Последний август лета

      Мир устроен дико, нелогично и кровожадно.
      Каждый раз когда я прихожу в парикмахерскую, мне дают специальную деревянную подставку. Это потому, что я ещё слишком маленький для взрослого кресла. Когда я сажусь на подставку я сразу предупреждаю, что только что помыл голову и что после стрижки меня не нужно обливать одеколоном. Я люблю когда парикмахер пшикает на меня пахучей жидкостью из бутыли соединённой трубкой с резиновой грушей, но мама сказала чтобы я предупреждал заранее. Одеколон стоит отдельных денег, в сущности мелочь, но мы ещё доживаем последние дни в Советском Союзе, а советские люди чувствуют это и стараются уже экономить даже на мелочах.
Впрочем меня больше огорчает то, что заканчивается лето и значит заканчиваются каникулы. На дворе август, за окном солнечно и парикмахер в тревожном настроении состригает с меня отросшие за июль волосы. Из репродуктора металлическим голосом диктор произносит раз за разом незнакомые слова: Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению.
      Мне радостно. Я уже давно знаю что Горбачёв разваливает страну и пора «наводить порядок». И вот порядок начали наводить. Жаль только, что по телевизору нет очередной серии Гостьи из будущего а смотреть балет уже надоело.
Год назад в августе тоже было тревожно. Тогда погиб Цой. Я узнал про него только когда он погиб. Старшие ребята во дворе сказали просто – Цой разбился. Пару месяцев спустя в почтовом ящике я вытащил августовский номер Пионерской правды, и там была короткий некролог и фотография Цоя. Он был похож на Брюса Ли на этой фотографии. Впрочем Брюс Ли был мертв уже давно. Среди родительских кассет-бобин я нашел одну с надписью «группа Кино». Цой пел о том что, он видел ночь и о том, что на кассетнике кончилась плёнка. Я плакал всю ночь.
      Потом были другие мертвецы которые начали растить меня своими песнями. Был Леннон, был Майк Науменко, был Джим Мориссон. Они приходили в мою жизнь по очереди, и всякий раз за этим следовали  повороты судьбы и моей и всей страны. Я до сих пор благодарен Шевчуку и Гребенщикову только за то, что они живы. 
Но сейчас я полирую своими штанами деревянную скамеечку а парикмахерша щелкает ножницами над моим черепом. Моя стрижка называется «модельная».
      «Слышу голос из прекрасного далёка...» Такая щемящая песня. Алиса Селезнёва – сексуальная мечта всех пацанов моего возраста. Все уже хотят секс но еще нельзя. Еще можно гонять на велосипеде, можно стрелять из лука и драться на деревянных мечах, но так хочется любить. Каждый из нас втайне уже присмотрел для себя ту, ради которой он готов часами просиживать на детской площадке и ждать её мимолётного появления во дворе. Я лично уже успел полюбить и даже разлюбить, и теперь высматривал ту, образ которой должен будет заполнить особым смыслом мою жизнь. Я даже не подозревал тогда, насколько долгой окажется эта страсть.
      Завтра на Красной площади погибнут три парня. Любая уважающая себя революция должна иметь свои трупы. Три первых трупа. Потом советские люди перестанут быть советскими, снимут пионерские галстуки, выбросят пионерские значки, сожгут партбилеты и начнут расстреливать друг-друга из автоматов. Многие мои друзья пионеры еще не знают того, что их расстреляют, взорвут, утопят ледяной воде. Одни пионеры начнут убивать других пионеров «отжимая» по очереди друг у друга очередное кафе или партию героина. Это беспорядочное и неорганизованное убийство друг-друга – эта жертва Революции, его окажется мало. И тогда Государство организует массовое жертвоприношение. На алтарь лягут пионеры в горящих танках, в разрушенных домах, обезглавленные и изуродованные.
      Я жду когда закончится стрижка. На улице кровавая рябина набухла плоды свисают низко. Нигде не найти целого велосипедного насоса – все разобраны на трубки и все вооружены и пщелкают друг-в друга плодами рябины. Мы весело расстреливаем друг-друга пока понарошку. 
Тот кто захочет сбежать от реальности убьёт себя героином.
      Самоубийство. Когда погиб Цой тысячи пионеров в чёрных косухах выпали из окон многоэтажек, вскрыли вены и выпустили кровь, закачались в петлях бельевых верёвок. У каждого на районе был свой Виктор. Наш был похож на настоящего, ходил всегда с гитарой, ужасной изготовленной из трехслойной фанеры и с белыми нейлоновыми струнами. Нашего забрали в армию. Он сбежал из нее через месяц, его догнали и избили прямо на площадке у его собственной квартиры. Вернули назад для того чтобы он повесился в армии. Кому это было нужно?
      Как то быстро наших идолов протащили по пыли дорог. Как то быстро. Ленин был жив а сейчас он уже труп и пионерский галстук носится на шее только по дороге домой а так больше в кармане.
      Но церковь, появилась церковь и тысячелетняя мудрость накрывает с головой и пронзительная красота икон очаровывает и сейчас она настоящая, в этот маленький промежуток времени. Но и она не спасет от крови. Её голос очень тих и гораздо убедительнее миллионы стеклянных банок с водой перед телевизорами заряжаемые энергией экстрасенса. И уже варят в хлорке  простыни будущие учителя безумных сект.
      А дома ждет школьная форма, новенькая, дико дефицитная в этом году. Мама выстояла огромную очередь чтобы её купить. Это будет последний год в школьной форме. Потом настанет время турецкого свитера, польских джинсов и китайских кроссовок. Эти кроссовки они будут ужасно красивыми и очень ненадежными. Кроссовки нельзя будет использовать для того чтобы заниматься спортом, только для того чтобы дойти до школы и обратно. Но пока есть школьная форма и это будет последний год когда мы хотя бы будем выглядеть равными.
      Но нам уже не терпится. Нам уже хочется крови, нам некогда расти и толпа подростков на автобусной остановке насмерть запинывает пьяного мужика.
      И лозунг революции 17 года будет применен в конце века: отобрать и поделить. И отберут, и поделят, и умные головы детей руководителей страны отучившихся за границей быстро подсчитают, что каждому человеку положен кусок богатств страны стоимостью 20 рублей. Все честно. Завтра за это погибнут три пацана.