Шкаф. Ги де Мопассан

После ужина говорили о девушках. О чём же ещё могут говорить мужчины?
Один из нас сказал:
- Послушайте-ка, со мной случилась презабавнейшая  история на эту тему.
И он рассказал:
- Однажды вечером прошлой зимой меня вдруг охватила внезапная скука и усталость, которые иногда поражают тело и душу. Я был у себя дома, совсем один, и чувствовал, что если оставить всё так, меня скоро охватит отчаянная грусть – разновидность тех, от которых хочется покончить с собой.
Я надел пальто и вышел, не зная, что я собираюсь делать. Я спустился к бульварам и начал бродить вдоль полупустых кафе. Шёл дождь, мелкий дождь, один из тех, которые мочат дух так же, как одежду – не хороший ливень, который обрушивается на прохожих, заставляя их забиваться в подворотни, но мелкий дождь, капель которого не чувствуется, который оставляет на вас неразличимые брызги и покрывает одежду ледяной влажностью.
Что делать? Я ходил-бродил, думая над тем, где бы провести пару часов, и внезапно открыл, что в Париже вечером негде развлечься. Наконец, я решил пойти в Фоли-Бержер, на эту знаменитую ярмарку девушек.
В большом зале никого не было. В длинном проходе в форме подковы виднелись лишь простолюдины, чьё происхождение выдавали походка, одежда, стрижка волос и бороды, шляпа, цвет лица. Только изредка встречались люди высшего класса, чья одежда представляла собой сочетающийся костюм. Что же касается девушек, всегда одних и тех же, ужасных девушек, которых вы знаете, уродливых, усталых, ходящих походкой охотниц, у них был тот вид страшной глупости, который они напускают на себя неизвестно почему.
Я говорил себе, что эти дряблые создания, толстые в одних местах и худые в других, с брюхами попов и кривыми ногами, как жерди, действительно не стоят того луидора, который с большим трудом получают, попросив 5.
Но внезапно я заметил малышку, которая показалась мне милой. Она была не совсем юна, но была свеженькой, забавной, вызывающей. Я остановил её и глупо, не раздумывая, назвал мою цену за ночь. Я не хотел возвращаться домой один. Я бы лучше предпочёл спутницу и объятия этой малышки.
Я пошёл за ней. Она жила в большом доме на улице Мучеников. Газ на лестнице уже был потушен. Я поднимался медленно, время от времени зажигая спичку, нащупывая ступеньки, спотыкаясь за юбкой, чей шелест я слышал перед собой.
Она остановилась на 5-м этаже и, впустив меня, спросила:
- Значит, ты останешься до завтра?
- Ну да. Ты же знаешь, что мы договорились.
- Хорошо, котик, я только хотела уточнить. Подожди меня здесь минутку, я сейчас вернусь.
И она оставила меня в темноте. Я слышал, что она закрыла 2 двери, затем мне показалось, что она с кем-то говорит. Я был удивлён и встревожен. Мысль о сутенёре испугала меня. Но у меня были неплохие кулаки. «Мы ещё посмотрим», - подумал я.
Я весь обратился в слух. Слышались движения, тихие шаги с большой осторожностью. Затем открылась другая дверь, и мне показалось, что я опять слышу речь, но на этот раз совсем тихо.
Она возвратилась с горящей свечой:
- Ты можешь войти, - сказала она.
Это обращение на «ты» было наградой обладания. Я вошёл и, пройдя через столовую, по которой было видно, что в ней никогда не столовались, попал в спальню, похожую на спальню всех девушек, меблированную комнату с занавесками из репса, с пунцовой периной в пятнах, с шёлковым бельём.
Она сказала:
- Чувствуй себя как дома, котик.
Я недоверчиво осмотрел комнату. Однако, ничего не показалось мне подозрительным.
Она разделась так быстро, что оказалась в постели раньше, чем я успел снять пальто. Она начала смеяться:
- Эй, что с тобой? Превратился в соляную статую? Поторопись.
Я разделся и присоединился к ней.
Через 5 минут я испытал сильное желание одеться и уйти. Но меня удерживала та удручающая усталость, которая охватила меня дома, которая лишила меня сил двигаться, и я остался вопреки отвращению, которое мне внушала эта публичная кровать. Чувственный шарм, который я, казалось, заметил под светом театральных люстр, исчез в моих объятиях, и рядом со мной, бок о бок, была всего лишь вульгарная девчонка, похожая на всех девиц этого сорта, чьи равнодушные поцелуи имели привкус чеснока.
Я заговорил с ней:
- Ты давно живёшь здесь?
- 15 января минуло полгода.
- Где ты жила раньше?
- На улице Клозель. Но консьержка придиралась ко мне, и я должна была съехать.
И она начала рассказывать мне бесконечную историю о консьержке, которая галдела о ней.
Но вдруг я услышал движение рядом с нами. Сначала это был вздох, затем лёгкий шум – лёгкий, но различимый, словно кто-то повернулся на стуле.
Я резко встал в кровати и спросил:
- Что это за шум?
Она ответила уверенно и спокойно:
- Не беспокойся, котик, это соседка. Перегородка такая тонкая, что всё слышно. Вот тебе и комнаты. Это картон.
Моя лень была такой сильной, что я вновь рухнул на простыни. И мы продолжили разговаривать. Меня мучило глупое любопытство, которое мучит всех мужчин и заставляет расспрашивать эти создания об их первом приключении, чтобы приподнять вуаль над их первой ошибкой, словно чтобы отыскать в них следы давней невинности, чтобы любить их в этом быстром воспоминании, пробуждённом правдивым, искренним словом, их прежней стыдливостью. Я задавал ей вопросы о её первых любовниках.
Я знал, что она солжёт. Какая разница? Среди всей лжи я открою, возможно, что-то искреннее и трогательное.
- Расскажи мне, кто это был.
- Рыбак, котик мой.
- А! Расскажи. Где вы были?
- Я была в Аржантее.
- Чем ты занималась?
- Прислуживала в ресторане.
- В каком?
- В  «Моряк на тихой воде». Ты его знаешь?
- Чёрт возьми, это же у Бонанфана.
- Да, точно.
- И как он тебя соблазнил, этот рыбак?
- Когда я стелила ему постель. Он меня заставил.
Но вдруг я вспомнил теорию одного врача, моего друга, который был философом и занимался наблюдениями на службе в большой больнице, и ежедневные связи соединяли его с матерями-одиночками и публичными женщинами, со всем стыдом и женским горем, с женщинами, которые стали добычей самцов, которые бродят вокруг с деньгами в кармане.
Он говорил мне: «Всегда девушку соблазняет кто-то из её сословия и круга. У меня есть тома наблюдений по этому поводу. Богатых часто обвиняют в том, что они срывают цветок невинности девушек из народа. Это неправда. Богатые оплачивают целый сорванный букет! Они срывают его тоже, но только после второго цветения. Они никогда не бывают первыми».
Тогда я повернулся к моей спутнице и рассмеялся:
- Ты же знаешь, что мне известна твоя история. Рыбак был не первым.
- Первым! Клянусь тебе, котик.
- Ты лжёшь, кошечка.
- Нет, клянусь!
- Ты лжёшь. Расскажи мне всё.
Она казалась удивлённой и молчала.
Я продолжал:
- Я – волшебник, моя прекрасная девочка, гипнотизёр. Если ты не скажешь мне правду, я усыплю тебя и всё узнаю.
Она испугалась, у нее был глупый вид. Она пролепетала:
- Как ты догадался?
- Давай же, рассказывай.
- О! В первый раз это было… не о чем рассказывать. Это было на деревенском празднике. Прибыл ещё один начальник, господин Александр. Едва он прибыл, всё начало делаться по его хотению. Он командовал всеми: хозяином, хозяйкой, словно был королём… Это был высокий красивый мужчина. Он постоянно кричал: «Масла, яиц, мадеры!» И всё это нужно было приносить ему бегом, или он сердился и так ругался, что я краснела до самого белья.
Когда день закончился, он начал курить у выхода.
Когда я проходила мимо него со стопкой тарелок, он сказал мне: «Эй, красотка, сходим-ка к берегу, ты покажешь мне эти края!» Я пошла, как дурочка, и едва мы оказались на берегу, он принудил меня так быстро, что я даже не знала, что он делает. Он уехал поездом в 9 часов. Я его после этого не видела.
Я спросил:
- Это всё?
Она ответила, запинаясь:
- О! Я думаю, что Флорентин – от него!
- Кто это?
- Это мой малыш!
- А, прекрасно. А ты сказала рыбаку, что отец – он.
- Ещё бы!
- У рыбака были деньги?
- Да, он мне оставил ренту в 3 франка на Флорентина.
Мне стало весело. Я продолжал:
- Очень хорошо, девочка моя. Вы вовсе не так глупы, как о вас думают. И сколько ему лет, твоему Флорентину?
- 12. Весной у него будет первое причастие.
- Это прекрасно, и всё это время ты занималась своим ремеслом?
Она вздохнула:
- Каждый делает, что может…
В это время раздался сильный шум из той же самой комнаты, он заставил меня выскочить из постели одним прыжком. Это был шум упавшего тела, затем кто-то начал водить руками по стене.
Я схватил свечу и начал осматриваться, испуганный и рассерженный. Она тоже встала, пытаясь меня задержать, остановить, и шептала:
- Ничего страшного, котик, уверяю тебя.
Но я обнаружил, откуда шёл странный звук. Я пошёл направо, к дверце, спрятанной в головах кровати, и резко открыл её… я с дрожью заметил 2 глаза, с испугом направленные на меня. Это были глаза мальчика, бледного и худого, сидевшего на краю соломенного стула, откуда он только что упал.
Как только он заметил меня, то начал плакать и протянул руки к матери:
- Я не виноват, мама, я не виноват. Я заснул и упал. Не ругай меня, я не виноват.
Я повернулся к женщине и спросил:
- Что это значит?
Она казалась смущённой и огорчённой. Она произнесла надтреснутым голосом:
- А что ты хочешь? Я не зарабатываю столько, чтобы поместить его в пансион. Я должна держать его при себе, и мне никто не оплатит ещё одну комнату. Он спит со мной, когда у меня никого нет. Когда ко мне приходят на час-два, он прекрасно спит в шкафу и ведёт себя спокойно, он всё знает. Но когда остаются на всю ночь, как ты, он устаёт спать на стуле… Он не виноват… Хотела бы я посмотреть на тебя, как бы ты смог проспать всю ночь на стуле…
Она рассердилась, возбудилась, кричала.
Ребёнок всё ещё плакал. Бедный, робкий и тщедушный ребёнок, это действительно был ребёнок из шкафа, из холодного и тёмного шкафа, который время от времени мог греться в пустой постели.
Мне тоже хотелось плакать. И я ушёл спать к себе.

16 декабря 1884
(Переведено 30 апреля 2015)