллейки, окраины города, постепенно сгущающиеся весенние сумерки. Натаниэль идет вперед уверенно и быстро, Оксана едва за ним поспевает, не забывая делать вид, что осматривает скамейки в поисках сумочки. Нафанаил не знает, о чем думает эта странная девушка на самом деле: ищет место, где можно будет без свидетелей усыпить жертву.

Оксана собирается вернуться в Москву с бесчувственным Натаниэлем, пожалуй, из принципа: ей очень хочется представлять лица полицейских, обнаруживших тело за пятьсот километров от места проживания убитого.

- Эй, инфузория! – какой-то парень, пронесшийся мимо на велосипеде, весело гогочет, махнув рукой Нафанаилу. Тот молча кивает. Аксинья вспоминает второе прозвище того, куда более странное и никем из сыщиков не объясненное.

- Инфузория-тапочка, - хмыкает Натаниэль, стараясь прочесть по лицу Оксаны хоть какую-то эмоцию. – А об этом вы слышали?

Аксинья мотает головой – скорее по наитию, чем действительно намереваясь солгать.

- Это инфузория-туфелька, вышедшая на новый уровень эволюции, - сбивчиво поясняет Натаниэль.

- Ты сам придумал? – интересуется Аксинья, и парень кивает. – И что это означает?

- Это означает мою суть, - Натаниэль усмехается, но потом тут же серьезнеет. Улыбка пропадает с его лица. – Понимаете, мне семнадцать. Восемнадцать исполнится в начале августа. Это самое время для того, чтобы взрослеть и становиться серьезным человеком… но я все больше и больше понимаю, что мне не хочется этого. Мне страшно. Я хочу читать книги о том, чего никогда не случится, наигрывать на гитаре выдуманные самим мотивы, рвать тюльпаны и вечерами в одиночку слоняться по пустынным улицам. Вот о чем думали вы в семнадцать?

Оксана молчит – она уже не помнит. Вспоминаются разве что последние рисунки призрачного принца, незавершенные наброски, часто не похожие друг на друга, но объединенные чем-то неуловимо общим. Натаниэль, как ей кажется, истолковывает молчание в подтверждение своих мыслей.

- Мои ровесники строят планы и мечтают, как они станут богатыми, знаменитыми, всеми любимыми. А я… я не способен на это. Такие, как я, всю жизнь проводят с кружкой чая, гитарой и зачитанной до дыр книгой; никому не интересные, зато счастливые. Таких не за что любить и уважать.

- Но тебя любят, - вмешивается Оксана. Где-то в груди вспыхивает злость, однако Аксинья старается сохранять спокойное выражение лица. – У тебя есть семья…

«Это у меня, считай, никого нет».

- Вы угадываете или знаете? – голос Натаниэля остается таким же мягким, словно шелковым. Оксана не знает, о чем он думает и что чувствует. – Да, у меня есть папа, сестра и брат. Но ведь никто не может со стопроцентной точностью сказать, что чувствует некий человек к кому-то. Я люблю их, я люблю папу, потому что он меня растил и воспитывал, я люблю Славу, потому что с ним весело и интересно, я люблю Катюшку, потому что она добрая и милая… Но я не знаю, за что им любить меня.

- Ты считаешь, один человек любит другого обязательно за что-то определенное?

- Не знаю, честно.

Оксана задумывается. В другое время она бы подольше поболтала с Натаниэлем и попыталась бы разобраться в инфузории-тапочке, но сейчас было не до этого. Аксинья надрывно кашляет, в легких что-то хрипит. Натаниэль искоса глядит на нее, но молчит; Оксана боится, что у нее в этот момент случится серьезный приступ кашля, но все обходится. Аксинья волнуется до неконтролируемой дрожи в пальцах, но назад дороги нет, шансов оставить эту безумную затею тоже не осталось.

А клинок даже через ткань тонкого хлопкового платья холодит кожу. Аксинья чувствует, что из-за этого холода в сердце что-то, наоборот, горит; чувствует, как же ей хочется достать лезвие и ударить наконец, вспороть мягкую белую кожу, одним взмахом разрезать вену и ощутить, как горячая кровь согревает холодные и вспотевшие от волнения ладони.

Оксана вновь кусает губы и осматривается. Ей нужно место, где никто не помешает. Длинная стена новостроек, неестественно пустынная автострада, надземный переход; довольно тихо и безлюдно, бетонный мост над асфальтом пуст.

- Натаниэль, а почему движение перекрыто? – Оксана останавливается и смотрит на трассу, где за минуту не проехало ни одного автомобиля.

- Ремонт там идет, - Нафанаил, махнув рукой куда-то назад, даже не оборачивается.

Оксане всегда нравилось даже само слово «ремонт»; оно навевало атмосферу тайны, напряженного ожидания, волнения. «Идеально», - думает Аксинья.

- Я, кажется, вспомнила, где могла оставить сумочку… - задумчиво бормочет она, рассеянно указывая на переход. – Идем, Натаниэль!

За спиной она слышит шорох шагов - наемники. Понимают намек. Готовы охранять переход от непрошенных гостей.

Аксинья уже ощущает сладостное волнение, хотя на первом этапе ей нужно только усыпить Натаниэля. Без крови. Без боли… хотя пальцы уже давно тянутся к клинку. Парень идет на несколько шагов впереди, осматривая широкие металлические перила моста так спокойно, будто никогда не слышал, что незнакомцы могут хранить под верхней одеждой.

Аксинья видит: улица почти пуста, двое незнакомцев, остановившихся вдруг на середине надземного перехода, никого не заинтересуют, на высоте пяти метров никто не заметит нож и не будет наблюдать, как жертва дышит эфиром через воронку резиновой трубки. Время ожидания вышло. Оксана выхватывает кинжал и со спины приставляет к шее Натаниэля. Почти чувствует, как он резко холодеет. У Оксаны сердце стучит часто-часто, дрожит рука, но женщина стискивает зубы и смотрит, как медленно оборачивается Натаниэль. Аксинья чуть отводит клинок от его шеи, чтобы не порезать кожу.

Это будет не так красиво, как моментальный удар в сердце. Чтобы кровь брызнула на белую рубашку и осталась засыхать багровыми пятнами. Как просыпанные на снег зимние ягоды клюквы.

- Оксана… - голос Натаниэля обрывается: он все моментально понимает, он все видит в глазах женщины с клинком. Желание убить, проколоть кожу, разворотить ребра, изранить, искалечить. Не ненависть – жажда крови. – Аксинья!

Трясущейся ладонью удерживая кинжал, Оксана достает пузырек эфира и резиновую трубку с расширением на конце, протягивает Натаниэлю.

- Эфир, всего лишь медицинский эфир, - бормочет она раздраженно. – Дыши им через трубку. Все просто. Или… - кинжал чуть проворачивается в ее руке. Она знает: Натаниэль уже понял это «или».

Но ему не хочется умирать; как, собственно, и Оксане.

- Зачем, Аксинья? – шепчет он, понимая, что кричать – самоубийство. А по-другому никто не обнаружит и никто не спасет. Аксинья не отвечает, только приближает лезвие к светлой коже, кажущейся тонкой-тонкой. – Зачем ты…

- Держи эфир, - шипит она, и лицо столичной красавицы искажается болью. – Не думай звать на помощь или сопротивляться. И не обманывайся хрупкими женскими руками. Меня прикрывают куда более сильные…

Натаниэль сопротивляться и не думает; Оксана знает, что он ее не ударит. Но она вдруг замолкает, когда Натаниэль кладет руку ей на плечо и ласково улыбается. Сердце замирает. Оксана на секунду опускает кинжал.

Этой секунды Натаниэлю достаточно, чтобы, резко оттолкнув Аксинью, броситься прочь. Пузырек с эфиром падает и разбивается. Футляр с тяжелой гитарой летит на бетон.

Оксана сама не слышит своего истеричного вскрика, от которого закладывает уши; больше всего сейчас она боится упустить, оставить, сорвать план… простить Натаниэля за то, чего он не совершал. Как в горячечном бреду, она не понимает, что делает, не понимает, почему хватает Натаниэля за воротник рубашки и, замахнувшись ножом, коротко ударяет по спине. Удар приходится вскользь, Натаниэль, не обращая внимания на боль, уворачивается и вдруг запрыгивает на перила, разводя руки, как гимнаст.

- Давай, ударь, - сквозь зубы шипит он. И Оксана, пытаясь унять гулко стучащее сердце, понимает: один ее удар, одно прикосновение лезвия даже вскользь – и Натаниэль потеряет равновесие. Сорвется с пятиметровой высоты.

Она не знает, что делать: эфира больше нет, кинжал не поможет, каждый вскрик и зов на помощь равносилен провалу. Натаниэль, покачиваясь на гладком металле, криво улыбается и ждет, что предпримет Аксинья.

Легкий ветер, темнеющее небо, весенний город; Аксинья стоит на бетоне надземного перехода и смотрит на улыбку ненавидимого человека. Ненавидимого уже за то, что он осмелился противостоять ей, светской львице, не сумевшей стать счастливой. Подол ее легкого белого платья развевается на ветру, ноги в летних босоножках немного мерзнут. Оксана мельком думает, что наверняка в таком непривычно простом наряде кажется до безумия обычной молодой девушкой. Натаниэль осторожно, стараясь не сорваться, делает шаг назад.

Оксана не успевает обернуться и заметить, как неслышно последовавший за клиенткой наемник стреляет. Только слышит, как свистит снаряд. Только видит, как Натаниэль, вскрикнув от боли в плече, теряет равновесие и неловко, полубоком, срывается с перил.

Она не знает, как расширяются ее зрачки, как открывается рот в немом, не прозвучавшем вскрике. Не чувствует ничего, пока глаза застилают непрошеные слезы, не ощущает, как наемник хватает ее за плечо и кричит что-то в ухо; в голове вертится одна мысль: «Не успела, не справилась, не отомстила»… Аксинья замахивается ножом – ее удар, который должен был стать последним для Натаниэля, предназначен киллеру-профессионалу.

Отомстить за то, что она не отомстила своими руками.

Отомстить за то, что ее руки остались чистыми, сознание – холодным, платье – не испачканным в чужой крови. Оксана понимает: ей было мало одного неловкого удара по спине Натаниэля, ей нужно больше, сильнее, горячее. Она уже готова прыгнуть вслед за жертвой, только бы ударить еще раз, разорвать сосуды, вырезать сердце и оставить на асфальте, почувствовать, как по ладоням растекается соленая горячая кровь, слизнуть ее с пальца с наслаждением эстета…

- Оксана! Оксана, Аксинья!

Аксинья осознает, что наемник вцепился в ее руку, удерживая клинок в отдалении от себя.

- Оксана, он жив, - мягко говорит профессионал, медленно и будто по слогам. Смотрит в распахнутые глаза дрожащей слабой женщины. – Это был не боевой патрон, всего лишь снотворное. При падении он отделался только парой поврежденных ребер и сломанной ногой. Через некоторое время, когда мы доберемся до Москвы, придет в себя. Все под контролем, Оксана. Сейчас мои подчиненные убирают очевидцев…

- Убивают? – безразлично интересуется Оксана.

- Зачем? – наемник явно удивляется. – Куда проще просто напугать и заставить молчать, чем возиться с трупами.

- Можете убить.

Аксинье не до трупов. Ее разгоряченная бессонными ночами, слезами, криками, хрипами и мыслями о будущем душа ждет крови. Ей все равно, чья кровь останется на руках наемников; самой ей нужен только Натаниэль.

***

Когда вертолет, управляемый командиром наемников, начинает снижение уже над Москвой, город, погруженный в ночную тьму, вовсю пылает столичными огнями. Аксинья осторожно поглаживает бесчувственного Натаниэля по голове. Со стороны может показаться, что это ее друг, любимый брат или даже сын, и наемники с улыбками переглядываются.

Оксана знает, что полюбила бы Натаниэля, будь у нее чуть больше времени. Пока что она его только ненавидит.

Аксинья долго думала о месте, где пройдет последний этап ее мести всему миру. Темные переулки были не для эстетствующей убийцы, она искала что-то действительно красивое и редкое. Ей повезло: за несколько часов до начала операции Оксане поступил сигнал, что станция метро «Бибирево» закрыта на ремонт и не будет использоваться до следующего утра.

Вдобавок к тому, что восхищение у Аксиньи вызывает то самое слово «ремонт», ей всегда нравилось московское метро. Она видит там свою эстетику, одновременно величавую и бурную, в огромных грандиозных залах, шуме поездов и вечной торопливости москвичей, над которой словно бы насмехаются высокие своды, подходящие больше храмам, чем настолько будничным местам.

Оксана уже знает, что в одиннадцать вечера поломку исправлять никто не будет, и совершенно пустынная станция, идеально тихая, без криков толпы, шума шагов и гула поездов, по ее мнению, идеальное место для совершения преступления, которое никогда не забудут.

Пробраться внутрь просто. Никакой охраны нет: для настоящего рабочего мысль поставить охрану, тем более на такой удаленной от центра станции, – уже признак паранойи. Оксана по-матерински бережно держит Натаниэля на руках, удивляясь тому, какой же он легкий. Эскалатор выключен – у Оксаны, правда, возникает подозрение, что сломан, - и ей приходится спускаться на станцию пешком. Несмотря на это, право нести бесчувственную жертву она никому не дает.

Аксинье не по себе от идеальной тишины на станции, хотя она с наслаждением представляла себе ее много раз. Все это слишком непривычно для нее, и интуиция бьет тревогу.

- Оксана, вас оставить? – на едва слышный вопрос наемника Аксинья только кивает. Все остальное она способна довершить сама. – А как домой доберетесь?

- На такси, - спокойно отвечает Оксана, как будто каждый раз после кровавого убийства добирается домой на такси. – Ах да, вы гитару захватили?

- Захватили, - наемник прячет улыбку. – Вам нужна?

- Обязательна. Для красоты.

Оксана садится на футляр с гитарой, закидывает ногу на ногу, оттирает кровь с лезвия кинжала рукавом платья и ждет, пока Натаниэль придет в себя. Она знает, что со сломанной ногой парень никуда не сбежит, и от этого предвкушение перепуганного взгляда и расширенных зрачков становится еще приятнее.

Аксинья не собирается атаковать бесчувственного. Она хочет видеть его боль.

В огромном зале Оксана одна, каждый ее громкий вздох эхом разносится по станции. Свет включен, значит, рабочие должны скоро вернуться. Правда, Оксана знает, что ремонтники, выполняющие работу в срок, - явление вовсе не мыслимое. Белый свет, белый потолок, светлые стены, такие же светлые колонны, отделанные под мрамор. Аксинье кажется, она находится в операционной. Кинжал холодит ладонь и кажется очень тяжелым. Оксана ждет. Уже не страшно. Уже можно не волноваться. Она не имеет понятия, как найдет такси, если платье будет в крови, не знает, как будет скрываться от полиции, да и будет ли вообще… она просто ждет своего безумного наслаждения.

Натаниэль медленно открывает глаза. Пытается сесть, но от боли в треснувшем ребре бессильно опускается на пол. Аксинья наблюдает за ним молча. Порез на спине парня покрыт запекшейся кровью. Оксане мало горяче-горькой алой жидкости. Ей хочется больше. Она рывком встает, бросает на пол новый пиджак, вовсе не заботясь, что полы станции вряд ли моют каждые полчаса.

- Зачем тебе это? – хрипло спрашивает Натаниэль. Его голос Оксана слышит как во сне, взмахивая кинжалом и чертя клинком в воздухе абстрактные фигуры. – Аксинья, зачем?!

- Ради… - она садится на корточки рядом с парнем и касается его подбородка двумя тонкими холеными пальцами, - эстетики. Ради красоты. Смотри: тихая станция, высокий свод, холодный белый свет и белый пол. А на белом полу – черный футляр с гитарой и алая кровь на белоснежной рубашке человека. Красиво, да? Понимаешь, Натаниэль, я умираю. Я умираю, не успев сделать так много в жизни. А мне так хотелось… дарить красоту. И я хочу оставить после себя именно красоту; но такую, чтобы никто не сжег, не уничтожил, не забыл. Ты красив, Натаниэль. Очень. Я выбрала именно тебя… - Оксана переходит на тихий и даже ласковый шепот. – Потому что почти люблю тебя. У тебя есть особая эстетика… моя инфузория-тапочка.

Натаниэль молчит. Он не может бежать, не может сопротивляться и не знает, что ответить. Аксинья сжимает кинжал еще крепче. Она так долго видела это перед глазами – короткий удар между ребер с левой стороны, прямо в сердце…

Аксинья закрывает глаза, склоняется над Нафанаилом и вдруг исступленно, страстно целует его – так, как не целовала прежде никого из мимолетных увлечений. Между «люблю» и «почти люблю» - огромная пропасть, и Оксана это знает.

Она не надеется получить ответный поцелуй и не получает, все это ей неважно. Ее миссия почти выполнена.

Аксинья представляла триумф так долго и так четко, но теперь почему-то вместо колющего удара почти без замаха осторожно, почти мягко проводит острием кинжала от левого плеча длинную кровавую нить до правого бока; нет, руки не требуют смерти, она понимает – вся сущность ее требует только кровь на ладонях. Натаниэль закусывает губу почти до крови, прекрасно зная, что его не услышит никто под этими холодными люминесцентными лампами.

Рукав белоснежного платья пропитывается кровью. Оксана боится сорваться и убить раньше времени, оттягивает решающий удар, хватает ладонь и из последних сил мягко целует, чтобы потом на месте, где остался едва заметный след полупрозрачного блеска для губ, проткнуть клинком насквозь и любоваться, как кровь стекает на холодные белые плиты пола.

Это ее наслаждение. Это ее безумная, дикая, неконтролируемая эйфория. Несколько коротких надрезов на запястье – ловко и осторожно, чтобы не задеть вены. Слишком рано.

Оксана ничего не слышит и ничего не видит, кроме огненно-алой крови. Уже не способная воспринимать мир, вслед за очередным поцелуем, теперь уже в ключицу, Аксинья проводит острием кинжала, вдавливая лезвие все глубже и глубже под кожу. Не слышит измученного Натаниэля, который больше не в силах сдерживать крик.

Надрез на коже змеится по груди алой пылающей лентой, но Оксане мало – ей нужны прикосновения к переломанным ребрам, ей нужно осознание, что она причиняет боль одним своим касанием, а рубящий короткий удар в бок заставляет Натаниэля скорчиться на полу практически в агонии.

Ей мало видеть – ей нужно знать. Ей мало знать – ей нужно видеть, и Аксинья, совсем ласково не то целуя, не то слизывая выступившие от боли слезы со щек, переворачивает клинок в рваной ране, слышит хруст раздробленных костей и снова не слышит стонов. Кровь стекает по ладоням, Аксинья тихо-тихо смеется и быстрее, глубже, чем раньше, проводит очередной порез – от бедра и по поврежденной ноге, разворачивая рану кончиком лезвия.

- Тебе нужно благодарить, что пальцы не отрезала, - мягко мурлычет она. – Не бойся, чего ты меня боишься? Я просто эстет, - Оксана свои слова подкрепляет коротким поцелуем в лоб – так обычно провожают в последний путь мертвецов. Приподнимает ладонь гитариста и любуется длинными пальцами. – Поразительно… Нет-нет, я твои пальчики не трону. Слишком красивые.

Она довольствуется тем, что разрезает извилистую линию от запястья до локтя, борясь с искушением проткнуть руку и обязательно прорезать вену. Лезвие и рукоятка кинжала запачканы медленно засыхающей кровью, но Оксане мало; одно ее желание – сдирать кожу с плеча, вновь смеяться, слизывать соленую кровь с ключицы, а потом вдруг, выпрямившись, напевать негромко любимую песню – все равно голос разнесется по всей станции.

- Ключ поверни – и полетели,
Нужно вписать в чью-то тетрадь
Кровью, как в метрополитене…

Вдруг Оксана, вдоволь насладившись, наконец вгоняет клинок между ребер, пробивая плоть чуть ли не насквозь и краем сознания, сохраняющим рассудок, надеясь, что не промахнулась с местом расположения сердца, опьяненная кровью и почти безумная.

- Выхода нет, - хрипло заканчивает Оксана, вытирает клинок о платье и бросает на пути поезда.

Вдруг она резко вскакивает, заслышав где-то свисток. Осознание происходящего возвращается. Аксинья понимает: она потеряла счет времени.

- Женщина! Женщина…

Рабочие. Около десятка взрослых сильных мужчин.

Оксана смеется и даже не пытается сопротивляться. Она завершила то, чего ей так хотелось.

***

Главврач устало смотрит из-под очков на людей, расположившихся на диване в его кабинете, и думает, что им всего лишь не повезло. Потому они и здесь. На их месте мог быть кто угодно, но на доктора сейчас смотрят серьезно и грустно резко постаревший за эту ночь мужчина с сединой на висках и его сын-студент.

- Олег Владимирович, - дрогнувшим голосом продолжает разговор отец, и врачу становится не по себе: он понимает, о чем его сейчас спросят, - вы поймите, я сам медик… Вы просто скажите, будет ли он жить. Вы его… вытащите?

- С такими ранами… - шепчет Венцеслав, но тут же замолкает, пока его не слышит отец.

- Мы сделаем все возможное… - начинает Олег Владимирович любимую фразу всех врачей, но вспоминает, что человек, сидящий напротив, наверняка тоже повторял ее много раз. – Давайте по-честному, Игорь Николаевич. Я не знаю. Все зависит от особенностей организма. Но если Нафанаил выживет… вероятнее всего, будет прикован к постели до конца дней своих.

- И… ничего не возможно будет сделать?

- Я постараюсь, - Олег Владимирович отводит взгляд. – Я… я попробую. Я должен его спасти.

- Спасибо вам, - обессиленно выдыхает Ефимов-отец. – Мы можем идти?

Олег Владимирович поправляет очки, вздыхает и все-таки решается открыть то, чего он стыдится уже заранее.

- Подождите немного. Сейчас сюда должен прийти человек, с которым, я уверен, вам очень бы хотелось поговорить.

Игорь Николаевич вопросов не задает. Венцеслав теребит пуговицу на рукаве рубашки и боится даже взглянуть на врача. Повисает неловкое молчание.

Наконец в дверь стучатся. И Олег Владимирович прекрасно знает, кто это.

- С добрым утром, моя дорогая сестра… - его симпатичное простое лицо искажается неприятной усмешкой.

Оксана, сопровождаемая двумя полицейскими, останавливается на пороге и в ужасе смотрит на обоих Ефремовых. Ей кажется, волосы у нее встают дыбом.

Аксинья знает, что на судебном процессе даже не будет открещиваться от своей вины. Она признает все, с удовольствием глядя на вытягивающиеся лица. Будет улыбаться и говорить о том, как ей хотелось остаться в памяти.

Пока секретарь прокурора изумляется, торопливо печатая то, что диктует начальник, пока судьи пытаются найти свидетелей, пока в утренних новостях рассказывают о произошедшем на станции «Бибирево», пока весь Интернет с ужасом обсуждает случившееся, пока у Оксаны есть еще немного времени, она просит об одном: ей нужно заглянуть к брату. Ни он, ни мать на заседании суда присутствовать не будут: свидетелями не являются. А Оксане слишком хочется узнать, что же скажет ей Олег. Одну ее, арестованную, никуда не отпустят, так что приходится привыкать к конвою в виде вооруженных полицейских.

Она бы все перенесла, измученная сама собой Оксана: и конвой, и насмешки, и издевательства, и тюрьму, и суд, и желанную ненависть… Только Аксинья не может сейчас смотреть на Венцеслава и Игоря Николаевича; это не голос совести и не чувство вины – в зрачках отражается ужас и животный страх.

- Что с ней? – озадачивается один из полицейских. Венцеслав, первым догадавшийся, кто перед ним, поднимается с дивана, глядя на Оксану с искренней ненавистью.

Аксинья не выдерживает. С громким вскриком оттолкнув полицейского, она бросается назад и мчится по коридору со всех ног, будто боится, что за ней погоня. Венцеслав, сжимая кулаки, молчит. Полицейские усмехаются и переглядываются. Они знают, что от правосудия Оксана не уйдет.

Аксинья останавливается, только пробежав добрые полсотни метров и несколько больничных коридоров. Сердце стучит так, будто готово выскочить из груди. За ней не гонятся. Убегать нет смысла: ее знает в лицо весь город. Точно так, как ей хотелось.

Но Оксане приходит в голову еще одна мысль; будто мало крови, мало боли и ненависти. Натаниэль еще жив. Искалеченного подростка жалеет весь Рунет, газеты пишут, как фантастически повезло ему – клинок не задел сердце…

А Аксинья хочет рассмеяться в глаза этим людям. Она хорошо знает коридоры больницы и спокойно, ни на кого не глядя, идет вперед. Ее цель – больничная столовая. Там не найдешь хорошо заточенный нож, но даже тупым лезвием можно перепилить шейную артерию.

Это импровизированное оружие, стащенное буквально из-под носа полной дружелюбной поварихи, клинком назвать язык не поворачивается, и Оксана нервно смеется. Ничего. Ей кажется, она бы могла разорвать заветный сосуд чем угодно, хоть даже продрать ногтями. Металлическая рукоятка в ладони придает уверенности.

Оксане не нужно много времени, чтобы найти палату Натаниэля. Белые стены, белый потолок, белый свет, как тогда в метро; всего одна койка, пациент на которой балансирует между жизнью и смертью. Аксинья даже не сразу узнает свою жертву в окровавленных бинтах. Косится на капельницу. А что, если…

Оксане достаточно выдернуть шприц, чтобы пациент начал умирать. Она колеблется; какая-то часть ее требует крови, а другая – моментальной смерти Натаниэля. Наконец Аксинья, по привычке взмахнув ножом, нервно облизывает губы и тянется к трубке капельницы. Нужно спешить. Кровью побежденной жертвы насладиться она успеет…

Оксана не успевает.

Она не успевает даже почувствовать ничего, когда метательный кинжал, пущенный в спину, насквозь пробивает сердце. Аксинья падает, как ей кажется, медленно-медленно, видя перед собой только хрупкий силуэт немой Катюши и ее злую ухмылку. На самом деле все происходит за секунду.

Тишина. Катерина садится рядом с телом Оксаны на корточки, вытаскивает свой кинжал, поднимает руку Аксиньи и осторожно вводит крепко зажатый в ее ладони нож в рану. А потом вдруг смеется – хрипло, с надрывом и горечью. В палату заглядывают молодой санитар, прачка и уже пожилой хирург.

- Все? – тихим тонким голосом спрашивает прачка, и Катюша кивает. – Батюшки мои…

- Самоубийство, - протягивает вдруг Катя, поднимаясь на ноги. – Печальный конец для Аксиньи. Федор Константинович, так как мы решили?

- Отнесем ее тело поближе к станции «Бибирево», - задумчиво бормочет врач. – Для тяжело больной психически самоубийство на том самом месте имело бы символическое значение. Егор, я тебе доверяю. Доставишь на место.

Санитар торопливо кивает.

- Я уб-б-беру кровь с пола, - запинаясь, предлагает прачка. – Катюш, ты возвращайся к своим, а то еще спохватятся…

Катя не отвечает. Наклоняется к Натаниэлю и ласково поглаживает его по волосам, совсем как Оксана.

- Это моя вина, - шепчет Катюша еле слышно. – Это я виновата, что не уберегла тебя. Я ведь сильнее, старше, я – воинствующая Кэти, Эркле-Кайтарьине-Астала… прости, Натаниэль. Но в одном Аксинья была права… знаешь, я никогда ее не забуду.