Как мне рисовали Кошку

   Я редко, скорее, никогда не прошу сочувствия и утешения, хотя это вовсе не значит, что я его не жду… Вот в тот раз, Женька только на меня посмотрела… и тут же предложила:

- Хочешь, я тебе нарисую Кошку?

И я даже не стала вредничать, что не нужна мне никакая кошка, а просто…так жить нельзя и надо удавиться. Потому что с Женькой этот номер не пройдет, и обидеть ее невозможно ничем, как наивного Робинзонова Пятницу. И даже если ты будешь щелкать на нее зубами и шипеть, как разъяренный утюг, она достанет половинку ватманского листа, оставшуюся от Гариковых экзерсисов по начерталке, развернет коробочку с гуашью и приготовит кисточку из беличьего хвоста. И начнет рисовать Кошку.
Знает, что я люблю, нет! - любила, до того как удавиться, это паршивое животное, похожее на меня характером и цветом глаз. То самое, которое «бродит, где вздумается и гуляет само по себе». А иногда может и наподдать когтистой лапой. Если бы мы жили с Редьярдом в одну историческую эпоху, я дала бы сто очков, что портрет своей Кошки он списывал с меня, ну, а так – будем считать, что он меня спрограммировал в немыслимое для него будущее в немыслимой для него советской стране.

   Наша седьмая комната  в общежитии расположена под лестницей на первом этаже. Была она мусорная, холодная и мышатная, так что не находилось охотников, желающих в ней поселиться. Потому туда ссылали двоечников, бродяг и нарушителей порядка. А мы пошли добровольно.

   На привилегированном этаже в комнате-четырехместке нас было пятеро. Женька тогда жила у нас под столом, причем не как-то фигурально, а натуральным под столом образом, откуда она, отодвинув свисающую клеенку, делала мне вечером глазки и говорила: «ку-ку!».
То ли ее забыли вписать в список проживающих, то ли было какое-то новое правило, в которое она не втиснулась, но ее вычеркнули. Ну, само собой понятно, что мы ее из своей стаи вычеркнуть так просто не могли, и вопрос решился раскладушкой и непритязательностью соискательницы спального места.

Женька вообще во всем непритязательна. Мы всегда с удовольствием вспоминаем ее первое к нам с Таней Маленькой вселение. Она вселялась на месяц позже, когда мы с Татьяной уже успели привыкнуть к своему вольготному житью вдвоем. Третья тумбочка, полагающаяся опоздавшей жиличке, была приспособлена под миленький, накрытый салфеточкой, кухонный шкафчик, с которым нам почему-то больно было расставаться.
Женька отказалась от него так легкомысленно легко, что завоевала наши корыстные сердца в ту же минуту. Недоверчивое сверкание наших глаз и очков умягчилось, и вечером мы уже распивали чай с жареной картошкой – диета, иногда разбавляемая баночкой камбалы в томатном соусе, которой суждено было стать основой обедов и ужинов в нашей компании на все годы студенческого быта.

Да тут еще подошли очень кстати два наших, следующих с Женькой друг за другом, дня рождения!.. Я свой праздновать попыталась отказаться, на что разнежившаяся в нашей милости новенькая с неожиданным для меня юмором добродушно предложила:

- А ты нам особо и не нужна, сами твое рожденье отпразднуем!

Слегка ошалев от такой неслыханной дерзости, я поспешно дала милостивое согласие, так и быть, раз очень просили, присутствовать.

На ее же день рождения мы с Таней Маленькой не нашли ничего лучшего, как отыскать во всем громадном и шумящем от наполненности народами всего бескрайнего Союза ГУМе подсвечник в виде Русалки, показавшийся нам очень красивым и необыкновенно изящным.
Каково же было наше изумление и восторг, когда вечером москвички-однокурсницы Жени ввалились к нам с парой идентичных подсвечников, которых с тех пор стало в нашей комнате три! Во всей многомиллионной и многомагазинной Москве, не сговариваясь скупить три одинаковых шедевра – это надо было уметь. И мы смеялись до упаду, полюбив и Женьку и ее однокурсниц, наших единомышленниц.

Так что группа поддержки, явившаяся через неделю узнать, не съели ли мы покладистую Женю, осталась довольна – не съели. И в план будущего поедания не занесли. И даже, когда возникла угроза расселения нашего разнофакультетного трио по разным конуркам, мы предпочли спуститься на первый этаж, под лестницу, но вместе, хоть и не по рангу старожилам, которыми мы за год стали называться.

Теперь нас в комнате четверо – Женька, Таня Маленькая, Рыжая и я. Через неделю наша дворницкая под лестницей превратилась в уютную гостиную с цветочными шторками, хоть и с решетками на окнах, но чисто промытую и веселую. За решеткой иногда видны ноги, которые разговаривают, вздыхают или ссорятся. Так что заменяют нам литературные передачи отсутствующего радиоприемника. 
Потерханный стол на железной ноге даже застелен скатертью с кистями, а вместо лампы, качавшейся на голом шнуре, теперь красуется матовый стеклянный абажур с мартышками. Не хватало только картины с кошкой. И я ведь так, вскользь об этом сказала…

И вот. Кошку рисуют. Сначала я делаю вид, что ничего не вижу. Потом не выдерживаю и заглядываю Женьке через плечо. Как раз в это самое время Кошка открывает свой изумрудно лукавый, влажной зеленью написанный глаз, в котором еще нет длинного черного зрачка, и потому глаз выглядит совершенно инопланетно.
Женька комментирует свое произведение, но я пока молчу, я еще твердо не решила, останусь я на этом свете или нет. А что в таком случае попусту болтать языком, будто ты здешняя?

Тем временем Кошка приобретает выгнутую спинку и роскошный хвост, по величине похожий на турецкий батон. В глазах появляются два удлиненных зрачка цвета черного бархата с искрой. Ух ты! Кошка становится рыжая и полосатая! И один белый носочек, в этом вся несимметричная Женька, у которой логика, как у Лагранжа. И которая может обвести вокруг пальца даже считающую машину "Одру", то бишь "рашен компьютер". Во всяком случае, графики у нее получаются нисколько "Одры" не хуже.

Вообще умение рисовать вызывает у меня немедленное восхищение мастером, потому что чего-чего, а рисовать я не умею. Нет, один раз попыталась, вызвав приступы гомерического хохота, потому что изображенная мною для ребенка собака была похожа одновременно на колобок, пилу и пылесос в одной тарелке.
 
Художница оборачивается и улыбается доброй зазывной улыбкой и всеми своими огромными глазами. Мол, чего ты? Давай лучше Кошку смотреть! Злющее существо во мне издает нечто вроде тихого предупреждающего «ры-р-р-р-р-р-р-р…», после чего убирается, подстегнутое пинком моего подобревшего разума. И я становлюсь самой собой, вполне доброй, вполне адекватной и удивляющейся, чего это меня так недавно трясло. Эх!

«Наполним музыкой сердца,
Устроим праздники из буден!
Своих мучителей – забудем!!!»

Мучители даже не подозревают, что именно в этот момент совершается их осуждение на забвение – так им и надо, изменникам и подлым трепачам. Ура свободе.

Пока сохнет Кошка, я заказываю Женьке пришедшего мне в голову Попугая. Как воспоминание об одной веселой поездке в Киев, где висела афиша на оперетту про «Летучу мишу» и где на Женьку в зоосаде наорал здоровый такой ара, сказав: «Гав!»

Женька не знает, почему мне в голову пришел Попугай, но обещает нарисовать, она такая.
А потом я попрошу Крокодила! Знаю, кто это будет, ха-ха.

Кошку мы вывешиваем на дверцу шкафа, и она будет висеть на ней вечно. Когда нас уже не будет в этой вселенной, но пока жив будет этот деревянный свидетель нашей уходящей в века великой и ослепительно прекрасной студенческой поры. Светлой юности, в которой даже печали и огорчения проходят быстро, как мимотекущая вода.