Рождённая морем

Рассказ

Среди зелёных волн, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел Нереиду… 
А.С. Пушкин



Говорят: чужая душа потёмки. И правильно говорят, хотя слово «потёмки» имеет негативный оттенок. Невольно возникает подозрение, что в потёмках чужой души непременно скрываются какие-то дурные вещи. Я же на основании пятидесятилетнего наблюдения за своей женой могу сказать, что её душа была лишена пороков, но вот странного в ней было предостаточно. Например, я до сих пор не вполне понимаю, почему каждое утро, едва проснувшись, она подходила  к окну и напряжённо смотрела на море. И так все девять лет нашей жизни вблизи моря.
Вспоминая те последние её годы, вижу одну картину. Сразу после завтрака в любую погоду она тянет меня прогуляться к морю. По живописной пальмовой аллее мы доходим до приморского шоссе, пересекаем его; по узкой тропинке минуем пустырь, заросший бурьяном и тростником; поднимаемся на невысокий вал из песка и камней, возведённый для защиты берега от штормов; и перед нами, каждый раз будто неожиданно, распахивается великолепный вид на море. Внизу под нами узкая полоска песчаного пляжа, а дальше до самого горизонта — вода. По валу, отделяющему пляж от дикого пустыря, проложена дорожка для прогулок. На далёком, северном, конце вала дорожка сворачивает на длинный причал, украшенный плоской скульптурой русалки. Мы садимся на ближайшую скамейку и предаёмся созерцанию. Жена долго неотрывно смотрит на море и молчит. Как-то раз я не выдержал и спросил её: «Что ты там видишь?» Несколько секунд она продолжала смотреть на море, потом, будто с трудом отрывая от него взгляд, повернула ко мне непонимающее лицо. «Что ты там видишь?» — повторил я свой вопрос. «Да ничего не вижу, — ответила она, — но я чувствую... Мне трудно описать словами это глубокое чувство. Это что-то вроде ностальгической тоски».


И вот её нет со мной. Официально, пропала без вести. Но пока я жив, она со мной... в моих мыслях, в моём внутреннем мире. Каждый день я иду на свидание с нею. Смотрю на её фотографии. Я волен выбирать любой отрезок её жизни. Пожалуй, более всего меня тянет к фотографиям, отразившим первые двадцать лет нашей совместной жизни. Внешне за это время она практически не изменялась. Менялась лишь причёска да одежда. Но что-то происходило с выражением лица. Сначала оно было очень простым, можно сказать, наивным, но постепенно прекрасное лицо моей спутницы становилось всё более сосредоточенным, всё более, я бы сказал, интеллектуальным, и в нём появлялась загадка. Как странно. У человека, жившего со мной днём и ночью в течение десятков лет, появлялось нечто новое, непонятное мне. Удивительно, почему я не замечал этого, когда жил с нею. Она в те годы казалась мне прозрачной, как стекло.

Сибирский городок, где я поселился после окончания университета, стоял на берегу большого водохранилища. Местные жители называли его морем. Летом все тянулись к нему, к его прохладной зеленоватой воде, к прекрасному песчаному пляжу. Именно там я и встретился со своей будущей  женой. Это была грациозная 21-летняя девушка с красивым лицом классического типа. Она сразу поразила меня своим изяществом. Такой осиной талии я не только никогда не видел, но и полагал, что столь глубокий перехват живота вообще несвойственен человеческой расе. И она, поймав мой изумлённый взгляд, широко улыбнулась. Взлетели вверх чёрные брови, призывно раскрылись алые чувственные губы, вспыхнуло сияние ровных белых зубов…  и я, будто потерял свою волю, будто погрузился в сладкий сон.

«Что же мы стоим, давайте поплаваем», — проворковала она, продолжая улыбаться.  И я, как заворожённый, пошёл за нею в воду. Когда вода коснулась её маленькой груди, она поплыла. Поплыла каким-то самодельным брассом — никаких брызг и бурунов, а получалось на удивление быстро. Обернулась, полыхнула тёмно-карими очами: «Что Вы медлите? Плывите же!» Проплыв метров двести, я, изрядно запыхавшись, взроптал: «Может, вернёмся?» — «Как хотите, — ответила она, с участием вглядываясь в моё лицо. — Вы устали? Жаль. Я хотела доплыть с Вами до ближайшего острова. На нём так чудесно!» — «Где он, этот Ваш остров?» — спросил я. — «Да вон там!» — и она указала своей смуглой точёной ручкой на зелёный клочок суши, до которого было не меньше километра. «Для меня это далековато, — признал я свою слабость и, любуясь ярким румянцем, залившим её смуглые щёки, добавил: — А Вы здорово плаваете». — «Да что Вы? — её овальные глаза слегка округлились, — Я даже не знаю, каким стилем плыву».
Мы повернули к берегу. Любопытство проснулось в моей душе:
— Мадмуазель Нереида, меня зовут Юрой, а Вас?
Улыбка покинула её лицо.
— Родители дали мне имя Майя.
И я тут же вспомнил, что так принц эльфов назвал дюймовочку.
— Ужасно красивое имя. Всю жизнь мечтал познакомиться с Майей. А что означает это имя?
— Моя родительница говорила, что по-древнееврейски Майя значит что-то, связанное с водой, — то ли «Водная», то ли «Водяная».


С того июньского дня и начались наши почти ежедневные встречи. Я работал стажёром-исследователем в Институте истории. Шеф поставил передо мной задачу, которая показалась мне скучной, поэтому я не слишком усердствовал в поисках её решения. Как только кончался рабочий день, я бежал на пляж, энергично проплывал метров двести, а потом садился на бревно, выброшенное зимним штормом, и ждал появления Майи. Она приходила, и мы шли в воду, чтобы совершить наш совместный заплыв. С каждым днём мы всё дальше отплывали от берега, и наконец настал день, когда я отважился доплыть с Майей до ближайшего острова. Впрочем, до него можно было добраться и другим путём — на лодке, взятой напрокат на местной лодочной станции. В выходные дни мы с утра брали лодку и часами скользили по глади огромного водоёма, открывая для себя новые земли. На тех затерянных, необитаемых островах мы купались и загорали. Я ловил на удочку жирных окуней, а Майя готовила из них уху. Говорили о чём угодно. Собственно, мне было всё равно, о чём говорить, лишь бы видеть её улыбающееся лицо, её тонкий стан, лишь бы слышать простые, бесхитростные истории из её недавней школьной жизни.


В конце июля наша любовь достигла апогея, и начался новый этап моей жизни. В августе Майя взяла отпуск, я же просто отпросился у своего шефа, и мы отправились в давно манивший нас Горный Алтай. Полное приключений путешествие заняло две недели. Какие только виды транспорта мы не использовали! И поезда, и автобусы, и попутные грузовики, и даже самолёты местных авиалиний. Ночевали где придётся: в поездах, в крестьянских избах, в туристических палатках и просто в спальных мешках в тайге под открытым небом. В ту поездку я увидел, как роскошна природа Горного Алтая, как безумно красивы  Бия и Катунь, рождающие могучую Обь, как просто и лихо живут советские люди в тех краях, но самое сильное впечатление произвела на меня всего одна бесхитростная фраза Майи. Мы сидели на берегу Телецкого озера. Был тихий безветренный вечер, в идеальном зеркале неподвижной воды отражались поросшие хвойным лесом невысокие горы противоположного берега. Величественный пейзаж стимулировал работу мысли. Хотелось думать и мечтать. И я услышал: «Как же интересно и весело заживём мы с тобой, Юрочка!» — негромко, но уверенно произнесла Майя, глядя на сверкающую гладь озера. Эти её слова запомнились мне на всю жизнь, ибо они оказались пророческими.

Мы вернулись в новую страну — возле каждого хлебного магазина стояла длинная очередь — так Хрущёв вводил режим строгой экономии.
В начале октября, когда жёлтые берёзовые листья легли на недавно выпавший снег, мы расписались, без друзей и свидетелей, в обшарпанном бараке, где размещался местный ЗАГС. Потом выпили в ресторане шампанского и безумно счастливые поехали в скромную комнатку Майи. Я никогда не жалел о своём выборе, мы прожили в любви и согласии чуть больше 50 лет.


Она работала лаборантом в биохимической лаборатории местной больницы. Работала старательно, но легко, не жалуясь на однообразный характер ежедневной рутины. Всегда весела, всегда оптимистична. Её оптимизм временами даже раздражал меня. Не раз этот ни на чём не основанный оптимизм казался мне чуть ли не свидетельством её глупости. Но время шло, и всякий раз в ситуации, казавшейся мне совершенно безнадёжной, как-то сам собой находился прекрасный выход. Значит, интуитивный оптимизм Майи правильнее отражал реальность, чем мой расчёт, и более глупым оказывался я.

Но, пожалуй, наиболее важной, можно сказать, стержневой особенностью характера Майи, была её беспредельная доброта. Она делала добро так же непринуждённо и естественно, как двигалась или как улыбалась, не ощущая никакой гордости за себя. А меня вопрос о доброте всегда ставил в тупик. В детстве мать без конца корила меня за чёрствость. Правда, со временем даже в моей жёсткой душе стало зарождаться нечто, напоминающее доброту. Похоже, в душе каждого из нас есть хотя бы зачаток этого таинственного благородного начала. Как бы я хотел разобраться в этой тяге к добру! Да, боюсь, уже не успею, раньше надо было за это браться.
Однажды в приёмный покой больницы нашего городка привезли человека, попавшего в автомобильную аварию. Ему требовалось срочное переливание крови. Но у потерпевшего (им оказался Алексей Крутов — молодой учёный из Института физиологии) была редкая группа крови при отрицательном резус факторе. Такой крови в городке не нашлось. И тут Майя, даже не поставив меня в известность, помчалась к врачам-реаниматологам. Нелепо улыбаясь, заявила, что кровь с нужной формулой течёт в её собственных жилах, и что если врачи не возражают, она готова поделиться ею с пострадавшим. Она отдала совершенно незнакомому человеку 600 мл своей крови (при её-то ничтожном весе) и, как оказалось, тем спасла ему жизнь. По ходу выяснилось, что в крови Майи содержалось гемоглобина почти вдвое больше, чем у среднестатистической женщины. Это обстоятельство также способствовало быстрому выздоровлению Алексея.

После выписки Алексей пришёл к нам домой. Держа в руках букет роз и бутылку дефицитного шампанского, он стал горячо благодарить Майю. А она, не говоря ни слова, порывисто схватила его за руку и усадила за наш скромный обеденный стол. Мы выпили и чудесно поболтали. С тех пор Алексей стал бывать у нас почти в каждую субботу. Его специальностью была физиология дыхания, и он сразу обратил внимание на повышенный уровень гемоглобина в крови Майи. Более того, ему захотелось выяснить, не помогает ли ей эта особенность переносить кислородное голодание. Он предложил проверить, как долго она может продержаться, не дыша. Результаты проверки поразили нас: моя Маечка легко просидела без доступа к кислороду целых восемь минут, и мне показалось, что она могла бы потерпеть и дольше. После ухода Алексея я спросил её, верна ли моя догадка. Она, как всегда, весело расхохоталась и сказала, что не хотела сидеть перед молодыми мужчинами с красным лицом и выпученными глазами.

Алексей был хорошим учёным. Он заметил, с какой лёгкостью Майя сходу без всяких тренировок воспроизвела чуть ли не мировой рекорд по задержке дыхания. Он понимал, что одного повышенного гемоглобина для этого недостаточно и загорелся острым желанием отыскать более весомую причину.
Однажды он пришёл к нам, как обычно, в субботу, извлёк из портфельчика бутылку армянского коньяка и заявил, что в этот день исполнилось пять лет его работы в Институте физиологии. Мы выпили, хорошо закусили, и Алексей неожиданно завёл разговор о кашалотах. Он поверг нас в изумление, сообщив, что кашалоты могут задерживать своё дыхание на полтора часа и привёл длинный список особенностей их организма, способствующих этому чуду. Он поведал нам, что огромное количество кислорода этот кит запасает в своих мышцах. «Причём тут мышцы?» — вскричали мы с Майей. «Потому, — ответил Алексей, — что в мышцах и у нас, и у китов содержится особый белок — миоглобин, связывающий кислород. Но содержание этого белка у кашалотов на порядок выше, чем у людей». Мы с Майей, конечно, поудивлялись и повосхищались, а Алексей почему-то поскучнел и стал упорно смотреть в стол. «Алёша, что с Вами? — не выдержала Майя. — Вы, наверное, хотите узнать, сколько миоглобина содержится в наших мышцах?» — Майя произнесла это со своей коронной улыбкой, показывая своим тоном, что говорит это исключительно для того, чтобы отвлечь Алексея от его мрачных мыслей.
— Да! — воскликнул Алексей. — Более всего мне хочется узнать, сколько миоглобина у вас, Майя!
— А это очень болезненно? — спросила она.
— Да нет же. Пустяковая процедура. Достаточно взять сто-двести миллиграмм из вашей ягодичной мышцы.
— Хорошо, Алёша, забирайте кусочек моего мяса. Но, при условии, что лично Вы не будете выполнять процедуру его изъятия.
— Конечно, Майя. У меня, слава богу, есть лаборантка.

Сейчас, вспоминая этот эпизод, я подумал:
— Мы хотим есть и пить, нам нужен половой партнёр, нам нужен успех, власть и слава… — всё это понятно. Но почему был так возбуждён Алексей? Зачем ему так была нужна пресловутая истина? — Вот ещё проблема, которую мне уже никогда не удастся разрешить.
Через пару дней анализ был проведён. Содержание миоглобина у Майи превзошло нормальный человеческий уровень примерно в три раза!
Алексей был в восторге:
— Я просмотрел всю литературу по содержанию миоглобина у людей, но таких высоких показателей не нашёл. Майя, откуда вы появились, где вы родились? Кто были ваши родители?

Мы с Майей переглянулись. Она будто просила меня взглядом: «Рассказывать?» — я развёл руками, ведь вопрос поставлен, и он не праздный.
— Моя судьба, Алёша, не слишком обычна, хотя у многих из нас, родившихся перед самой войной, случалось и не такое. Скажу сразу: я сирота. Мои приёмные родители забрали меня из детдома в узбекском городе Андижане и отвезли к себе в Киев. Такое удочерение было обычным делом в послевоенные годы. Необычным было только то, как я попала в детдом.

Майя сделала паузу. Было видно, что ей трудно продолжать свой рассказ.
— Видите ли, Алёша, я была подобрана в море советскими моряками, плывшими на военном корабле из Испании в Одессу.
— Ух, ты! — вырвалось у Алексея. — В каком месте вас подобрали?
— В Эгейском море, в районе Кикладских островов. Перед этим где-то там произошло сильное землетрясение. Я была найдена в открытом море привязанной к пробковому плотику. Наверное, это всё, что успели сделать для меня мои неизвестные и, скорее всего, погибшие родители. Моряки сдали меня в одесский дом малютки, который в начале войны был эвакуирован в Узбекистан.
— Смахивает на историю спасения Моисея, найденного в корзине в одном из рукавов дельты Нила, — заметил я.
— Так, выходит, вы гречанка? — улыбнулся Алексей.
— Наверное. Но по документам я еврейка. Такова национальность моих приёмных родителей.
Майя не рассказала, что не смогла привыкнуть к приёмным родителям, что никогда не называла их мамой и папой и сразу после окончания школы уехала (фактически убежала) в далёкую Сибирь.


Свой летний отпуск мы всегда старались провести возле моря. Побывали в Крыму, на Кавказе и даже на дальневосточном берегу Тихого океана. Майя обожала море. Ни работа, ни фильмы, ни модные романы не волновали её так сильно, как эта многоцветная, находящаяся в вечном движении, бескрайняя и безмерная масса солёной воды.

И Мариночка, наша дочь, полюбила море и быстро переняла у матери её мягкий, но удивительно эффективный брасс. Когда дочке минуло четырнадцать, они с Майей стали уплывать далеко в море. Я страшно волновался, с трудом различая их головки в километре от берега, и наконец упросил их плавать на уровне буйков вдоль берега. Помню, в Гаграх я устраивал им изысканное развлечение. Они начинали свой заплыв на правом конце длинной и ужасно красивой набережной, а я бежал рысцой на её левый край. Там в кафе на расстоянии двух километров от точки их старта, покупал кофе и хачапури и ждал появления своих девочек. Ждал совсем недолго. И они, обе загорелые, обе с розовыми щеками от быстрого плавания, поднимались к моему столику. Боже! Каким прекрасным, каким сладким было то время!
 Наверное, Майя передала дочери устойчивость к нехватке кислорода. Ведь Мариночка родилась с пуповиной, обмотанной вокруг шеи. В родильном доме отметили 20-минутную асфиксию. Это могло привести к гибели многих клеток мозга и как итог —  к резкому снижению интеллекта ребёнка. Я со страхом следил за умственным развитием Марины, но Майя, как обычно, была полна самых радужных предчувствий. Через полтора года стало ясно, что девочка по умственному развитию даже опережает своих сверстниц. По-видимому, она, как и её мать, могла пробыть без доступа к кислороду дольше обычных людей.


Лет в тридцать Майю стало интересовать всё, что жило в море: моллюски, крабы, медузы, актинии и особенно дельфины. Впервые она увидела дельфинов с борта парома, пересекавшего Керченский пролив. Было раннее солнечное утро, паром уже подходил к крымскому берегу. Я был поглощён созерцанием ярко-белого маяка, сияющего на тёмном хребте мыса Фонарь, когда она воскликнула: «Юрочка, что это? Кто это?» — я проследил за её взглядом: стайка из трёх крупных дельфинов резвилась с левого борта. «Это черноморские дельфины», — ответил я. Лицо Майи зарделось от восторга, она перегнулась через поручни, рискуя упасть за борт. «Юрочка! Наконец-то я их увидела. Нет ничего прекраснее дельфинов! Это же вестники морских богинь, их ангелы. Ведь слово ангел переводится с греческого как вестник, не правда ли?
Я рассмеялся:
— Это Амфитрита — супруга Посейдона — приветствует тебя.

Майя во многом была обычной добросердечной женщиной — безумно любила нашу дочь, любила чужих детей, всех своих формальных родственников, даже тех, которые отнюдь не спешили ответить ей взаимностью. Но, пожалуй, более всего отличало её от обычных женщин — отсутствие всякого страха перед морем. Как-то раз, отдыхая в Гурзуфе, мы решили прокатиться на морском трамвайчике вдоль Южного побережья Крыма. Внезапно налетел шторм. Все пассажиры спустились в салон. Но Майя схватилась за поручни и отказывалась покинуть палубу. Наше судёнышко качалось во всех направлениях, вокруг всех своих осей, и высокие волны перекатывались через палубу, а она хохотала, глядя на пенные валы, готовые смыть её за борт. Я вынужден был ей признаться, что мне страшно, что я не хочу умирать так рано, что я ещё даже не узнал своё предназначение в этой жизни.
Мой бедный Юрочка! С кем ты связался!? — воскликнула она и дала себя увести с палубы.

В начале девяностых разразилась экономическая катастрофа. Мы едва сводили концы с концами и не могли позволить себе поездки к морю. Моя Майя погрустнела и стала впадать в депрессию. К началу двухтысячных она сильно сдала. Перестала смеяться, целыми днями тихо сидела в кресле, безучастно смотря на экран телевизора. В один светлый апрельский день моя постаревшая, но по-прежнему прекрасная Майя тихо сказала мне:
— Прости меня, Юрочка, но я не могу жить без моря. 
— Что же нам делать? Давай переедем на Юг, куда-нибудь в Анапу.
— Есть вариант получше, ведь я еврейка. Поедем в Израиль, на берег Средиземного моря.

Сказано — сделано. Осенью того же года мы эмигрировали в Израиль и поселились в маленьком городке на самом берегу моря. Мы правильно сделали — у Майи прекратилась депрессия. Она помолодела и снова стала смеяться, правда, не так заразительно, как в молодости. Теперь мы могли себе позволить  даже морские путешествия.

Ей было уже 72, когда мы снова попали в шторм, на этот раз мы плыли на большом круизном лайнере по Средиземному морю. Шторм налетел на судно где-то севернее Крита, в районе Кикладских островов. Мы обедали в ресторане, когда началась весьма ощутимая качка. Пока я сидел на стуле, держась за край стола, привинченного к палубе, особых проблем не было, но когда я встал, чтобы взять с раздачи кофе и десерт, палуба заходила под моими ногами, и от этого глубокого покачивания в голове появились не слишком приятные ощущения. Я с опаской взглянул на Майю: как-то она держится? и увидел её улыбающееся счастливое лицо. Уже давно я не видел такого счастья в её глазах. «Дорогой! — воскликнула она, — поднимемся на верхнюю палубу, там качка должна быть сильнее». Я посмотрел на неё с подозрением, нашла, мол, место и время шутить. Но она и не думала шутить. Мы вскарабкались на шестую палубу. Качало здесь действительно сильно. Временами шквалистый ветер, бросал морскую пену в наши лица, и при каждом таком омовении Майя взрывалась радостным хохотом. «Объясни мне, что ты чувствуешь?» — спросил я. «У меня чувство, — ответила она, — что наш корабль тащит меня по косматой спине какого-то огромного, но весёлого морского зверя».

Эти слова Майи мне что-то напомнили. Ах да, это герои Гомеровой «Одиссеи» без конца обсуждают плюсы и минусы плаванья «по хребту многоводного моря». Значит и Гомер воспринимал изрытую волнами поверхность моря как спину гигантского зверя.

Когда на следующий день наш лайнер вышел из зоны шторма, я спросил Майю, готова ли она умереть? И она спокойно без всякой рисовки ответила: «Да, я прожила интересную жизнь. Я делала, что хотела, и у меня было всё, что я хотела». «Вот мы и подошли к финалу, — мелькнуло в моей голове. — Пора подводить итоги. Похоже, она оказалась успешнее, ибо активно, весело и самозабвенно делала свою жизнь, а я лишь наблюдал за жизнью».

А примерно через год после того круиза она пропала — сгинула в Средиземном море. В конце октября наш приморский городок накрыл атлантический циклон. Утром, как всегда, Майя подошла к окну и уставилась своими выпуклыми неморгающими глазами на море, покрытое белой пеной.
— Юрочка, — голос Майи задрожал от радостного волнения, — пойдём на берег, я ужасно хочу омыться штормовой пеной.
— Надеюсь, ты не войдёшь в море дальше, чем по щиколотку. Плавать в такой шторм нельзя. Отбойное течение может затащить в открытое море.
— Не беспокойся, миленький, я ещё не сошла с ума.

После завтрака мы пошли на берег. Пересекли приморское шоссе, поднялись на невысокий вал и увидели неистовое море. Пляж был пуст, вернее, пляжа просто не было, на его месте гуляла взад вперёд белая пена. Майя спокойно разделась, аккуратно сложила свою одежду на скамейку, сошла на пляж, залитый мелкой водой, и двинулась навстречу морю. Временами волны ударяли её ниже пояса, но она улыбалась и продолжала идти вперёд. Но после мощного удара в грудь она не устояла, и течение подхватило её. Майя весело помахала мне рукой и исчезла в белой пене.
 
Скинув куртку и обувь, я бросился в море. И тут же оказался во власти мощного течения, которое понесло меня вдоль берега. Я напряжённо искал глазами Майю, но всё напрасно. Через несколько минут течение швырнуло меня на опоры причала у северной оконечности прогулочной дорожки. Еле живой я выбрался на причал и первое, что увидел, была плоская скульптура русалки, смотрящей на море.

Тело Майи не было найдено. Она просто исчезла. Умом я понимаю, что она погибла, но моя душа отказывается это принять. Меня упорно преследует образ Андерсеновой русалочки, ставшей морской пеной в момент своей гибели. А задолго до Андерсена греки сочинили сказку об Афродите, возникшей из морской пены. И, несмотря на весь мой рационализм, я почему-то верю, что Майя не умерла, а в виде пены вернулась в свою стихию. 

Однажды я сидел перед телевизором и не слишком внимательно следил за суетой людей на экране. И вдруг я вижу Майю. Она подходит ко мне и предлагает прогуляться к морю. Я хочу встать и не могу, всё тело моё будто налилось свинцом. Она бросается ко мне и хочет помочь мне встать. Я протягиваю к ней свою руку... и рука моя проходит сквозь неё. Я вздрагиваю от ужаса и просыпаюсь. Этот сон случился ровно через полгода после её исчезновения.

«Зачем ты живёшь? — спрашиваю я себя, — Какой в этом смысл? Ты же отжил своё. Окружающие давно списали тебя со счетов». Но моё сознание по-прежнему охватывает весь мир. И стержнем моего мира, его главной осью остаётся Майя. Почему? — я не вполне понимаю. Но мне совершенно ясно, что я должен благодарить судьбу, соединившую меня с этим удивительным существом. И мне глубоко наплевать, что практически никто на земле ничего не знает ни про неё, ни про меня. Старость медленно, но неумолимо сужает мой мир (как глаукома сужает поле зрения), но я уверен, что последним в нём погаснет образ моей Майи.