Озеро Мнемозины

Детективный рассказ

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее иль пусто, иль темно… 
М.Ю. Лермонтов


1.
В середине сентября мощный арктический циклон накрыл Юг Западной Сибири. Сразу резко похолодало, и с плотных серых туч посыпался нескончаемый, мелкий, нудный дождь. Сотрудники Института вдруг вспомнили о грядущей зиме, заговорили о том, что зима ожидается необычно холодной, и в этой обстановке всеобщего уныния поползли слухи, что директор Института — академик Светлов — серьёзно болен.
В один из тех мрачных осенних дней, когда Вадим, ёжась от всепроникающей холодной сырости, шёл с работы домой, его догнал Стас Кравченко — заведующий одной растениеводческой лаборатории, имевший с директором какой-то долгий закоренелый конфликт. Это был плотненький человек небольшого роста, всегда пышущий неуёмной энергией. Он был в приятельских отношениях со всеми сколько-нибудь заметными сотрудниками Института. Даже Вадим, работающий в Институте всего два года, уже попал в список его друзей. «Вадим, — задыхаясь от быстрой ходьбы, застрекотал Стас, — вчера мне звонил из Москвы Лёня Сорокин (а у него есть знакомый врач в Кремлёвке), так тот врач сказал Лёне, что у нашего кормчего рак лёгких. Что он буквально весь пророс метастазами. Ну, ты же знаешь, Светляк курил, как сапожник, вот и докурился. Ну и поделом ему. Отольются волку овечьи слёзы».
— Так это очень серьёзная форма рака, — заметил Вадим.
— Серьёзная не то слово, это смерть. Жить ему осталось, как сказал тот врач из Кремлёвки, от силы три месяца.
— Ого-го! И кто же будет у нас директором после него?
— Вот я к тому и веду. Сейчас самый вероятный кандидат на эту должность его заместитель и твой непосредственный начальник Мишка Быковский. Ты, наверно, слыхал, что Бычок поначалу  работал в директорской лаборатории и умудрялся подтверждать самые дикие гипотезы Светляка. За выслугу перед кормчим получил лабораторию, членкора и полногабаритную квартиру на Ильича. У вас там, говорят, полное изобилие денег, приборов и реактивов, так сказать, коммунизм в отдельно взятой лаборатории.
Вадим рассмеялся.
— Ну, раз мой шеф настолько хорош, что смог в своей вотчине осуществить заветную мечту всего человечества, то о чём волноваться? Всё предрешено. Преемником Светлова станет наш Бычок. Кто может составить ему конкуренцию?
— Всё так да не так. Ты явно недоучитываешь мощь второго претендента — членкора Олега Петушкова. Олег — настоящий учёный, энергичный и, я бы сказал, нахрапистый. Его прекрасно знают и в Москве, и на Западе. И кроме прочего, — Стас бросил быстрый взгляд на Вадима, — он наш, он русский человек.
— Но Быковский — заместитель директора, а Петушков — нет. И главное, директор любит Михаила Борисовича, как родного сына, и сделает всё, чтобы побыстрей продвинуть его в академики.
— Верно, если успеет.
— Ну а если болезнь его припрёт, так он и на смертном одре попросит Учёный совет избрать Быковского своим преемником.
 — Я вижу, ты всё-таки не хочешь меня понять. Посмотри, какую дисциплину навёл Петушков у себя в лаборатории! Там каждую пятницу проводятся семинары. Все планы и отчёты сотрудников активно обсуждаются на регулярных летучках. Что и говорить, Олег — организатор от Бога! Не зря народ прозвал его Ферзём, он, безусловно, самая сильная фигура на институтской шахматной доске. Представляешь, какой образцовый порядок навёл бы он в нашей конторе, если бы стал директором?
— Но всё это лишь в сослагательном наклонении. Пока жив Быковский, не бывать Петушкову директором.
Вадим сказал это с улыбкой, подчёркивая весёлым тоном несерьёзный характер своего высказывания. Но слова его будто потонули в вате наступившего безмолвия. Кравченко перестал стрекотать и стал суетливо посматривать по сторонам. Сказал, что жена просила купить молока, и побежал в магазин, мимо которого они как раз проходили. «Пока, — крикнул он, махнув рукой, — подумай о моих словах!»
Действительно, подумать было о чём. Назначение  Быковского директором давало сотрудникам его лаборатории существенные преимущества. Наверняка все темы получили бы дополнительное финансирование. И Вадим мог бы позволить себе более дорогостоящие проекты. Особенно он нуждался в деньгах на экспедиции. Но были и минусы. Главный минус заключался в усилении личной власти Бычка. Вадим уже давно лелеял мечту уйти из его лаборатории, чтобы избавиться от его назойливого контроля, от его желания всюду встревать со своими, так сказать, идеями. Вечно приходилось лавировать и пытаться наполнить прожектёрские программы шефа более разумным содержанием. Как правило, Вадиму это удавалось. Он даже научился начинать свои деловые предложения словами: «Помните, Михаил Борисович, вы как-то мне предлагали…», а далее следовало то, чего у шефа и в мыслях не было. Иной раз, Бычок, безусловно, замечал эти маленькие хитрости, но не спешил с разоблачением, ибо так он обеспечивал себя железным соавторством.

Вадим попал в Институт после успешного окончания аспирантуры в Ленинградском университете. Ему хотелось заниматься эволюцией генов, поэтому он выбрал лабораторию Быковского, которая так и называлась: «Лаборатория эволюции генов». Правда, скоро выяснилось, что вместо изучения генов Бычок заставлял своих сотрудников получать результаты в пользу довольно спорной гипотезы Светлова о том, что характер питания птиц отражается на окраске их оперения. В конце концов, и в этой теме можно было отыскать интересные аспекты, но то, что нельзя было скорректировать, и с чем Вадим не мог примириться, был сам Быковский, его мелковатая суетливая личность.
Это был невысокий, тощенький, слабогрудый человек, с чёрными прилизанными волосами, небольшими всегда настороженными темно-карими глазами, маленьким личиком с остреньким носиком и остреньким подбородком. Покойная мать Вадима называла мужчин такого типа «плюгавенькими». Видимо, в противовес столь неброским внешним данным у Быковского развились довольно яркие, хотя и своеобразные, душевные свойства. Пожалуй, лучше всего их можно было описать словом коварство. Да, Михаил Борисович был коварным. В день знакомства он показался Вадиму мягким, искренним человеком, преданным идеалам науки, но вскоре открылась одна неприятная его черта. Он часто без видимых причин не держал своего слова. Более того, он мог в присутствии посторонних гневно наброситься на человека, которому что-то обещал, говоря, что никакого обещания не давал, и выходило, что тот человек нагло лгал. А поскольку обещал Бычок без свидетелей, то обманутый сотрудник в глазах коллектива становился чуть ли не шантажистом. Как-то раз и Вадим на этом попался, поверив шефскому слову, а позже прилюдно (в присутствии Даши — сексапильной секретарши шефа) был обвинён во всех смертных грехах. Вадим тогда чуть не задохнулся от возмущения. Он, как оказалось, имел слабость дорожить мнением окружающих. Через пару дней после того неприятного инцидента он столкнулся в коридоре с Дашей.
— Вадим, — зачастила она громким шёпотом, — мне нужно с вами поговорить, но только не здесь, не в Институте, наполненном глазами и ушами бычковских соглядатаев. Приходите ко мне домой в семь вечера. Попьём чайку, и я попробую вам объяснить, как нужно себя вести с Михал Борисычем. Мой адрес: Цветной бульвар 16 квартира 32. Легко запомнить. Придёте? — в светлых глазах Даши сверкнула лукавая искорка.
— Приду, — машинально ответил Вадим, обескураженный и ничего не понимающий. Он был поражён не так содержанием разговора с Дашей, как самим фактом этого разговора. Дело в том, что 27-летняя, свободная от брачных уз Даша была в фокусе внимания мужской части Института. Она была чертовски привлекательна и знала об этом. Всегда весела, энергична, подтянута, остра на язык, но дружелюбна. Натуральная голубоглазая блондинка с небольшим носиком, розовыми щёчками и пухлыми подкрашенными губками. О такой женщине Вадим со своей скромной зарплатой мог только мечтать. Как говорится, мечтать не запретишь. Он вполне допускал, что и сам Быковский, несмотря на своё реноме образцового семьянина, мечтал о преступной связи со своей секретаршей. Просто Вадим не мог себе представить, чтобы во всём Институте, и даже во всём Городке, нашёлся бы мужчина, втайне не мечтавший о такой женщине.


2.
В назначенный час Вадим подошёл к дому Даши — типичной четырёхэтажной хрущёвке, прикрывающей своё архитектурное убожество весёлой расцветкой наружных панелей. Жилище красотки оказалось на непрестижном последнем этаже. Это была скромная однокомнатная квартира — довольно просторная гостиная (она же спальня) и отдельная аккуратная кухонька.
 — Вадим, я должна вам кое в чём признаться, — начала Даша их беседу. — Вы мне симпатичны. Я слышала ваш доклад на межлабораторном семинаре, и он мне понравился. Я даже порадовалась, что в нашем сереньком коллективе появилась яркая личность, но, став свидетелем вашего крупного разговора с Михал Борисычем, поняла, что вы плохо знаете нашего начальника.
— А что тут знать? Просто шеф выставил меня бесчестным человеком. Он сделал вид, что не давал мне никаких обещаний.
— Господи, Вадим! Да не обращайте вы на это внимание. У нас, у давних его сотрудников, даже есть такая присказка: «Идя на встречу с шефом, не забудь прихватить магнитофон». Впрочем, и магнитофон не поможет. Я пришла в лабораторию Быковского семь лет назад студенткой третьего курса. Делала курсовую и диплом под его руководством и изучила шефа вдоль и поперёк. Открою вам главный секрет нашего начальника — наука не является его главным занятием. На самом деле, Михал Борисыч одержим деланием своей карьеры. До Перестройки он состоял в партбюро Института, отвечал за идеологическую работу. После ГКЧП публично сжёг свой партбилет и перевёл дочь из обычной школы в православную гимназию. Быстро разобрался в новой системе власти и занял солидную должность замдиректора по науке. Это ему легко удалось, потому что свой диплом и первые шаги в науке он делал в лаборатории директора под его личным руководством. Естественно, никакого руководства на деле не было, но Михал Борисыч ловил на лету сокровенные задумки академика и тут же с жаром брался их осуществлять. Естественно, Светляк в нём души не чаял. Быстро выделил ему группу, которую через пару лет преобразовал в самостоятельную лабораторию. Но, даже став завлабом, Быковский продолжал с прежним жаром развивать директорские идеи.
— Верно ли я понял, — Вадим с трудом сдерживал смех, — что наш шеф сумел во мгновение ока превратиться из партийного функционера в православного христианина?
— Куда вернее. Сразу после распада Союза Михал Борисыч быстро освоил новый ораторский приём — по любому поводу цитировать Библию. Но этого мало, он и на самом деле уверовал. Как-то раз он пришёл на работу сам не свой.
— Вы были вчера в Доме учёных? — спросил он меня звенящим от возбуждения голосом.
— Нет, — ответила я. — Я пропустила что-то важное?
— И вы ещё спрашиваете? Большой лекционный зал не вместил всех желающих. Огромная толпа заполнила весь вестибюль и даже площадь перед Домом учёных.
— Так что же там происходило?! — чуть ли не вскричала я.
— Там была встреча учёных Городка с Алексием Вторым — нашим патриархом.
— С чего это вас к нему потянуло? — от изумления я не смогла подобрать учтивых слов.
Ответ Быковского поразил меня.
— За Благодатью Божией я пришёл к нему. За Светом Фаворским.
Я вытаращила на Михал Борисыча непонимающие глаза.
— Вы, я вижу, не знаете, — продолжил шеф, — что Алексий Второй — носитель Божественной энергии, и он способен передать её любому православному человеку. Для этого достаточно лишь коснуться руки патриарха или даже краешка его одежды.
— И вы коснулись? — спросила я.
— Да, конечно! — ответил Бычок елейным голосом. — И знаете, патриарх это заметил, улыбнулся мне и даже перекрестил.
Тут я не удержалась и брякнула:
— А зачем вам, процветающему членкору, желать ещё какой-то благодати?
— Даша-Даша, мне бы вашу молодость и ваше здоровье! — ответил Михал Борисыч, и всепрощающая улыбка осветила его востроносенькое личико.
Вадим был в восторге.
— Вот это кадр! Какая гибкость!
— Да, что и говорить, Быковский — удивительный человек. Когда я писала диплом, он мог сидеть со мной часами, обсасывая каждую фразу, каждое слово моего незамысловатого текста. Иногда для продолжения этих сидений и в выходные дни он приглашал меня к себе домой, и я была поражена, увидев на его письменном столе рядом с научными журналами центральные газеты. Как-то я посмеялась над этой его странностью. Но он даже рассердился.
— Дарья Кузьминична, — заговорил он менторским тоном, — каждый уважающий себя научный работник должен быть в курсе политической жизни страны. Я встаю в шесть утра и до семи анализирую передовицы наших главных газет, пытаясь предсказать, что в них будет напечатано на следующий день. Такая методика позволяет мне предугадывать будущие шаги Кремля, и это даёт мне изрядное преимущество перед конкурентами.
Даша передала слова Быковского с его же интонациями и даже с его выражением лица. Вадим поразился артистизму этой женщины.
— Даша, вы описали образ умного политически всеядного хищника со стальной волей, устремлённой на достижение своей заветной конечной цели. Ведь сейчас в свои всего-то сорок пять Михаил Борисович уже второй человек в Институте. Как вы думаете, когда он подомнёт под себя весь Институт?
— Ой, Вадим, вам должна быть известна замечательная русская пословица: «Бодливой корове бог рогов не дал». Есть и другой её вариант, и он мне больше нравится: «Не дал бог свинье рогов, а бодуща была бы».
Вадим расхохотался.
— Не томите, Даша, откройте же, наконец, слабое место нашего замечательного начальника!
— У него слабое сердце.
— А как это проявляется?
 — В одышке, в синюшном цвете губ, нередко он хватается за сердце и покрывается холодным потом. Каждый год по месяцу проводит в санаториях Кисловодска. К тому же я не раз была свидетелем приступов у него стенокардии, правда, не слишком острых. И тогда он принимает нитроглицерин, одну таблетку под язык. Флакончик с этим лекарством всегда находится в верхнем ящике правой тумбы его письменного стола. Однажды его прихватило во время обхода сотрудников. Бедняга чуть не упал в обморок. Его счастье, что я была неподалёку и быстро подала ему спасительную таблетку.
— Жуткая история. Но какой силы должна быть любовь к власти, чтобы при больном сердце заниматься политикой!
— Мне кажется, наш начальник просто зациклился на своих мини-габаритах. Он хочет доказать всему человечеству, и прежде всего, его женской половине, что небольшой рост лишь оттеняет его истинное величие. Короче, наполеоновский комплекс в чистом виде, — такой безжалостный приговор вынесла шефу его длинноногая секретарша.
На том деловой разговор был завершён. Вадим поднялся было уходить, но Даша попросила его задержаться, ибо приготовила какой-то особый чай и какие-то особые круассаны.


3.
За чаем Вадим всё-таки не удержался от неучтивого вопроса.
— Даша, почему вы бросили науку и стали секретаршей?
— Во-первых, Вадим, есть предложения, от которых не отказываются. А во-вторых, о какой серьёзной науке может идти речь в нашей лаборатории? Если вы этого ещё не поняли, то вас надо наградить орденом наивности третьей степени.
— Почему же, Даша? — возмутился Вадим. — Наша лаборатория неплохо оснащена и приборами, и реактивами, так что я лично вынашиваю планы заняться настоящей наукой под прикрытием навязанной мне неинтересной темы.
— О, святая простота! Неужели вы надеетесь, что шеф не разглядит ваши хитросплетения. Нет, Вадим, я вас недооценила, вы достойны ордена наивности не третьей, а второй степени. Впрочем, у наивных научников, если их хорошо покопать, всегда можно откопать какое-нибудь нестандартное хобби. Какое же хобби у вас, Вадим? Откройте вашу тайну.
— Какие там тайны! Первое моё хобби — наука.
— А второе?
— А второе, — Вадим помедлил с ответом, — культура древних греков. Обожаю их литературу, особенно Гомера. Каждый год обязательно перечитываю Илиаду. Но теперь вы должны поведать мне о вашем хобби.
— Как вы понимаете, наука не является моим хобби, но всё-таки есть и у меня непрактичное и нелепое увлечение, и оно, представьте себе, тоже имеет отношение к древним грекам.
— Да, ну?
— Не падайте в обморок и не смейтесь. Меня интересуют, — Даша сделала паузу, — меня интересуют, — повторила она, явно волнуясь, — тайные священнодействия древних греков, их мистерии.
— Какие же?
— Прежде всего, посвящённые богу Дионису. Видите ли, как-то мне попались на глаза тексты на золотых табличках из древнегреческих захоронений. Их содержание захватило меня. Мне кажется... Нет, я уверена, эти тексты скрывают величайшую тайну. Фактически, в них говорится, что любой человек под руководством мудрого наставника (мистагога) может пережить фиктивную смерть, а после возродиться совершенно новым, богоподобным, всезнающим и всё понимающим существом. Я даже выучила один текст, начертанный на тех табличках. Кстати его вариации встречаются в захоронениях, найденных в самых разных точках древнегреческого мира. Вот послушайте этот текст (между прочим, он самый древний из найденных). И Даша продекламировала:

Когда тебе суждено будет умереть,
Ты пойдёшь в хорошо сделанный дом Аида.
Справа – источник. Рядом с ним стоит белый кипарис.
Здесь охлаждаются опускающиеся души мёртвых.
К этому источнику даже близко не подходи.
Дальше ты найдёшь холодную воду, текущую из озера Мнемозины.
Над ней стражи, которые спросят тебя проницательно:
Что ты ищешь во мраке губительного Аида?
Скажи: «Я сын Земли и Звёздного неба.
Я иссох от жажды и погибаю. Так дайте же мне быстро
Холодной воды, текущей из озера Мнемозины».
И они сжалятся над тобой, повинуясь Подземному Царю.
И дадут тебе пить из озера Мнемозины.
И ты пойдёшь по многолюдной священной дороге,
По которой идут и другие славные вакханты и мисты.

— Да, звучит здорово, — согласился Вадим. — А вода озера Мнемозины, надо полагать, содержит знание всего, что было, что есть и что будет.
— Конечно. Ведь Мнемозина — олицетворение памяти Мира, то бишь всей его информации. Она древнейшая титанида, дочь Земли и Звёздного неба. И она мать муз. Понимаете?  Все музы — дети Памяти!
— И заметьте! — воскликнул Вадим с неподдельным восторгом, — люди, пережившие фиктивную смерть, рождаются заново уже детьми Земли и Звёздного неба, то есть, по сути, и не людьми вовсе, а титанами и титанидами!
— Конечно!
— Ужасно красиво! — улыбнулся Вадим. — А кто такие вакханты и мисты?
— Вакханты — жрецы бога Диониса, а мисты — это жрецы, только-только прошедшие процедуру перерождения.
— Чудесно, Даша. К сожалению, я не верю в мистику, но в перерождение души, испившей воды из озера знаний, вполне верю. Где бы только отыскать это озеро Мнемозины.
— Спасибо, Вадим, что не подняли меня на смех.
— Да что вы, Даша, спасибо вам за воспроизведение этого замечательного текста.
Они рассмеялись, Вадим поднялся из-за стола и, поблагодарив хозяйку за информацию и угощения, ретировался.


4.
В середине октября его угораздило подслушать один странный разговор.  Исследование Вадима требовало регулярной работы на самом мощном в Институте спектрофотометре. Этот прибор находился на территории лаборатории Петушкова, в предбаннике его кабинета. Подойдя 16-го октября к спектрофотометру, Вадим сразу заметил, что дверь в кабинет Ферзя приотворена, оттуда валит сизый табачный дым, и доносится шум возбуждённых мужских голосов. Он спокойно уселся перед прибором и приступил к измерениям, но голоса отвлекали. В основном бубнил бас Петушкова, а остальные два голоса — тенор и баритон — подавали короткие реплики и подобострастно смеялись. И вдруг баритон разговорился, и в его быстром мало разборчивом речевом потоке вдруг чётко прозвучало слово «нитроглицерин». И затем хриплый бас Ферзя громко отчеканил: «Это я беру на себя. Так что, господа-товарищи, приглашаю вас на шашлык из свежей телятины». «А на какой день, позвольте узнать?» — взвизгнул знакомый тенорок Стаса Кравченко. «Думаю, к октябрьским управимся. Бычок суховат, придётся слегка помариновать», — солидно и с расстановкой прохрипел Ферзь. Все захохотали и задвигали стульями. Вадим понял, что их встреча близка к завершению, и, приняв как можно более серьёзное, сосредоточенное выражение лица, защёлкал кнопками прибора.
Вскоре дверь кабинета распахнулась, и оттуда вышли Стас Кравченко и малознакомый Вадиму Аркадий Левицкий — главный институтский борец с директорским «тоталитаризмом», заваливший все высокие инстанции письмами против «клики Светлова». Последним вышел Петушков. Увидев Вадима, он вздрогнул от неожиданности. Его обычно красноватое лицо побелело, губы сжались, на щеках запрыгали желваки, и мелкие капельки пота покрыли лысый череп. «Что вы тут, собственно, делаете?» — спросил он Вадима осипшим басом. «Работаю на вашем приборе, — ответил тот со смущённой улыбкой. — Подходящий  спектрофотометр есть только у вас». — «Простите молодой человек, а в какой лаборатории вы работаете?» — лицо членкора постепенно приобрело свою обычную окраску. «Он работает у Бычка, я хорошо знаю этого паренька. Он наш человек», — ответил за Вадима Стас Кравченко. «Дай-то бог, чтобы оказался нашим, — медленно, почти задумчиво произнёс Петушков. — Молодой человек, зайдите-ка ко мне в кабинет, познакомимся».

— Так значит, вы — сотрудник Михаила Борисовича, — Вадим даже почувствовал колющую боль в лобной кости от всепроникающего взгляда членкора. — Во-первых, кто вы, во-вторых, откуда вы и, в-третьих, что привело вас в лабораторию Быковского?
— Меня зовут Щукин Вадим Евгеньевич, мне 28 лет и я не женат. Окончил аспирантуру при кафедре генетики питерского университета, защитился, а сюда приехал потому, что с юности хотел заняться эволюцией пигментации у позвоночных. Мечтал разобраться с генами, создающими рисунок на хвостовых перьях павлина.
— Ну и как? Нашли, о чём мечтали? — на квадратном лице Ферзя заиграла презрительная усмешка. — По-прежнему хотите найти гены красоты павлиньих петухов?
— Да, пожалуй, нет. В перечень задач Михаила Борисовича не входит поиск таких генов.
— А теперь вопрос на засыпку, — пробасил Олег Петрович. — Как вы оцениваете творческий потенциал вашего шефа?
«Вот он знаменитый ферзевый гамбит», — подумал Вадим и нервно рассмеялся.
— Вы хотите, получить ответ в баллах или в процентах?
— Попробуйте в баллах, — Петушков оставался серьёзным.
— Если исследовательский потенциал гения оценить в десять баллов, а идиота — в один, то Михаилу Борисовичу я бы присудил шесть баллов, не больше.
— Однако немного отвалили. Похоже, не любите своего начальника. Впрочем, это дело обычное, — Ферзь расслабился, и губы его на миг дёрнулись, чтобы улыбнуться, и снова сжались. — А теперь попробуйте сохранить выдержку и ответить на совсем уж неучтивый вопрос (мы тут в Сибири народ грубоватый и прямой): а сколько баллов вы бы дали себе? Как вы, собственно, оцениваете свой творческий потенциал?
Вадим с интересом прошёлся взглядом по лицу хозяина кабинета — по широкому лбу, плавно переходящему в гладкое темя, по прищуренным голубым глазам, по выпуклым скулам, по кнопке короткого носа — как можно приветливее улыбнулся и негромко ответил:
— Я не могу дать себе меньше восьми баллов.
Петушков одарил Вадима изумлённым взглядом и весело рассмеялся.
— Ну, вы парень, не промах. Люблю таких наглых. Если захотите, переходите в мою лабораторию. Правда, генами птичьих перьев я не занимаюсь, но гены, управляющие клеточным дыханием к вашим услугам, — Ферзь всё не мог успокоиться: — Впервые встречаюсь с таким наглым кадром. Теперь, Вадим Евгеньевич, вы надолго попали в поле моего зрения.
— Это хорошо или плохо? — продолжил нагличать Вадим.
— Это как посмотреть. Для меня разумно, а для вас… кто знает?
На этом и закончился тот странный разговор.

Вечером 30-го октября, Вадим снова сидел за тем же спектрофотометром. На этот раз дверь в кабинет Петушкова была плотно закрыта, и всё-таки оттуда доносились неясные звуки: хозяин кабинета с кем-то разговаривал. Вадим уже кончал свои измерения, когда лязгнул замок, и дверь кабинета приотворилась. В открывшийся проём высунулась голова Петушкова. «А!? Вы снова тут трудитесь? Ну, трудитесь, трудитесь», — прохрипел Ферзь и захлопнул дверь.
Когда Вадим вернулся на территорию своей лаборатории, было около восьми. Прошёлся по безлюдному коридору. Толкнул дверь кабинета Быковского — та поддалась. Кабинет был пуст, значит, Даша ещё была в Институте. Подошёл к письменному столу, потянул верхний ящик правой тумбы. Действительно, там лежала полупустая склянка с таблетками нитроглицерина. Было ясно, что Бычок нередко принимает этот препарат. С мрачным предчувствием Вадим покинул кабинет шефа. Едва он сел за свой стол, чтобы перенести на график полученные в тот день результаты, как послышалось цоканье каблучков — Даша возвращалась в кабинет Быковского.
А на следующий день произошло страшное событие: Быковского разбил сердечный приступ. Всё происходило на глазах у Даши. Бычку стало плохо, он потянулся к ящику письменного стола, но дотянуться сил не хватило. Он смог только что-то промычать. Подскочила Даша, вытащила склянку с нитроглицерином и затолкала таблетку в рот шефа. Однако приступ не проходил, Быковский начал терять сознание. Даша вызвала карету скорой помощи, но интенсивная терапия не помогла. К вечеру, не приходя в сознание, Михаил Борисович скончался, оставив жену и тринадцатилетнюю дочь.


5.
Безвременная гибель Быковского потрясла Институт. Одни скорбели, другие откровенно радовались. Возник слух, что уже прикованный к постели директор, узнав о смерти любимца, вскричал: «Эх! Кому-то мой Мишка дорогу перешёл! Слишком быстро шагал. Я знал, что этим всё и кончится». Но этот слух имел очевидную слабость — у Быковского, действительно, было больное сердце. Однако, несмотря на всю естественность этой смерти, утром первого ноября какая-то неведомая сила повлекла Вадима к месту, где случился приступ, оборвавший жизнь совсем не старого человека. В шефском кабинете царил беспорядок, вызванный действиями персонала скорой помощи. Вадим выдвинул ящик письменного стола, взял в руки флакон с нитроглицерином и обомлел — флакон был почти доверху наполнен таблетками. В раздумье Вадим задвинул ящик назад, и в этот момент в кабинет вошла Даша.
— Что вы тут делаете? — спросила она, глядя на Вадима с явным подозрением.
— Да, знаете, не могу осознать, что шефа уже нет. Ведь только вчера утром он интересовался моими результатами и даже шутил. Ничто не наводило на мысль о его скорой гибели.
Глаза Даши наполнились слезами
— Ой, даже не говорите. Наверное, самое страшное в нашей жизни — смерть близких людей.
— Он был вам близок?
Глаза Даши внезапно стали твёрдыми
— Пожалуйста, не передёргивайте мои слова.

Вадим вышел из Института и быстро зашагал к ближайшему скверу. Ему нужно было подумать. Он сел на обледенелую скамейку, поднял воротник тёплой куртки, поглубже нахлобучил шапку и приступил к размышлению. Было ясно, что кто-то заменил флакон с таблетками. А вдруг та полупустая склянка, которую он видел 30-го октября, содержала таблетки вовсе не нитроглицерина, а какого-то иного вещества. И если Даша сунула в рот шефа такую таблетку, то Быковский фактически был убит. А затем полупустой флакон был кем-то заменён на тот, что лежит сейчас в ящике стола. Наверняка он наполнен таблетками  настоящего нитроглицерина. Спрашивается, кому была выгодна безвременная смерть Быковского? Ответ очевиден — конечно же, Петушкову. Весь Институт был уверен, что после ухода Светлова директором станет Быковский. А следующим по рангу шёл членкор Петушков. Значит, теперь директором должен стать Ферзь. А если вспомнить тот подслушанный разговор, и загадочные слова Петушкова: «Так что, господа-товарищи, приглашаю вас на шашлык из свежей телятины», то получалось, что несчастье было организовано и, возможно, осуществлено лично Олегом Петровичем Петушковым. Да и тот шашлык он обещал приготовить к октябрьским праздникам. Всё сходилось!

Страсть преследования охватила Вадима. Но как доказать, что уважаемый всеми членкор — преступник? Если Петушкова спросят, не убил ли он Быковского, то тот вместо ответа просто захохочет и будет прав. Нужны дополнительные свидетельства. И тогда в романтичной голове Вадима возникла весьма спорная мысль: наказать зарвавшегося Ферзя без суда. Наказать его томительным ожиданием неотвратимого разоблачения. Наказать безнадёжным поиском человека, который знает, кто убийца. Вадим несколько минут думал, как это сделать и придумал — он решил съездить в соседний посёлок и послать оттуда Петушкову телеграмму угрожающего характера. Ясно, что никакой графолог тут ничего не расколет, а прибегать к помощи милиции осторожный членкор не решится. Вадим тут же бросился осуществлять свой план, и уже через час на домашний адрес Олега Петровича помчалась телеграмма:

Сынок, за свежую телятину придётся дорого заплатить.
Родители.

Вернувшись после обеда в Институт, Вадим сел в глубокое кресло в фойе перед конференц-залом и попробовал оценить обстановку. Только теперь до него стало доходить, что смерть Быковского меняет не только расклад политических сил, рвущихся к высшей власти, но и соотношение сил в его непосредственном окружении. Теперь на какое-то время он становится хозяином своей судьбы. Теперь при планировании своих исследований ему не нужно постоянно учитывать интересы вышестоящего товарища. Не нужно льстить, не нужно вешать ему лапшу на уши, и, самое главное, ради достижения истины, больше не нужно лгать. Короче, не было бы счастья, да несчастье помогло. И тут Вадима понесло пофилософствовать:
— Как парадоксальна эта формула счастья и как верна! Ведь давно замечено, что для обретения счастья, сначала надо что-то потерять, а потом найти потерянное. Парадокс состоит в том, что то потерянное до момента потери НЕ являлось источником радости, и поэтому после обретения утраченного человек должен, казалось бы, лишь восстановить своё исходное психическое состояние (как правило, далеко не радостное), однако на деле, найдя потерянное, человек приобретает счастье. Почему? Наверное, потому, что потеря вещи позволяет оценить её истинную значимость. Спрашивается: а почему бы не подумать о цене вещи до её утраты, пока она ещё при тебе, и, главное, почему бы не радоваться в любой момент всем своим ещё не потерянным вещам и всем своим ещё не растраченным возможностям? Наверное, наша психика не может долго пребывать в состоянии радости. Нельзя постоянно наслаждаться оттого, что твои глаза ещё видят, уши ещё слышат и так далее — непременно наступит пресыщение. Быть может, счастье — это вовсе не радость, а просто спокойствие и невозмутимость?
Заметив, что мысли его слегка сбились с курса, Вадим рассмеялся и понял, что начало нового этапа своей жизни нужно отметить. Он вышел из Института, купил бутылку вина, пришёл в своё общежитие и с удовольствием предался пьянству.   

В пятницу второго ноября, состоялась гражданская панихида. Церемония проходила в конференц-зале, гроб стоял в центре, а народные массы жались вдоль стен. По очереди к гробу подходили члены администрации, сослуживцы и друзья Быковского и произносили короткие речи. Одним из первых подошёл к гробу Ферзь. Он был в толстом чёрном свитере и чёрных облегающих джинсах. Будто с трудом раскрывая рот, он выдавил из себя:
— Дорогой Мишка, ты погиб, как альпинист, штурмующий Эверест, не дойдя какой-нибудь сотни метров до заветной вершины. Ты знал про свою болезнь, но, будто смеясь над нею, упрямо карабкался вверх. Ты стал членкором раньше всех в Институте. На следующий год ты, несомненно, был бы избран действительным членом Академии. Ты, сумел сделать, собственно, немыслимое — гармонично соединить в своей личности крупного организатора науки и кабинетного учёного. В наши дни наука делается не отдельными чудаками-паганелями, очкариками и ботаниками, — нет, она делается дальновидными организаторами, бросающими в атаку на бастионы непознанного десятки и сотни близоруких кабинетников. К сожалению, наша утрата невосполнима. Я, право, не знаю, кто в оставленном тобой коллективе мог бы подобрать знамя, выпавшее из твоих рук. Надеюсь, дирекция Института найдёт достойного продолжателя твоего дела.
Петушков положил на тело покойного несколько тёмно-красных роз, опоясанных чёрной лентой с золотой надписью «Дорогому Мише от Олега», повернулся к публике, и его острый взгляд заскользил по скорбным лицам. Дойдя до Вадима взгляд Ферзя застыл, и Вадиму показалось, что этот буравящий взгляд проник в его мозг и считывает все его тайны. Лицо членкора побелело, он опустил глаза и будто придавленный непереносимой ношей занял своё место у стены. Вадим терпеть не мог все эти ритуалы, в особенности траурные, и, постояв для приличия ещё несколько минут, выскользнул из зала.
Но на том скорбная церемония не закончилась. Теперь надо было ехать на кладбище. После нескольких кратких речей гроб опустили в могилу, и каждый бросил на его крышку ритуальную горсть земли. Когда могильщики оформляли надгробный холмик, Петушков, будто случайно, оказался рядом с Вадимом и зашептал ему на ухо, что может сделать его завлабом. Вадим ответил, не без раздражения, что не нужно стараться, ибо он как типичный близорукий кабинетник напрочь лишён организаторских способностей. Улыбка сразу покинула лицо Ферзя, и он молча отошёл от Вадима.
После кладбища были поминки. За поминальным столом сидели сотрудники лаборатории, члены институтской администрации и некоторые завлабы. Выслушав несколько однообразных речей о замечательных свойствах души покойного, народ приступил к скорбной тризне. Выпив, народ повеселел и загалдел, и тут Кравченко, хитро подмигнув Ферзю, поинтересовался, не найдётся ли среди блюд телятинки, дескать, врачи запретили ему есть свинину. Даша — одна из организаторов поминок — тут же протянула Стасу тарелку с тонко нарезанными ломтиками запечённой телятины. «Дайте, пожалуй, и мне отведать этого деликатеса», — оживился Петушков. «О нет! Олег Петрович, Вам я бы порекомендовала телячью печень. Она получилась у нас на удивление сочной и вкусной», — Даша выбежала в соседнюю комнату и вернулась, неся миску с жареной печенью. «Спасибо, красавица, — членкор ласково взглянул на Дашу. — Говорят, в печени молодых бычков тьма-тьмущая полезнейших витаминов». 


6.
В понедельник, в самом начале предпраздничного дня, Даша вызвала Вадима по телефону и попросила зайти к ней на Цветной бульвар в семь вечера. Закончила разговор словами: «Вадим, пожалуйста, не опаздывайте, будет интересно».
В квартире Даши его ждал сюрприз, точнее, целая серия сюрпризов. В гостиной был накрыт праздничный стол, и хозяйка была облачена в длинное вечернее платье с глубоким декольте. Увидев всё это великолепие, Вадим стушевался и от непонимания беспомощно заморгал.
— Вы кого-то ждёте?
— Нет, Вадим Евгеньич, я ждала только вас и дождалась. После мрака прошлой недели решила всё забыть и начать жизнь с чистого листа.
— Но причём тут я?
— Вадим, не притворяйтесь дурачком. Это вам не идёт. Не суйте голову в песок и не забывайте, теперь вы — единственный интеллектуал нашей лаборатории.
— Весьма спорное утверждение.
— За прошедшие два дня я хорошо продумала своё положение. Смерть Быковского больнее всего ударила по мне. Судите сами, я была его секретаршей, официально, его референтом. А кем я буду теперь? Вы скажете, мне надо подождать, пока администрация не подберёт нового начальника, которого я должна буду обслуживать. Однако теперь в новой обстановке наступил короткий период безвластия, когда каждый может заняться тем, что ему интереснее. Я догадываюсь, что у вас есть какие-то свои оригинальные идеи и планы. И я подумала, а не вернуться ли мне в науку и не попроситься ли к вам в вашу будущую лабораторию? Не смейтесь, но более всего меня склонило к этому решению близость наших хобби. Короче, моя ближайшая цель на сегодня — уговорить вас принять меня в ваш будущий коллектив.
Вадим, естественно, был польщён. Такая богиня его оценила! Голова бедняги пошла кругом.
— Даша, — залепетал он, — я безмерно рад. Вы меня, конечно, страшно переоцениваете, но с вашей помощью, мне кажется, мы действительно могли бы добиться чего-то стОящего.
— Так выпьем же по этому случаю. За рождение нового союза! — воскликнула Даша.
Они выпили шампанского. Настроение Вадима быстро перешло все разумные рамки. Теперь он видел, только улыбающееся лицо Даши и глубокий вырез её платья. «Вадим, вы даже не представляете, как вы мне нравитесь», — прошептала Даша и поцеловала его в губы. «А я всю жизнь мечтал о такой женщине, как вы», — ответил он, теряя голову от страсти.
 Далее последовал бурный секс, который разборчивый Пушкин оценил бы не слишком высоко. Но Вадиму нравились молодые вакханки, и он не понимал, о чём думал поэт, когда писал:
 
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой …

Получив сполна «мятежного наслажденья», Вадим был на седьмом небе от счастья. Теперь ему хотелось как можно больше узнать о Даше и самому выложить перед нею всю свою незаурядную, по его мнению, подноготную. 
После очередного признания в любви Даша спросила:
— Дорогой, я давно хотела узнать, что ты делал в кабинете Быковского первого ноября, на следующий день после гибели Михал Борисыча?
— Да, собственно, ничего, — неожиданный вопрос сбил Вадима с толку. —  Я просто хотел убедиться, что в ящике шефского стола действительно были сердечные средства.
— И всё-таки, я уверена, что-то тебя толкнуло оказаться в шефском кабинете. Должно быть, ты что-то искал? А может быть, наоборот, ты уничтожал какие-то улики? Ведь тебе тоже была выгодна смерть Быковского, — весело засмеялась Даша.
Тут Вадима прорвало, и он стал подробно расписывать свою версию смерти Быковского. Когда он передавал содержание подслушанного разговора в кабинете Петушкова, и странные факты, связанные с флаконом в ящике письменного стола,  лицо Даши напряглось, глаза потускнели, а губы застыли в скептической улыбке. Но когда он добрался до вывода, что смерть Быковского была организована Петушковым, девушка явно повеселела. А после того как Вадим рассказал о телеграмме, посланной Ферзю, её затрясло от громкого почти истерического хохота.
— Ну, у тебя и воображение! — вскричала Даша, отхохотавшись. — Такую сказку отгрохал! Андерсен с Шахерезадой могут отдыхать! Да ещё и телеграмму Олегу Петровичу от его умерших родителей послал. Представляю, как он изумился, получив шифровку с того света! Такое воображение, дорогой, хорошо бы направить на решение научных проблем.
— Но, Дашенька, почему ты смеёшься? всё не так уж смешно. Я почти уверен в причастности Петушкова к этой трагедии. Он вполне мог проделать преступные манипуляции с флакончиками из-под нитроглицерина. Во всяком случае, у него был сильнейший мотив убрать Бычка.
— И всё-таки, дорогой Вадим, я должна тебя разочаровать. Во-первых, флакончик, который я схватила во время приступа шефа, был полным. Не иначе, как сам Быковский положил его в ящик стола утром того рокового дня. Он был ипохондриком и вполне мог счесть, что у таблеток из полупустого флакона истёк срок годности. А во-вторых, ты совершенно не знаешь Олега Петровича. Ты не знаешь, на какие добрые поступки он способен, — Даша посерьёзнела. — Два года назад у меня тяжело заболела мама. Спасти её мог только один очень редкий и очень дорогой швейцарский препарат. Таких денег ни у мамы, ни у меня, естественно, не было. Но его можно было выписать как реактив для научного исследования. Я, естественно, бросилась в ноги к Быковскому, моля его о помощи. Но родной шеф, якобы горячо любящий меня, доходчиво объяснил, что фонды его лаборатории не столь велики, чтобы позволить такие, как он выразился, внушительные  экстра-расходы. И если он выпишет этот очень дорогой реактив, то пострадает главное исследование лаборатории, за которым внимательно следит сам Светлов. Получив от ворот поворот, я обратилась с мольбой к Петушкову. Олег Петрович выслушал меня, выяснил цену лекарства, вызвал своего помощника по финансовым вопросам, всё посчитал и в тот же день выписал для меня тот драгоценный препарат. Я была потрясена его великодушием, спросила, насколько незапланированный расход затормозит его исследования. Но Олег Петрович приветливо улыбнулся и сказал, что есть вещи важнее научных открытий. Так что твоя гипотеза о причастности нашего будущего директора к смерти Быковского в корне неверна.

Морозным утром девятого ноября Вадим был вызван в директорский кабинет к Петушкову, ставшему, как и следовало ожидать, временно исполняющим обязанности директора Института.
— Вадим Евгеньевич, — голос Петушкова, обычно хриплый, звучал нежно и даже ласково, — мы тут в администрации посовещались относительно вашей судьбы и решили отправить вас на годик-полтора на стажировку в США. Выбирайте лабораторию, и мы всё быстренько уладим. Вы согласны?
Вадим обомлел. Такого хода он никак не ожидал.
— Предложение очень лестное. Да, конечно, я согласен. Большое спасибо, — промямлил он.
— Ну и чудненько, Вадим Евгеньевич, тогда перейдём к делу, — Петушков протянул Вадиму формуляр какого-то документа. — Попрошу вас быстренько заполнить эту форму, где вы укажете американскую лабораторию и тему, которую хотели бы развивать по возвращении из командировки. Кроме того, сегодня же сфотографируйтесь для иностранного паспорта и американской визы. И не откладывая дело в долгий ящик, напишите заявление о целесообразности вашей командировки в Соединённые Штаты. Действуйте, Вадим Евгеньевич. Желаю вам успеха!
Петушков крепко до хруста пожал Вадиму руку, криво усмехнулся и, глядя в стол, неожиданно мрачно прохрипел: «Не смею вас более  задерживать».

В то же утро Вадим сфотографировался, написал заявление и заполнил формуляр. После обеда, проходя через вестибюль, увидел на доске объявлений приказ о его командировании в США. Зашёл в бухгалтерию, где ему выдали командировочное удостоверение и немалые деньги. Подумал, что Ферзь и на самом деле организатор от Бога, и, наверное, зря он послал ему ту телеграмму.
На следующий день он купил билет на скорый поезд до Петербурга (хотел повидать друзей по университету) и вечером 12-го ноября, накануне отъезда, устроил прощальный пир с Дашей.
 Влюблённые смотрели друг на друга горящими глазами и планировали новую жизнь, казавшуюся им лёгкой, увлекательной и прекрасной. Внезапно зазвонил дверной звонок. «Кого ещё черти носят?» — вырвалось у Вадима. Даша открыла дверь, и тут же в прихожую вломилась пара бугаёв в масках. Один бросился к Вадиму и ударил его по голове чем-то тяжёлым.


7.
Вадим очнулся и не сразу понял, где находится. Было темно, довольно холодно, и диванчик, на котором он сидел, изрядно потряхивало. Огляделся и установил, что едет в большом автомобиле с мощным двигателем. Ведёт машину Даша, он же сидит на заднем сидении, и кисти его рук стянуты металлом наручников. Окончательно вернул его к действительности бодрый голос Даши.
— Как самочувствие, Вадим? Не бойся, в жизни и не такое бывает.
— Куда мы едем? И почему я в наручниках?
— На Север Новосибирской области. А наручники для того, — заговорила она свозь смех, — чтобы я могла исполнить своё задание.
— Ничего не понимаю, чьё задание ты выполняешь?
— Олега Петровича, мой несмышлёныш, — продолжала паясничать Даша. — Теперь тебе всё ясно?
 — Так моя сказка оказалась былью?
— Да, дорогой, из тебя действительно мог бы получиться неплохой исследователь.
 — Почему это сослагательное наклонение, и почему мы едем на Север Новосибирской области?    — Ну вот и дождалась первого нормального вопроса. Просто Олег Петрович поручил мне тебя убрать.
— Как это убрать?
— О Господи, святая простота! Вижу, ты уже дослужился до ордена наивности первой степени. «Убрать», Вадим, означает, что я должна прострелить твою наивную башку и вытолкнуть твой тёплый трупик в снег на мороз. Вот и все дела. Да, и кстати, — Даша снова весело рассмеялась, — прими во внимание вот это, — она открыла бардачок, вытащила оттуда пистолет и сунула его во внутренний карман своей меховой куртки.
— Что тебе мешало выполнить приказ Петушкова, когда я был в отключке?
— Да то, что старики надоели.
— Не вижу логики.
— Придёт время — увидишь, — произнесла Даша тоном, показывающим, что тема разговора исчерпана. Тем временем стало светать, и он мог увидеть, что мчатся они по едва приметной, заметённой снегом дороге, проложенной в редком еловом лесу.
— Вот и болота начинаются, — снова заговорила Даша, — знаменитые Васюганские болота, а полчаса назад мы пересекли реку Баксу, значит, уже 150 километров отмахали.
— Куда же мы едем? — не выдержал Вадим.
— На место твоей зимовки, наивнейший из смертных. Впрочем, считай, что уже приехали. Скоро выйдем из машины, и я проведу тебя в охотничью сторожку, где тебе придётся прожить до весны. Там есть всё, что необходимо для жизни в лесу, даже ружьё на случай встречи с медведем.
Вадим молча слушал её, понимая, что река его жизни внезапно обмелела, и он должен подготовиться к неблагоприятному финалу.
Вскоре вездеход  съехал на лёд небольшой речки и помчался вверх по её течению. Примерно через час езды они вылетели на лёд небольшого округлого озера и остановились возле добротной бревенчатой избы. «Значит, эта сторожка не враньё, и на том спасибо», — мелькнуло у Вадима. «Вылезай, приехали!» — скомандовала Даша.
Вадим вышел на сверкающую гладь замёрзшего озера и был сражён дивной красотой места. И озеро, и земля, и хижина, и деревья — всё вокруг было запорошено свежим пушистым снегом, сверкающим в лучах низкого утреннего солнца. И даже воздух был наполнен искрящейся снежной пылью, поднятой вездеходом. Лес, тянувшийся во все стороны от озера, был редким. Голые бурые лиственницы и невысокие тёмно-зелёные ели росли небольшими группами, по-видимому, располагаясь на «островах», вкрапленных в «море» промёрзших болотных топей. Изба стояла на небольшом возвышении. Справа к ней примыкала стройная ель.
 — Следуй за мной! — сухо приказала Даша и вошла в избу. Уже в сенях Вадим увидел прямо на полу несколько консервных банок, но основные пищевые запасы хранились в просторной комнате, посреди которой стояла русская печь. Небрежно махнув рукой в сторону полок, уставленных банками с мясными консервами, стеклянными ёмкостями с мукой, крупами, макаронами и прочим в том же роде, Даша с явной гордостью пояснила: «Как видишь, твоё питание будет вполне сносным и полноценным, ну а для разнообразия можешь добавлять к своему меню лесную дичь. В этом сундуке найдёшь всё для охоты. А воду можешь брать из колодца, он вырыт у подножья той красивой ели во дворе». «Кстати, есть тут и приправа к мясным блюдам, — Даша сняла с полки небольшую баночку с горчицей. — Не обессудь, американская сладкая, но придётся потерпеть!» Высказав, глядя на баночку, эти малозначащие слова, она наконец взглянула на Вадима: «Мой дорогой несмышлёныш, — на лице девушки застыла виноватая улыбка, —  это всё, что я могу для тебя сделать. Как всё повернёт, пока не знаю, но твёрдо обещаю приехать в мае». Затем она присела у печи, открыла топку, где уже лежали дрова и пучок сухих еловых веточек, вынула из кармана зажигалку и подожгла растопку. Весело зашумел огонь. «Когда дрова прогорят, закрой шибер, чтобы тепла хватило до утра. Спать можешь прямо на печи», — с этими словами она встала и, покачивая узкими бёдрами, направилась к выходу.
Вадим стоял, опершись спиной о бревенчатую стену, источающую запах лиственничной смолы, и ждал развязки. У порога Даша резко остановилась, повернулась к Вадиму и заговорила совсем другим тоном: «Ты что, бедненький, вконец обалдел? Как же ты будешь жить в наручниках?» Вадима аж в пот бросило, он совершенно забыл про наручники, потому что всё время думал о её пистолете. И точно, Даша потянулась во внутренний карман куртки. «Ну вот и всё», — успел он подумать. И она действительно вынула пистолет, навела его на Вадима и… раздался громкий щёлкающий звук разрыва пистона и хохот Даши: «Это шутка, миленький! Пистолетик-то совершенно безвредный. Игрушечный он!» Потом она одним прыжком, как кошка, подскочила к Вадиму и громко зашептала: «Миленький, прости меня, я немножечко садистка, совсем немножечко, но я исправлюсь, обещаю тебе». Точными уверенными движениями отомкнула наручники, отпрыгнула назад к двери, и твёрдым голосом произнесла: «Жди меня, я точно вернусь в мае, а может, и в апреле, тогда и договорим».
— Постой, так ты знала, какую таблетку совала в рот Быковскому 31-го октября? — задал Вадим давно мучивший его вопрос.
— Естественно, знала. Олег Петрович дал мне вечером 30-го полный флакон и сказал, что таблетки совершенно безвредны, что они плацебо — пустышки, наполненные крахмалом. Так что я не убивала шефа.
Вадим вспомнил, как звонко цокали в тот вечер Дашины каблуки в пустом коридоре.
— Так это ты заменила полупустой флакон на другой — полный?
— Да. Я делала всё, о чём просил меня Олег Петрович. Впрочем, я и сама ненавидела Бычка и, признаюсь, часто мечтала, чтобы он подох. Кстати, когда утром первого числа я увидела тебя в шефском кабинете, до меня вдруг дошло, что впопыхах забыла заменить плацебо на полупустой флакон с нитроглицерином. После твоего ухода я, естественно, исправила свою ошибку.
— Понятно, — голос Вадима задрожал от возмущения: — И значит, ты меня ни капельки не любила, и всё было обманом.
— Не совсем так, если бы я тебя немножечко не любила, то сейчас ты бы уже валялся в снегу и замерзал. Теперь на меня молись. Только я могу тебя спасти, — Даша помолчала. — Кругом первозданная тайга. Местные не знают про эту сторожку. До ближайшей деревеньки не меньше полста вёрст. Так что зимой тут никого не бывает, — Даша снова замолчала, и глаза её наполнились влагой. — Прости меня, милый Вадик, и жди. Я обязательно вернусь, и мы уедем с тобой куда-нибудь на Юг, на берег тёплого ласкового моря  и заживём там новой прекрасной жизнью.


8.
Она вышла из избы, а Вадим продолжал стоять как вкопанный у стены. Всё былое теряло смысл. Всё настоящее казалось бредом, а будущего он вообще не видел. Звук взревевшего мотора заставил его очнуться. Молнией мелькнула мысль: «Нужно догнать Дашку и заставить её отвезти меня в ближайшую деревню». А тем временем вездеход вошёл в русло таёжной речки и двинулся вниз по её течению.   
Вадим выбежал на крыльцо — вездеход уже скрылся за лесом, лишь облако снежной сияющей пыли висело над замёрзшей речкой. «Но всё-таки я жив и свободен», — попробовал он приободрить себя и тут же понял, что свободой это назвать трудно. Пригорок, на котором стояла изба, был отделён от ближайших «островов» несколькими десятками метров, и легко добраться до них можно было только зимой. Но зимой, не зная дороги, далеко не уйдёшь — непременно замёрзнешь. Получалось, что бежать отсюда до июня, пока не схлынет весенняя вода, не могло быть и речи.
Он сошёл на лёд озера и бросил взгляд на жилище, ставшее для него то ли убежищем, то ли тюрьмой, то ли могилой. Что-то в этой избе взволновало его, будоража какие-то полузабытые слои памяти? Дело, конечно, было не в хижине, дело было в этой стройной заснеженной ели. «Как же она похожа на кипарис! На белый кипарис! И колодец рядом с ней!» Внезапно он понял: эта новенькая, хорошо сработанная избушка, и ель, и колодец вызывают у него ассоциацию с текстом из древнегреческих погребений:
«Когда тебе суждено будет умереть, ты пойдешь в хорошо сделанный дом Аида. Справа — источник, рядом с ним стоит белый кипарис…». «А где же озеро Мнемозины? — спросил он себя. —  Господи! Да я как раз и стою на нём».

 ... Он спал и видел во сне, что идёт по бесконечной белой дороге. Идёт легко, будто летит, и он знает, что в конце пути его ждёт полная свобода и люди, много-много людей. Вот впереди показались какие-то избы, огороды, каменные дома, церковь… — и волна счастья накатила на него. С этим радостным чувством он проснулся. В избе холодно и темно, чиркнул спичкой, чтобы определить время. До рассвета оставалось около часа. «Надо спать. Боже, снова этот нелепый обманчивый сон! Уже сколько таких снов он отсмотрел? Что это? Неужели он сходит с ума? Нет, так быстро с ума не сходят, еще и январь не кончился.  Ему нужно продержаться до весны!
— А что потом? — кто-то спросил Вадима.
— А потом он увидит Дашу, и она отвезёт его в светлый, прекрасно устроенный мир, где нет властолюбия, вражды, зависти и обмана... где в цветущих садах журчат ручьи и брызжут фонтаны, омывая весёлые лица счастливых людей… Боже! Как же хочется пить! Как верно сказано в тех древних текстах:
— Я иссох от жажды и погибаю. Так  дайте же мне быстро холодной воды, текущей из озера Мнемозины!
— Кто ты? — раздалось в голове Вадима.
— Я сын Земли и Звёздного неба, — ответил он.

Стало светать, и внезапно в воспалённом мозгу Вадима созрело решение. Он взял топор и ведро, сошёл на лёд озера, прорубил в месте истока речки широкую прорубь, зачерпнул ведром чистую холодную воду и вернулся в избу. Состояние экстаза не покидало его. Он оделся, выпил воды из ведра и пошёл по застывшей реке навстречу багровому солнцу, всходившему над низкорослым северным лесом. А в голове его звучал голос Даши: «…И ты пойдёшь по многолюдной священной дороге, по которой идут и другие славные вакханты и мисты».