Письма с антресолей

Скандал встретил Диму  прямо на пороге.
- Ты самый безответственный раздолбай!
- Чего ты, Катя? Случилось чего?
- Случилось. Сил больше нет терпеть это. Живем, как на помойке.
- Да где помойка?

Дима обвел взглядом комнату. В углу гостиной аккуратно стояли стопки кафеля и пластиковые банки со смесями, вдоль стены, прикрытые старой шторой, тянулись разнообразные рейки, уголки и карнизы. Рулоны обоев в строгом беспорядке торчали со шкафа. Из под кровати топорщились острыми уголками плинтуса. Все на своих местах.

- Теща что ли приходила? – догадался Дима. – Накрутила тебя. Плюнь да разотри. Пять лет как разъехались, а приходит, как к себе домой. Все дорогу забыть не может. На хрена мы ей тогда квартиру отдельную покупали? Живи, тещенька, радуй нас на расстоянии. Она уже и тебе и мне весь мозг съела
- Да нет у тебя никакого мозга.
- И верно, нет. Были бы мозги, и близко бы не подошел к такой теще.
- Она правду говорит. Пять лет! Да за пять лет институт окончить можно, кредит за машину отдать. А что сделал ты за пять лет? Живем, в каких-то руинах. Да если бы у тебя руки не из того места росли, другое дело. Так ведь и руки золотые и голова на месте. Желания только нет. Ты уже половине города ремонт сделал, и Сомовым, и Плоткиным, а до собственной квартиры у тебя руки не доходят.
- Да что ты понимаешь! Это все нужные люди.
- Вот как! Значит мы с Сережкой люди не нужные. Ни разу.
- Да что ты завелась, Катюшка? Ну не ремонтом же единым… Сегодня же пятница! Лето, наследник в лагере. Смотри, какая погода хорошая. Пойдем, прогуляемся, мороженое купим или пиво холодненькое…
- Тебе бы только гулять да пиво пить!

Тут Дима разозлился. Пиво он пил редко, под настроение, и попрекать этим Катя уж никак не имела права. Они и раньше цапались из-за ремонта, но такого накала страстей Дима еще не видел.
- Иди куда хочешь. Проваливай. Гуляй, развлекайся. Видеть тебя не могу.
Дима ушел так хлопнув дверью, что целый пласт штукатурки отвалился откуда-то сверху и рухнул к Катиным ногам.
- Только разрушать и можешь! – крикнула Катя вслед мужу, но он уже не слышал.

Катя заплакала. Посмотрела наверх. Еще один кусок шпаклевки висел на каких-то нитках, готовясь упасть.

«Еще на голову кому-нибудь рухнет», - Катя встала на табурет и стукнула по опасному пласту черенком швабры. Штукатурка осыпалась и на полку антресоли с глухим стуком выпал из стены цементный ком.

«Только этого не хватало» - подумала Катя. – «Уже и стены рушатся.»
Она взяла в руку цементный ком и поразилась его весу. Он был легким, словно цементная оболочка скрывала нечто большее.

«Клад!» - слезы Кати разом высохли, она прижала находку к груди.
«Если это что-то ценное, можно будет продать и сделать, наконец, ремонт. Найму рабочих, чтобы все, как у людей.»

В окаменевшей в цементе тряпке оказались завернутыми какие-то бумаги. Плотная пачка, когда-то перетянутая бечевкой.

"Никакого клада", - вздохнула Катя. - "Один мусор. Верно, прежние владельцы спешно заделывали дыру, вот и пихали всякий хлам."

Снаружи листы бумаги слиплись и были сильно подпорчены водой и цементом, но внутри оказались целыми. Бумажки, исписанные карандашом, оказались письмами. Голыми письмами без конвертов и адресов.

Катя поставила чайник и разложила уцелевшие листочки на столе, замелькали даты: сентябрь сорок первого, январь сорок второго, ноябрь сорок третьего...
Катя заварила себе чай и разложила уцелевшие письма по датам.

"Просмотрю пока чай стынет" - подумала она и взяла первый листок. В конце его стояла дата: десятое августа сорок первого года. И подпись: Катерина. Катя вздрогнула и начала читать. У первого письма верх был безнадежно испорчен цементом.

«.. опоздала я, Коленька, и приехала только на мамины похороны. Хотели ехать обратно, в Ленинград, да отец упросил: «поживите немного, пока война кончится. Бабка плоха, один я с ней не справлюсь». Так мы и остались в Волхове.
Отца все допытывала, где Володя, когда последний раз писал. Последнее письмо от него было из Гродно, за неделю до войны. Бабка все плачет по нему, как по мертвому. А мне говорит: "Читай молитвы". А как я читать буду, я ведь комсомолка. Не любит меня бабка, будто я и не внучка ей вовсе.
Плохо, Коленька, что я ничего о тебе не знаю. Прощались ведь спешно и к какому военкомату ты приписан я не запомнила. Знающие люди присоветовали в Тихвинском военкомате запрос сделать.»

Дальше часть письма была размыта.

«Детки слушаются, бабка поправляется, а вот отец все на службе пропадает. Всех железнодорожников перевели на казарменное положение, почти не приходит... Так я жалею, что уехали мы из Ленинграда. И бабка, хоть и болеет, а вредная такая. Все ей не так, всем недовольная. И пол я не правильно мою, и пирожки спекла не сладкие, и дети шумят.."

Катя оторвалась от письма и вспомнила, какой скандал сегодня закатила ей собственная мать. Ребенок в лагере - "сбагрили", купили посудомойку - "совсем обленились", поужинали в ресторане - "деньги девать некуда". Ведь прав Димка: каждый раз без скандала не уходит. И орет так, что соседи слышат.

Тут Катя подумала, что сама орет не хуже своей матери. И правда, чего сорвалась? Дима, конечно, раздолбай, но лентяем его уж никак назвать нельзя. Но с другой стороны: сколько можно жить  в этой разрухе? Мама права. Стыдно гостей позвать. Нет, всё правильно, так дальше жить нельзя. Или ремонт или пусть катится на все четыре стороны.

Чай оказался еще горячим, Катя отставила его в сторону и продолжила читать.

"Милый мой Коленька, пишу тебе только сейчас, а когда и куда отправлю и вовсе не ведаю.
Ходила в военкомат, чтобы послали запрос по тебе, а там не протолкнуться. Поплакала, да и ушла ни с чем. Сердце рвется обратно в Ленинград, домой. Бабка совсем меня извела..."

Дальше в письме стояла черта.

«Пишу снова только через месяц.
Меня отправили рыть траншеи. Бабка говорила: "не может она, дети у ней." А ей: "Не грудные дети". Так оставила я детей с бабкой. Весь сентябрь копали противотанковые рвы. Как муравьи по берегу. А потом пришла мне весточка, что бабка совсем плоха, за детками смотреть некому. Отправили меня обратно в город. Отец приходил, приносил продуктов, говорил, что их эвакуируют вместе с паровозами. Нас тоже хотели эвакуировать с Сясьстрой, только бабушке хуже стало, не встает. Кто будет за ней ходить, если уедем? Больница закрыта. Так мы и остались.

Страшно, Коленька. Бои совсем близко. По ночам видим зарево – горят деревни. Полгорода – беженцы. Ленинград и вовсе окружили. Нашла я доктора, приводила к бабке, он сказал – плохо дело, уже не встанет. Она не может говорить, но все понимает и только плачет. Я тоже плачу, Коленька. Жалко ее. И деток жалко. Что с нами будет, если город сдадут?"

Катя забыла и о чае и о пирожных. Она читала письмо за письмом, все больше погружаясь в чужие судьбы.

«Здравствуй, дорогой мой Коленька!
У нас большая радость. Немцев от Волхова отбросили и теперь мы все верим, что в новом сорок втором году все пойдет по-другому. Из эвакуации вместе с паровозами вернулись железнодорожники, и отец тоже. Начала работать больница. Я теперь там санитаркой, у меня рабочая карточка. Садик работает и школа открылась. Верунька теперь в садик ходит, Степа – в школу. Все у нас хорошо. Тетя Аня, соседка, помогает мне. За ребятишками смотрит, пока я хожу куда. Она и бабушку помогала хоронить, когда случилось. У нее и муж, и Митяй на фронте, а теперь и Танюша.

Из Ленинграда прибывают и прибывают эвакуированные. Людей привозят слабых, в чем душа держится. Ходим за ними, пока не окрепнут. Многие умирают.
Я все переживала, как там наша комната в Ленинграде, в целости ли?  А теперь думаю: ничего мне не надо. Лишь бы детки были здоровы и ты, милый мой Коленька, вернулся целым и невредимым.»

«Коленька мой дорогой!
От Володи письмо получили, из госпиталя. В начале сентября писал из Ленинграда. Радуюсь, что ни в плен не попал, ни калекой не сделался. Пишет, ноги ему спасли, будет ходить, в ноябре - на комиссию. А сейчас уж февраль. Куда его направили после так и не знаю. А я все думаю, как ты? Где ты и что с тобой? Ни координатов я твоих не знаю, ни где ты есть на белом свете. Из военкомата пришел ответ, что еще в августе отправили тебя на Ленинградский фронт.  Верю, Коленька, что найду тебя и дождусь от тебя весточки.

По совету райгорвоенкома, начала переписку с Управлением по учету потерь. Теперь буду ждать, что они мне скажут.

Коленька мой дорогой! Истосковалась вся душа моя, так ведь и не знаю, что с тобой. Запросы посылаю, а что толку. Вот пишу тебе письма и верю, что ты вернешься, война кончится и будем мы жить с тобой и детишками лучше прежнего.
Так хорошо до войны жили! Степа все вспоминает, как вы с ним рыбу ловили, а Верунька - как ходили мы все вместе в кондитерскую на углу и пирожные ели. Сказала тут: "Когда кончится эта проклятущая война, я буду каждый день пирожные кушать." Так и сказала: "проклятущая". А сама – в половину от той толстушки, что была. Одни глазищи остались.
Я не теряю надежды на встречу с тобой. Эта моя мечта. Нет той минуты и дня, чтобы я могла тебя забыть.
Остаюсь любящая тебя Катерина.»

« ... по детским карточкам дают только двести пятьдесят граммов хлеба, но деток в городе осталось мало, все помогают. Военные особенно. Степа как со школы идет – так ему котелок каши. Кто сахара, кто хлеба даст. Ничего. Хорошо живем, Коленька. Если бы не обстреливали, совсем хорошо.»


Катя оторвалась от писем и глянула в окно. Во двор залетела шумная стайка детей. Это были те, кто еще не отправился за город на дачи и в санатории.
- Я тебя убил. Два раза уже. Падай!
- Обломись! У меня бесхитовка!
- Нечестно так! У нас война, а не игрушки. Бах! Бах!
Возбужденно-веселые голоса звенели в тишине двора. В пыльном и душном городе детей осталось мало.

Катя вернулась к письмам:

«Бомбят нас сильно. Все больше станцию, поезда, но и город тоже. Всякий раз Верунька только утыкнется мне в коленки и дрожит. А Степа взрывы считает.
Слухи ходят, что пришел приказ о повторной эвакуации, но пока распоряжений нет. Только никуда мы из Волхова не поедем. В мыслях я тебе каждодневно пишу, но день как-то проходит неприметно, так устаю, что нет сил писать, даже стыдно.
Соседке, тете Ане, пришли похоронки и на Таню и на Митяя, в один день. Она плачет. "Одинаково теперь - рожай девочек или мальчиков".

Катя поежилась. Остро захотелось увидеть Сережку, обнять, поцеловать в белобрысую макушку. «Он наверное загорелый, купаются каждый день, море всё-таки.»

Из Управления прислали мне извещение, что ты без вести пропавший. Я поначалу реветь, а потом сама себя ругаю: не может Коленька мой пропасть. Ведь и про брата моего Володю сколько думали, что пропал. Ведь всю часть его разбили, а он живой остался, из окружения вышел. Помню бабушка все молитвы читала. Я теперь тоже читаю. Детишек уложу и читаю тихонечко. Ни слова не пойму - чудные все слова, а читаю. Мне уже не стыдно, лишь бы ты, Коленька, был жив и вернулся ко мне.
Помню, как ты меня первый раз провожал. А я прыгнула в трамвай и только рукой тебе помахала. А ты бежал за трамваем, долго бежал. И не знала я тогда, что так тебя полюблю. Сейчас вот вспоминаю и все думаю, пешком бы бежала, если бы знала где ты, чтобы увидеть тебя.»

…
Следующее письмо написано было неразборчиво и выглядело бледным. Но прочитав его, побледнела и Катя.

«Прямое попадание», «всю ночь разбирали завалы», «лежит, как живой».

Катя взяла чашку, снова поставила её. Руки дрожали. Перед глазами застыла картина: руины на месте бомбоубежища, женщина руками разбирает камни и зовет сына.

Катя не сразу смогла читать дальше.

«Мы уже в Ленинграде. Комната наша целая и дом почти не пострадал, только стекла побиты. Из вещей кое-что попало, но даже спросить не у кого: все соседи теперь новые, прежних не осталось. Со всего дома только мы с Верунько и сантехник Михеич на одной ноге теперь.
Отец пишет, что от Володи нашего весточка пришла, он уже в Германии воюет.»

Последнее письмо оказалось датировано маем сорок пятого года.

«Вчера объявили Победу. Все радуются, обнимаются, даже пляшут. А я только плачу. Коленька, милый! Одни мы с Верунькой остались на белом свете. И сыночка нашего я не уберегла и ты в этой войне сгинул. Как мне дальше жить?»

Больше писем не было. Снова и снова вспоминались слова:
«Ничего мне не надо, Коленька, только вернись»

Слёзы застилали глаза. Строчки прыгали, наползали одна на другую и казались живыми. И не семьдесят лет назад написала их безвестная Катерина, а прямо сейчас пишет их дрожащая рука молодой женщины. Катя сидела за столом и никак не могла вернуться в реальность.
 

Шум на улице затих, солнце еще светило теплыми мягкими лучами, но дети уже разошлись по домам. В коридоре пикнул домофон, потом в двери повернулся ключ.
На пороге стоял Дима. Огромный букет сирени занимал весь узенький коридор.

- Катюшка, птенчик мой. Ну, прости дурака. Сделаю я тебе этот ремонт, не плачь только…
Катя заплакала еще сильнее и вдруг кинулась мужу на шею и зашептала горячо:
- Прости меня, Димка. Ничего мне не надо. Как же я люблю тебя!


В эту ночь Катя засыпала счастливая, словно завладела сокровищем.  Запах сирени наполнял их спальню, тянулся в открытое окно, плыл над мирным городом,  парил над разведенными мостами и тихо таял в пастельных небесах.

* Рассказ опубликован в сборнике "Петербургская проза" 2015 год