Завещание

Я помню их лица, хотя прошло почти сорок лет. Лица на пожелтевших от времени фотографиях. Пышные волосы по моде тех лет зачесаны назад, открывая высокие ясные лбы. Правильные черты лица, вообще,  видные  ребята. Тогда они показались мне очень строгими и очень взрослыми, хотя, как оказалось,  были  моими ровесниками. Лет по  двадцать, не старше.  Я запомнила их имена: Петя и Гриша. А вот фамилии, к сожалению, не помню. Но ведь для молитвы фамилии не нужны. Впрочем, тогда я не собиралась молиться. Студентка, комсомолка - какие молитвы!

Это была незабываемая фольклорная практика в Белогорье Подгоренского района, кажется, после первого курса. Лето, берег Дона, поразительной красоты закаты. Огромная луна оранжевого цвета поднималась над Доном и зависала над деревней. Фантастика!

Мы шумной гурьбой радостно слонялись по деревне, записывали народные песни. В садочках завязывались вишни,  воздух звенел от пения сверчков. Мы были молоды, веселы, совершенно счастливы: сессия сдана, впереди две недели приключений и долгие летние каникулы. И вообще, Земля вращалась для нас, а  Солнце - вокруг нас. Я очень хорошо помню это наше бесшабашное легкомысленное настроение.

В тот день подружка уехала в Воронеж, а я отправилась в поход за песнями одна. Я медленно тащилась по пустынной деревенской улице от дома к дому, мечтая напиться ледяной колодезной воды. Поравнялась с запущенным разросшимся садом, в глубине за деревьями виднелся домик, скорее, избушка, вросшая в землю по самые окошки.  Было в этой избушке что-то бесконечно печальное. Улица сияла солнцем, а избушка смотрела на это солнечное буйство темными безжизненными окошками.

Да есть ли там кто-нибудь? - подумалось мне, и даже как-то не по себе стало. Но любопытство победило. Я постучалась в дверь, не дождавшись ответа,  толкнула ее и вошла в избушку, склонившись, чтобы не стукнуться о притолку.

- Хозяева, кто дома? - позвала я тихонько, оглядываясь.  После яркого солнечного света я точно ослепла и не сразу разглядела железную койку в углу. Кто-то лежал на ней, укрывшись лоскутным одеялом. Я хотела уже тихонько выйти, как одеяло зашевелилось, и с койки поднялась сухонькая старушка. Она легко соскользнула с кровати, подошла ко мне.

- Бабушка, - попеняла я, - что же у вас дверь-то открыта?

- А кого мне бояться? - отозвалась она. - брать у меня нечего, да и Петечка с Гришечкой всегда со мной.

Я повертела головой,  в надежде увидеть Петечку и Гришечку. Старушка улыбнулась, взяла меня за руку сухой шершавой ладонью, подвела к стене, где рядом с иконой, укрытой расшитым полотенцем, висели фотографии, большие и совсем маленькие.

- А вот они, сыночки мои, - сказала она просто. И погладила лица сыновей на фотографиях, словно поздоровалась. - Это Петечка,  как ушел на войну, так и пропал. Мне уж потом бумажка пришла - пропал без вести.Эх. горе-горе, я Петечку даже за упокой не поминала, а вдруг, думаю, жив где. Вдруг объявится. Это же грех большой живого поминать. Да. А это Гришечка. Его перед самым концом войны убило. В Польше. Там и похоронили. Мне-то вот и не довелось на могилке побывать. А хозяин мой еще перед войной помер.

- Так вы  одна живете, бабушка?

- Одна, детка, одна. Вот с Гришечкой и Петечкой поговорю и утром, и вечером, как спать ложиться. А так все одна.

Старушка поправила белый в крапинку платок и взмахнула  руками:

- Да  ты присядь, в ногах правды нет.

Она смахнула с табуретки невидимые пылинки. Я  присела на краешек, чувствуя страшную неловкость. Надо было что-то сказать, а что - я не знала. Надо было найти слова утешения и ободрения, но все, что приходило мне на ум, выглядело так беспомощно и фальшиво.  Призвать эту женщину мужаться и крепиться, так она уже и без моих призывов тридцать лет мужалась и крепилась. Тридцать лет она несла свое горе, и чем я ее могла утешить?

Мы сидели и молчали, я уже и не рада была, что зашла в этот дом. Здесь все еще жила беда, и ничего за прошедшие годы не отболело, не зажило. Я почти физически чувствовала эту боль и со свойственным молодости эгоизмом хотела поскорее уйти из этой сумрачной комнатушки  на солнце, туда где свет, где бурлит жизнь.

Посидев для приличия минутку, я  стала прощаться.

- А чего ж приходила-то? - спросила старушка.

Пришлось объяснять, что собираю и записываю песни.

- Ой, детка, - всплеснула руками старушка, - я уж и забыла когда пела. А до войны я такая песельница была. Лучше меня в нашей деревне и не пел никто. Разве что Матрена Ноздрачка. Это по-улошному. А фамилия у них ...- старушка задумалась... - и не вспомню теперь. Да и Матрена-то почитай уж лет десять, как померла. А теперь меня плакать зовут к покойникам. Я и Матрену  оплакала - царство ей небесное.

- Как это - плакать зовут? - оторопела я. - Зачем?

Старушка улыбнулась:

- А для красоты. Горе, оно трудное, тяжко человеку. Нет в нем красоты. А  душе новопреставленой - ей же тоже красоты хочется. Вот я и хожу плакать. Мне-то легко, я уж столько отплакала по сыночкам. Душа-то и настроилась на плач.

Старушка пригорюнилась, подперла щеку рукой и затянула высоким неожиданно сильным голосом:

Мой сыночек дорогой,
Разлучила нас с тобой
Не полоска сжатая,
А война проклятая.
Полетела б я к тебе
Над широкою рекой,
Заслонила б я тебя
Своей белою рукой.
Где ж ты, ягодиночка,
Моя тонкая травиночка?
Иссушила все глаза
Моя горькая слеза.

Старушка вдруг замолчала, и наступила оглушительная тишина. Но я все еще слышала  ее голос, звеневший слезами: "Где ж ты, ягодиночка?". А  погибшие сыновья - ягодиночки - молча смотрели на нас с пожелтевших фотографий. И не просто смотрели Они были здесь, рядом, в этой печальной комнатке. Я это почувствовала. Они жалели мать, они сочувствовали ее горю, но ничего не поделаешь. Была война. И им, этим мальчишкам, выпала такая доля  - погибнуть.

Этот горький плач сотворил странную вещь со мной:  погибшие сыновья этой незнакомой женщины перестали быть для меня только фотографиями. Словно обрели плоть и кровь. Словно я знала их много лет, и теперь их гибель стала и моим личным горем. Мне так хотелось хоть что-то сделать для этой женщины, как-то ей помочь.

- А давайте я закажу в городе портреты  Пети и Гриши. Их сделают цветными. Будет очень красиво. Я выберу красивые рамочки.

- Спасибо, детка! Не надо. Я уже привыкла к ним.  К таким. Я старею, и они стареют, понимаешь? Ну, словно они не убиты, а живут, как все, и не молодеют, понимаешь? А как я помру, так мы там и встретимся. И уже не расстанемся. Никогда. Жаль только, никто не поплачет по мне. Не умеют нонешние плакать...

Много лет прошло, а вот не забылась эта встреча, не затерялась среди других. И только в последние годы я поняла,  зачем в тот солнечный июньский день судьба привела меня в печальный домишко осиротевшей матери. Думается мне, в тот день она этой горькой песней-плачем словно передала мне память о своих сыновьях, словно завещала мне помнить и поминать Петечку и Гришечку - воинов Петра и Григория, павших в бою. 

Кто-то из живущих непременно должен помнить погибших. Вот я и помнила без малого сорок лет. А недавно нашла случайно этот старинный плач в исполнении хора имени Пятницкого.И так ярко встал передо мной и солнечный день, и красавец Дон, и печальный домишко, который давным-давно снесли наверное. И старушка-мать давно уже ушла навстречу своим сыновьям. А песня осталась. И память осталась.

Теперь и я передаю эстафету памяти дальше. Чтобы не затерялись во времени погибшие  мальчики из деревни Белогорье. Чтобы помнить и поминать.