Перцов- жертва Пушкина?

Ознакомившись с недавно опубликованной статьёй доктора филологических наук Н.В.Перцова «Ещё раз об авторстве сказки «Конёк-Горбунок» (1), можно лишь удивиться, каким это образом столь опытный учёный не только пришёл к ошибочному выводу об авторстве «Конька-Горбунка» (далее: «Конёк»), но и позабыл святой для любого исследователя принцип «доверяй, но и проверяй»! Вот пример.
Для доказательства авторства сибиряка П.П.Ершова Перцов (2) опирается на П.Я.Черных, указывающего на наличие в «Коньке» таких «сибиризмов» как шайтанъ, бояракъ, работать (с ударением на последнем слоге). Однако этимологический словарь Крылова говорит о шайтане, что «русским языком это слово было заимствовано в XVIв. из турецкого… В турецкий же оно попало из арабского. Но корни его уходят еще дальше: через греческий (где находим satanas), из которого оно попало к нам в другой форме (сатана), в древнееврейский». В.И.Даль, указывая на татарскую этимологию слова шайтан, тоже не относил его ни к Сибири, ни к сибирским татарам. Тем более что татары в XIXв. проживали не только в Сибири, но и в Казани, и в Крыму. Называли татарами также и народы Северного Кавказа. О степени же знания Пушкиным татарского языка можно судить по его «Путешествию в Арзрум», где он пишет: «Я попросил воды сперва по-русски, а потом по-татарски». Кроме того, то, что шайтан из лексикона Пушкина, подтверждает и мемуарист Н.Б.Потокский, говоря, как в 1829-м году Пушкин приказал переводчику сказать окружившим его кавказским горцам, что он «не человек, а шайтан» (3). Также следует обратить внимание и на использование Пушкиным татарских слов в его «Капитанской дочке» (якши, бельмес, сайдак и т.д.).
А ведь насторожиться по поводу выдуманного «сибиризма» шайтан Перцов мог бы уже от одного того, как нынешний президент Чечни Р.Кадыров, никогда не живший в Сибири, систематически употребляет это слово. А ведь Чечня – не Сибирь, в чём легко убедиться, раскинув карту России. А заодно и посмотрев на ней местоположение села Болдина, рядом с которым при Пушкине «по соседней речке Пьяне тянулись татарские селения…» (4). А ведь мало того, что сам Пушкин не раз жил в Болдино, но оттуда же родом был и его дядька – Никита Козлов, спутник поэта по всем дорогам жизни, который не только замечательно владел русской речью, но и знал многие местные слова.
Плохо обстоит дело и с «сибиризмом» бояракъ (ныне - «буерак»), которое издавна, ещё до завоевания Сибири, употреблялось на Руси. Так, например, на восточной стороне Смоленска в XIII веке был овраг Крутой боярак (на восток от современной улицы Ленина до современного Зеленого ручья). И о нём, и о бояраках Рязанского и Тверского княжеств есть много упоминаний в древней литературе. Кроме того использование слова боярак на Восточно-Европейской равнине было и позже, о чём свидетельствуют:
1. «Грамоты царские и воевод казанских и свияжских» (5).
2. «Исторія царствованія Петра Великаго: Пот;шные и азовскіе походы» (6).
3. «Указатель собственных имен и предметов…» (7).
4. Росс;йская родословная книга (8) и «Книги сыска 1644г.» (9).
5. Составленный И. Ушаковым план Киева, когда в 1695 г. в его околицах встречаются названия Боярак, Бояраки. Старонаводницкая же улица в Киеве известна с древних времён как Наводницкий овраг (а в источниках 17–18 вв. как «боярак Душегубица»).
6. Описание города Маяцкого 1668 г.: «От реки Донца до большого боерака, что до лесу, рву на 485 саженях глубиною» (10).
7. Название села Мокрый Боярак Лебедянского уезда (Воронежская епархия 1699 г.).
8. Описание города Воронежа 1642-го года: «А промеж той Чижовской горы и большого острогу – боярак, рытвина большая» (11).
9. «Хлевный боярак», от названия которого пошло село Хлевное Липецкой области (12).
10. Черепянский овраг, упоминаемый в старинном документе (Книга Большему Чертежу, 1627 год) как "Черпянский боярак". Ближайшие города: Новомосковск, Тула, Орёл.
11. Чертежи-карты Елецкого, Воронежского и Валуйского уездов 17 века, где упоминается «Орлов боярак, отхожий боярак с липягом». И т.д., и т.п.
 
Слово же работать (с ударением на последнем слоге) и поныне звучит в известной русской (а не сибирской!) народной песне «Во субботу, в день ненастный» в стихе «Нельзя в поле работать». Кроме того, в первой половине XIX века легко допускалось изменение ударения в стихах для сохранения их размера или звучности, чем не раз пользовался и сам Пушкин.
Некоторые благодушные читатели тут, возможно, скажут о Перцове, что он случайно опёрся на ошибочные «сибиризмы» П.Я.Черных, и что, если бы по данному вопросу он обратился к другим ершововедам (далее: ершоведы), то всё было бы хорошо. Нет, не было бы! И чтобы доказать это, задумаемся над вопросом: а почему же Черных впоследствии не исправил свои ошибки? Даже и после того, как в 1956 году издал свой «Очерк русской исторической лексикологии. Древнерусский период»! Он что не видел слова боярак в описываемый им «древнерусский период»? Ответ таков: а потому, что он – уроженец Сибири, для которого его «квасной патриотизм» оказался превыше любой научно-исторической истины. Ведь и свою статью «Несколько сибирских диалектизмов в «Коньке-Горбунке» П.П.Ершова», на которую сослался Перцов, П.Я.Черных издал в Иркутске в 1924-м году, т.е. когда ершоведы забеспокоились, видя, как с 1915-го года в собраниях сочинений Пушкина стали печататься первые четыре стиха «Конька», и когда они вполне могли предположить, что за первыми пушкинскими строчками со временем последуют и другие.
Для подтверждения же этого беспокойства нам нужно посмотреть на общую тенденцию. А она такова: П.Я.Черных оказался не одинок и эстафету с выдуманными «сибиризмами» подхватил его друг и земляк М.К.Азадовский. Да-да, именно тот ершовед, после статьи которого (см. «Пушкинские строки в «Коньке-Горбунке», 1936г.) первые четыре стиха «Конька» были убраны из собраний сочинений Пушкина и не печатаются до сих пор. Ну, что ж, посмотрим, что пишет он о сибирских словах в «Коньке»: «…упоминаются местные названия одежды (малахай», «опояска»), утвари («ендова»), кушаний («сыта»), встречается типичное сибирское ругательство «шайтан» и пр.» (13).
Ну, насколько шайтан типичен для Сибири мы уже знаем, а вот на остальных словах нужно остановиться и посмотреть, а что же скажет настоящий знаток слов В.И.Даль? А он, не упоминая ни о каком сибирском наречии в слове «малахай», пишет о нём: «В Казани и Оренбурге в обиходе татарские и монгольские (слова): малахай – шапка…» (14). Сразу же вопрос: а не в Казань ли и Оренбург ездил Пушкин в сентябре 1833г.? Ответ понятен: конечно, туда! А когда появился «Конёк»? В следующем году! Заглядываем к ершоведу В.Г.Уткову и видим, что он тоже пишет о малахае, что это якобы «меховая шапка, распространённая в Сибири» (15). Шапка-то может и в Сибири, а вот само слово, как утверждает Даль, - в Казани и Оренбурге!
Нет ничего сибирского и в слове «опояска», о котором Даль пишет: «Опояска, кушак, пояс по верхней одежде … Опоясочка или поясок необходимая принадлежность русской мужской одежды …Опоясина, -совина, опоясник пск. пояс, кушак». Выделю: русской одежды, а также «опоясник» как псковский диалектизм. Никакого отношения к Сибири не имеет и слово «ендова», которое указано в Словаре исконно русских слов А.М.Григоренко. Кроме того, производное от него слово ендовочник Даль тоже относит к Псковской губернии.
Слово же «cыта» - древнерусское и зафиксировано ещё в «Повести временных лет» за 6505 (997)г., т.е. опять же задолго до завоевания Сибири. И, конечно, автора данных строк, у которого в роду донские казаки, особенно возмущает попытка «приватизации» казачьего слова «сыта», которое представлено как в Большом толковом словаре донского казачества (16), так и в Словаре говоров казаков-некрасовцев (17).
Итак, общая тенденция передёргиваний чётко высвечивает основной мотив превращения в «сибиризмы» слов, которые таковыми не были. А это, повторим, - «квасной патриотизм» сибирских ершоведов, в отличие от которых, например, ершовед из Карелии И.П.Лупанова «сибиризмы» в «Коньке» не выделяла (18). А ведь если бы было можно спросить П.Я.Черных, М.К.Азадовского и других ершоведов, - а откуда же они взяли вышеуказанные «сибиризмы», то, наверняка, они б сказали, что где-то в глухой сибирской тайге они слышали эти слова от неких охотников. На что всегда можно возразить, что слова-то нужно заимствовать не у своих современников, а у современников Пушкина. И в частности, у Даля!
Говоря о «неточных рифмах» и «неудачных местах» «Конька», Перцов пишет: «Для зрелого Пушкина неточные рифмы – редкость необычайная. У него неточных рифм довольно много в первые лицейские годы… для Пушкина – особенно в пору его полного творческого расцвета – подобного рода «срывы» стиха совершенно не характерны» (19). После этих слов остаётся лишь сказать: «понятно, что Николай Перцов это не Николай I, сказавший, что Пушкин “умнейший человек в России”, но зачем же так недооценивать Пушкина и представлять его неким глупцом, который мог бы позволить своему юному подставному автору Ершову впервые выйти на публику со стихами уровня стихов из «Медного Всадника»? Да ещё и в объёме, превышающим объём всех пяти сказок из известного пушкинского цикла!
Ведь смысл любой мистификации с подставным автором как раз и состоит в том, чтобы стихи лже-автора соответствовали как его возрасту, так и его стихотворческому опыту. А опыта, что б там не выдумывали ершоведы, у Ершова не было. Кроме того, слабые стихи подстраховывали Ершова на случай, когда вдруг ему пришлось бы оправдывать звание поэта. И тогда он с багажом отличных стихов и без Пушкина рядом должен был бы сочинять не хуже прежнего. А из всего этого и следует вывод о том, что Пушкин, заведомо зная, кто будет его подставным автором, и должен был писать так, как он писал в своей далёкой юности, т.е. со всеми ошибками и «неточными рифмами» молодого поэта!
Но можно ли было об этом догадаться Н.В.Перцову? Да, можно. Но при условии, если бы он проявил внимание не только к писаниям необъективных ершоведов, но и к стихам Пушкина, которые совсем не зря были приведены Александром Лацисом в послесловии к его статье «Верните лошадь!» Вот некоторые из них:
 
Здесь имя подписать я не хочу;
…………………………………..
Покамест, можете принять меня
За старого обстрелянного волка
Иль за молодого воробья,
За новичка, в котором мало толка.
               
Когда б никто меня под лёгкой маской
(По крайней мере долго) не узнал!
Когда бы за меня своей указкой
Другого критик строго пощелкал!

Всё и получилось, как хотел Пушкин, спрятавшийся под маской «молодого воробья» и «новичка» Ершова, которого «критик» Перцов ныне так усердно щёлкает своей указкой. А почему? Почему Перцов, говоря о «неудачах» в «Коньке», пишет о Ершове, что «для столь юного возраста подобного рода неровность поэтического повествования вполне извинительна и оправданна…» (20)? Да потому, что в отличие от Лациса и диалектологов Касаткиных он полностью попался на уловку Великого Мистификатора!
Но есть ли у нас уверенность, что Лацис и Касаткины пишут без ошибок? Нет, ошибки есть и у них. Однако ошибка – ошибке рознь! Ведь о Лацисе и Касаткиных можно сказать, что «не ошибается тот, кто не работает», поскольку их ошибки – это ошибки честно работающих учёных. А вот ошибки Перцова - это ошибки иного рода. Не изучил он, например, письма Пушкина, в которых тот «как никто другой, умел настраиваться «на волну» того или иного адресата» (21), а потому и не понял способность Пушкина «настроиться на волну» Ершова. Не вник в намёки, содержащиеся в стихах и прозе Пушкина, а потому и не увидел в нём Великого Мистификатора.
Правда, в числе чужих ошибок Перцов успел заметить ошибки журналиста Владимира Козаровецкого «в указании даты рождения Ершова: вместо 22 февраля 1815 года в двух публикациях дано 15 февраля» (22). Отвечаю: да, эти ошибки в датировке у Козаровецкого есть, но всего лишь на семь дней и (внимание!) не в научных изданиях. В отличие от самого Перцова, умудрившегося в сугубо научном издании (23) указать неправильную (и уже не на семь дней, а на целых два года!) дату издания пушкинского вступления к «Медному Всаднику», т.е. вместо декабря 1834г. – декабрь 1836-го. Кроме того, можно найти ошибку Перцова и в разбираемой нами научной статье, когда он вместо слова «ражий» пишет «ражный» (24), хотя никакого «ражного» в «Коньке» нет!
Абсолютно некорректной является ссылка Перцова (25) на не опубликованное произведение Ершова «Сцена в лагере». Ведь когда он начинает обсуждать тон, лексику и выражения из незнакомого его оппонентам произведения, то это весьма напоминает действие шулера, который вдруг достаёт из рукава неизвестную соперникам карту (например, пятого туза, когда их в колоде всего-то четыре!). Когда же Перцов пишет: «Любопытно, что относительно небольшая – примерно 80 строк – «Сцена в лагере» до сих пор полностью ещё не опубликована… полным её текстом и архивными данными я обязан Т.П.Савченковой, которой всё это предоставила Д.М.Климова» (26), то он абсолютно не задумывается о причине сокрытия Савченковой и Климовой текста «Сцены в лагере». А она заключается в том, что никак невыгодно сибирским ершоведам публиковать «Сцену в лагере», в которой кто-нибудь сможет обнаружить руку Пушкина. И мотив у них при этом всё тот же - «квасной патриотизм», который превыше научно-исторической истины.
Когда же Перцов приводит примеры «существенных отличий «Конька-Горбунка» от сказок Пушкина» (27), то вновь можно удивиться отсутствию у него логического мышления: ведь чем больше отличий от сказок Пушкина имеется в «Коньке», тем лучше и Пушкину («попробуй, угадай!»), и его подставному автору («вот какой я оригинал!»). А с другой стороны, ведь совсем не зря современники называли Пушкина Протеем, т.е. именем мифологического божества, обладавшего способностью принимать любой облик. Ну, а для литературного Протея-Пушкина изменение облика, конечно же, связывалось не с тем, как он изменится внешне, сходив в парикмахерскую или надев новое платье, а - с многоликостью и многообразием тех художественных образов, которые порождались богатым воображением его ума и под которыми в качестве прототипа он частенько прятал себя. И совсем не случайно, написав о Вольтере, Пушкин ко всем уже использованным эпитетам (в т.ч. и «поэт»!) добавил ещё и слова «умственный Протей» (28).
Говоря же о том, что Пушкин бесконечно разнообразен, можно и припомнить известные слова Достоевского о его «всемирной отзывчивости». Создать же «существенные отличия» между своими сказками Пушкину-Протею было нетрудно, поскольку всё его творчество весьма разнообразно.
Своими сравнениями и выделением отличий между произведениями Пушкина и Ершова Перцов вновь показывает свою невнимательность к словам Лациса, который писал, что «печатание под прикрытием подставного автора должно оказаться не из ряда вон выходящим событием, а уловкой, повторенной многократно (29). А из этих слов прямо следует то, что и «Сцена в лагере», и «Сибирский казак», и другие произведения, которые числятся под именем Ершова, могут принадлежать Пушкину.
Упрекая Лациса и Козаровецкого за имеющиеся в их работах «неприязнь и неуважение к «академической филологии» (30), Перцов при этом ничуть не думает о причинах этого явления. Не смотрит, как и когда тема авторства «Конька» развивалась у того же Лациса и насколько вежливо тот писал. А ведь Лацис до декабря 1996-го года никакого неуважения к своим коллегам-филологам не проявлял! Но чтобы это увидеть, надо в отличие от Перцова, пишущего под диктовку мало знающих ершоведов, что якобы «в середине 1990-х годов пушкинист А.А.Лацис выдвинул версию пушкинского авторства сказки» (31), точно знать время, когда Лацис впервые поднял вопрос об авторстве «Конька».
А было это не в середине 1990-х годов, а в их начале. А точнее - в 1992-м году, когда в 13-м номере газеты «Голос» была напечатана статья Лациса «Конёк-Горбунок» – лучшая русская сказка в стихах. А кто же автор: Ершов… или Пушкин?». Вот от этой вполне корректной статьи и надо считать время начала спора об авторстве «Конька». Но что же было после 1992-го года? А полное наплевательство на версию Лациса со стороны коллег-филологов, от которых он не получил даже более или менее серьёзной критики. И вот тогда-то, в декабре 1996-го года, и появилась статья «Верните лошадь!», в которой Лацис не удержался от названия своих коллег и «дежурными пушкинистами», и «караульными», и т.п. И хотя 31.10.97г. в послесловии к своей статье (32) Лацис указал на некий «полемический отпор», подразумевая напечатанную чуть позже статью его оппонента Артура Толстякова, то и этот «отпор» был больше похож не на конкретную критику, а на пародию. После же смерти Лациса (декабрь 1999г.) В.А.Козаровецкий, ставший пропагандистом его версии о пушкинском авторстве «Конька» и столкнувшийся с наплевательством на поставленную Лацисом проблему, уже в свою очередь стал выражать «неприязнь и неуважение к «академической филологии».
Признаюсь, что и мне, автору данной статьи, тоже трудно удержаться от непарламентских выражений в адрес тех, кто своим бездействием вредит науке. Судите сами: ещё в 1999-м году, вовсе не зная о версии Лациса, но насторожившись от многих странностей «Конька», я провёл небольшое исследование, по которому ростовский журналист Олег Гришенков напечатал статью под названием «Автор ”Конька-Горбунка” сам Пушкин?!», в конце которой написал: «Ответить на вопрос, так ли это или нет, могла бы автороведческая экспертиза… С.Е.Шубин надеется, что когда-нибудь она всё-таки будет проведена» (33). Надеяться же пришлось 13 лет, пока в 2012-м году диалектологи Л.Л. и Р.Ф.Касаткины не напечатали статью «Псковские диалектизмы в сказке «Конёк-Горбунок» как свидетельство авторства А.С.Пушкина», в которой подтвердили мои подозрения 1999-го года. Журналист Гришенков, не по-научному назвавший экспертизу «автороведческой», за это время умер, академик Ю.А.Жданов, возглавлявший ростовское общество пушкинистов – тоже, а меня исследование Касаткиных грустно заставило припомнить фразу «лучше поздно, чем никогда».
Сравнивая тексты «Конька» до и после правок (34), Перцов справедливо находит различные «странности», которые объяснить не может. И вот тут я смело утверждаю, что и не объяснит никогда! А почему? Потому, что плохой исследователь? Нет, конечно. Главная причина в том, что путь к Ершову – это тупик! А вот путь к Пушкину, как автору «Конька», выведет исследователей на широкий простор нахождения верных ответов.
Отдельно остановимся на вопросе участия Ершова в создании «Конька», поскольку выходит-то совсем не так, как пишет Перцов, а наоборот: не Пушкин помогал Ершову, а Ершов Пушкину! Но чем? Отвечаю: косвенным участием, т.е. в роли консультанта Пушкина по сибирским словам он, как уроженец Сибири, выступать мог. Причём вплоть до своего отъезда из Петербурга в середине 1836-го года. И действительно, невозможно представить, чтобы такой скромный человек, как Ершов, мог быть неблагодарным иждевенцем, безвозмездно получающим за свою роль подставного автора славу и деньги.
А из всего этого с учётом «очистки» Пушкиным текста «Конька» от псковских диалектизмов, которые он в 1834-м году из-за чрезмерной занятости издательскими, семейными и иными хлопотами удалить не успел (так же, как и не успел подсыпать тогда «сибиризмов» от Ершова и других источников), выясняется и причина того, почему диалектологи (т.е. узкие специалисты) Касаткины так и не смогли обнаружить пушкинскую руку в четвёртом и последующих изданиях «Конька». А вот если бы член Российской академии Пушкин в 1834-м году успел подчистить «Конька», да ещё и добавил бы для колорита некоторые сибирские слова, то тогда бы никакие диалектологи ничего в этом первом издании и не обнаружили. Но случилось то, что случилось, и поэтому честь и хвала Касаткиным, которые данный им шанс успешно использовали!
В заключение скажу, что трудно представить, чтобы такой исследователь, как Перцов, по своему опыту и немалому уже возрасту никак не похожий, говоря пушкинскими словами, ни на «новичка», ни на «молодого воробья», смог так лихо пролететь мимо Пушкина. НЕ ВЕРЮ!
И, как бы броско не хотелось закончить словами типа: «Нет, Перцов не жертва Пушкина, а жертва собственных недостатков» (и списочек недостатков на пару страниц!), всё же закончу лишь одним вопросом: а уж не решил ли Н.В.Перцов убить сразу двух зайцев: т.е. за одну статью получить два гранта: один от Министерства Культуры, а другой - от спонсоров-нефтянников Тюменской области, которым мудрые ершоведы внушили, что надо срочно спасать «классика сибирской литературы» Ершова? Пусть даже – и в ущерб классику мировой литературы Пушкину!
Примечания.
1. «Михайловская пушкиниана», Вып. №63, село Михайловское, Пушкинский заповедник, 2014, с.77-98. Далее: Перцов.
2. Там же, с.90.
3. В.В.Вересаев «Пушкин в жизни», 1987, «Московский рабочий», с.168.
4. Л.Гроссман «А.С.Пушкин», ЖЗЛ, М., «Молодая гвардия», 1960, с.358. Выделено мной. С.Ш.
5. Степан Мельников «Акты исторические и юридические и древние царские грамоты Казанской и других соседственных губерний», Казань, 1859г. Том 1, с.76, Электронная книга Google.
6. Николай Герасимович Устрялов тип. Ii-го отд-нія собств. его имп. вел. канцеляріи, 1858, с.534 (Электронная книга Google).
7. к I и II тому Книг разрядных по оффиціальным оных спискам в тип. Ii-го отд-нія собственной е.и.в. канцеляріи», 1856, с.185. Электронная книга Google.
8. Петр Владимирович Долгоруков (князь.) 1857, с.316. Электронная книга Google.
9. Док. N 65, «Казанский край».
10. Летопись Донбасса, 12-09-2014.
11. «Из летописи Воронежа. На пепелище крепость встала». 17.02.2011.
12. Упоминается в документах 1629 года.
13. П.П.Ершов «Конёк-Горбунок», 1961, Ленинград, Б-ка поэта. Малая серия, с.19. Вступительная статья.
14. Словарь Даля, М., 1989, с.70.
15. П.П.Ершов «Конёк-Горбунок», 1951, «Советский писатель», БП, Малая серия, с.210.
16. Т.6., с.522.
17. Т.7, с.283.
18. Вступительная статья в книге: П.П.Ершов «Конёк-Горбунок», «Советский писатель», БП, Большая серия, Л., 1976, с.5-52.
19. Перцов, с.80-1,86.
20. Перцов, с.86.
21. «Переписка А.С.Пушкина» в 2-х т.т., М., «Худ. лит-ра», 1982, т.1, с.41.
22. Перцов, с.88-89.
23. См. «Известия РАН». Серия литературы и языка, 2013, т.72, №6, с.36.
24. Перцов, с.78.
25. Там же, с.80.
26. Там же.
27. Там же, с.78.
28. ДК 377 сн. 3.
29. П.Ершов «Конёк-Горбунок», М, 1997, «Совпадение», «Сампо», с.224-5. Выделено мной. С.Ш.
30. Перцов, с.88.
31. Перцов, с.86-87.
32. См. П.П.Ершов «Конёк-Горбунок», 1997, М, «Совпадение», «Сампо», с.226-228
33. Газета «Вечерний Ростов», №165-166, от 6 августа 1999г., с.2.
34. Перцов, с.83-4.