Помоги мне исполнить мечты. Часть 7. 33, 34 главы

Тридцать три

Слушать одно и то же от всех посетителей мне крайне не хотелось, но я понимала их — они волнуются за меня, им важно знать о моём самочувствии. Но всё же они словно бы выучили одну и ту же речь наизусть.
— Эмили! О боже, что случилось? Ты в порядке? — спрашивали они.
А я, улыбаясь, даже смеясь, отмахивалась:
— Э-э-э, да всё отлично! Спасибо. Просто голова немного закружилась, и я упала. Пустяки!
Я была в больнице, мне даже выделили отдельную палату. Вновь. Мне до жути был неприятен запах больниц, аж мурашки по коже пробегали, и мне как можно скорее хотелось покинуть её. Я не могу выдержать этого. С больничным запахом связано слишком много воспоминаний. Но кое в чём есть плюс — через некоторое время ты привыкаешь к нему и совсем его не чувствуешь.
Я сильно ушиблась головой. Как только я упала, на шум прибежала сестра и, как она сказала, обнаружила меня в луже крови. Мне пришлось зашивать разбитую голову — шрам останется ужасный, и я уверенна, каждый встречный будет смотреть на меня и при возможности решится спросить, что же такое со мной случилось. И я, конечно же, не отвечу, ведь это весьма неприятно. Первые несколько дней я ходила с перебинтованной головой, и иногда шов расходился, а кровь пропитывала бинты, но затем рана стянулась.
Доктор Фитч сказал, что как раз это он и имел в виду, когда говорил, что будет только хуже. Вроде бы безобидные приступы эти: головокружение и тошнота, но могут привести вот к таким вот последствиям.
Ко мне наведывались все: и Лондон, и Майки, и Патрик, и Олли, и даже Фелиция была. Также ко мне приходили родители Ив — совершенно не знаю, как они узнали. Все желали мне скорейшего выздоровления. С Лондон мы не перемолвились ни словом о том, что произошло, потому что мы никогда не оставались наедине, а может, она просто избегала этого. Пока она скрывает от меня правду, меня изводят мысли об её решении. Но, по правде говоря, я думаю, что знаю, какой выбор она сделала. А Майки сказал, чтобы я поправлялась к первой неделе апреля, он строит на это время уже какие-то планы. И я рада, что он глядит в будущее и видит в нём нас двоих, что строит планы и что заранее решает всё за меня. Ну, это словно его своеобразный способ говорить, что я обязательно поправлюсь.
И, действительно, в первых днях апреля меня выписали. А через два дня после выписки Майки в восемь утра пришел ко мне домой в гости и сказал, чтобы я поскорее собиралась. Мы идем на ранний сеанс в кино!
Неважно, на какой фильм мы ходили, как и не важно, о чём он был. Важнее то, как мы провели время. Как ни странно, нашлись тоже такие же умные люди, вероятно, посчитавшие, что если пойти на ранний сеанс, то людей в кинозале почти не будет, и вот они сидели на последнем ряду — «ряду для поцелуев» — и весь фильм нам мешали. Но это было весьма забавно. Мы словно смотрели две мыльные оперы одновременно: одну — на экране, одну — в жизни. Мы смеялись с того, насколько сильно были слышны отвратительные причмокивающие звуки, с того, как они все повторяли называть друг друга зайками, котиками, пуФФыстиками. Но самое смешное — это, пожалуй, то, что они не стеснялись этого. Не то, чтобы это плохо, но видели бы они себя со стороны — мы с Майки со смеху покатывались, глядя на то, как тучная девушка в буквальном смысле чуть ли не съедает парня. В общем-то, я мало чего понимаю в таких вот выражениях чувств, возможно, я вообще не понимаю, как их выражать, но думаю, что умерить свой пыл им бы стоило. Хотя как там? На цвет и вкус…
Когда фильм закончился, вторая упаковка попкорна кончилась, а бутылка с кока-колой почти что опустела, мы вышли из зала, и я сразу же была втянута в другую авантюру. На этот раз Майки потянул меня в дельфинарий!
Мы сидели почти что на первых рядах очень близко к бассейну. Мне всегда казалось, когда в детстве меня водили сюда же, что когда-нибудь дельфины, словно специально, обрызгают меня с ног до головы. А ещё в детстве это место мне казалось весьма забавным. Но сейчас мне животных немного жаль, ведь они живут не в естественной для своего проживания среде. Хотя опять же — с какой стороны глянуть, ведь здесь им не угрожает никакая опасность, и они могут спокойно себе жить, сыто и здорово.
Я всегда поражалась тому, как у людей получается дрессировать животных? Каким способом у них удается научить животных таким замысловатым трюкам? Дельфины по команде подпрыгивают и, сделав какое-то непонятное сальто в воздухе, ныряют снова в воду. Морские котики ходят на ластах, могут держать на носу мячик, как и дельфины, — а те вообще мастера по трюкам с мячиками — могут танцевать и ходить в обнимку друг с другом. Как это возможно? Я, наверное, никогда не перестану этому удивляться. Кстати, такое представление просто чертовски умиляет!
По окончанию представления я на радостях понеслась к бассейну. Дельфин издавал свои звуки, похожие на мурлыканье котиков, а я гладила его гладкую мордочку. Божечки, какое же это все-таки милое создание!
Но, как я и думала, одному из дельфинчиков не понравилось, что я слишком долго глажу его напарника (или напарницу), и он, подпрыгнув высоко-высоко, приземлился рядом с нами, окатив меня и Майки волной воды. Я выкрикнула «Э-э-э-й!», а Майки смеялся этому. И я подхватила смех. Черт, ведь это, правда, очень смешно!
Из-за того, что мы оказались полностью промокшими, нам пришлось возвращаться домой, дабы переодеться и просушить одежду. Но получилось так, что по пути домой мы почти что полностью высохли, — солнце-то печет, как в июле — потому, не дойдя до моего дома, Майки резко поменял направление движения, выводя нас на мини-площадь сразу за школой. Там частенько проходят какие-нибудь мероприятия, типо митингов, концертов или студенческих забастовок. И сейчас там тоже что-то проводилось.
— Эй, а разве праздник красок не летом должен проводиться? — спрашиваю я парня, немного недоумевая от увиденного.
Повсюду стояли небольшие палатки, в которых можно было купить пакетики с краской всех цветов радуги, бродили люди, играла музыка, туда-сюда шныряли пару человек в масках. Вообще, атмосфера была приятная: заводящая музыка, позитивные руководители и веселые чуваки в масках, которые постоянно вытаскивали кого-нибудь из толпы людей, чтобы потанцевать с ними; где-то компании уже сами по себе начали веселиться и обсыпать друг друга сухими красками, а где-то люди ждали, пока не начнется общий выброс красок.
Пожалуй, мы с Майки были и теми, и другими.
— Да, по идее, фестиваль красок проводиться летом, но в этом году они почему-то решили устроить его в апреле, — ответил мне он.
Когда мы купили пакетики с краской, то Майки сразу же без раздумья начал обкидывать меня ею.
— Эй! — выкрикиваю я и бросаю в него шепотку голубой краски. На его щеке сразу появилось цветное пятно.
— Получи! — В ответ бросает в меня ярко малиновую, от чего половина моего лица и волосы сразу же заиграли красными оттенками.
Так и получилось, что раньше времени мы уже стали пятнистыми и разноцветными. Мы смеялись, словно дети, откашливались, если порошок попадал в рот, носились друг за другом, пытаясь догнать. Один раз я догнала Майки, а после он должен был носить меня на спине, пока мне это не надоест. И мы вовсе никак не выделялись среди всех людей, что там были, ведь все они были немножечко сумасшедшими, как и мы, все находили способ себя развлечь.
А затем произошел общий выброс красок. Весь воздух заполнился разноцветными тучками пыли, которые оседали на головы, на лица, на тела. Никто не мог остаться чистым — все обязательно должны были быть разноцветными. Майки был в этой толпе, а я нет, потому что решила остаться в стороне и заснять всё это на камеру телефона. Как он мне кривлялся — это нужно было видеть! Все фотографии, на которых он был, получались или безумно милыми, потому что он улыбался так искренне и не наигранно, (у него всегда красивая улыбка) или дурашливыми, ведь он постоянно показывал мне язык или козу.
— Я их распечатаю и заполню свой альбом воспоминаний! — твердила я.
— Внатуре? — удивился Майки. — Тогда у нас должно быть хотя бы одно непонятное, но общее фото!
И он так резко накинулся на меня и сделал селфи, от чего я рассмеялась. Черт!
— А я его распечатаю. Хи-хи! — воскликнул он и отпрыгнул от меня, чтобы я не успела его схватить за рубашку. И мне показалось, что он ведет себя как ребенок. Хотя нет, не показалось, так и есть.
— Что ещё за «хи-хи»? — Толкнула его в плечо. — Удали, это ужасно!
— Хи-хи! — И мы рассмеялись.

До моего дома мы добирались весьма долго, а всё из-за того, что Майки не мог идти спокойно, ему нужно было постоянно выдать какую-то странную, непонятную и до жути смешную вещь. Он рассказывал мне, что в соседнем городе, недалеко, совсем скоро будет открытие парка аттракционов и что мы просто обязаны там побывать! А еще мы в такси звонили, говорили, что пойдем пешком. Рассыпали по тропинкам остатки порошковой краски и вместе голосили песню, которую знали наизусть.
Дети в преддверии теплых и солнечных дней, которые, собственно, у нас почти всегда, вышли из домов и смотрели на нас, как парочку каких-то идиотов. Дети-то в наше время, уж, сильно продвинутые пошли. А нам было всё равно, мы продолжали петь ту самую песню и веселились так, словно мы выпили пару лишних бутылок абсента, и ветер разносил в стороны звуки наших голосов, лепестки розовых деревьев и просто запах весны. Запах апреля.
Зайдя в дом, я сначала не поняла, что происходит. Повсюду были развешаны праздничные шары, стол накрыт, и на нем, по большому счету, алкоголя было больше, чем еды. Но затем всё встало на свои места.
Кристи в праздничном костюме выбежала ко мне, следом за ней Джер, а за ним мои родители, которые уже вовсю отмечали знаменательное событие.
— Эмили! — воскликнула сестра.
— Что происходит? — спросила я, немного не понимая, в чем же тут дело. А Майки тоже в недоумении переминался с ноги на ногу у порога.
— Мы помолвлены! — восклицает сестра и показывает мне свою руку, на которой уже находилось милое аккуратное золотое колечко с маленьким камушком. — Эмили, мы поженимся!
— Черт! — точно также воскликнула я и побежала обнимать сестру и моего будущего брата. — Поздравляю!
— Выпьем же! — откуда-то донесся голос моего отца, и мы рассмеялись этому.
А вслед ему были слова моей матери: «Не напивайся, дурень! Я слежу за тобой!». И мы вновь рассмеялись.
Кто бы мог подумать, что всего небольшая компания людей может так быстро выпить весь запас алкоголя у нас в доме? Не прошло и двух часов, как на столе ничего не оказалось. Все были уже поддатые, но безумно довольные и радостные. Конечно же, ведь это их помолвка! Они поженятся! Как же я рада! А затем кто-то предложил пойти в паб, чтобы отметить там, и, конечно же, моя семья сразу же поплелась пьяной оравой туда. Я знаю, там есть друзья у Джера и знакомые у Кристи, ведь почти всегда там собираются все студенты из нашего города, обучаются ли они здесь или где-то за его пределами, а Джер так вообще там подрабатывает.
— Эй, мы идём? — спрашивает Майки, когда все уже скрываются за входной дверью. Как же быстро настал вечер — на улице уже потемнело.
— Мы их догоним, — говорю я.
Я пьяная и совершенно не контролирую себя, но, пожалуй, в этом даже есть плюс, могу дать волю своим чувствам. Я пьяная, и я чувствую, как алкоголь бурлит в моей крови, пьяня разум. Как распыляется моё желание. И как гормоны растекаются по венам.
Легонько ногой я поглаживаю ногу Майки под столом, и он поднимает на меня глаза. Я знаю, что он понял меня. И я знаю, что он хочет этого же не меньше, чем я. Потому, накрыв его руку своей, я встаю и тяну парня за собой, наверх, в свою спальню.
Когда мы заходим в комнату, он сразу же видит мои исписанные стены, но не задаёт никаких вопросов: просто окидывает их взглядом, читая надписи и улыбаясь. Я запираю дверь и разворачиваюсь лицом к парню. Он хотел что-то произнести, но я его сразу обрываю, приставив палец к губам. Маню его пальцем, чтобы он наклонился, а то уж слишком высокий, и он меня слушается. Пристально вглядываюсь в черты его лица, а затем делаю неуверенный шаг.
Прикрыв веки, я поцеловала его в уголок губ и сразу же отпрянула. Это раз. Тянусь и целую его в шею с другой стороны. Это два. Целую его веки. Это три. Повторяю всё то же самое, но уже покрывая поцелуями щеку, шею и веко с другой стороны.
Затем указываю пальцем на свои губы — и он целует правый уголок; поворачиваю голову, обнажая шею с левой стороны — целует шею за ухом и плавно переходит на мои закрытые веки. Касается их губами.
Я расстегиваю его рубашку, медленно перебирая пуговички — спешить мне некуда, а Майки наблюдает за движением моих рук. Затем он задирает мою футболку и помогает мне от неё избавиться. Проведя ладонью по торсу, касаюсь пряжки ремня — снимаю его. Майки расстегивает молнию на моих джинсах. И мы вместе их снимаем. Я прижимаюсь к нему сильнее, так близко, насколько это возможно, и он, обхватив ладонью мою щеку, целует меня в губы.
Семь месяцев. Если расчеты верны, то мне осталось жить всего семь месяцев.

Тридцать четыре

Звонит телефон. Он меня резко будит, от чего я подпрыгиваю в собственной постели, а затем я стараюсь выровнять своё дыхание и бешенно колотящееся сердце. Звук мобильника вырывает меня из мира грёз, но я не сразу могу сориентироваться, проснулась ли я или нет. Мне вновь что-то снилось, что-то безумно реалистичное, словно бы галлюцинация наяву. Но что именно, я уже вспомнить не могу — слишком резко произошло моё пробуждение.
Пытаясь подняться с кровати, я поняла, что запуталась в одеяле. Простынь и подушка снова мокрые от пота из-за кошмаров. Что же такое мне снилось? И странно, что я не кричала во сне и не будила никого своими криками.
А телефон всё звонит и звонит…
Гляжу на часы — почти пять утра. Кому, черт возьми, нужно что-то от меня в такой час?! Ищу телефон, а найдя, гляжу на то, кто же до меня дозванивается. Лондон. Как странно.
— Чего? — заспанным хриплым голосом произношу я. Надеюсь, она услышит недовольство у меня в голосе, ведь разбудить человека в пять утра — это очень жестоко.
— Спускайся, — требовательно говорит она. И бросает трубку.
Мне бы хотелось сказать «Что? Какой «спускайся»? Ты о чём?», но я не успеваю. Что она имела в виду под этим «спускайся»? Не понимаю. Потому я сажусь на кровать и накидываю на себя одеяло: я в берлоге. То ли у меня, действительно, галлюцинации, то ли я всё ещё сплю, но мне кажется, что кто-то стучит мне в окно. Но ведь моя комната на втором этаже! А затем мне кажется, что кто-то зовет меня снаружи. А н-нет, не кажется.
Выглянув из окна, я обнаружила Лондон, стоящую у двери и бросающую в моё окно камушки, параллельно зовя меня. Как только она увидела моё сонное лицо в окошке, то специально бросила ещё один маленький камушек, но я ни капельки не испугалась. Подруга развела руками.
— Ну чего? — спрашиваю я у неё, приоткрыв окно. Тут же меня обдул дикий холод, и я ещё больше завернулась в одеяле.
— Поднимай свою тощую задницу и выходи на улицу! — рявкнула она.
Я замечаю, что она одета не по погоде, собственно, как и всегда, но на ней всё те же мешковатые одежонки: слишком большой свитер и слишком свободные для неё спортивные штаны. И толстовка в придачу. Глядя на неё, мне так и хочется спросить «Тебе не холодно?». Бр-р-р. У самой по коже пробежали мурашки.
— Да ну тебя, на улице холодно.
— Значит, бери с собой одеяло! — недовольно произнесла она, а после добавила: — И мне прихвати одно.
Я закрыла окно. Вот ещё! Чтобы в пять утра, когда на улице ещё даже не светлеет, выйти «погулять» по такому холоду, укутавшись в одеялах — это край безумия. И тут во мне что-то щелкает. Точно, это безумие!
Я снимаю с себя пропотевшую пижаму и надеваю джинсы со свитером. Собираю в охапку своё одеяло и из комода достаю еще одно для Лондон.
На улице пахнет свежестью — это легкий утренний апрельский мороз, смешанный с ещё не сошедшей росой, ещё не поднявшимся солнцем и едва заметным ветерком. Небо багровеет и словно наливается цветом крови. Фонари тускло освещают улицы.
— Держи. — Пихаю одеяло Лондон в руки.
— Спасибо.
И мы вместе накидываем их на себя, сильнее укутываясь, чтобы холод не пробирал всё нутро.
— И куда мы теперь? — спрашиваю я её.
— Идём на стадион. Там тихо. — Её голос спокойный и нежный, но одновременно такой волнующийся. Я просто киваю и иду следом за девушкой.
Тихо. Нет ни воя собак, ни шума машин. Только ветер свистит над головой, да раскачивает провода на столбах. А ещё едва уловим шелест листьев на деревьев. Впереди совсем скоро откроется вид на реку, а там, на другом её берегу, будет роща. Ещё темно, потому, наверное, там сейчас будут своры маленьких желтовато-белых светлячков. Затем, прислушавшись, я обнаруживаю для себя новый звук — звук поющих сверчков.
Где-то в груди зарождается прекрасное теплоё чувство: единение с природой. Словно бы не я сейчас иду по урбанизированному городу, в котором, как казалось бы, не должно быть подобной близости природы, но это не так. Природа — она вокруг нас. Всегда и везде. Просто не для каждого глаза, слуха или обоняния. Её нужно заметить.
И чем больше проходило времени, тем дальше она от нас становилась; солнце поднималось, просыпался город и заглушал все звуки. Но и в просыпающемся городе тоже есть некий шарм. Пожалуй, всё-таки нужно иногда вставать ни свет ни заря, чтобы насладить этим чувством: когда вокруг тебя потихоньку пробуждается весь мир.
Сначала мы с Лондон пришли на стадион и уселись на лавочки. Но что-то подругу не устраивало, она то и дело повторяла «Нет, всё не то, не то». Пока она там разбиралась в себе, я развалилась на лавочке, свернувшись калачиком — уж очень сильно мне хотелось спать, глаза сами собой слипались.
Но не успела я уснуть, как Лондон вновь меня куда-то потянула. Пришкольный стадион построен так, что рядом с ним, буквально перед носом, расположен школьный закрытый корпус с бассейном. Если забраться на самый-самый верх трибун, то оттуда легко можно будет забраться на крышу этого корпуса, до чего, собственно, и додумалась Лорен.
— Знаешь, мне кажется, что эта лестница чересчур подозрительно шаткая, — неуверенно произношу я. — Я не хочу вновь оказаться в больнице, если она сорвется.
На стене корпуса расположена пожарная лестница, которая как раз ведёт на крышу, по ней и вздумалось подруге забраться на самый верх. Она перебрасывает через плечо одеяло и, держась за края лестницы, становится ногой на балку. Затем другой — на следующую. Затем другой — ещё на следующую. И поднимается всё выше и выше.
«Что ж, вроде бы крепкая», — сделала я вывод для себя и поспешила повторять все действия за девушкой.
На крыше здания я почувствовала себя птицей, богом или даже создателем. Посмотрите! Вот же он, этот мир, этот город! Он чуть ли не лежит у моих ног! Мне кажется, что отсюда он с легкостью бы поместился у меня в ладонях. А небо потихоньку меняет свой цвет с кроваво-красного на нежно-розовый, с ярко-оранжевого на золотисто-желтый.
Мы так и сидели на крыше в пять часов утра, в начало шестого, укутавшись в одеяла, чтобы не замерзнуть, и наблюдая за тем, как восходит солнце, как просыпаются люди, дома, улицы, город.
Наверное, самые прекрасные вещи делаются как раз в это время, в пять или шесть утра, когда всё вокруг кажется таким мирным и спокойным, дружелюбным и терпеливым, что и у тебя самого волей ни волей душа оттаивает от холодного льда будней. В это время всё кажется возможным; а внутренний голос словно бы говорит «Смотри, ты способен на это! Ты сможешь всё. Ты можешь сделать даже больше, чем думаешь».
 Город в пять утра прекрасен — в нём вновь зарождается жизнь с первыми лучами солнца, отгоняя темноту и мертвенную бледность огней, оставляя позади серость и блеклость красок, заполняя его пением птиц, жужжанием пролетающих мимо насекомых, запахами раскрывшихся бутонов, голосами сонных людей и заводящихся машин, пролетающими самолётами, солнечными зайчиками на стенах, бликами света и просто чисто голубым небом с белыми пушистыми облаками.
— Я сделала аборт, — внезапно сказала Лондон.
И все мои мечты обрушились. Вмиг погасли все те живые звуки и краски, что только что были для меня важными. И я обнаружила, что мне ужасно больно; в груди всё сжимается, ноет, колет. Руки словно бы налились свинцом — настолько они тяжелыми показались в тот миг, когда Лондон это произнесла. Я еле-еле сдерживала себя, чтобы не залепить ей такую пощечину, от которой у неё искры из глаз посыпались бы. Но вместо всего этого я лишь ужасно холодно произношу:
— Я так и знала.
Молчание. Вдох Лондон. А затем снова её голос.
— Ну, давай, накричи на меня. Я ведь вижу, как ты этого хочешь, — произнесла она.
— Нет.
— Давай, давай! Я это сделала, потому что я — эгоистка, меня заботит лишь своя будущая жизнь, я не хотела губить её, не хотела обременять себя. Да, чёрт возьми, Эмили, ты должна понимать меня как никто другой! Ведь это ты, наплевав на всех, решила убить себя, потому что тебе было сложно рассказать о своих проблемах другому, и ты решила, что умереть — это самый лучший способ, ведь никто не может тебе помочь. Да ты сама не хотела решать эту проблему! Ты сидела, сложа руки, терпя всё и оправдывая, ты жалела себя, как маленькую девочку! Тебе было легче ничегошеньки не делать, даже не искать поддержку, ожидая, пока тебя саму спасут — но никто это не делал, ведь никто ничего не знал. Как кто-то мог помочь тебе, если ты сама не просила о помощи?! И, конечно же, ты решилась на это не потому, что тебя довели, а потому, что ты хотела сделать легче самой себе, не думая о других. И что теперь? Что?! Твоя жизнь катится под откос, когда она только-только началась! Ты умираешь, хотя могла бы жить себе дальше, если бы ты, хотя бы один гребанный раз, рассказала мне о своей проблеме! Ты трусиха, Эмили! И ты боишься жизни, как никто другой.
И тут моя рука сама собой замахивается и со всей силы даёт Лондон пощечину. Слёзы. Они широким потоком льются по моим щекам, перетекая с подбородка на шею, от чего воротник свитера становится мокрым. Как же меня трясёт со злобы. И я кричу на неё:
— Да! Да, я это сделала, потому что жалела себя, потому что не могла найти в себе силы жить дальше! Потому что я трусила принять жизнь такой, какая она есть! Потому что я боялась жить! Но посмотри на меня — я получила сполна. Мой мозг медленно жрут опухолевые клетки, клетки рака, творя с моим сознанием какие-то немыслимые вещи, и кто знает, к чему это приведёт, ведь уже сейчас чем дальше, тем хуже. Ты думаешь, я не ненавижу себя за содеянное? Я нашла всё, что мне было нужно, но я должна буду вас всех оставить по своей же гребанной вине!  Как, черт возьми, после всего этого я могу себя не ненавидеть?!
Лондон хотела что-то сказать, она вот-вот откроет рот и что-то произнесёт, но я обрываю её, не даю начать.
— По крайней мере, я убила лишь одного человека — себя! И я спрашивала мнение этого человека, когда только-только начинала медленно разрушать его, хоть даже это мнение и изменилось после. Но скажи, ты спрашивала, хочет ли жить твой не родившийся ребенок? Нет! И как ты вообще можешь отнимать жизнь у кого-то, когда кто-то, наоборот, ужасно стремится к ней? Вспомни об Ив, которая так хотела жить, но жизнь не спрашивала её мнения и забрала её. Да, черт возьми, на меня посмотри! Я — другая. Посмотри, как я хочу жить! Посмотри, как я хочу прожить долгую жизнь с Майки, как я хочу, чтобы мы поженились, чтобы у нас были дети, чтобы мы дожили до глубокой старости вместе! А как я хочу побывать на свадьбе сестры и в будущем увидеть своих племянников! Ты хоть знала, как я хотела подержать на руках твоего ребёнка! Но ничего этого не будет. Теперь, уж, точно не будет. Посмотри на меня — мне осталось жить не больше семи месяцев, ты думаешь, я не жалею об этом, да?! Посмотри же на меня! Посмотри!
Но Лондон отвела взгляд.
Как же меня бьёт истерика.
Я падаю на колени и начинаю неистово рыдать. Как же мне больно, черт возьми! Как же я себя ненавижу. Меня бьет дрожь то ли от страха, то ли от холода. А скорее — от всего сразу. Руки Лондон ложатся на мои плечи, а затем обнимают меня, сжимая в тисках.
— Прости меня, — шепчет она. — Я, правда, не думала, что тебе будет от того так плохо. Я совсем не думала, с чем это будет у тебя ассоциироваться.
— Мне страшно, — еле дыша, пролепетала я, заикаясь от душащих слёз. — Я не хочу умирать, я не хочу покидать всех вас. Я не хочу причинять вам ужасную боль. Я не знаю, как дорогие мне люди будут жить с этим, как будут переживать и переживут ли. И я не знаю, что меня ждёт за чертой. И от этого мне страшно. Мне так страшно…
— Так и должно быть. Все люди боятся смерти, когда у них, действительно, есть ради чего жить.
И я вновь захожусь в сильнейшей истерике. Наконец-то я могу расплакаться так, чтобы обнажить всю свою душу, ведь Лондон я могу рассказать всё. Наконец-то я могу кричать о том, как мне больно. Наконец-то могу рассказать, как хочу жить и не хочу умирать.