Базар

                БАЗАР

  Я иду по своим делам, и пою - взгляд вперёд и чуть к небу, словно никого больше для меня нет - но я не притворяюсь, а действительно так сильно увлечён собой и безмятежным состояньем души.
  Понимаю, что вокруг стоят дома с квартирами, в которых люди не только радуются празднику, но и страдают, ссорятся, и даже серьёзно грызутся - да ничего с собой не могу поделать. Вот бывает так хорошо, что ничем не испортишь.
  Прихожу в магазин, а там идёт настоящее представление – молочной продукции. Местные колхозники устраивают день открытых дверей. И к этим дверям с трудом можно протиснуться сквозь толпу хохочущих покупателей и через целое стадо коров. Покупатели от смеха бьют ножками, а коровы стоят тихонько с рожками - и под их выменями сидят в основном мужики, которых занятые жёны отправили по магазинам. Почти все истово дёргают сиськи, тут же смущённо вытирая пот со лба – но кое-кто увлечённо приноровился и уже ласково цедит в подойник парное молочко.
  А над неумёхами смеются зеваки: - Где ты её трогаешь, растяпа? Вспомни, где у жены – туда и лезь!
  - Эй, кучерявый! Если ты свою так будешь доить, то она тебя скоро без волос оставит!
  - Мужики! Скорее оттащите лысого – он к быку полез!
  Лысый не выдержал, сорвался, тем более что он интеллигентный мужчина в очках, и не должен позволять над собой потешаться: - Да видал я в гробу это масло! Мне и за день его не сбить!
  Два пастуха и крестьянский дояр стали успокаивать мужиков, похлопывая их по плечам, а коров по загривку; тех же, кто шустрил и язвил в толпе, громко стыдили – мол, попробуйте сами.

  Я ушёл от них смеясь - и пока выбирал продукты с витрин, то всё улыбался. А тут ещё и счастливый голос окликнул меня в магазине средь высоких стоек:
  - Юууууррраа!
  И я оглянулся с затаённой надеждой.
  Да, это он. У голоса была пышноватая шевелюра над не в меру улыбчивым лицом, которое так искренне мне обрадовалось, что хватило бы двух прищепок, чтоб стянуть с ушами краешки губ.
  Мой голос сказал ему:
  - Здравствуй, родной! - и крепко пожал другу руку, смачно обнял его, сам в душе хохоча оттого что мы встретились. Все наши сердечные беседы остались в давно - и теперь уж нам есть что важное порассказать, да всякие мелочи к месту припомнить.
  - Как ты? Родной! - Да что я! У тебя оно как? - Но справа и слева ходят равнодушные голодные люди со своими тележками, а их непонимающие голоса отгоняют нас друг от друга – не мешайте, посторонитесь, как вам не стыдно.
  - Слушай, давай за кассой поговорим! - Хорошо, я буду ждать тебя у выхода! - И уже тихо стоя в очередях поодаль, мы тайно перемигивались, жестами показывали - но пасаран - и вообще всячески изгалялись во вновь обретённой дружбе.
  Которая на свободе, на вольной привольной воле, где не было удушливой клетки заполненного магазина – вдруг сразу от нас потерялась. Голоса остались радостными, лица улыбчивыми – но между нами встряла натуга неожиданной встречи. Стало нам обоим так стыдно за свою вроде бы фальшивую радость, хотя пять минут назад она была самой правдивой и настоящей.
  А особенно запаршивело в наших душах оттого, что мы оба почувствовали ненужность друг другу; но уйти-распроститься после таких ёмких всемирных объятий стало обоим невмоготу. Словно крепкие цепи бесполезных приличий стянули нас прямо на дороге у магазина, и даже спешащие грузовики с продуктами были вынуждены объезжать нас, позорной минутой отчуждённых от себя и от мира. Мы ещё бравурно отбрёхивались от ругани шофёров, прохожих - уже может ненавидя друг дружку за этот сердечный фарс, фарш подтухший, кой показался нам истинной жизнью, свежим кровавым куском.
  За то, что вспомнить нам нечего. Кроме как много лет назад мы вместе литрами глотали водку, и буянили в весёлом превосходящем кураже, который всем трезвым людям вокруг справедливо виделся мерзким дебошем, да злобной ухмылкой оторвавшихся с привязи бесов. Была у нас и тяжёлая мужицкая работа; но опять же под серьёзным хмельком, когда наутро даже не помнишь своих яростных вечерних излияний из души в душу, и кажется что очень много нагадил из своего грязного нутра в чужой ночной горшок – и стыдно за помои, за вонь.
  Я первым протянул руку прощанья – и узрел облегченье в уже затухавших глазах. Нам обоим хотелось сохранить видимость радостной встречи, мы глубоко, кулаками забивали внутрь себя равнодушие: но он, я уверен, думал так же как я – не дай бог ещё встретиться после сегодня.

  Ну и ладно. Даже если нам суждено ещё десять встреч, я всё равно ему отвечу на зов – просто по старой памяти. А пока что - на рынок.
  Я люблю по нему прогуляться. Мало изучен этот душевный процесс. Он начинается ещё с вечера, когда гомонящий базар уже на ночь закрыт; но утром снова в его цветастых пахучих недрах двинутся потоки человеческой лавы, бродя от лотка к лотку как хромосомы меж ядрами – закипая, и тут же вступая в реакцию с одновалентными индивидами, шумно взрываясь в крикливых спорах.
  Мне здесь нужны только сливы да абрикосы. Я даже не представляю, как мы находим друг дружку в базарной толчее, где каждый спешит всё узнать, и каждому кажется, что вон именно в тех дальних рядах сейчас начинается дешёвая распродажа, сезонная скидка – насильно в подарок суют что ни попадя самое нужное.
  Полноватая дама ищет себе приталённое платье, и в нём она будет царица – ах вот! - вдалеке на бретельках на плечиках светится всё перламутром, и она побежала не веря глазам, но предчувствуя свежесть и радость покупки - словно в апреле проснувшийся ёжик нюхает носом весну.
  Степенный мужчина в очках примеряет степенную шляпу на осень: он уже перебрал на прилавке картузы да кепчонки, но они не подходят к его полномочному виду – мужчина быть хочет похожим на посла атташе, а картузик под пуговкой делает его репортёром, мелким газетным. А вот когда в шляпе – сё да: наружность у мужчины такая, что если б по рынку ходили слоны иноземные вместе с погонщиками, то завидев его, становились бы все на колено, и вручали ему преклонясь свои доверительные грамоты, как делают на дворцовых приёмах.
  Седенький дедушка подмигнул ему в зеркало, улыбнулся щербато как старый знакомый - сам ища себе по этому галдящему базару тёпленькие штанишки на лямках. Раньше во многих местах продавались такие, с резинкой - и фасон у них был крепкий, не рвался. Но нынче таких не найти днём с огнём - а торговки ему предлагают, кривясь, всякую непотребную ерунду до колен.
  Хотя пареньку молодому, что рядом с прилавком стыдливо стоит в загляденьи, сей товар и к лицу, и к попцу подойдёт – он как выйдет на пляж в этих красочных шортиках, то и девичьи взгляды, и даже постарше, словно мухи залипнут на его стройной фигуре, от любви трепеща.

  Тихий мужик застрял как статуй среди базарных торговок. Они мельтешат вкруг него, подбираясь поближе - и кажется, что даже их торговые лотки сдвигаются следом за хозяйками, чтобы взять в побеждающее кольцо его высокую одинокую безобидную трогательную плоть. Он пришёл к ним купить всего лишь два пучка укропа и петрушки - но теперь ему очень хотелось облагодетельствовать их всех, лишь бы они не ругались. Из-за двух мелких хвостиков, стоящих гроши. Торговкам нужен был повод: а обиды копились у них друг на дружку давно – когда одной из них с покупателями везло больше, а другая сидела рядом и подсчитывала в уме чужую крупную выручку. Своё ведь всегда кажется меньше.
  А мужик всё стоял - и деться ему было некуда. Потому что эти вошедшие в неистовый раж крикливые тётки уже пристегнули и его к своей сваре, призвав быть свидетелем перед богом, народом и милицией – каждая хвасталась, что приблатнённо знакома со всем белым светом, что её заступники есть в Китае, Америке, Африке.
  Бедняжка мужик чуть не плакал. Теперь он слегка присогнулся, словно крест свой таща на спине - и на лице его слёзно блестело то самое предстоящее мучение, в которое обрёк самозваного спасителя рыночный иудейский народец. Стыд – самый настоящий и великий за всё человечество - вдруг проявился в его глазах; и почудилось, будто в этой мелкой копеешной сваре – одним мигом, словно хроника вечности – повторяются быстрой мелькающей чередой все униженья ушедших эпох, от вселенских до комнатных.
  Он был очень похож на подсолнух. Ведь все люди походят на овощи-фрукты. У одних - как у кабачков, а особенно тыквы - настолько дублёная шкура, что её приходится рубить топором, чтобы выдавить хоть капельку сока и слёз. А другие там всякие – клубнички малинки – сразу же горько плачут от нежности, стоит лишь взять их за шкирку покрепче – уж очень тонка их сюсявая кожица.
  Но есть помимо настоящих людей-овощей - и гибриды. Их вывела природа, чтобы они соответствовали вкусам и спросу. Вот хочется кому-нибудь смак огурца с абрикосом - и уже тут как тут ароматный человечек, со всех сторон пахнущий огуркосом – потому что он заказан и оплачен на кассе. Он, гибрид, совсем не стесняется себя вот такого, искусного: ведь другие на полках лежат, дожидаясь как есть – а он себя изменил обстановке в угоду, и теперь его кушают, хрумкают, пользуют.

  И вот среди этих гибридов, прилавков и всеобщего гомона, стоял мой далёкий товарищ - подсолнух, похожий теперь на простой бурачок своей бледностью и сладеньким вкусом стыда.
  Мы с ним вместе работали. Уже улетело под ветер больше десятка лет, но он почти не изменился - а лишь появились во лбу небольшие залысины, и гусиные лапы в уголках невесёлых глаз. А глаза у него постоянно одной сезонной поры – осенней, ноябрьской, которая ближе к зиме; даже когда он улыбается чужой шутке, то кажется, всякий раз ожидает грубой насмешки именно над собой, и не знает как от неё защититься. Но бывает, что он хохочет искренне, и главное без боязни – если рядом с ним человек добрый и сострадательный, коему он как себе доверяет – раньше он так хохотал лишь со мной. А нынче…
  У него появилась любимая женщина. Я не представляю их в объятиях, тем более в развратных, низменных – но я их видел несколько раз в зелёном парке, а однажды даже наскочил нос к носу, спеша тут же удалиться. Потому что общаться с ним мне и так тяжело – тянясь ко мне как к святому праведнику, он вслух читает свои стихи, поёт песни, и душу свою не от мира сего, для меня слабоумную, выворачивает насквозь наизнанку; а теперь и женщина эта, такая ж как он, с первой встречи потянулась ко мне, наверное исстрадавшимся сердцем.
  Я не считаю их дурачками – наоборот, для меня они поднебесные жители, которые случайно спустились на землю, ошиблясь и местом и временем, планетной галактикой и подобающей вечностью. Вот поэтому мне так трудно понять их, инопланетных, потому что сердце моё приземлённое – а многие люди вообще с голышами живут вместо сердца, и сквозняком вместо душ.

  Мне не хотелось к нему подходить. Вот вызволю его из бабьих базарных рук – и опять он кинется мне на шею, и снова при всех станет с большим уважением и поэтическим выражением читать свои дрянные стишки. А тогда весь его позор перейдёт и ко мне.
  Но не подойти было ещё стыднее - перед собой. Это как в драке: получается, что я его бросил на растерзание, сам спася свою дешёвую заячью шкурку. И пусть даже об этом никто не узнает - но я буду знать, и опять две-три ночи не спать, как всегда после сердечной тревоги.
  Поэтому я пришёл на помощь, и вытянул этот подсолнух из базарной заварухи, пока ему там не обтрепали все семечки. Я отряхнул ему костюм, в руки дал сумку с продуктами – а он меня даже не узнал. И только когда я напомнился – помнишь? – он вспомнил. И слегка улыбнулся: но не от радости, а просто рефлексом сработали мышцы лица как хвост у собаки.
  Его я приобнял в ответ, словно близкой родне ощерившись радушной улыбкой. - Привет? как дела? где работаешь?
  Я думал за минуту отбрехаться пустыми словами, погладив его как собаку за ушами и по шкуре - но он меня своей болью сразу не отпустил, а сам я уйти не сумел. Показался он мне поначалу нетрезвым: ан нет, просто сильно уставший мужик. Его любимая женщина заболела под сердцем, и это смертельно уже - а осознать ни один человек такого не сможет. И вот она  требует жизни, требует покоя и ласки - как будто он бог. Но всё что он может ей дать – лишь отсрочка, таблетки, микстуры.

  Я его выслушал; я очень красиво утешил, даже выбив слезу - никто так к нему не отнёсся ещё, он мне сам так сказал. Но вся моя искренность смеркнет перед непоправимым горем его, перед смертью, с которой он давно бы ушёл на тот свет – я видел смиренье в потухших глазах.