20. День скорби

Через неделю после происшествия дон Густаво сидел напротив дочери на стуле в забегаловке, каких в столице много. Нарочно приехал из Вальпараисо. Маргарита ёрзала и теребила ремешок часов. Она ужасно занятая, ей надо бежать, служба ведь, а выходной даётся не для того, чтоб прохлаждаться, а для того, чтоб наверстать упущенное за неделю. Неужели это непонятно?

Но ведь отец специально приехал из Вальпараисо!

И сделал это с явным намерением что-то сказать. Вот только слова ему долго не давались. А Марго сидела, вызывающе глядя исподлобья: ну давай, выкладывай. И дон Густаво наконец произнёс:

- Тебе нужно обратиться к специалисту.

- Нет! – отрезала Марго и вскочила из-за стола. Она сгребла сумочку, молча развернулась и пулей вылетела из кафе.

Раньше она считала подобные сцены «детским садом», но сейчас была «просто обязана» показать характер. Пусть знают, как её оскорбили и довели. Пусть лучше сами подумают над своим поведением!

Потому что достали.

На следующий день после Позора (теперь Марго называла этот вечер, как веху, с большой буквы) к ней подошла тётя и выжидающе посмотрела. Маргарита не нашла ничего лучше, как криво усмехнуться и промямлить:

- Да уж... мой генерал бы не одобрил... он ведь вообще почти не пил...

Тётя Эстер посмотрела ещё раз, выдержала паузу и спросила:

- А без генерала ты уже жить не можешь?

Марго даже не удостоила её ответом. Просто тягуче развернулась и поползла на кухню за таблетками и водой. Идиотка. Ну конечно же, нет! Но приходится.

Свидетелями Позора были всего три человека, одного – Пилар – можно было исключить, даже так. Но Маргарита всё равно ощущала себя запятнанной.  Теперь её можно было официально считать ненормальной.

Результатом стало отдаление, и не только от семьи. Маргарита жила в коконе. Она сама кропотливо и неспешно его выстроила. Стенки новой обители избирательно пропускали свет, впечатления, информацию. От ударов назойливого мира защищал слой ваты – Марго стала ещё более заторможенной, чем раньше, но её не особо заботило, что по этому поводу думали окружающие.

Она мало-помалу выгребла из мусора блестящие осколки прежней жизни, ещё до службы в Ночной армии – и принялась тщательно склеивать былые радости. Она заставила себя взять в руки старые книги. И с облегчением увидела, что может читать и про дона Аугусто, и про хунту так же, как и раньше. Только живость реакции сменилась туманной тоской воспоминаний – может, это и зовут ностальгией? Она чуть ли не гордилась: у неё тоже есть ностальгия – наравне с теми, кому сейчас по пятьдесят-шестьдесят лет.

Марго жила. Боль утихала. Для неё существовали определённые дни в году, которые она сама себе назначила.

Одним из них было десятое декабря, день смерти генерала.

Она молилась, чтоб этот день пришёлся на выходной, и возликовала, когда так и вышло. Марго теперь утратила интерес даже к службе и жила одними только выходными, когда можно было с головой нырять в омут мыслей, эмоций, музыки и книжных строк.

Было бы здорово одеться в чёрное, шею оцепить бархаткой, пальцы исколоть бордовой розой, а в волосы воткнуть гребень и надеть мантилью. Всё как в колониальные времена. Но, во-первых, наряда такого у неё не было, во-вторых, эта картинность отдавала пошлостью, и Марго отправилась бродить в своём обычном мундире. Он ведь тоже был символичен: напоминание о взлёте и грехопадении.

Она несла свою скорбь с торжественностью солдата, несущего знамя. Пускай это было не так заметно и на самом деле не столь уж возвышенно, пусть людям были видны всего лишь распухшие губы, подурневшее лицо и тяжёлая походка – но она несла своё горе, не стыдясь, не прячась среди людной улицы. Её взгляд был невидящим, потому что силился разглядеть нечто, недоступное остальным.

Маргарита размышляла, насколько странно всё сложилось.

Она ещё раньше поняла, что погибла: её мыслями владел лишь один человек, ему она была готова посвятить свои труды и всю свою жизнь, праведную – да, не было сомнений, что жизнь её пребудет праведной...

Её угораздило полюбить того, кого все ненавидят. Пожелать взять под свою защиту того, кого все морально изничтожают (в своём суде не давая даже права на спасение). В конце концов, испытать нежность к тому, кто как нельзя хуже подходит на роль объекта симпатий молоденькой девушки. Хотя бы в силу того, что мёртв.

Надо отдать должное: она храбро приняла вызов. Но потом... потом вышло так, что сегодня ей больно за генерала вдвойне. Её и раньше ранило бессилие – а теперь казалось, что эта неизменность, граничащая с обречённостью, - из-за неё. Никогда у генерала не будет доброй памяти. Никогда его портрет не будет висеть в Ла-Монеде. Никогда его имя не перестанет быть ругательством и символом кровавого позора.

С такими мыслями она добралась до тётиной квартиры, юркнула за кем-то в подъезд, у двери почему-то не позвонила, а открыла своим ключом. Замком щёлкнула с облегчением: укрылась в своей крепости. Сегодня было плохо, но как-то не муторно, а даже сладко: за что она любила этот день скорби, так это за глубину очищения. Но лёгкости не искала. Ей давным-давно было известно: упиваться душераздирающей печалью после прочтения книги или просмотра фильма было слаще любого умопомрачительного веселья. А причина её горя стояла несравненно выше каких-то там книг или фильмов.

Марго подошла к окну и задвинула жалюзи. Начало лета, жара и солнце – а она предпочла бы тяжёлые тучи и капли дождя. Они окрасили бы в тёмные, сочные тона асфальт и листву деревьев, что в солнечном мареве и суши вечно кажутся пыльными и желтоватыми. Лучше бы смутные раскаты грома, как аккорды «Похоронного марша Зигфрида», призрачное освещение, делающее цвет травы почти неестественным, и траурная холодная морось.

Марго открыла свой старенький ноутбук и нерешительно замерла. Она не намеревалась читать всякие гнусности, что обычно сопровождали этот день, или обычные новости, даже в отдельных словах которых её воспалённому воображению и болезненному самолюбию чудились оскорбления, пренебрежение, сарказм, неприятные намёки... О да. Это чуть не с самого начала была истерия. И она никогда не могла извергнуть кипящую лаву своей скорбной обиды, не будучи осмеянной, униженной, забросанной камнями. Ей приходилось предаваться печали в одиночестве, словно какому-то тайному постыдному пороку.

Не надо чтения, достаточно музыки. С первых же звуков композиции снова защемило в горле и защипало в носу, а глаза ощутили приток жжения, так, что в душе даже шевельнулся страх: а может, они и вовсе вытекут со слезами?

Чёрт бы побрал эту новомодную грингу по фамилии Грант. Вздумала же взять себе такой псевдоним, Лана – как маршал Ланн, Лана дель Рей – с таким величественным и одновременно мягким испанским словом в конце. Его любимой была песня «El Rey» Хосе Альфредо Хименеса. Она как-то нашла её в сети, послушала, и ей не понравилось: было в звучании что-то грубое, резкое, а может, аранжировка была слишком старой.

Она ощутила почти что ревность – и стыд, жгучий стыд. Ведь эту песню марьячи пели ему в последний раз («Две недели назад», - машинально подумала она), она вспомнила те фотографии со дня рождения, те унизительные снимки, полные горечи и тайной муки, потому что ничто не в силах скрыть разрушение, поражение, дряхлость, печать смерти. Он сам был ей жалок и почти противен. Господи, да это был уже и не он – а измученное, безобразно отяжелевшее тело, из-под гнёта которого хотела наконец вырваться душа. И кто бы посмел ей мешать? Даже родные это поняли, почувствовали, и выступили против всех этих натужных, трудоёмких уловок, которыми врачи могли бы попытаться обставить смерть.

То, что должно было случиться, в конце концов случилось. Но что испытывала... она, Люсия? Может, светло и смиренно возрадовалась Освобождению. А потом её пронзил ужас осознания его не-существования. Марго вдвойне – за себя, и за привычную, реальную вдову генерала - почувствовала себя покинутой, как будто умерла часть её самой. И она заплакала, как ребёнок, который окончательно пришёл к выводу, что его обманули и бросили.

Заиграла новая песня. Эта – ещё хуже, а может, лучше, смотря, какую цель себе ставишь и на что настроена: сдержаться или, наоборот, рыдать: если хочется второго, то всё в порядке.

All my friends tell me I should move on,
I'm lying in the ocean, singing your song;
Ahhh, that's how you sang it...
Loving you forever can't be wrong,
Even though you're not here, won't move on;
Ahhh, that's how we play it... (1)

Так значит, «move on», двигаться дальше – у всех так и чесались руки её куда-то сдвинуть, как мешающую в проходе мебель. На подобающее – как им казалось – место. К ней лезли с сочувствием, поучениями и нотациями? Говорили, какая она закомплексованная и расписывали, как с этим бороться. В конце концов, её пытались записать в лесбиянки.

И тогда она выдумала историю об умершем возлюбленном. А это, в сущности, не было такой уж ложью. Отчасти помогло, хотя теперь на неё посыпались реплики, что надо куда-то там «двигаться» и что «жизнь не кончилась».

А ведь как странно получается. О вечной любви и верности слагают легенды, а когда сталкиваются с таким служением – сразу вешают ярлык. При этом не зная правды – но она им ни к чему, она слишком возмутительна для их ушей.

And there's no remedy for memory of faces
Like a melody, it won't leave my head.
Your soul is haunting me and telling me
That everything is fine
But I wish I was dead... (2)

Как Марго ни пыталась отогнать от себя картины пережитого, её с удвоенной силой преследовали лица, реплики, мысли. И лучше уж явно не становилось – ведь то, что выгоняешь в дверь, стучится в окна. А душа генерала - сколько раз она пыталась почувствовать её! Ещё тогда, когда помыслить не могла о Переходе, Марго мучилась догадками: где же он - Рай, Ад, Чистилище?.. И страшно подумать, и невыносимо хочется знать... Ей и самой хотелось хоть на день умереть, покинуть тело и полететь на разведку. А сейчас ей хотелось того же ради воссоединения. Но и здесь, как рана от плети, зиял вопрос: а её бы приняли? После того, что сделано... Но Маргарита со смесью отчаяния и жажды чуда посылала импульсы-мольбы: «Аугусто, откликнись! Аугусто, приди! Аугусто... Я люблю тебя». Но они, ясное дело, оставались без ответа. «Естественно», - мысленно пожимала плечами Марго, а на глаза наворачивались непрошеные слёзы. 

Everytime I close my eyes
It's like a dark paradise.
No one compares to you,
I'm scared that you won't be waiting on the other side... (3)

Но ей всё равно нравилось погружаться в тёмные воды сомнительного блаженства – вызывать в памяти лицо генерала и их ласки. Даже эти фантазии были во сто крат лучше действительности.

На самом деле, она никогда никого не любила. Раньше Марго констатировала это со стыдом, а теперь почти с вызовом. Её первый поцелуй был вполне приятен, но ничего сказочного. То же и с физической близостью. Она лишилась девственности «из любопытства», и сразу же горько пожалела – никакого удовольствия, одни болевые ощущения. Потом только ходила и чертыхалась. Шипела, злобно про себя причитала, и ждала, пока подживёт. Скрепя сердце, Марго продолжила практику, потому что подружки сказали ей, что «это должно разрабатываться» и удовольствия она достигнет только с опытом и экспериментами. Марго и отнеслась к этому как натуралист к полевому эксперименту, разве что дневник наблюдений не вела и статистику не подбивала. Но головы не теряла, исправно пила таблетки, подсовывала своим спутникам резинки и - фиксировала свои ощущения. Вердикт был с научной точки зрения ничтожным: ничего особенного. Марго стало обидно. Да, ради ребёнка можно стерпеть – но разве об этом все трезвонят? Она была разочарована. Не такого она ждала и хотела. Маргарита была раздосадована и решила больше не тратить времени «на эту ерунду».

То же касалось и «отношений». Максимум, что у неё случалось – это жгучая вспышка интереса, увлечение на две недели, которое позже оборачивалось ещё более убийственной скукой. Обычно она даже не считала должным уведомить своего очередного кавалера, что они расстаются – просто бесследно исчезала.

Так и продолжалось это недоразумение, эта спячка на ходу – пока она не встретила генерала!

И она бы не напивалась, не рыдала и не билась, если б не понимала, что всё кончено. Потому что другого такого ей уже никогда не найти.

Она в упор не видела достойного кандидата, а встречаться ради процесса или статуса было противно.

На глаза снова наползали слёзы. Раньше Марго переживала, что если б она умерла и пожелала встретиться с генералом, вряд ли он обратил бы на неё внимание. У него ведь целые армии зарёванных поклонниц с транспарантами и плакатами. Единственное, что могло сыграть ей на руку – внешность и молодость. Маргарита криво усмехнулась и всхлипнула. Детские аргументы. Теперь уж тем более не помогут. Её вознесли и наделили исключительностью – но она и здесь умудрилась всё разрушить.

All my friends ask me why I stay strong,
Tell 'em when you find true love it lives on;
Ahhh, that's why I stay here. (4)

Она уже давно стала окончательно не от мира сего. Теперь её постоянно манило за черту, за грань («Take me to the finish line...» (5)). Но нельзя, нельзя, хотя так и хочется  закричать вслед за франкистами: «;Viva la muerte!» (6).

...No one compares to you,
But that there's no you, except in my dreams tonight,
Oh oh oh, ha ha ha
I don't wanna wake up from this tonight,
Oh oh oh, ha ha ha
I don't wanna wake up from this tonight; (7)

Только в мечтах или во снах, это уж точно. И пускай ей говорят сколько угодно, что нельзя жить одними фантазиями, выдумками, прятаться в скорлупу и в придуманный мир – она не услышит, потому что не желает слушать. И всё повторяет, уже не слыша себя: «Аугусто, ну пожалуйста... я же так люблю тебя...».

There's no relief, I see you in my sleep
And everybody's rushing me, but I can feel you touching me,
There's no release, I feel you in my dreams
Telling me: “I'm fine”... (8)

Вот и тормошите сколько угодно, что мне ваши толчки и тычки, когда я чувствую на своей щеке прикосновение тёплых, грубоватых пальцев, поглаживание по обнажённому плечу, по шее, наконец, трепет от лёгкого, скромного поцелуя в висок, при котором чувствуется лёгкое покалывание от усов... И, наконец, голос, рыкающий только перед строем или, по надобности, на трибуне, а сейчас мурлычущий: «Ну не расстраивайся, со мной всё хорошо».

Её слова-заклинания превратились в бледный шёпот прибоя. И Марго, услышав себя со стороны, поняла, насколько всё это жалко. И снова прорвалась плотина, и, захлопнув ноутбук, она повалилась на кровать и выла, как раненый зверь. Потом, когда она проглотила все своим слёзы – начала дремать.

«Вся моя жизнь – это паузы между слезами и сном». Ну надо же, она никак не может отделаться от этого дешёвого пафоса. Даже сейчас.

А заклинания звучали... они срывались с губ против воли, как она себя ни ругала.

К телефону подходить совсем не хотелось. Хотелось убедить себя, что на это нет сил. Но Марго пришлось привести себя в вертикальное положение и протащить своё тело от кровати до стола в прихожей, потому что телефон не прекращал трезвонить уже с три минуты.

Хотелось послать звонившего к чёрту и вырубить аппарат. Но она и сама не понимала, зачем постаралась придать голосу если не спокойно-бодрое, то нейтральное выражение.

- Алло?

Тембр говорившего показался смутно знакомым.

- Сеньора, машина будет через десять минут, пожалуйста, извините за задержку.

- Я не заказывала такси, вы ошиблись номером, - хмуро отозвалась Маргарита.

- Нет, сеньора, это не такси. Речь идёт о встрече. – Голос зазвучал вкрадчивее и снова показался где-то слышанным.

- И с кем же? – саркастично осведомилась она.

- С главнокомандующим.

Из лёгких вышибло воздух.

- Алло?

- Да-да...

Бессмысленная фраза - отсрочка, собраться бы с мыслями. Это не розыгрыш? А если да? Но кто знает о её одержимости, кто знает, куда бить?! Наводка кого-то из троих? Не может быть! Слишком гадко, подло и... невероятно. Нет – умиротворённый вздох – это невозможно.

Растерянность уложилась в долгих три секунды.

- Алло, сеньора, будьте готовы! Выходить никуда не надо, будем у подъезда. Тёмно-синяя ауди.

На том конце провода повесили трубку. Ладони у неё никогда не потели, но сейчас она отняла телефон от уха, и он был липким.

Раньше с ней и такого не случалось: три минуты из десяти отпущенных тупо метаться по квартире, как сдувшийся шарик. С выпученными глазами, приоткрытым ртом и враз исчезнувшей координацией (потому что табуретку в кухне она сшибла, а потом ещё врезалась плечом в косяк). Потом Марго резко сотановилась, движениями робота одёрнула форму, привела себя в порядок: подсвежила тон лица, накрасилась, пожевав губами и растерев контур на глазах, немилосердно, суетливо-сердито расчесалась и пригладилась. И, наконец, выскочила на лестницу, закрыла дверь, не проверив замок, как делала обычно.

В голове была пустота. Наверное, она уже устала полгода думать, не прекращая. Было страшно и тревожно. Но одновременно словно отжалась пружина, заклинившая механизм, распрямилась, и снова, снова для неё запустилось время, заработал смысл...

Это и правда был Сепульведа. Они улыбнулись друг другу: старые знакомые.

- Я рада вас видеть, - сказала Марго, и это не было пустой любезностью.

Агент улыбнулся – без слов, но широко, и тронул машину с места.

Они ехали к Общему кладбищу Сантьяго. Не так уж часто приходилось видеть эту арку, увенчанную куполом, две стройных пальмы, похожие на часовых, окаменевших и превращённых в колонны, не часто доводилось проезжать мимо чёрного ангела с воздетыми руками. Но теперь они вошли.

Почти не обмениваясь репликами, они прошли мимо рядов могил, и тут спутник указал ей мягким жестом на один из склепов – Маргарита покорно шагнула внутрь. Снова ощущение сна, но не летаргического, как недавно, а волшебно-странного, как при первых посещениях Иного мира.

Неужели? Ей даже договорить вопрос до конца было страшно. А вдруг спугнёт?

- Подождите, а разве...

- Нет, сеньора, здесь есть ход. Пропустите-ка.

Невозмутимый Сепульведа прошагал мимо неё к стене и нажал там на какой-то рычаг или завиток. Тут же отъехала в сторону плита, как в книгах или фильмах, и за ней оказалась с виду тяжёлая, набрякшая от сырости тёмная дверь. Но Сепульведа отворил её без особых усилий и сказал:

- Прошу за мной.

В руке у него уже светился фонарик. Такое оущение, что он выхватил его из ниоткуда, из воздуха, как фокусник.

Пока они спускалась по холодным ступеням, Марго подумала: а ведь ему и здесь не нашлось места. Его могилу непременно осквернили бы, растерзали бы цветы, покрыли оскорбительными надписями памятник. Мочились бы здесь, харкали и испражнялись, гадили бы, как могли... и поэтому была выбрана кремация.

Марго до сих пор не могла определиться с отношением. Пусть бы даже майор Бланко рассказывал ей тоном лектора, как хоронили своих конунгов викинги, доказывал, что именно таким и должно быть погребение настоящего воина, расписывал, сколь сакральным и мистически многозначительным получился этот жест поневоле.

Прекрасно, пускай! Но она однажды пошла на мессу, и служил падре Вертер, швейцарец, которого она безмерно уважала, несмотря на его относительно ломаный испанский. Было это на Пасху, и в проповеди зашла речь о возрождении, о вечной жизни, и, естественно, о смерти, и когда падре произнёс фразу: «Настоящий католик никогда не позволит предать себя кремации, это не по-божески...» - то слёзы подступили к её глазам. Марго прекрасно понимала, что это значило для него. Точнее, хорошо чувствовала – на самом деле она вовсе не помнила, что такого говорил падре Вертер, чем угрожало такое решение, одно она уяснила: что это плохо. Вполне достаточно для того, чтобы заплакать.

Ещё её всегда мучило то, что нельзя было навестить место его последнего упокоения: Марго слышала, что похоронен он в семейном имении Лос Больдос. Его дети выглядели как ничем не примечательные обыватели, говорили, что они и на самом деле люди без претензий – но ей они казались не то олимпийскими небожителями,  не то мрачными воинами осаждённой крепости. Ясное дело, что её неожиданная просьба осталась бы без ответа. А какую неловкость и униженное разочарование она бы испытала! Ведь она – чужая. И этим всё сказано. Марго содрогалась от этой мысли даже сейчас. Она всегда страшилась ошибок, боялась уткнуться в тупик.

И все эти мысли лишь отгоняли страх нового тупика: что будет, когда...

- Здравия желаю. Я могу идти?

Сепульведа загородил обзор в узком лазе с крутыми ступенями, на свету почернел силуэтом, но, кажется, поворотом головы указал назад.

- Да, можете.

Он пропустил её мимо себя, чтобы снова скользнуть в темноту и исчезнуть. Марго поневоле осторожничала, ступая из прохода на каменный пол, казавшийся скользким. Когда она подняла склонённую голову, то увидела его.

- Привет, Люсия.

Голос его был взволнован, а лицо очень бледно. Мундир его был чёрен, как оперенье ворона, а обшлаги красны, как свежесрезанная гвоздика. Очертания тела слегка светились и расплывались, как на неудачном фото. Одним словом, он выглядел так же, как в ночь её посвящения в Ла-Монеде.

- Привет, Аугусто, - выдавила Марго.

Она не могла кинуться к нему в объятия. Точнее, в ней боролись два желания. И Марго застыла как вкопанная, раздираемая мукой.

- Ну же?

Внутри всё дрожало.

- Сволочь! – выкрикнула она.

Рука рванулась сама, и голова генерала мотнулась в сторону от пощёчины.

Повисла мёртвая тишина. На секунду каждую клетку захватила паника: «Нет, нет, только не это! Не так должно быть! Всё пропало!».

И генерал тоже увидел её враз обескровленное, перекошенное ужасом лицо – и рассмеялся. Громко, чуть запрокинув голову, самозабвенно, как мальчишка. Он хохотал с облегчением.

- Люсия, Рита, Ритита, милая ты моя! Знаешь, за что я тебя всегда любил?

Она всё ещё не могла отмякнуть, отмереть, сжав челюсти, молчала, утратив дар речи.

- За темперамент, конечно же! – воскликнул генерал. – Да-а, вот уж этого не отнять. И не кори себя. Да, я понимаю. Но, несмотря на возраст и чины, есть многое, за что мне полагается дать по морде, - со вздохом проговорил дон Аугусто и сокрушённо склонил голову набок.

И всё это смотрелось так комично, что Маргарита тоже начала смеяться вместе с ним.

- Нет, но я не должна была!..

- Тут не подходит, «должна – не должна», это была не обязанность – а право.

Марго фыркнула. Да он в своём репертуаре.

- Ты, Люсия, злая киса, - ласково произнёс дон Аугусто. - Ну, иди ко мне.

И тут Маргарита – нет, не сорвалась с места, не бросилась, но подошла к нему, как слепой, переходящий улицу. И, как слепой же, несмело протянула руку и коснулась его лица. На этот раз – нежно, будто касаясь крыльев бабочки. А потом уже, дрожа от возбуждения, кинулась, обхватила за шею, прижалась, приникла щекой, ища тепла – и нашла его, хвала небесам.

И почему-то Марго не плакала. Хотя могла бы, хотя к этому уже привыкла. Но сердце её колотилось бешено, дыхание занимало, и выход мог быть один – поцелуй. Неистовый, долгий, доводящий до умирания.

Когда они разомкнули губы, Маргарита ощутила, сколько сил у неё утекло на эту сладость – как будто кровопускание. Но и вся горечь и отрава из неё вышла. И колени подрагивали от внезапного изнеможения, зато ум был спокоен и душа ясна.

Она огляделась и впервые поинтересовалась:

- А где мы? И зачем – здесь?

Генерал улыбнулся.

- «Почему» – сама понимаешь. Десятое число, все дела... А вот «зачем» - для празднования. Есть день рождения – а есть день перерождения. Вот для этого и собрались.

- Собрались? – переспросила она. – Это что, снова какое-то сборище? Как тогда?

- Как тогда, - непринуждённо ответил генерал. – Только никакого пафоса, чтоб всех этих персон, как тропических бабочек, для одного вечера вылавливать. Тут только свои. Всех ты знаешь, пойдём.

И он повёл Маргариту через тёмную подземную комнату к другой двери, точнее, к арке с занавесом. Когда дон Аугусто откинул бархатный полог, глазам предстала каменная зала с мраморными колоннами и фризами, задрапированными тяжёлыми тканями. Марго пригляделась и поняла, что это старинные знамёна. Везде были расставлены столики и стулья, везде сидели люди в форме, вокруг скользили уже знакомые светлые девушки-красотки с подносами в руках.

- Так это не гробница, а пиршественный зал? – непонимающе фыркнула Марго.

- Не совсем, - поправил генерал. – Это клуб.

- Клуб?

- Клуб мёртвых воинов.

Она не успела опомниться, как зазвучали ликующие возгласы. Военные вставали со своих мест, и среди них было немало знакомых лиц. Вот Паласиос, вот Краснов, а чуть поодаль Марго признала даже Исурьету: он стоял, опираясь на стул, бледный, осунувшийся, похудевший, но всё равно с улыбкой на лице. Так значит, он не погиб. Вылечили всё-таки. Но сколько ж он провалялся в госпитале после того ранения, сколько здесь, в Ином мире, прошло времени?

Её раздумья были прерваны словами генерала:

- Ну, я вас умоляю, друзья мои! Не встречайте нас так официально! Это ведь даже не государственный праздник, как одиннадцатое. Мы же просто пришли пообщаться и хорошо провести время. Вы лучше поздравьте капитана Контрерас де Пиночет с возвращением в наши ряды после специального задания.

Марго уже привычно обворожительно улыбнулась. Как будто она знала, что это за «задание». Впрочем, обо всём догадалась.

- По правде сказать, оно было рискованным, я опасался отпускать на такое дело собственную жену, - серьёзным тоном разглагольствовал дон Аугусто, - но она сама настояла. Да, сама! Это ведь человек, в котором потрясающее сочетание: и талант к перемещениям между мирами, и чувство долга – я бы даже сказал, фанатизм!

С этими словами генерал усмехнулся, и смешок его отразился на лицах и в глазах присутствующих. При слове «фанатизм» Марго напряглась, но снова просияла: шутит, видите ли, значит, любит, значит, волновался.

Генерал наконец подвёл её к одному из столиков, непринуждённым жестом подхватил бокал с белым и закончил:

- Мой день перерождения приходится на странную дату. У нынешних этот праздник – День прав человека. Ну что я могу сказать? Сейчас все обожают говорить о своих правах, но забывают об обязанностях. Я искренне надеюсь, что мы не таковы. Поэтому давайте же выпьем за наш долг. Долг ценою победы остановить смуту в стране и заложить основу действительно нового, справедливого общества и строя.

Послышались одобрительные возгласы, зазвенели бокалы. Генерал уселся за столик, притянув к себе Маргариту, так что она оказалась рядышком.

- Что, чёрт возьми, происходит? – зашипела она, старательно выбирая себе закуски и невольно вслушиваясь в звуки музыки, доносившейся как будто из ниоткуда.

- Да ничего особенного, собрались офицерской компанией, - пожал плечами генерал. Вот уж действительно обожает «прикинуться веником» и уйти от ответа.

- Сколько времени прошло? – жёстко спросила Марго.

- По нашим меркам, полтора месяца, - посерьёзнев, ответил дон Аугусто.

- А у нас там полгода. Сукин ты сын, - снова сказал Марго, запихивая в рот оливку. Теперь уже произнесла почти беззлобно, как констатацию факта.

Потом Пиночет невозмутимо рассказал ей, что дела на фронте шли с переменным успехом, левые действительно собрали силы на севере, а боливийцы и перуанцы проявляли подозрительную активность. Лишь бы с Антантой не стакнулись.

- Ведь эти на любую подлость способны, - пожал плечами генерал. Его мнение о лидерах Консертасьон было ясным и определённым.

Маргарита кивнула и пошла далее по пунктам:

- Ситуация понятна, жду указаний. Вот только сыр доем. А как ты меня назвал? Капитан Контрерас?

- Ну да.

- Сволочь, - пожала плечами девушка, отпивая вино.

Генерал беспечно усмехнулся:

- Да ладно тебе, Ритита, будет тебе и майорское звание, и выше. Только подрасти немного. Пускай молоко на губах пообсохнет и горячка пройдёт.

Она фыркнула. А потом горько вздохнула и вся как-то опала и сжалась. Это не укрылось от дона Аугусто. Он положил свою тяжёлую руку ей на плечо и заглянул ей в лицо:

- Вот что я тебе скажу, Ритита, и слушай внимательно. Скажу прямо: ты и в самом деле наломала дров, и с Пратсом, и с демонстрацией. Наверное... не надо было так с тобой, это было лишнее, в общем... прости меня.

Генералу ужасно трудно далась эта фраза. Было ощущение, что у него что-то застряло в горле. Только силой протолкнув этот ком, дон Аугусто смог выговорить два последних слова. Маргарита не знала, как реагировать. И поэтому – просто промолчала. Генерал, может, тоже слегка растерялся, но воспринял молчание как знак продолжать:

- Но ты сама понимаешь серьёзность ситуации. Иначе и быть не может. Твоё имя уже стало нарицательным, как имя твоего тёзки, Мануэля... Хотя, с одной стороны, это нам на руку, - задумчиво сказал Пиночет, отставляя бокал и глядя куда-то в глубь сумрачного зала. – Антанту надо держать в страхе. Здесь ты отлично справилась. Я-то психанул, но в глубине души считаю, что ты молодец. А почему психанул? Ты извини, но так дела и правда не делаются. Я в одном ошибся – я не дал тебе свободу действий, а бросил на произвол судьбы. Ну вот и результат... Но просто так я это оставить не могу. Твои соколы пойдут под трибунал, не все, но многие, а батальон будет расформирован.

Марго отшатнулась. Хорошенькое возвращение. Но самым противным было даже не это. Вкусом изжоги во рту отдалось мерзкое ощущение, что её использовали. И его так глупо, отчаянно перекрикивала радость встречи и жажда близости...

Генерал вздохнул и взял её за руку.

- Марго, послушай. Для противника ты отправлена в отставку. Они радовались, как дети. Пускай поскачут – потом поплачут! Для своих ты действительно была на спецзадании, занимаясь подготовкой операции по обретению одного артефакта – и это не блеф, я тебе сам всё расскажу. Ты и правда сильнейший маг и странник между мирами, на тебя надеются. Во-первых, я в частности, во-вторых, Отечество в целом. И ты ещё думаешь, что всё так ужасно? Это не конец, это новое начало.

Маргарита слабо улыбнулась. Её обуревали противоречивые чувства.

-Подробности предлагаю обсудить дома. Идёт? А сейчас... поцелуй меня в щёчку, мне этого очень не хватало, - по-мальчишески промурлыкал генерал, щекоча ей ухо усами.

Она рассмеялась этой грубой, нарочитой уловке. Ну разве можно долго на него злиться?..

Пожалуй, день скорби наконец превратился в день радости.
_____________________________________
1. Все друзья говорят мне,
Что давно пора идти дальше,
Но средь океана лежу я одна
Напевая песню, что пел мне ты.
В вечной любви к тебе ничего плохого.
И хотя тебя уже нет рядом - не двинусь ни на шаг,
Такой была наша игра.

2. От памяти не исцелиться,
Как песня, не покидает мои мысли твоё лицо.
Твоя душа меня сопровождает
И шепчет мне, как все прекрасно,
Но лучше бы мне умереть.

3.Каждый раз, как закрою глаза,
Я попадаю в тёмный рай.
Никто не сравнится с тобой,
И я боюсь, что тебя не окажется за чертой.

4.Все мои друзья спрашивают, почему я остаюсь сильной,
Я твержу им, что настоящая любовь не погибает.
Вот почему я остаюсь тут.

5.«Подведи меня к финишной черте» - слова из другой песни Ланы дель Рей, «Born to Die» (прим.авт.)
6.Да здравствует смерть! (исп.)
7.Но в эту ночь ты лишь в моих снах...
Я не хочу просыпаться...
Я не хочу просыпаться...
8.Нет мне покоя, я вижу тебя во сне,
И все меня тормошат,
Но я чувствую твоё прикосновение.
Выхода нет, я чувствую тебя в своих снах,
И ты говоришь мне: «У меня всё хорошо».