Тематический конкурс Там, за горизонтом...

 Мы ломились сквозь колючие ветки уже часа четыре, и наши голоса стихли: мы просто молча шагали вперед, изредка перекидываясь одинокими фразами, и сухие ветви трещали под нашими ногами. Костя так и не обмолвился ни словом, куда и как долго нам идти, а мы и не спрашивали - не так уж это было и важно. Ноги не устали, но натерлись подошвы - было довольно непривычно после мягких и лёгких кед идти в тяжёлых, громоздких охотничьих ботинках. Я посмотрел на Алису - ей явно сложнее давалось наше прохождение сквозь дебри этого дремучего леса, и, хоть на ее лице не было видно очевидной усталости, я чувствовал, что лямки рюкзака отягощают ее худенькие плечи. Все-таки четыре часа непрерывной ходьбы по лесу в полном походном снаряжении - это вам не шутка. Я сказал Косте, что пора сделать привал, и он со мной согласился. Мы нашли отличное место под раскатистыми ветвями серого дуба. Сбросили раздутые рюкзаки себе под ноги и уселись прямо на желтые, сухие листья, спиной опершись о необъятный, могучий ствол дуба. Через свой камуфляжный балахон я чувствовал прохладу его коры, его твердую, шероховатую поверхность. Я приобнял Алису и сказал ей на ушко, каково ей единение с матушкой природой? Я видел по ее горевшим глазам, что, несмотря на небольшую усталость, ей безумно нравилось находиться здесь, вдали от привычных огней городов и его бесконечного шума и запаха. Это она мне и сказала, и где то внутри от ее слов  сделалось теплее.
Костя говорил, что с непривычки будет непросто, но тем дольше мы будем продвигаться в лес, тем легче нам будет, а мы кивали головой и соглашались с ним, хотя у меня в голове были совсем другие мысли. Вот этот дрозд, что с толстой ветви вечнозеленой  ели с интересом взирает на нас. Для него мы просто большие существа, бредущие по лесу невесть зачем и невесть куда. И, через мгновенье, он вспорхнет со своей ветви и улетит в неизведанном направлении, оставив в моей голове лишь воспоминание о его тонком клюве, да яркой  красной макушке. Вон, из под ковра потусклой, прошлогодней листвы, выглядывает желтый гриб. Здесь он может стоять себе спокойно, не опасаясь быть сорванным случайно забрёвшим путником, пока холодные осенние дожди не превратят его чудную шляпку в бесформенную труху.  А может, таки лучше быть аккуратно срезанным лесником, и раствориться в наваристом, горячем бульоне, чей вкус запомнится надолго, нежели сгнить вместе с опавшей листвой?
Костя прервал мои размышления о судьбе гриба, призывая нас двигаться дальше. Я еще раз огляделся. Становилось немного темнее. Воздух отяжелел, став холодным, и мы заспешили, боясь не успеть добраться до темноты на запланированное место ночлега. То ли отдохнув и набравшись сил, то ли из-за боязни быть застланными за врасплох тьмою, шли мы быстро, а усталости и не бывало. Все мы нашли нужный для ходьбы ритм и лишь грузно дышали и переглядывались между собой.
 А пришли мы ровно тогда, когда солнце уже растворилось между деревьев, и, так как горизонт не был доступен моему взору, я не мог понять, полностью ли оно опустилось, или еще висит красным, тяжелым диском над полями. Тем не менее, стемнело еще не полностью.
Место, куда привел нас Костя, восхитило и удивило меня, и я, приложив руку ребром к бровям, словно солнце нещадно било в глаза, принялся разглядывать его под всеми углами с самым залихватским видом, словно такие картины открывались передо мной каждый день. Прямо за лесом, за стволами высившихся деревьев, из которых мы только что вышли, лежала опушка,  сплошь заросшая роскошной, пышной травой. Так и хотелось назвать ее – мурава, как называли ее былинные старцы в своих древних, пожелтевших рукописях. И прямо в окружении озера зеленый травы стоял добротный, деревянный дом,  гордо возвышающийся среди всех этих удивительных зарослей. У стены, совсем рядом, стояла будка, внутри которой, через приоткрытую дверцу, я увидел ровные ряды пожелтевших  поленьев. Она была  бирюзового цвета, эта будка, и краска на ее боках выцвела и чуть выелась от дождей и палящих лучей солнца, что придавала ей совсем лесной, одичалый вид. Я даже удивился: кому взбрело в голову тащить  в эдакую даль бирюзовую краску?

                *                *                *

Внезапно пошел дождь.  Его тяжелые, грузные капли стекали по стеклу, оставляя за собой небрежные следы своего присутствия. Он глухо барабанил по крыше, отдаваясь в ушах, стучал по дымовой трубе, становился черным, мягко шептал по еще зеленым стеблями травы, сгорбившихся в своей печали. В полумраке уходящего дня, бесконечные белые полосы превратили землю в грязную, черную жижу, и я радовался, что мы так вовремя добрались до этого домика. Я натащил еще бывшие сухими дрова, березовые,  пахнущие ссохшейся корой и потрескавшимся деревом, а Костя в два счета разжёг их в камине, и в нашем маленьком, но уютном домике заиграли веселые блики оранжевого огня. Они прыгали по пропакленным стенам, по задымленному потолку, отражались в  немытых стеклах, отражались в блестящих Алисиных глазах. Засуетились девушки, доставая что-то из своих рюкзаков, запахло чем-то продымленным и копченным, от чего нетерпеливо и настойчиво забурлило в животе. Я подумал, что мы не ели уже часов семь - все то время, что прокладывали тропинки где-то в лесу. Костя был занят в углу, возясь со старым креслом и пытаясь привести его в чувство. Мое предложение о помощи было мягко отвергнуто, Костя сказал, что справится сам, а я лучше б помог девушкам, но, как оказалось, и там моя помощь  не требовалась. Все были заняты, мне же  делать было нечего, и я решил выйти и выкурить впервые за несколько дней помятую сигаретку.
   На улице было холодно, пронизывающий ветер тут же захлестнул меня, мокрые капли наотмашь били по лицу. Я съежился и спрятался от дождя в дверях дровницы, и оттуда, в полной темноте горели только мои глаза, да красная точка сигареты. Так непривычно. Роптали раскачивающиеся деревья, со свистом шептались поникшие кусты малины, отовсюду мягко стучал дождь, медленно плыло небо над головою. Все настоящее: все звуки – скрипы, свист, шепот, эти голоса за стенкой –  никакого сомнения в их подлинности, все это от самой природы, все создала сама она, это ее рука прошлась по всему тому, что окружает меня в этот момент. Стало холодно, и я съежился, поглубже натянув картуз на голову. Теплее не стало, но я почувствовал себя увереннее под этим холодным, всюду проникающим ветром.  Выбросив окурок в темноту, я шагнул под дождь и двумя прыжками настиг двери.
В доме тепло обволокло меня мягкою волной. Костя покачивался из стороны в сторону в уже починенном кресле, Алиса и Таня продолжали порхать над столом, а над камином медленно закипал походный чайник. Все шло своим размеренным чередом. Я опустился на старый, с выпирающими пружинами диван, и то был самый  удобный, самый мягкий и уютный диван в моей жизни. Закрыв глаза, я пребывал в неком блаженстве, небытие, мне казалось, что я постиг самой нирваны, будто сам Будда посетил мою голову и своей воздушной рукой потрепал меня по плечу – настолько хорошо я себя чувствовал. Говоря честно, с тех пор как я покинул пределы Питера, я не помню того момента, когда я чувствовал бы себя неважно. Все было просто прекрасно.
После плотного ужина, когда животы были наполнены, а мы, разомлевшие от тепла и удовлетворенных желудков, расположились у камина, душа затребовала разговоров. Я рассказал ребятам немного про далекие корни зарождающегося джаза, а точнее о Новоорлеанском периоде, о Киде Ори, Джелли Мортоне и их первых шагах в мире музыки, а Костя изредка дополнял меня: еще в университете мы сошлись с ним на этой волне и даже предоставили доклад на кафедре музыкознания и музыкально-прикладного искусства. Доклад особого успеха не имел, но я тогда для себя кое-что уяснил, а именно, что все те люди, присутствующие на форуме,  ни черта не разбираются в музыке. Единственное, в чем мы с Костей расходились в мнениях, это наш давешний спор:   Костя всегда говорил, что ему больше по душе бипоп, и это против моего свинга, и у нас частенько разгорался дикий спор. “Ничто не сравнится с трелями Чарли Паркера, - задыхаясь, доказывал Костя, - ничто не сравнится с его фантастическими ритмами и пульсациями,  пробирающих до костей и заставляющих выплевывать душу наизнанку! То ли дело  меланхолично танцевать под свинг, а то ли дело заводиться под истошные вопли трубы Паркера. Ничто, ничто не может завести меня так, как импровизации Паркера!”. Сегодня спор до этого не дошел, и причиной тому мои изменившиеся музыкальные вкусы. Теперь я изредка, под настроение, близкое к ностальгии и романтической грусти, ставил пластинку Фрэнка, слушал его баритон и бесконечно тянул сигареты. Бибоп – вот она музыка, взрывающая интеллекты под полуночное сияние огней в дешевых салунах Фриско, музыка захмелевших и усталых бродяг, грустных, в своем одиночестве, после очередного стопа из Денвера.  И сегодня, после долгих распрей между нами в  затуманенных ночью приуниверситетском общежитии, мы все же пришли к выводу, что все это ерунда, и слушать нужно то, что разгоняет кровь по организму быстрей.
На этой ноте было решено идти спать: вставать нужно рано, а время уже близилось к полуночи. Дождь за окном стих, и лишь изредка постукивал по крыше. Небо частично очистилось, и из-за черных туч выглянула половинка белой, холодной луны. Алиса расстелила диван и мы, все вчетвером, кутаясь и прижимаясь друг к другу, заснули под безмятежный шепот чуть  угомонившегося дождя.
              *                *                *

Солнце, выглянувшее из за туч, проглядывало меж деревьев, бликам поигрывая на зеленом мхе. Идти оставалось не так долго и мы взвинтили темп, меся вчерашнюю грязь своими тяжелыми ботинками. Налипшая на них земля, вместе с опалой листвой, мешала идти, но мы не жалели сил, и даже тоненькая Алиса без устали шагала вровень с нами, поддерживая тот бешеный ритм, который мы взяли. И мое предложение понести ее рюкзак было лаконично отвергнуто. Деревья стали реже, солнце проглядывало все чаще.  Все больше попадались сухие участки леса, нам на радость. Сделав небольшую передышку на залитой яркими лучами солнце небольшой опушке, мы зашагали дальше.
Прошло не так много времени, когда деревья перед нами расступились, и нашему взору открылось то, к чему я шел последние несколько удивительных дней. Зеркальная гладь кристально чистой, синей воды на бесконечные километры вперед и поддергивающаяся над нею дымка синего тумана , сливающая в одно далекий горизонт. Едва заметная рябь на поверхности озера легонько подергивалась под небольшими порывами ветрами, а вдоль берега отражался лес: пихты и величественные ели; каменные утесы, что возвышались над берегом;  опускающееся красное солнце, багровой дорожкой стелющаяся на синем зеркале воды; белые чайки, пролетающие в сантиметрах над ним – этого не передать словами, только увидеть,  прочувствовать сердцем.  Я приобнял Алису за плечи, и спросил, жалеет ли она, что поехала со мной сюда, в дикую глушь, бросив все свои дела. Ее взор, до того устремленный куда то за недостижимые дали горизонта, обратился ко мне и глаза, самые красивые, самые замечательные глаза, говорили гораздо больше, чем могли бы донести до меня слова. Алиса обернулась и уткнулась мне в плечо, крепко сжав меня своим тонкими ручками.  Ох, это было чудесно. Честное слово, это было просто чудесно.
Остаток пути нам дался за какие то полчаса, и уже совсем скоро я скидывал рюкзак у славного домика, где мы и будем ночевать ближайшие несколько дней. Дом этот ничем  внешне не отличался от виденных мною изб в Подлесном, если бы не одно но – он наполовину находился в воде. На здоровенных необхватных сваях он твердо возвышался над водой, и небольшие волны от чуть поднявшегося ветра равномерно бились о его деревянные опоры. От дома, дальше в озеро, уходила длинная деревянная площадка, такая, что мне сразу представилось как я, вытащив на самый дальний его конец кресло, буду сидеть с чашкой обжигающего чая и любоваться бесконечной равниной покачивающейся воды; пролетающими в каких-то сантиметрах  над поверхностью кричащими чайками; холодными каменными утесами, оросшие зеленым мхом и можжевельником. Холодные брызги изредка будут прилетать мне на лицо, обдавая его ледяной свежестью  пресной воды, а над головой непременно будут тяжелые серо-белые тучи. Ветер будет шептать над землею , вскидывать к небу волосы и теряться в воротнике. А я буду осторожно созерцать со своего капитанского кресла, и в голове моей плавать будут сотни, тысячи мыслей.