Толя - муж Кари

      Когда мне принесли стихи Кари Унксовой (несколько толстых книжек, изданных популярным в те времена самиздатом), я не знала о ней ничего, кроме тех слухов, что гебисты убили ее (как бы случайной машиной) – и не за стихи, а за ее феминистскую деятельность. Все это спорно и до сих пор бездоказательно, но многие, помня то время - с арестами, пожарами и внезапными смертями в питерском андеграунде, - в случайность этой смерти верили плохо. Была ли Кари феминисткой – тоже гадают до сих пор. Знали только, что ей предложили сотрудничество в феминистическом журнале, издаваемом за рубежом, «Женщины в России». В нем были опубликованы написанные Кари несколько статей.

      А я увидела – стихи, открыв первую же книгу. И Кари для меня так и осталась – только стихи.
      Потом я узнала, что «Кари писала редко, сразу на машинку, не правила. Для нее важнее всего отыскать, выждать состояние сообщения – ведь именно в состоянии содержится ложь советского лиризма – сообщение должно перегореть на «внутреннем огне» (термин Патанджали) и выйти к читателям очищенным от лукавого умствования и авторского самолюбия. (А.Изюмский, из книги «Прекрасный новый мир» Кари Унксовой»). Но меня убедили не эти строки, объясняющие поэтическую методику Кари, а одно из ее стихотворений, в котором выражена – со всей стремительностью неожиданных образов – внутренняя работа при рождении поэзии:
          
            «Никого нет
            Никому верь
            Потуши свет и закрой дверь
            Пусть стекло гнет изнутри жар
            А снаружи пусть
            Закипит пар
            Пусть сердец град
            Застучит вне
            А твоё пусть
            Медлит здесь во сне
            И когда хор
            Станет рвать дверь
            Станет гнет рам
            Станет клеть стен
            Станешь клясть плен
            Станет всё крик –
            Ты еще раз
            Прикуси язык
            Искусай уст
            Не бери перо –
            Этот крик пуст
            Пока вчетверо
            Не умножь гнет
            Позабудь смерть
            Позабудь ся
            Словно слов нет.
            И пока ты не найдешь слов
            Нет тебе дней
            И в ночи снов
            И пока слов
            Не пришел час –
            Нет тебе уст
            Нет тебе глаз
            Только страх пут
            Ужас той лжи
            Что не жжет куст
            Не сойдет межи
            Но когда вдруг
            Перед очью – дно
            Изо всех слов
            Есть тебе одно
            И в ночи оно
            Грянет вчетверо –
            Разожги свет
            Подыми перо».
            
       В анналах советского самиздата мы будем еще долго делать открытия и находить новые имена. Поэтический Олимп не для них: слово для них – жизнь. О Кари теперь пишут ее современники, издана книга ее стихов, пытливые читатели отметят ее в числе своих «избранных авторов». Знакомство с ее поэзией – подарок, но бойтесь за свое «я», погрузившись в нее с головой.

           «Начать с того,
           Что вертушки миров
           Можно пройти
           Прямо по центру
           Не потеряв здоровья
           Это страх
           Сжигает ваше тело
           Оно вообще
           Довольно непослушный ребенок
           И часто
           Мало на что годится.
           Поэтому не бойтесь
           Великого Света…»

       Мир Кари – это айсберг, и только ее стихи – на поверхности, остальное – в полном погружении и слиянии. Ее стихи меня ошеломили, и я радовалась, не находя успокоения. Она далась мне тогда, когда были уже чужды любови с размаху и когда казалось – жизни не будет. И вдруг – этот чудесный миг просыпания! Поводя глазами предметы – будишься в давно уже прекрасный новый мир, улавливая символы утра. Так было со мной после Кари. Пребывание в ее мире отдлилось, а я все не могла снова закрыть глаза, чтобы опуститься в наше пустое бытие. 

           «…На границе зрачка и неба
           Вы видите, наконец, себя
           Это страшновато
           Почти непереносимо
           Потому, что Эти
           Смирившиеся с именами Богов
           Смотрят глаз в глаз
           На вас в этом тонком пространстве
           Радужной оболочки
           Радужной оболочки
           Радуга неуловима
           Не надо бояться пламени
           А также
           Всесожигающего огня
           Он совершенно пустой
           Сосредоточенно-радостный
           Ему нет до вас
           Никакого дела
           Как иголка сквозь сонную ткань
           Вы пройдете сквозь Огнь
           Если сумеете
           Не испугаться
           Все дело в страхе
           Страх – натяжение плоти
           Страх это камень
           И мы возвращаемся к камню
           К пустой бутылке
           Под скамейкой у зыбкой ладьи
           Косное вещество -
           Глубокое энергетическое недоразумение».

      «Забыть обо всем, что мы накопили за всю свою многотрудную жизнь, что представляется нам таким важным и нужным, что делает нас такими большими, ценными и уважаемыми людьми, опустошить себя от всего этого хотя бы на время, довериться уму, таланту и честности автора и приготовиться следовать за ним безропотно и со всей энергией, на которую мы способны. Если мы этого не можем, значит, наш дух уже умер, мы уже никогда не сможем воспринять ничего нового, и для нас нет никакого смысла читать стихи Кари, к нашим услугам достаточно разбавленного «сиропчика» в мило оформленных сосудах, который усладит нас, не потревожив нашей души». (Анатолий Смирнов, «Феномен Кари»).

      «Прекрасный новый мир» Кари Унксовой» – так назвал свою прозу Андрей Изюмский, и пока эта книга наиболее полно раскрывает мир Кари, в котором главное, наверно, были стихи и свобода. После ее прочтения среди многих открытий и удивлений я узнала, что в мир Кари входит и ее природная семья – муж и двое детей. Я гадала, каким же должен быть внешний мир великой поэтессы? Такой дух, что был в Кари, невозможно было удержать, и рядом с ней мог находиться только тот, кто имел дух не меньший.

           «Тяжелая рука не подымает гласных
           Слова спеклись. Какой кромешный жар –
           Ты в мастерской раскалываешь цвет
           Я здесь над словом чутко умираю.
           Так суждено. Не успеваем жить
           Как гарпии стоят над нами музы
           И тяжкой ночью млечные дороги
           Одни наш общий пресекают путь…»

        Таинственность мира Кари естественно открывала просторы для воображения. И вскоре в представленной реальности, выстроенной по неизвестному мне сценарию, мне было дано знакомство с Толей – мужем Кари.
        Нас познакомил Андрей Изюмский накануне своего отъезда в Израиль. Андрей – поэт, музыкант, исполнитель своих песен и песен, написанных на стихи Кари. Знакомые Андрея всегда интересны, неожиданны и вне системы. Когда увидела Толю, почему-то подумала, что он художник. То, что его зовут Анатолий Смирнов, я узнала гораздо позже, а понимание того, что он был мужем той самой легендарной Кари, пришло ко мне откровением.

        Я не смею писать о том, чего не знаю. Жизнь Толи наполнена многими важными событиями, каждое из которых могла бы послужить темой для рассказа. На я не была тому свидетелем, Толя для меня – это знакомство одного лета, дружба одной осени и короткие встречи нескольких зим. Именно об этом, и только об этом я имею право писать.

        Был 1990 год, жаркое лето Петербурга, июнь. Андрей почти всегда мало объяснял, куда нам нужно идти, мы просто договаривались о встрече. Так было и на этот раз. Андрей знал, что у меня день рождения и что я никак не выделяю этот день среди остальных, но при встрече на Финбане (так называли станцию метро «Финляндский вокзал») он вручил мне голубой цветок – гвоздичку. Только спустя время я поняла, что Андрей сделал мне другой подарок – это знакомство и вечер общения с Толей.

           «Я прошу тебя сейчас
           Чтобы нам удался вечер
           Чтобы в нежность тихих глаз
           Ясно-ясно гасла встреча
           Ночью пляшущий ручей
           Зазвучит неосторожно
           В чаще счастья и речей
           Замечтаться невозможно…»

      К Толе можно было заходить в любое время и без звонка, многие так и делали, однако не всегда везло – Толи дома не оказывалось. Не застали его и мы. Душный день подходил к завершению, народ с облегчением ловил вечернюю прохладу и как успокоение – короткий нежный дождь. С Андреем никогда не скучно, мы говорили о разном, сидя в ожидании Толи в беседке напротив дома, но на этот раз я уловила какую-то задумчивость в его состоянии, наверное мыслями он улетал в прошлое – слишком многое связывало его с этим местом.
      Андрея наконец-то отпустили в Израиль, мне тоже было грустно, но неизбежность этого я понимала уже давно. Как потом я узнала от Толи, Андрей не появлялся у него года три, и только серьезные изменения в жизни, связанные с отъездом в Израиль, толкнули Андрея на этот в общем-то прощальный визит.

     Через полтора часа мы наконец дозвонились Толе, идем. Этот дом был навеян мне сном… да, я его предсказала, я догадывалась о его существовании в каких-то параллельных мирах нашего многоступенчатого городского пейзажа. Его энергия уже брала меня в свое окружение так же, как его обитатели пленили меня заранее. Мы сидели на кухне и о многом говорили (понятно, что говорили в основном Толя и Андрей): о жлобстве мужиков, о суетне баб, о мрачной свинцовой туче (нависшей над городом), были мечты об Израиле и Америке (как-то там окажется на самом деле?). Конечно, Андрей рисовал свои прекрасные образы о жизни в Израиле, Толя рассказывал об Америке, куда совсем недавно, полгода назад, уехала Лада – дочь Толи и Кари.

      Чай перерос в гуляш, печеночный паштет, творог, курицу: Андрей выложил все, что приобрел в этот день на рынке и в магазине. Тут же бурно делился впечатлениями от реальности: «Печенка на рынке – 30 рублей, огурцы – восемь!» Я была удивлена, что разговор касался именно бытовых, житейских вещей, всё было просто и без философствований. Три часа пронеслись, мы с Андреем вышли в белую ночь и шли молча.
      В руках я несла рукопись перевода Кришнамурти «Свобода от известного». Так я узнала, что Толя переводит сложные философские тексты, и делает это качественно и добротно. Я предложила набрать этот перевод и распечатать, так мне прибавилось еще работы (мы в то время еще не закончили «Шестую книгу» Андрея).

      Ночью мне снился этот дом, эта кухня, добрые домовые и великие чародеи, которые когда-то собирались там и наверно оставили после своего ухода витать в этих замкнутых пространствах что-то, осязаемое только твердым волевым напряжением. Злобствующим не было там места, их вышвыривало мгновенно в узкое горлышко форточки, будто бы специально для этого существовавшей и дающей выход только в одном направлении – вовне, и потому называемой «источником».

           «Ты как жираф не ведающий сна
           Сначала – ложь
                покорность нарастает 
           Встает и тает
           Утро расцветает
           Как сон Богов не ведающий сна
 
           Над пирамидой утренней зари
           Узри потоки выше превосходства
           Так солнце обращается в несолнце
           Так льется свет и гаснут фонари
           Покорные да будут смирены
           И буйные да будут величавы
           Потоки слов – великая держава
           Держащая пришествие зари

           Упавший
           Может
           Встать и вновь идти
           Ты – как жираф не ведающий бега

           Гам водопада
           Море и телега
           Ползет как жук не смеющий ползти

           Таков был май
           О! Славный месяц года
           Дай мне пройти МИМО твоих ветров
           Вор красит стену
           Прочегонарода
           Идет жираф
                Не ведающий снов».
                (А. Изюмский 20 мая 80 Москва)
     (П р и м е ч а н и е:  в отличие от стихов Кари Унксовой, приведенных в данной публикации, стихи Андрея Изюмского будут помечены после каждого стиха).

      Андрей уехал в Москву за визой, по приезде предложил встретиться на Финбане. Я догадалась, что идем к Толе, и как всегда не дозвонившись. Мы подошли к полуподвальчику, откуда открывалась дверь в Толин мир, и на двери увидели слово, написанное мелом – размашисто, быстро, крупно, по-советски смачно: «сука». Андрей молча, отрешенно, с какой-то мягкой заботой и внутренней тоской долго стоял, водя пальцем по этим буквам, пока слово не зазвучало по-другому, по-настоящему: «скука». И только потом мы решили посидеть на травке, подождать Толю (почему-то решили, что он пошел загорать).
      Выбрали место недалеко, чтобы видна была Толина дверь. Перед своим отъездом Андрей раздавал свои вещи. На этот раз он нес Толе одеяло, но разворачивать и пачкать его не захотел, и мы сели просто на полиэтиленовые пакеты. Ждать пришлось довольно долго, но Андрей как всегда «вещал», и время прошло незаметно.

      Когда пришли к Толе, Андрей бросился раздавать принесенные вещи: одеяло, Бхагавадгиту, кепочку Леше (Леша – сын Кари и Толи, запомнивший мать навсегда в восемь лет). Давно хотел он эту кепочку получить в вечное пользование и много раз приставал к Андрею с просьбой подарить, вот время даров и пришло.
      У меня сложилось впечатление, что Толя редко бывал один, вечером всегда забегали какие-то люди, присоединялись, оставались надолго, обычно это происходило на кухне за круглым столом, придвинутым к стене. На этом столе внезапно словно из ниоткуда вырастал огромный арбуз, или появлялась тарелка с вкусной выпечкой. И чем дольше длился вечер, тем чаще была вероятность появления батареи из бутылок вина. А когда заканчивалось все, что могло быть выпито, снаряжали гонца в ближайший магазин.

     Невозможно было определить, сколько Толе лет. С русой бородой, взгляд светлых глаз совсем не пронзительный, а скорее мудрый, спокойный, а лучше сказать – свободный. Кари дружила со многими петербургскими художниками. Я видела портрет Толи – рисунок тушью – прекрасное лицо, огромность глаз, они печально-далекие, возможно знающие судьбу.

           «…Как мчится день, чтоб отвратить беду!
           Как ночь за ним спешит, не успевая!
           Но и в преддверии весны и мая
           Мне мнится – не успеют. Я уйду

           Ничья рука меня не завернет
           Ничьи глаза обратно не поманят
           И даже день беды не отведет
           И даже ночь тревогой не обманет».

     Дитя блокадного Ленинграда, вот почему Толя не был высок ростом, хотя и хорошо сложен. Рассказывали, что Толя (совсем ребенок) по очереди предсказывал смерть своих родных, шепча их имена на ухо матери. Именно матерью он был спасен – ее любовью и верой в судьбу.    

     Наконец Андрей уехал. Израиль принял его на столько, на сколько было определено кармой. Наступил новый этап – долгий и, как оказалось, последний этап наших отношений – писем, почти только писем.

           «Куда ушел мой друг
           Куда идешь мой враг
           Распороты в степях
           Обглоданные сливы
           Их гусеницы жрут
           А ты уходишь так
           Куда уходишь друг
           Вернемся под оливы
           Куда уходишь друг
           Крутые небеса
           Горят каким огнем
           Какие в море рыбы
           Каким тебе я был бы
           Пламенным рабом
           До смертной до поры
           До смертной до поры бы
           КУДА уходишь друг
           Куда уходишь ДРУГ…»

      И как всегда бывает при расставании – чувство опустошения, но все же внутри какие-то неведомые силы помогают выстоять и обрести новые возможности и способы жить.

      Ну и, конечно, нужно идти туда, к Толе. Я уже заслужила право представлять ему своих друзей, а потому, как в свое время Андрей водил меня к Толе, как Кари в свое время привела к Толе Андрея, теперь я повела к нему Андрея Чежина, моего давнего друга, представила:   

      – Ведущий фотограф города Ленинграда, пытается возрождать славу былой питерской фотографии.
        Толя заинтересовался, а Андрюха, к моему изумлению, отнекивался и вроде бы даже отпирался, хотя известность его тогда была уже большая. Покурили: я – водрузившись на свой облюбованный в первый же приход сюда табурет, Толя – заняв свое (веками – вечное) место. Я сообщила об истории, происшедшей с Андреем в Москве. Мы бросили их – беспомощных, измученных последними днями пребывания в Питере, «втолкнув» в поезд на Московском вокзале и посчитав свой долг исполненным. Нужно не знать совдеп, чтобы так думать. Как сказал Толя: «Мне не нравится, когда так всё гладко складывается. В совдепии «хорошо» долго не тянется».
      Оказывается, в Москве в аэропорту запретили брать в Израиль трехмесячного щенка (породы "Московская сторожевая"), которого везли в подарок, щенок был уже явно больной – вялый, грустно-всё-чувствующий, его пришлось оставить, потом в Москву поехал отец Андрея Владимир Викторович, чтобы его забрать.
      Они не могут отпустить на волю человека, не возбудив в нем в качестве последнего чувства – не тоску расставания, не горечь сожаления, не удрученность прощания, ни тем более любовь, – а только злость и усталость, порожденные бессильем перед «аппаратом насилия», бросающим своих детей в чужие земли и до сих пор не нашедшим в себе мужества вымаливать прощения у всех изгнанных.

           «…да будет мир снискавшим утешенье
           где капли таяли – я не вернусь обратно
           да будет мир узрившим поученье
           пусть это соль – я не вернусь обратно
           да будет мир смеющимся навстречу
           чудесный сон – но – не вернусь обратно
           да будет мир уже сменившим речи
           на ликованье – не вернусь обратно
           на опустевшем кладбище вокзала залаял пес свистка
                милицъонера
           раб бросил паперть и нашел другую
           я не вернусь обратно: будь со мной!..»
                (А.Изюмский, «Прощание с Москвой», август 80).

      У Толи мы поели огромный арбуз, который притащила Римма, вскоре ускользнувшая и появившаяся вновь с Гребенщиковой, дав нам предварительно пообщаться втроем. Толя был говорлив. Чежин мне потом признался, что говорит он, конечно, необыкновенно. Сидели, как всегда, допоздна.

           «Смутное чувство владеет нами
           Когда сидим мы светом овеяны
           В маленькой комнатке у самой кровли
           Так близко друг к другу
           Треугольник трепетный
           Солнцем очерченный
           Вращается медленно
           Навстречу вечеру».

      Чтобы как-то заполнить пустоту, образовавшуюся с отъездом Андрея, я стала записывать кое-что из настоящего и прошедшего. Листки росли, группировались и наконец попросились в переплет; так появились заметки «ВоспОМинания о разОМкнутом пространстве». Когда я на титульном листе напечатала это название, расположив его горизонтально и вертикально, связав годом 1990, то получила крест и что-то похожее на свечу. Один из эпиграфов напечатался по диагонали, словно стрелой устремляясь в правый верхний угол. И мне это понравилось.

     Первым читателем еще тогда разрозненных записей оказалась моя подруга Ира, и эффект был неожиданным. Поскольку я много в то время общалась с Толей, эти общения были зафиксированы тоже, и Ире Толя понравился настолько своей мудростью и трезвостью суждений, что она решила ему позвонить, представившись как подруга Изюмского. И когда в очередной раз я пришла к Толе, то натолкнулась на вопрос:

–  Ты в курсе баб Изюмского?
   Я сначала даже не поняла, Толя уточнил:
–  Тебе известна некто по имени Ира? – и начал объяснять про невразумительный звонок знакомой Андрея, жаждущей с ним, Толей, общения, хотя ни разу его не видела. Толя сказал, что у Андрея была такая мания – собирать баб и наставлять их на путь истинный.
–  Почему именно баб? – спросила я.
–  Потому что другие его просто посылали, – или что-то в этом роде ответил Толя. – При этом нельзя сказать, что он был сексуальным маньяком…
      Толя отличался остротой высказываний. И хотя это резало слух, но зато запоминалось надолго.

      Очень запомнилась одна встреча с Толей. Это был редкий случай, когда он был один, без гостей и знакомых знакомых, не было даже Алеши. Нужно было передать текст Кришнамурти, который я вывела на печать, чтобы Толя его отредактировал и выявил опечатки. Я позвонила заранее, договорилась о встрече и проговорилась, что звоню из какой-то шумной весельем и вином компании.
      На следующий день я оказалась перед знакомой дверью, с постоянно неработающим звонком. Я постучала как-то несолидно, по-женски – ладошкой. Услышала звук открывающейся двери и тут же представила на себе изучающий, внимательный взгляд. И когда дверь отворилась – чуть-чуть сверху – неожиданно высоко! – на меня действительно смотрели таким взглядом: «Ну, как самочувствие?» Я смутилась, хотя и готовилась, вошла, помощь пришла сама:

   – Давай чаю попьём, у меня хорошая заварка. Да и тебе полезно, чтоб полегче стало.
     У него была приготовлена эта фраза, и это приятно меня тронуло именно тем, что она была «заготовкой» на встречу.
Я вытащила испеченное дома печенье, понесла на кухню:
   – Я вам печенье принесла.
   – А у меня ромовые бабы!

      Было легко, и хотелось просто говорить по душам. Я завела разговор о своем сегодняшнем состоянии, что как-то пусто.
–  Естественно, – тут же согласился Толя, – поскольку ты существо витально активное и тебе необходимы острые ощущения.
      Засомневалась – недовольно, с досадой, но боясь перечить. Хотелось объяснить, что это скорее на ментальном уровне, что ли.
–  До встречи с Андреем я достигала всего сама, вернее, не достигала, а просто шла и шла. Рамки, в которые меня хотели поместить окружающие, не мешали мне расти самой, не имея никаких конкретных учителей. То, чего добивалась, не ставя даже цели, оказывалось нужно было только для того, чтобы оттолкнуться и идти дальше. И тут пришел Андрей – и стал кормить меня «кашицей», что оказалось очень удобно и приятно.

      Толя с интересом выслушал и сразу переменил свое ко мне отношение, тут же подхватив мое определение:
–  А вот это как раз очень вредно. Я его десять лет кормил этой «кашкой». В конце концов, мне это надоело, я сказал: «Тебе тридцать лет, решай все сам». Что толку, что он приходил сюда и все мне выкладывал, про свои тусовки с папашкой и прочее, а потом уходил – и все начиналось сначала. И я просто-напросто запретил ему сюда приходить. И последние три года он здесь не появлялся.

      Толя считал, что когда человек не ищет помощи ни от кого, только тогда он становится свободным и способным совершать открытия. И в то же время узнавать себя человек может только в отношениях – к людям, вещам и идеям.

      Заговорили о советской ментальности и о развитии человека вообще. О том, как при встрече со своим когда-то знакомым ты просто ощущаешь, как деградируешь до того уровня, на котором вы когда-то находились при вашем последнем общении, ты приспосабливаешься и говоришь то, что от тебя он ожидает услышать, потому что не пытается выйти за рамки, которые устанавливают ему обстоятельства.

      Какое же многообразие, многоцветье, многоголосие внутренних миров являют нам убожество обыденности? Бесконечность любви, взаимная доверчивость, проникновение души до ненадежности слов, когда они плавают, не произнесенные за их ненадобностью. И вне – из нашего примитива – в другое состояние, где проносятся элегии, изгибаются жидкие формы, превращаясь в своей бесконечности в простой дым, где рушатся твердые материи и клубятся вечно-зеленые сны.

        «…День полон дУхами и темными мирами
        Свет полон звезд и всяческих причуд
        Дым полон сна в начале перелома
        Мак полон красок – лотос полон дней
        Неистребимо желтые пространства
        Спускаются с полураскрытых листьев
        Вот символы: им не царить над нами
        Наметив трепетно дистанцию полета
        Плоть таяла превозмогая тяжесть
        Земных оков
        Вливаясь постепенно в тот мир где постепенно пребывает
                безмерный дух
        Вдыхая и тоскуя и умножая постепенно мудрость печалью
                и печаль превозмогая».
                (А.Изюмский, «Прощание с Москвой», август 80).

      Толя говорил Андрею: «Я просто нормальный человек, настолько нормальный, что это кажется ненормальным в нашем неестественном, противочеловеческом мире, это кажется чем-то сверхъестественным».

      Время подходило к девяти часам, и мы перебрались из кухни в большую комнату к телевизору, когда началась программа «Время».

           «Громко страдают по ящику разные люди
           Мир отозвался сомнением тяжким гоним..»
                (А. Изюмский 27.III.1988).

      В Челябинске – винные бунты.
     –  Много еще поводов будет для бунтов, – произнесла я медленно.
      Толе понравилось мое мрачно-пророческое высказывание.

           «Канет и жизнь и посмертие правда и ложь
           Ка-нет любовь так что нож ты пожалуй положъ
           Канет отчизна и канет на небе звезда
           Канут и горы – обитель Твоих НИКОГДА

           Бодро кораблик лети через шторм потому.
           Слушаешь? Ветер свистит обрывая кайму
           Жреческой мантии. Это энергия сфер
           Это пожалуй конец и стране эСэСэР».
                (А. Изюмский, из поэмы «Семь зерен риса», 1988).

      Рыжий Васька – очень ласковый «уже полукотик» (то есть уже выросший из котенка) восседал между нами на диване и урчал от удовольствия, жмурясь от нашего внимания к нему. Толя считал присутствие кошек обязательным, иначе от мышей было бы не избавиться: полуподвальная квартира на первом этаже, хотя казалось, что никаких этажей дальше и не было (откуда они брали свое начало, было загадкой: дверь – прямо с улицы), не было парадных и лестничных клеток, а потому и мыши ходили как к себе домой.

      Несмотря на что-то вещающий ТВ, разговор продолжался. Что-то о низком уровне кинематографа, особенно советского, поэтому в кино Толя вообще никогда не ходит: «Хватит такой дряни и по ящику». Ладка затащила его как-то на «Блеф», и ему было непонятно, отчего люди в зале так радуются: «Как они не понимают, что такие отношения между людьми просто ничтожны, жалки, вампиричны, искусственны, они неживые».

            «Пусть разомкнутся уста
            И Слово спасет миры
            Если его потеряют
            Ваши уста
            Никто не проснется наутро».

      Толя много говорил о Кришнамурти – по поводу обусловленности сознания, вспоминал Кастанеду, которым зачитывалось не одно поколение. Я попросила дать почитать Шри Ауробиндо, которого Толя тоже переводил, но все было отдано заказчику. Тогда этот перевод (хоть и по полтиннику лист – форменный грабеж) оказался очень кстати, он был сделан в пору безденежья, когда они умудрялись жить втроем (Толя, Лада и Алеша) на 100 рублей в месяц.

      О спорте (насчет моего утверждения его, но занятий активно, а не созерцать у ТВ) Толя сказал, что в свое время именно активно им и занимался, а сейчас не те годы. Андрей всегда удивлялся, как это Толя может смотреть, например, футбол (Андрей, в отличие от Толи, не занимался спортом никогда и не поддерживал азарт болельщиков). На что я получила любопытный ответ, настолько непредсказуемый, что его мог дать только Толя:
–  А там – жизнь, причем настоящая, живая, многовариантная, незапланированная, реальная, самая настоящая жизнь, какой она и должна быть, чтобы быть интересной, а не монотонной и скучной.

      Но что-то призывало его возвращаться к другой теме, была какая-то точка, которую он все не мог поставить, но к которой он медленно подводил, включая и меня в это совместное с ним шествие.
      «Великое ничто внутри» (термин Гурджиева). И Толя знал таких людей: они в свое время сажали диссидентов, а сейчас ликуют по поводу перестройки, и их не мучит совесть, и нет осознания зла. Сейчас их лица мелькают на ТВ-экранах, с ясным, чистым взором и с этакой «великой пустотой внутри».

            «На Руси ликуют бесы
            Жаркою толпой
            На Руси рыдает пресса
            Кончился покой…»
                (А.Изюмский, из поэмы «Звезда», 17 марта 1988).

      «Всякая религия несет зло», – утверждал Толя. Она организует людей, превращая в неистребимую заведенную толпу, направленную на активные действия «за» (или «против», что в сущности все равно ничего не меняет).

–  Я не боюсь людей, которые сами по себе идут по проспекту, в разных направлениях, каждый по своим делам, со своей правдой, со своими взглядами, какими-то идеями, мыслями, надеждами, верами. Каждый прав в себе. Но когда я вижу людей, озабоченных целью – салют ли это, демонстрация трудящихся или что-то еще, – мне становится страшно, и я хочу сразу же уйти, укрыться, потому что вижу уже толпу, которая является организованной и непредсказуемой по своим действиям. «Вера неизменно порождает насилие».
–  Но может быть, все-таки не религия, а люди? – переспросила я.
–  Нет, именно религия.
–  Изначально?
–  Изначально. Всякая религия несет в себе зло!
Я обессилила от безысходности:
–  Но ведь ставки на церковь растут! Значит, выхода нет?
–  Выхода – нет.

      Толя предупреждал мои вопросы, и потому динамика разговора добила меня, приблизив острый момент познания смысла сказанного. Что же делать нам? Говорить о перестройке сознания? Но в ближайшее время невозможно что-либо изменить: время не работает сейчас в нашей жизни на созидание, время – разрушения, Бог Яма пожирает все. О жестокая, темнейшая Кали-юга!

           «Страна в затмении в истоме – страх и кровь
           Неумолимо тянет время вкось и вкривь
           Гнилое мясо рушится миров
           Дымится догнивая еле жив
           Народ совсем упал в своих глазах
           Недооткрытой истиной прибит…»
                (А. Изюмский, 14 февраля 1990).

      Прослушав «Прогноз погоды», я засобиралась, Толя решил прогуляться, оправдывая свое решение тем, что сидеть дома – барство. Облачился в фирменные шмотки, присланные, вероятно, Ладой, подхватил кота Ваську под брюхо и запер дверь, оставив того горевать в одиночестве. Мне понравилось, что он не стал нигде выключать свет и шустрить, бегая по выключателям.

           «Если вы забываете
           Заперта ли дверь на засов –
           Ваше тело больше не может
           Изнемогает от отвращения
           Выбросьте имущество
           И откройте дверь
           Пусть вор выпьет с вами стаканчик
           Обдерите обои
           Постелите на столе
           Вчерашнюю газету…»

      Постоянно держа меня с правой стороны, Толя бодренько зашагал рядом, и со стороны казался живеньким, фирменным мальчиком, выгуливающим свою девушку. Мы поговорили немного о правке рукописи его перевода Кришнамурти, потом – о «гнилом» западе, о России, о том, что возрождать в общем-то нечего, все это миф – о прошлой, бывшей когда-то, но утерянной, загубленной духовности, что-то типа красивой сказки про бабушку, которая в молодости была «жуткой красоткой».
–  Надо будет написать статью, вот соберусь с духом – о положении России, – и вдруг стал рассказывать, о чем хотел написать.
–  Но ведь это не только о России, это вообще – такое происходит во всем мире?
–  Конечно, – согласился Толя.

      Много общих проблем, безусловно; проблем, стоящих над народами, странами, нациями, например экология, насилие, конкуренция, жестокость, войны, жадность, бесконечная разобщенность религией, идеологией, национальностью. Главное, чего не провозгласила перестройка, – это перестройка сознания. Без этого не будет никакого продвижения, пока главенствует невежество. Важна перестройка именно психологическая, духовная, разрушение элементов сознания, которые ведут к борьбе, войне, конфликтам. Сохранить и укрепить самосознание, сознание гармонии мира – только с этим можно перейти в новый миропорядок. Мы все уповаем на различные новые, постоянно меняющиеся внешне, но в сущности одинаковые в своей ипостаси экономические реформы, но даже если разрушим старые структуры, это не поможет нам выйти за пределы, на должный цивилизованный уровень.
      И страны процветающего утвердившегося капитализма с признаками всяческого изобилия не на много в этом отношении продвинулись. Пустота, хамство, скука, стяжательство, погружение во внутренность тьмы наличествуют и там. Никто не собирается подчиняться принципу «и ничего сверх необходимого», поскольку на разных уровнях благосостояния различные и понимания этого «необходимого». А в сущности, сколько нам нужно пиджаков, рубашек, кресел, диванов, сколько мы можем съесть?
     Один блеф – коммунизм, сейчас, слава Богу отпал, это уже не требует доказательств, но сколько усилий требовалось, чтобы народ (массово!) это принял, может быть еще до конца не осознав. Но пока существует следующий миф – национальное самосознание, которое на самом деле приводит к насилию, вражде, войне.
      Выслушав все это, я воскликнула:
–  Но ведь об этом надо писать! Сейчас так быстро все меняется.
–  Это как раз не изменится в ближайшее время. У меня был один случай, написанная статья пролежала два года ненапечатанной и исчерпала себя, но эта тема останется надолго.

      Толя рассказал много из жизни Изюмского – поэта, который Кари считал своим учителем и остро переживал ее уход. В одном из писем из Иерусалима он признался: «Очужело сердце после смерти Кари. Потому я здесь».
 
      Толя рассказывал:
     – Года три назад Андрей вбил себе в голову, что за ним охотятся гебисты, скрывался у Таньки-художницы, причем ничего не ел, забивался под кровать и там сидел, прячась от мира. Когда его забрали в психушку, кормили искусственно, правда выпустили через неделю.
–  А нужно это было, как ты считаешь? – спросила я.
–  Другого выхода не было. Он был невменяем, и притом ничего не ел, исхудал до невозможного… Когда решили его «брать», пришли за мной, за помощью, но я отказался: «Поймите, у него остался один человек, которому он еще верит. И вы хотите эту веру – убить?» Обошлись без меня. И Светка подвернулась очень кстати, просто его спасла, потому что всё может выслушать, любую его бредятину. (Светка – молодая, худенькая, с лицом улыбающегося Будды, именно она вывезла Андрея в Израиль).

       Уже на трамвайной остановке заговорили о пище, о вегетарианстве, о таком существующем понятии как «советская пища», и о том, что Андрей будет болеть первое время от непривычной еды (и оказался прав). Толя предсказал и то, что при спокойном образе жизни Андрей вполне может располнеть, и то, что, живя в Израиле, где запрещены аборты, он может обзавестись кучей ребятишек (детей родилось двое).
       Толя признавал, что Андрей был неуживчивым, а потому и в Израиле ему будет трудно, хотя человек, в принципе, такое существо, что может жить везде, и это нормально – приспосабливаться к любым условиям жизни. Толя считал ностальгию противоестественным чувством. (Позже в письме Андрей восклицал: «И неужели Толя думает, что мне нигде не станет хорошо?»).

      И тут подошел трамвай. Толя посмотрел на часы, но я остановила его вопросом:
–  Поправишь рукопись – сразу позвони.
–  А у меня телефон-то твой есть? – спокойно глядя в глаза. Мне нравилось в Толе то, что не было мельтешений, суеты, он был вне социума, что ли. А народ – гудел. Все ехали по своим новым делам, от своих дел старых.

           «Позови мне вчера, дорогая душа.
           Обмани
           Холодеющий лист домерзает
           Последние звуки
           Разверзает пространство над нами
           О флейта о синь
           Нити истовых звезд
           Натянулись и ноют как струны
           Позвони мне вчера в никакую страну
           Дозовись
           Где-то плачет в подъезде
           Боюсь и назвать и проститься
           Дорогая душа…»

       Иногда мне звонил Сережа Февралев, приглашая пойти к Толе, порой это было достаточно поздно и я отказывалась. Приглашал, немного запинаясь и пряча глаза в очки:
–  Как бы нам свидеться, передать хорошим людям виноград? (Ему прислали другие хорошие люди, а Сережа хотел поделиться).
      Под «хорошими людьми» подразумевались я и Толя. Все-таки уговорил меня тогда подъехать к метро «Чернышевская» уже в 23.00. Не терял надежду, уговаривал:
–  Как было бы нравственно поехать сейчас к Толе попить чайку (я передала ему «полосочки», испеченные накануне), и через полчаса я собственноручно довезу тебя до дому.

      Сережа – друг Андрея еще со школы, мы с ним познакомились в день отъезда Андрея и сразу сдружились. Серж полностью принимает музыку Андрея, его философские выкладки и согласен со всем, что Андрей говорит о современной музыке вообще, в частности о том, что происходит в ленинградском рок-клубе. «Если бы они делали то, о чем Толя говорит!» – сокрушался Серж, меломан настоящий, о музыке говорит взахлеб, но, попадая на кухню к Толе, становится тихим и робким, внимательно слушает и больше молчит.

      Сколько я ни была у Толи, никак не могла понять пределов обитания этой квартиры. Всегда казалось, что количество комнат в ней не имеет точного значения, или что каждая из – стремится к расширению своего пространства. Потом я все же узнала, что вдоль длинного коридора, упирающегося в большую кухню, располагались три маленькие комнатушки.
      А что касается посетителей – всегда боялась предположить, не имея в себе достаточности воображения, чтобы впустить сюда столь разных бывающих здесь людей. Я бы не удивилась, если бы спустя час нашего общения из какой-нибудь дальней, заброшенной, почти несуществующей комнаты, кладовочки, просто уголка или даже из открывшейся внезапно из плоской стены двери – вышла какая-нибудь особа и степенно, невозмутимо прошла мимо или села с нами за стол, просуществовав эфемерно-нереально; она могла просидеть с нами весь вечер или ускользнуть так же незаметно, как пришла, заменив себя другим образом, столь же неожиданным в своем появлении. «Быстропротекающие явления в действительной среде». Кто-то мог пройти мимо, не касаясь и не оставив себя здесь навсегда, кто-то мог сесть за стол с таким видом, будто существовал здесь всегда и случайно вышел на минутку, а теперь занял свое законное место по праву временного отсутствия. И именно эта поначалу неизвестность о наличии имеющихся и проходящих посетителей приводила меня в запустение и вносило замешательство в отношении моих дальнейших действий.

      Продышав петербургским воздухом, Кари так и не приняла красоту города, оставшегося для нее пустым, она наполняла его своим смыслом, в нем она искала ассоциации с другими далекими городами, пахнущими солнцем и зноем, и когда находила – удивляла слушателей неожиданной восточной музыкой, звучащей в строках:

           «На Петербург пришла жара -
           Афины гордые пропорций -
           Тогда в звучанье малых терций
           Секунды ссыпала зурна.

           Гремят в оградах соловьи -
           Восток, затравленный и жаркий
           Простер в закат тугие арки
           Неукоснительной зари.
           .....
           Ярило ханское хазар
           Надменно распускает брюхо;
           И роют бронзовые мухи
           В гортанном клекоте базар.

           И крики вьючных ишаков
           Ревут восторг – сквозь хрипы чаек.
           О Троя – пристальный молчальник
           В ограде призрачных шагов…»

      В один из вечеров у Толи мы вспомнили Алешу Соболева – московского поэта и художника. Может быть, это было связано со статьей, опубликованной в журнале «Смена», которую написал Толя в виде пояснения к репродукциям картин Алексея, размещенных на четвертой обложке журнала. Приведу эту статью полностью:

     «Его живопись можно отнести к направлению, условно называемому экологическим, хотя конкретное содержание далеко выходит за рамки утилитарно-экологических проблем. Своим искусством Алексей пытается выразить не только отношение человека к природе, как это делали мастера прошлого, но и активное отношение самого мира как к человеку, так и к любому живому существу. Отсюда особая роль животных в его картинах. Мы видим мир как бы глазами иных существ, чья воспринимающая способность выше нашей, более непосредственна и не обусловлена нашим потребительским и агрессивным отношением к жизни.
     Некоторое упрощение графики позволяет сконцентрировать внимание зрителей на цветном и композиционном решении как более важном для выражения идеи картины. Как правило, художник фиксирует в качестве главной одну из характеристик психологического состояния животного или даже какой-либо признак формы: размер, цвет, пластику или движение. Это основа развития картины.
     Животные вступают в общение с природой, частью которой признают себя, и в ответ мир раскрывает красоту и гармонию, недоступные нам и неизвестные. В ярких и экспрессивных абстрактных композициях Алексея источник этой новой красоты и гармонии — взаимоотношение между миром и человеческим сознанием, способными бесконечно обогащать друг друга. По убеждению художника, природа не может не откликнуться, если мы обратимся к ней открыто и доброжелательно. Главным мотивом его творчества можно назвать оптимистическое предчувствие праздника, ожидающего нас.                Анатолий Смирнов».

      Было видно, что Толе приятно видеть эту публикацию. Может быть, потому, что именно в журнале «Смена» в 1974 году была напечатана подборка стихов Кари, а Кари Унксова была единодушно признана читателями и редколлегией поэтическим лауреатом года журнала «Смена». Эта публикация в официальной прессе, к сожалению, была первой и последней при жизни Кари. Толя радовался и за Лешу, ведь Алексей был одним из трех поэтов, которые вместе со стихами Кари напечатали свои стихи в сборнике «НЛО» («Наша Личная Ответственность»).

      Я где-то видела рисунок, выполненный тушью, – память о времени «НЛО», с фигурками тоскливыми, уходящими («мы – вне»), напоминающими фигурки из театра-дзэн; рисунок – попытка этот путь изобразить, хотя бы кусочек пути – для этих трех неробких молодых людей, имеющих общий – третий – и на троих – один – глаз. Кари, Кари, Кари – со спины, и всегда идущая, одна и рядом: взяла и повела, и ведет до сих пор, хотя ушла далеко.

     Алексей уехал в Америку и повесился в марте 1991 года. Умер, умер «любимый странник»!

           «…Ворота открыты
           Пленник
           Выйдем вместе из этого сада
           Кто знает
           Дорога пуста и прохладная пыль
           Рассвета
           Босые ступни
           Сбросим сандалии рабов
           Счастье свободы
           Пожелаем любимым
           И свобода наполнит тебя
           Утренним ветром
           Ток неоглядного солнца
           Войдет в твою грудь
           Любимый
           Странник.
           Возненавидим
           Священной любовью
           Свое скудное тело
           Свои волосы губы и руки
           Свои пальцы ладони и стопы
           Свои состояния сны и надежды
           Одежды и мысли
           Окунись в кипяток
           Жгучей щелочи едких кислот
           Но
           Береги глаза береги о милый
           Стань бессмертным как Боги
           Брат мой раненный олень
           Глаза твои помутились
           Смотри как ветер
           Трогает волосы
           Не будь жертвой!
           Я люблю твое бессмертие
           Больше жизни
           И больше счастья…»

      Двенадцатого апреля 1991 года на 40 дней Леши мы с Сережей пошли к Толе. Не чокаясь распили бутылочку виски.
      Леша, что же с тобой случилось? Не спасла тебя и Америка! Толя говорит:
 – Это – наше полное фиаско, нас всех, нашего способа воспринимать реальность.
      То есть художник, будь то поэт, музыкант, вдобавок выражающий независимые от социума мысли – существо самое ранимое, поскольку самое обнаженное и незащищенное. Неужели это крах? Неужели против группы людей здесь (в Союзе) в безграничную жизнь (величайшего духа) чревато там (на Западе) – безумием, и как следствие этого – падение в бездну, питающуюся человеческими жизнями? Леша оказался втянут в вихревой столб, но был поломан этой энергией, которая страха – не терпит.
      И еще Толя сказал тогда: «Может, и хорошо, что у людей такая короткая память». (Это о Римме и Витечке, которые не пришли). И тут же добавляет: «Но зато пришли вы. Может, так и нужно».

      Витю Резункова я впервые увидела на кухне у Толи; стихи Вити из сборника «НЛО» мне нравились больше всего, но что более важно – его стихи нравились Кари, и ему были посвящены ее стихи: «Он был неловок с ветром», «Мышка доходит до порога и аккуратно прячется в норку», «Глоточек зависти», «Развоплощение».

      Витя работал на «Радио-свобода», я слышала его репортажи. Он действительно превосходный журналист: мог из любого события сделать репортаж. Когда в октябре у него родилась дочь, он поспешил оповестить об этом весь мир, состряпав тут же, не отходя от места события, репортаж, взяв интервью у акушерки (по-моему, роды проходили дома, в ванне) и, конечно же, у только что родившейся девочки. Младенчик орал минуту, после чего Витя завершил: «Вот так…» Хороший получился «аспектик». («Аспекты» - так называлась одна из передач, в которой звучали Витины репортажи на радио).
      Заходя к Толе, Витечка постоянно сетовал на свою работу, в который раз намереваясь порвать с ней («акулы»), даже одно время метнулся в поисках работы, но несмотря на все он до сих пор является корреспондентом «Радио-свобода».

      В свой день рождения я вспомнила, как в прошлом году именно в этот день я впервые была у Толи, звоню: «Оказывается, у меня сегодня день рождения…» Договариваюсь прийти, прихватывая Сержа, коньячок и много всяких вкусностей.
      Толя после нескольких рюмок разговорился: «Я не понимаю, КАК – ты со столькими достоинствами! – и ни один из этих вьющихся вокруг тебя козлов (взгляд на понурого Сержа) не смог у тебя устроиться?»
      Оказывается, удивляю Толю постоянно, и это поражает в невозможности его еще чем-либо удивить – взирающего с высоты своих седин на наше мальчишество снисходительно. Ловлю на себе ревностный взгляд при упоминании об Андрее, и при этом – немножко насмешливый.

           «Мы в этой комнате холодные одни
           Крылами двигаем в разомкнутом пространстве
           Он не уходит наш водоворот
           Но ты уйдешь…»

      Сколько раз я уже бывала в этом доме, сколько раз (каждый раз!) он меня поражал своими присутствиями, сколько раз пыталась я фиксировать эти «поражения», но только изнуряла себя, осознавая невозможный труд. Слова мало приспособлены для описания такой  д р у г о й  реальности – этого удивительного мира, вне внешнего давления, вне политической возни, вне злобства; светлые человеческие отношения – в поисках постижения истинности бытия. Огромное пространство любви затопляет все вокруг – и потому нет невозможности жить. Нужно в этом п р е б ы в а т ь  – только тогда к тебе придет этого-понимание. Может быть, фильм ближе всего подойдет (приблизится) к раскрытию этого духовного разомкнутого пространства? Черно-белый, с наложением различных кадров и персонажей, с взаимопроникновением художников и их картин, их зрителей, смотрящих, и создающихся в них образов, их прошлых жизней… И обязательно – пылающая квартира Рухина и машина, несущаяся на Кари. «Если я не уеду, меня посадят в тюрьму. Вы ЭТО предпочитаете?»

            «Не сыт разум
            Болит сердце
            Любовь болью
            Себя выдаст
            Покинь птица
            Покинь ветку
            Уйди в небо
            Пребудь песней
            Пока крылья
            Тебя носят
            Побудь прахом
            Уйди в землю
            Пока плачем
            Позорь очи
            Забудь зори
            Кимвал медный
            Кто здесь любит
            Всегда предан
            И так сердце
            Кует злато
            Своей болью
            Своим смехом
            Своей скорбью
            Душа богата
            Покинь птица
            Покинь ветку
            Стреми парус
            Стреми крылья
            Пока скажешь
            Прощай люди
            И плащ смерти
            Тебя скроет».

      Тем летом я бегала с Кришнамурти в поисках издателя. Дима Шнеерсон (петербургский фотохудожник и вообще творческий человек) посоветовал мне Лешу Парщикова, и я оказалась на Свечном переулке: единственная парадная, совсем другая реальность – в двух шагах от неживых, хотя внешне вроде бы событийных улиц.
      Вдохновленная разговором с Лешей, я позвонила Толе – порадовать, что я нашла издателя для его перевода и чтобы установить сроки редактирования рукописи. Но Толя довольно скептически ответил, что эти издательские дела могут затянуться и на год, и на пять лет, и предложил поправить текст самим и выпустить хоть малым, но зато надежным тиражом. Тем более Толя понимал, что после редакции в издательстве текст потеряет свою самобытность и приобретет изломанную структуру не только внешне, но и внутренне – содержанием. Договорились, что я заберу у Валеры-редактора английский текст и приду к Толе.

     Дня через три я так и сделала, захватив мною переплетенный экземпляр Кришнамурти и баночку клубничного варенья (которое «вовсе не варенье», потому что варила его недолго, минут пять). И то и другое Толе понравилось, варенью был рад, потому что «сахар надоел до одури». На кухонном столе среди всеобщей его загруженности разной посудой лежали приготовленные для встречи пирожки («совкулинарпром»), Толя поставил чайник.

     По поводу мною переплетенной книги – удивился, долго ее рассматривал со всех сторон и листал без всякой нацеленности на текст.
–  Прямо так нашла веревку – и сшила? Молодец! – все не мог успокоиться.

     Предварительные разговоры смятенных друзей, наполнявших встречу с Толей особенным глубинным смыслом, имевшим своей целью что-то вроде очищения, и смотревших на Толю с благоговением и благодарностью, видя в нем учителя, наставника, способного ответить на все вопросы и разрешить многие проблемы, вносили в меня что-то вроде страха, который я тем не менее не ощущала при общении с Толей, когда забывала все, что я знала и что меня тем самым обусловило. Конечно, я не могла забыть то, что было слишком много; прожитый им день мог считаться за год, и в этом не было сомнения. Лавина жизней могла меня поглотить, и я бы не выбралась, неумелая. И еще – присутствие Кари, неземное, но явственно-реальное, которое чувствуется всегда. Взгляд на ее портрете, казалось, неотрывно следует за тобой из комнаты в комнату, заставляя нашептывать губами ее стихи, непонятно к кому обращенные:

            «Я знаю что завтра
            Друг покинет меня
            Мой брат мой любимый брат
            Наперсник несытого детства
            Ушел от меня навсегда
            Так будет так будет
            Вырастают голенастые дети
            Наши первенцы погибают
            На острых ланцетах хирургов
            Телефоны звонят
            Сообщить несколько слов
            С которыми обрываются
            Лоскутки былых любовей
            Так будет так будет
            И иначе уже никогда».

     Вручив Толе книгу и просуществовав немного в его крошечной комнате, заваленной книгами, и пролистав книгу Розанова, взятую почти сверху из стопки книг на его столе, я прошествовала в комнату другую, где детектив «насиловал» махонький телевизор, потом – на заветную кухню, побросала что-то в мусорный бачок, пытаясь очистить пространство на столе, но, убедившись, что это ни к чему не приведет, успокоилась и затихла в своих воспоминаниях, осознавая распоротость мира и тщетность метлы за окном собрать все упавшие за сутки листья…

           «Кличут черные вехи истыканы клювом дороги
           Провели золотую черту неслиянные сны
           Если ты
           Начерпала войны и тревоги
           Это значит
           Горят за тобою мосты…»

     Завороженная этой мистической кухней, я заполняла себя этим душным, но очищающим воздухом, расставаясь с жалобами утра, тяготами дня, тоской вечера.

           «Мечтать так упоительно под вечер
           Когда полет над бременем исчерпан
           Когда узнаешь что не время ходит
           Совсем не слышно и слегка тревожно
           Но ты в нем плаваешь
                как город в туче дыма
           Где время – ночь
                а город – часовой
           Свой хвост волшебный развевая…»
                (А.Изюмский, «Пропал олень», 1979-80 Москва).

     Трудно даже себе представить, в какие миры открывались отсюда двери, к достижению каких образов стремились находившиеся здесь в разные времена люди, способные и любившие строить себе жизнь не по образу и подобию бытия советского человека, а имевшие цель обретения бОльших пространств для выражения, стремления к обретению истины, начальным этапом чему служила такая малость – просто свобода. Но за которую так много пришлось положить, включая жизнь. Так чтО же является малостью? ЧтО служит мерилом? ЧтО приобретает ценность? ЧтО имеет цель?

   – За что мы боролись? – этот вопрос прозвучал при мне, на этой же кухне, его задал Андрей, вопрошая – к Толе. Толя молчит о многом. Значит, так нужно.

           «Мания мрии кончается там же где солнце
           Все остывает убито безжалостным Ойцем
           Слушай! Возлюбленной счастье теперь безсомненно
           Духи! Внемлите! То полнится вами геенна!»
                (А.Изюмский, Из поэмы «Семь зерен риса», 1988).

      Мы ушли тогда, летом, спотыкаясь белой ночью о палки и корни деревьев, не замеченные нашими внезапно ослепшими глазами: так велика была разница в свете, оставленного там, за дверью, и тьмой, возникшей за порогом. К которой мы, конечно же, вскоре привыкли.

           «…Рядом с Ее домом – сад
           Фонарей нет
           Фонари там – за деревьями
           Черные деревья на фоне фонарей…»
                (А.Изюмский, «Настоящая осень», октябрь 1978).

      Это ее, Кари, дом. И может, потому он светел?

      Наступившая осень принесла дожди, грусть и какие-то новые тонкие ощущения.

            «Осенние прошли дожди. Но холод
            Еще не пронял рощи. Сухо иней
            Не лег на листья, и ольха густая
            Не отроптала ветру. Только август.
            Да только август, и его начало
            Изысканный картофельный цветок
            На тонкой ножке не пожух нимало...
            Чуть отстраненней небо. Чуть кристальней
            Утрами небо. Холодеют луны
            Восходят раньше и поздней заходят -
            И ты мой друг как прежде дашь мне руку
            И это сложное и точное движенье
            Дай мне запомнить белая зима».

       Мне казалось, что Кари часто писала о дожде. Для нее дождь, наверно, символизировал обновление, очищение («вода всё чище»); радостью и ожиданием света дышат ее строки:

«…Вдруг накатило. Замело.
Все глохнет слепнет прозревает
Дрожит и колется мерцает
И потрясенно восстает
Дыхание. Все чаще чаще
Клокочет дождь в склоненной чаше
Им омываемых полей
И вам знакомый звук озона
Начало слюдяного звона
Там стрекоза и муравей
И пылкий узенький кузнечик
Веселым светом облиты
Продолговатые коровы
И наши вымытые кровы
Под солнцем сушатся, чисты».

     Или вот это, отрывок:

«Дорожный ангел встал у поворота
Забота в небе. Пасмурное что-то
Бессоннице присущая печаль
Но это утро. Пасмурная даль.
Дождь пронял рощи. Сушь на луговине
Луны молчит вторая половина
И горечью пропахшие листы
Где над рекою прогнуты мосты
Меняет день одежды. Минул полдень
Мне мнится вечер в полудневном холоде
И помыслы как вымысел чисты…»

      И еще немного о воде, море, Океане – о том, чего так не хватало Кари в душных стенах невыносимой петербургской реальности. «Ах море море где твоя страна где материк твой мощная держава». Волны у Кари свободные, живые и счастливые:

«…Ура! Разбой и потасовка
Волна волну сшибает ловко
И скалы рушит о прибой
Как этот бег необозрим!
За ним сверкает Третий Рим
Над ним дрожат аркады смеха
Еще над ним – большое Эхо
Еще над ним... Еще над ним.
Большое! Окружи луну!
Дай море край и тишину
Дай утешение дай жилы
Дай твой покой недостижимый
Дай одинокую волну».

     Океан был для нее как Вселенная, подвижная и танцующая, а значит, Он тоже был живой:

«Океан обходит землю
Око выпучив на солнце
А края слепые шарят
И ощупывают берег
То волна выносит лапу
То берет себя обратно
Изумрудом оземь грянет
Зашвырнет на небо тучу…»

     А волны – словно дети:

«Океан
Как к нему подобраться
Рады стараться рады стараться -
волны.
Ужас еще небольшой
Постепенный…»

     Океан – это не только стихия, но и Рок, Время, Итог:

«…Но потоп неизбежен
Шипя погасают миры
Не спеша покрывают их мертвые мерные
Воды
И спускаются камни
На непредставимое дно
Если ты и не мертв
То вполне погружен
Не бытьё
Не-пространство
Не время
Страдание мысль счастье горе любовь
Провиденье
НЕВЕДЕНЬЕ
ВОДЫ».

     Океан – великая территория, которая разъединяет:

«Сочувствие ушло за Океан
Содружество
Распалось постепенно».

     Можно даже сказать, что Океан – это Бог:

«Я впущу в свое сердце
Огромное горе
И да выжгутся бельма
Осторожной тоски
И да здравствует море
О море о море
Бесконечное море
От доски до доски
....
О великое Море
О великие воды
О Великое море
Затверженный путь
Канет счастье и встанут
Великие Воды
Грянет горе и волны
Мы примем на грудь».

      В середине октября Толя позвонил и сказал, что получил от Андрея открытку, я тут же приехала. Толя сказал, что, видимо, открытка имела своим началом другую, но кому-то показалось, что для две открытки для Smirnoff – это много. Милостиво оставив мне ее «для изучения», Толя удалился в комнату – к «Секундам». Кот Васька пытался отвлечь, сразу же вспрыгнув ко мне на колени и пытаясь обвиться чуть ли не вокруг шеи, но это ему не удалось, и он, помурлыкав, уснул. Сведения от Андрея были самые скупые, он казался растерянным.

           «Дымятся дерева
           Опять протуберанцы
           Светила
           И земля
           Раздетая как скрипка
           Один навеки день
           На дню одна минута
           И мы разлучены
           На раньше и потом».

      Потом Андрей стал писать чаще, хотя растерянность перед бытием оставалась у него всегда. «Здесь жара и тоска», «перспективы туманны, пока ничего не ясно», «о планах дадим знать» – вот состояние Андрея первых месяцев пребывания в Израиле. Я в очередной раз заслужила его доверие – издалека – право получать письма. Андрей просил писать много и обо всем: «Не ленись описывать подробности в н е ш н е й  жизни: кто что делает и почему – расстояние меняет менталитет».
      И в первом же письме: «Помогайте Толе, обязательно помогай всеми средствами». Это было сложное для России время (1990-91 гг.), я писала правду: о том, что продукты покупаем по талонам, о ценах на рынке, о том, что, когда ходила в последний раз к Толе, он всыпал последнюю горсточку вермишели в суп. Я пообещала в ближайшее время отнести Толе что-нибудь из продуктов и успокоила Андрея тем, что Толя может себе сейчас позволить отовариваться на рынке. К тому времени на рынке огурцы и помидоры стоили уже 30-35 рублей за килограмм, мясо – 25 рублей, розы – 25 рублей штука.
      Но наша с Андреем переписка – это отдельная публикация, она слишком обширна, чтобы вписывать ее в это повествование.

      С каждым полученным письмом я шла к Толе, говорили много и увлеченно, потом я описывала впечатления Андрею и рассказывала новости о друзьях (Патриции, Витечке, Римме), Алеше и Ладе, которая жила тогда в Окленде и Толе звонила. Вот, например: «Ходила к Толе, он, конечно же, всех поносит (Собчаков, Поповых и прочих), но безысходности нет. Просил отписать тебе от него «привет и пожелания успехов». А серьезно – никто тебе ничего не скажет и не посоветует, потому что тебе должно быть видней, находясь ближе. Нам же про вашу жизнь представить нечего; все, что можем сказать, – про обстановку здесь. И хотя Толя выражает недовольство (мягко сказано) нынешними разгулами якобы «свободы и демократии», его радует, что есть хоть какое-то движение и жизнь идет. Он-то активно ходит в социум… Но человеческой живучести много можно удивляться».

      «Толя занимается переводами и обеспечил себя заказами примерно на год. Вышла книжка его переводов писем Матери Шри Ауробиндо, заказали перевод Шри Ауробиндо самого (собираются делать четырехтомник) и, возможно, Кришнамурти. Кстати сказать, этот перевод он с удовольствием сделал бы и для себя.
      Лексей маниакально одержим своими компьютерами, треплется часами по телефону на эти темы, ловя неведомый Толе кайф и действуя потому на нервы».

     «Лексей всё такой же стремительный… пижонит, отрастил хаэр и веселит ими народ, который прикалывается, наблюдая, как одной рукой он пытается с ними справляться, а другой – хавать. Плюс к этому черные очки, в которых разве что не спит.
     По тому, что ты Толе не звонишь, он сделал соответствующий вывод о состоянии твоих финансов. Не сбылась ли, говорит, давняя мечта Изюмского, чтоб нигде не работать, а денег чтоб хватало? И еще спрашивает, не собираешься ли ты в гости?..» (Так и вижу сейчас хитрую улыбку Толи, его живые комментарии).
 
      Неожиданно появилась возможность послать Андрею большое письмо, и я решила отправить ему рукопись Кришнамурти, сопроводив письмом:
      «В пятницу я все отнесла Толе, а тут – неожиданное предложение послать; на руках – мой экземпляр, первоначальный, правленый по Толиным пометкам, его и посылаю. Текст для издательства почти отредактирован, нужно будет показать Толе, боюсь, не приобретет ли он (текст) изломанную структуру, правда, человек был предупрежден, дабы не особо усердствовал. Увидев мной напечатанный текст, Толя воодушевился на написание статьи о Кришнамурти, тем более если стиражируем до 10000. Я вовлекла в процесс Андрея Чежина – переснять с книги фотографию.
      К Толе забегал Витя, прихватил твое письмо на изучение. Кто-то кинул фразу: «Он что, на иврите пишет?» Сережа спросил, о чем же ты пишешь. На что Толя: «Ну представь, что заскочил Изюмский и два часа тут гнал волну».

      И в том же письме: «Спасибо тебе за Толю. Чем я это заслужила – до сих пор не понимаю… Нет деформирования, а если и возникает искажение, то – для обретения равновесия (внутри). Водрузившись на облюбованный тронный табурет, за один вечер успеваешь разочароваться и убедиться, пасть и – удержавшись – укрепиться, знать: «выхода – нет» и этот выход видеть. Причем, я чувствую внутреннюю динамику, несмотря на кажущуюся внешнюю плавность (текучесть)».

      Из письма августа 1991 года: «Толя ко мне очень проникся (на что Серж смотрит ревниво, но смиренно), тихо целует на прощанье и говорит, чтоб приходила «просто так». Наши скромные желания попить винца всегда обрастают множеством бутылок, принесенных какими-то неизвестными мне мужиками, посланными на Кировский, 42». Для меня было очень важно Толино отношение ко мне, ведь раньше незримо присутствовал Андрей в наших встречах. 

           «Позови мне вчера, дорогая душа.
           Обмани
           Холодеющий лист домерзает
           Последние звуки
           Разверзает пространство над нами
           О флейта о синь
           Нити истовых звезд
           Натянулись и ноют как струны
           Позвони мне вчера в никакую страну
           Дозовись…»

      Из письма декабря 1991 года: «Толя умудряется покупать то-то на рынке. Последний раз, когда мы решили попить водыньки с Витей, я даже удивилась обилию экзотических продуктов на столе… Я все не теряю надежды, что в ближайшее время выпустим Кришнамурти, хотя с нового года обещают книги вздорожать, возможно будет труднее… Толю на письмо не раскрутить, сам знаешь. А передавать разговоры… О чем мы говорим? О семье, о смерти, о политике, о свободе. Витя трогательно советуется, обретая опору. Здесь здорово. Да, Толю засняли в интерьере: образовалась у нас такая передача – «Визит», наведываются к интересным людям. Рассказывал о Кари, какая-то девица читала стихи, мало их переживая. Не годится все-таки наш эфир для таких вещей. Может быть, нужна другая форма для преподнесения?..»
      После очередного прочтения описаний наших с Толей встреч Андрей горестно вздыхал: «Хотел бы тоже видеть Толю, но отбываю здесь. Многое понял, но не всё».

      Толя говорил: «Нет сложных решений, все решения – просты». В своих размышлениях Толя был близок к Кришнамурти («у вас нет никакой точки опоры»), он ломал все достигнутое, заранее определенное, все стереотипы. «Нельзя опираться на кого-то другого. Нет ни руководителя, ни учителя, ни авторитета. Есть только вы, ваши отношения с другими и с миром, и ничего больше». И тем не менее к Толе приходили именно за обретением этой опоры, он здорово подпитывал многих, к нему тянулись.

      Андрей писал позже, уже в 2008 году, что Толя говорил: «Бога не нужно, нужно Знание». Мне кажется, Андрей вырвал такое возможное высказывание из контекста, исказив смысл. Вот что писал Толя: «Если вы  з н а е т е  себя, как духовное существо, если вы знаете Бога, вам не нужны ни вера, ни доказательства существования души и Бога». Я не увидела в этих словах отрицания Бога.   
 
           «…Все что горело страстью и трудом
           Зарей далекой ныне отгорает
           Одна луна стоит как вечный дом
           И высоты своей не уступает».

      Потом в письмах Андрея появились стихи. Некоторая стабильность жизни дала возможность его мыслям ложиться на бумагу. Я одна могла разобрать почерк Андрея (он писал часто на весу лежа, стола не было), по его просьбе распечатывала стихи на всех и несла друзьям. Андрей писал для Толи, но посылал на мой адрес (потерял в пути все координаты, еле вспомнил мой адрес, а на Толин писать – дохлый номер, там почта валяется в дверях, оставались только телефонные звонки): «Толя! Всем приветы, Витечке и Гребенщиковой – особо. Пусть Галя переведет с моей фени. Света сказала, что вбухала в телефонные поиски полумесячный наш рацион – и я пью теперь чай из аптекарской ромашки, но пишу – дрожащей от непривычки рукой. Стихи есть, достаточно – две поэмы и еще цикл».

            «Разнообразие кругом
            Иерусалимского камня
            Формирует бытие
            Древности сочетая с бытом
            Приятно сквозь тени парка
            Размышлять даже во сне
            Если конечно быть жИвым
            А не уже убитым
            И моего Петербурга
            Терзаемая громада
            Здесь отзывается в некой
            Гармонии изобильно
            И даже русская речь
            Дополняемая близостью автострады
            Подобно дантову Аду
            Архитектурно звучит
            И сильно».
                (А.Изюмский, из «Поэмы конца», август 1993).

      Наступил август 1991 года. Помню тоску внешнюю, которая выталкивала меня из города. Именно в это время перечитывала раннюю Кари  и находила в ее поэзии радость от мгновений увиденной реальности, которую она старалась запечатлеть.

            «Весна наступила теплой ногой
            На поляну седую от снега
            Убегая. И неба зрачок голубой
            Золотился от быстрого бега

            Снег тихо растаял и в землю ушел
            Прозвенел незаметно и нежно
            А кто-то счастливый случайно нашел
            Всем тельцем дрожащий подснежник».

       И как постепенно рождалась новая эстетика, происходило осознание своего места в поэзии, поиск пути, по которому несутся огненные ваджры, снося головы безумцев с плеч.

            «Это осень – такое время
            Время озими время казни
            Искушенья теряют силу
            И душа одинока в небе

            Это август такое время
            Время острова время храма
            Время озера в тайне чаши
            Время чаши и взгляда время…»

       От щемящей грусти я бежала на Неву: солнце хохотало в воде, серебрясь россыпью мелких чешуек. Вот они стремятся оторваться от источника – но гаснут, не в силах существовать БЕЗ. А иные – возвращаются, обретя вновь целое.

            «…Зеленые травы
            Спокойно плывут за окном
            И тени птиц
            Плывут за тенями вагонов.

            О милое милое тело
            Отдыхающих трав
            Зорких птиц
            Замечательный острый зрак
            Глубокий отдых
            Оврагов
            Холодный ключ
            Ветки ивы
            Треск стрекозиных крыльев
            Долго-долго
            Летает сцепленное коромысло
            Кто кого носит
            В этом двойном полете
            Инь и Ян
            Зеленое дно соитья».

      Мои внутренние ощущения предполагали наступление нового этапа, и это произошло в октябре 1992 года, отныне жизнь обрела значение, знание, веру. Внутреннее освобождение и наполнение новым смыслом – процесс длительный, у многих он длится всю жизнь; мне повезло – было что-то сродни просветлению, и это дало мощный толчок к дальнейшему быстрому движению.

      Мои внутренние изменения стали заметны и внешне, заметил их и Толя. Мы долго с ним не виделись, всё больше по телефону, и это, конечно, неправильно. И вот он увидел меня – и обомлел, это вырвалось наружу словами: «Ты, наверное, влюбилась?». И объясняет: «Движения стали такие мягкие, и оглядываешься плавно, словно знаешь, что нет для тебя опасности из-за угла…» Волна Толиного беспросветного пессимизма потонула в моем идущем навстречу сердечном потоке, и Толя к концу вечера оттаял, размягчился, разулыбался, удивляясь мне и, должно быть, себе (в нем возникшему новому состоянию). У меня не было от Толи тайн, я могла рассказать ему всё, и это доверие он оправдывал пониманием. В этот раз мне захотелось дать почитать ему мое письмо к Андрею. Толя надел очки и удалился в свою комнату, а после прочтения всё понял.
      Жизнь ставила новые вехи, обозначая символы и знаки. И когда я почувствовала невозможность находиться в городе, я попрощалась с Петербургом.

            «Оставляю свой стол одинокий
            Оставляю бумаги и книги
            Остаюсь напоследок с друзьями
            Собираю последние миги

            За одними сидели столами
            За одними столами сидели
            Говорили одними словами
            И одними глазами глядели

            Ничего уж теперь не поделать
            Бог на помощь, счастливой дороги
            Как вы там, дорогие, придете
            На чужие, чужие пороги…»

      Через несколько лет, в 1998 году, издательские дела привели меня в Петербург. К тому времени я вышла замуж, поэтому торопилась быстро решить все свои дела. Звонок 8 апреля был неожиданным, сразу не узнанный мужской голос выражал радость:

–  Галя! Ты приехала!
–  А кто это?
–  Это Андрей! У меня сегодня день рождения! – эмоции его переполняли.
      Я удивилась:
–  Сколько же тебя не было?
–  Восемь лет! – нараспев протянул он.

      Мы встретились, гуляли по центру Петербурга, узнавали новое друг о друге, и в то же время словно не было этих восьми лет. Андрей располнел, а ведь об этом тоже когда-то говорил проницательный Толя!

      Я пригласила Андрея в филармонию, подумала, что ему было бы интересно – исполняли музыку Шнитке и Губайдуллиной (и ошиблась!) Договорились встретиться у входа. Весна, теплый уже Петербург, на мне длинная юбка и светлая легкая куртка. Жду улыбаясь: уж теперь-то я Андрея узнАю! И вдруг вижу – Андрей идет не один, он ведет ко мне Толю! Я устремилась – во все глаза! Толя даже не поздоровался, у него сразу вырвалось: «Похудела!». И только это я и запомнила, наверно потому, что приятно было услышать от Толи комплимент. Толя был все такой же спокойный и выглядел как мальчик – джинсы, курточка; посмотрел на меня и ушел, оставив нас с какофонией гремящих звуков.

      Толю я тогда видела в последний раз. Спустя 10 лет, в январе 2008 года, я получила письмо от Андрея, он писал: «Толя пару лет назад умер от рака мозга. Я с ним не общался аж с 1999 года, о его болезни узнал случайно, но к нему не пошел…»

           «Говорят – (все в этом мире) обусловлено (для меня)
                кармой (прошлых рождений).
           Что же связало нас в прошлой жизни?
           Любовь? Ненависть? Чего было больше?»
                (А.Изюмский, «Песни живого Гаутамы»).

     «Я в такой эйфории от свободы, обретенной со смертью Толи, что стал писать что-то несусветное…» (из письма 16.04.2008). К Толе вернулись все слова, которые были им сказаны в отношении Андрея. Кому верить в их оценках друг друга? Теперь это неважно.

           «Господи, Господи как это важно хоть что-нибудь
                спеть на прощанье
           Или слепо прощенья дождаться о нем же молить поминутно
           Как это страшно в страдании острое небо увидеть
           Глаз в синеву воплотить и сломать о зрачки это больно
           Так же и дерево как оно резко взрастает
           Как эта зелень зеленая сердце пронзает
           Луч золотой как душу буравит сжигая
           Мучает запах земли и преддверие мая
           Господи Господи как это нужно покой и простор и пустыня
           Или тихо смиренно дождаться когда прорастет благостыня».