21. 12. 12 или как в моем доме случился конец свет

   
   В конце каждого дня, кроме пятницы и субботы, я совершаю бессмысленное действие, устанавливая будильник на семь часов. Я знаю, что проснусь за несколько секунд до запрограммированного  времени, и буду наблюдать, как пульсируют две горящие точки на черном табло между 06. и 59, отсчитывая последние секунды перед тем, как заиграет веселая китайская мелодия. Обычно я отключаю будильник раньше этого момента. Мне не нравится китайская музыка, да и будильник то же – слишком современный у него вид, а я не люблю ничего современного. Я его терплю только из уважения к моей жене Татьяне, между прочим, очень хорошей женщине. Будильник – это ее подарок. Татьяне тридцать пять, и она сама неплохо устроила свою жизнь, не дожидаясь, пока это сделаю я. «Бизнес леди» – так величают женщин, подобных ей. Мое же положение в мире гораздо менее благозвучно: я прораб. У меня своя бригада ремонтников, которая выполняет  различные работы в сфере частного жилья. Конечно, это не то, о чем я мечтал в юности, будучи выпускником филологического факультета, это и далеко от того, на что я надеялся, окончив курсы компьютерной графики и совсем не похоже на то, о чем я думал, обучаясь ювелирному делу. Но, в конце концов, в любой профессии есть своя прелесть. Так считается, по крайней мере. Во всяком случае, в этом уверена Татьяна, а она человек умный и практичный. Я не очень люблю свою работу, но, в конце концов, могло и этого не быть. Говорят, нужно ценить то, что имеешь. Есть замечательная поговорка, отражающая сущность этой концепции: «лучше синица в руке, чем журавль в небе».
   У нас есть дочь Лиза. Она очень похожа на свою мать – такая же целеустремленная (ей двенадцать!), с явными признаками экстравертной натуры.  Я так и вижу, как она в недалеком будущем преуспевает в какой-нибудь популярной и востребованной профессии. Они с матерью ладят и часто секретничают о чем-то своем. На меня в такие моменты нападает хандра. Это от того, что я никогда не могу найти нужных слов для своей дочери. Иногда хочется сказать что-то важное, дать мудрый совет, который ей когда-нибудь пригодится в жизни, но каждый раз я откладываю разговор на потом.
   У нас живет кот. Зовут его Арчи. Он похож на облако – такой же пушистый и серый, и так же, как облако, он способен менять свои очертания. Характер у Арчи прескверный, самый настоящий кошачий, в худших его проявлениях. Непослушание и своеволие этого негодника достигает, порой, фантастического размаха. Внушить ему уважение к своим хозяевам нам, увы, не удалось, и мы, в конце концов, махнули рукой, смирившись со всеми его проделками. Татьяне и Лизе как-то удается терпеть Арчи и ни обращать внимание на гадости, которыми изобилует его поведение. А вот со мной дело обстоит плачевно, особенно, когда он ночью забирается к нам под одеяло. Я, в такие моменты (стыдно признаться) готов пустить в ход кулаки. Но Татьяна всегда спасает его от бессмысленного, в сущности, насилия. Мне казалось, что я люблю животных и даже в юности мечтал свою жизнь посвятить какой-нибудь работе, связанной с их защитой, что-то вроде тех ребят из Австралии, которые дружат даже со свирепыми крокодилами. Но, с появлением Арчи я стал далек от этих мыслей. Я, конечно, продолжаю любить животных, но предпочитаю не распространять свою любовь дальше попыток не причинить большого зла нашему коту.
   Живем мы в чудесном тихом городке, не далеко от Кёльна, в двухэтажном доме, который я сам спроектировал и построил силами своей бригады. Конечно, жена, в свободное от работы время, принимала активное участие в этом процессе и в результате, многое в нашем доме устроилось так, как хотела она. Но я не против. В сущности, запросы мои весьма скромные, хотя, с переездом сюда из городской квартиры, я, конечно, оценил все прелести большого жилого пространства. Но самое главное его преимущество состоит в том, что требуется гораздо меньше церемоний, нежели в городе, для того что бы оказаться на улице, а я очень люблю бывать на свежем воздухе.  Но есть и отрицательный момент, который пришел в нашу жизнь с появлением дома: мы стали меньше общаться. Хотя, и раньше-то члены нашей семьи не слишком много уделяли времени друг другу. Теперь же мы можем не видеться целыми днями – слишком много этого самого пространства приходится на каждого из нас. В выходные дни все мы разбредаемся кто куда. Сидим в своих берлогах до самого вечера и видимся только за обедом и ужином (завтракают все в разное время). Но не буду лукавить - сожаление мое относительно нашего образа жизни только теоретическое. На самом деле я люблю длительные уединения. Я ведь пишу книгу. Она как раз о том, как различные интерьеры влияют на отношения в семьях. В сущности, мою работу нельзя назвать исследованием в строгом смысле, скорее, это размышления на тему. Я-то уж повидал на своем веку всяких-разных дизайнов. И однажды я стал фантазировать о том, что происходит с людьми в тех или иных квартирах и домах. Сначала, написав несколько страниц, я бросил это дело, справедливо, как мне показалось, решив, что писательский талант не входит в число моих способностей. Но, однажды в интернете я наткнулся на труд одного ни то слесаря, ни то токаря, который насчитывал что-то около шестисот с чем-то страниц. И эта, с позволения сказать, книга (язык ее безобразный, о литературном стиле нечего и говорить) была историческая, и временной период, который исследует автор, поистине необъятен: начиная от тамплиеров, заканчивая нашими днями. «Полистав» ее немного, я пришел к выводу, что труд сей лженаучный, так как почти на каждой странице автор винит во всех бедах человечества евреев и призывает к активной борьбе с жидо-масонским заговором. Книга, однако, возымела, огромный успех, и я подумал, что мои заметки на ее фоне ни так уж и плохи. Это придало мне решимости, и я продолжил писать. Татьяна одобрила мои литературные начинания и предположила, что книга могла бы получиться вполне коммерческая, а она в этом деле кое-что смыслит, уж поверьте.
   – Только не затягивай. Поставь себе срок и попытайся в него уложиться, – посоветовала она.
    Все-таки Татьяна очень толковая женщина и я уважаю ее за это.
   Надо признать, Татьяна тоже не слишком стремится проводить время в моем обществе. Она запирается в своем кабинете, и чем там занимается, мне не известно. Возможно, обдумывает стратегию развития своей компании, которая бьется над созданием каких-то кремов, необходимых каждой женщине после тридцати. Однажды им даже удалось изобрести средство от морщин, но оказалось, что действие его не слишком долговечно. Но Бог с ними. Лишь бы  меня никто не трогал, а то я начинаю нервничать.
   Лиза проводит выходные в основном в своей комнате за компьютером. Социальные сети отравляют ей мозг, как миллионам других детей и подростков. Сколько я не бьюсь, сколько ни призываю в союзники жену в борьбе с этим злом, ничего у меня не выходит. Татьяна считает интернет инструментом познания, таким, на примет, как микроскоп.
   –  Но им можно и покончить жизнь самоубийством, если хорошенько ударить себя по голове, – возражаю я. 
   – Это в том случае, если ты – неандерталец, – парирует она.
   – Или двенадцатилетний ребенок, – не сдаюсь я.
   – Современный человек в двенадцать лет уже полноправный член социума. Хочешь ни хочешь, а жизнь диктует свои условия и к ним необходимо начинать приспосабливаться уже в этом возрасте. Теперь время Дедов Морозов и святых Николаев для ребенка заканчивается гораздо раньше…
   И так далее и тому подобное. В конце концов, я выхожу из комнаты, хлопнув дверью. Но все, на что меня хватает в смысле воспитание в дочери психически здорового члена общества – это ворваться к ней в комнату, устроить скандал по поводу ее время препровождения и выключить компьютер, запретив подходить к нему до конца дня.
   – И чего ты добился, – спрашивает Татьяна, – Лиза рыдает, а когда успокоится, возьмется за айфон. Что ты дальше будешь делать?
   Ничего не буду делать. Я устаю от ссоры и прекращаю дальнейшие попытки переубеждать, воспитывать и отстаивать свою точку зрения. Все бесполезно, живите, как хотите.   
   
   В будни я встаю в семь, когда Татьяна еще спит. Я готовлю завтрак, бужу Лизу, вечно  недовольную по утрам, пытаюсь втолкнуть в нее кашу или мюсли и везу ее в школу. В машине я думаю о своем, а она досматривает прерванный мною сон. Хорошо, что у Татьяны есть подруга фрау Цоллер или просто Хильда. Она живет неподалеку от нас и забирает из школы вместе со своей дочкой Ханной Лизу. Без нее, надо признать, наша жизнь была бы куда более сложной и сумбурной. Мы всячески поощряем ее за это и оказываем различные знаки внимания. Однажды я даже переспал с ней. Правда нельзя в точности утверждать, что это была благодарность за ее услуги. Я и сам не понимаю, как это вышло. Случайно, можно сказать, хотя некоторые философы утверждают, что ничего случайного не бывает и видят некую закономерность во всем, что происходит, даже в самых нелепых вещах. Я с ними не согласен. Не стоит, на мой взгляд, уделять так много внимания изучению этого вопроса. Бессмысленная трата времени. И, коль скоро, ответа на него может быть целых два: отрицательный и положительный, считаю бесполезным и даже вредным тратить свое драгоценное время на такие пустяки. Да и разницы большой я не вижу в том, случайно это произошло или закономерно. Просто принимаю это как свершившийся факт. Нет, к черту философов, это самые вредные люди на земле, ко всему еще и бездельники. Они выдумывают свои теории от лени. Лежат на мягких диванах, мечтают и лгут.  А я вот что скажу: виной всему сквош. Именно он случайным образом нас ненадолго свел вместе. Меня к этой игре пристрастил Лёня, бывший преподаватель факультета прикладной физики в Киеве, а ныне охранник в загородном особняке одной важной шишки, который однажды ремонтировала моя бригада. Лёня был моего возраста, но выглядел моложе лет на десять. Хозяин там редко появлялся. Я, по крайней мере, его никогда не видел, а вот хозяйка, фрау Зальрих, приезжала довольно часто, и мне кажется, нет, я почти уверен, что они с Лёней неплохо ладили в смысле секса. Я как-то поинтересовался у Лёни, как ему удается быть в такой прекрасной спортивной форме, и он поведал мне свою тайну. Она состояла в том, что каждый день Лёня два часа уделяет игре, именуемой сквош. В огромном подвале особняка было устроено помещение для этой игры, которым, разумеется, никто не пользовался по назначению. И вообще, для чего понадобилось хозяину выделить место для столь не популярного в этих широтах время препровождения, это чистая загадка, которую не под силу решить ни одному философу, сколько бы он не валялся на своем диване. И вот Лёня, от нечего делать, раздобыл на ютюбе видео и сам научился играть в сквош. Только партнера ему не хватало. А теперь, когда появился я, он, применив все свое обаяние, соблазнил таки меня, и я каждый день составлял ему компанию. Сначала было сложно, но постепенно я освоил правила и технику, а за тем пристрастился к сквошу до такой степени, что с трудом мог пережить выходные без ракетки, мячика и Лёни. И вот однажды, раздевшись в ванной догола, я увидел в зеркале совершенно незнакомого мне молодого мужчину. У него не было живота, на теле проступал рельеф мышц, прямая спина, подтянутость – все это был результат моего трехмесячного увлечения чудесной игрой. Татьяна не оценила моего физического возрождения, будучи занята своими проблемами, и тогда я решил с кем-нибудь переспать или даже завести любовницу. Я вовсе не думал про фрау Цоллер, она совсем не в моем вкусе. Мне нравятся полненькие смуглые брюнетки, такие, какой, увы, была когда-то Татьяна (теперь она худая,  и красит волосы в русый цвет). Хильда же обладала слишком правильной фигурой, маленькой упругой грудью и короткими рыжими волосами. Однажды Татьяна с Лизой отправились на шесть дней в Норвегию, и мы остались дома вдвоем с Арчи. В дверь позвонили, я открыл, и увидел на пороге Хильду. Она была в спортивном костюме «Адидас» и бейсболке с вышитой золотом буквой «Х» над козырьком. В ее доме случилась неприятность: стал протекать бойлер, и она надеялась, что я смогу устранить неполадку. Мы пошли к ней, и по дороге разговорились о том, о сем. А когда я починил бойлер и вошел к ней в комнату, что бы сообщить ей об этом, я увидел такую картину: Хильда лежала голая на большом диване, забросив ногу на ногу, а руки ее были на животе, как у покойника. Лицо не выражало ничего особенного, и когда я в изумлении остановился в дверях, она лишь закрыла глаза и улыбнулась. Я разделся и лег рядом. Так мы лежали до тех пор, пока она не взяла инициативу в свои руки.
   Черт его знает, закономерно или случайно я переспал с ней. Безусловно, можно усмотреть причинно-следственную связь в предшествующих событиях: занятия спортом – преображение внешности – желание понравиться жене – желание понравиться хоть кому-нибудь – своевременное появление фрау Цоллер. Но мне ближе идея бесконечной череды случайностей. Она успокаивает потому, что избавляет от тягостных размышлений относительно будущего. Но некоторые утверждают, что будущее каждого живого существа прописано в некой Книге Жизни. Но вот в чем дело, пока я не увижу собственными глазами эту Книгу, жизнь для меня все равно останется бесконечной цепью случайных событий, что бы ни говорили мудрецы, и как бы ни указывали на обратное самые умные на свете книги.
   С Хильдой я встретился еще несколько раз. Не потому, что этого хотел. Все-таки, не очень красиво прекращать связь с женщиной после первой же встречи и делать вид, будто ничего не произошло. Нужен был какой-то предлог для того, чтобы покончить с этой связью. В постели она вела себя не вполне достойно, так, как будто отбывала повинность, без особой заинтересованности. А в последнюю нашу встречу, Хильда грызла яблоко, пока я изо всех сил старался возбудить в ней интерес к происходящему. И тогда я твердо решил порвать с ней, сославшись на то, что жена стала что-то подозревать. Хильда расстроилась, но как мне показалось с некоторой долей лицемерия, что немного задело меня. Ну и Бог с ней,  в конце концов, подумал я. Оставалась только небольшая горькая нотка, напоминающая угрызение совести.
   Правда, и у Татьяны без интрижек то же не обошлось. Об одной из них, по крайней мере, я в курсе, так как она сама мне о ней поведала в минуту откровения. Не смотря на то, что в наших отношениях тогда наметились, мягко говоря, определенные трудности,  меня, все же, возмутил факт Татьяниной измены с юным гением-химиком, сотрудником компании (это он придумал чудо-крем, который не выдержал испытания временем). Я был уверен, что наш потерпевший бедствие супружеский корабль, несомненно, должен был пойти ко дну. Но он, все же, каким-то не постижимым образом остался на плаву, и, потихоньку выправив крен, продолжил свое плавание. Правда, уже не на полных парах. Вот так. 
   
   В первых числах декабря меня, как всегда, начинает переполнять сладостное предчувствие приближения Нового года. Пожалуй, я единственный из всех известных мне людей, который так рано включается в подготовку к новогодней вечеринке. Но я тщательно это скрываю, чтобы не прослыть человеком сентиментальным. Это качество, к сожалению, не является знаком нашего времени и серьезно может повредить репутации. По этому, я потихоньку от домашних начинаю покупать разные деликатесы к новогоднему столу и складывать их в резервный холодильник, который находится в дальнем углу большого подвального помещение, где хранится всякая всячина. В основном это все необходимое моей бригаде для работы на выезде, что случается довольно часто. Здесь и ящики с одноразовой посудой, консервированная еда, рабочая одежда, инструменты, генераторы. Все это я загружаю в свой «Транспортер» и везу на строительный объект. В подвале у меня полный порядок, каждая вещь лежит на своем месте. Я люблю порядок, он успокаивает.
   Так вот, тайком я заполняю холодильник различными вкусными вещами. Тут и икра, и коктейли из морепродуктов, и различные сыры, греческие, итальянские, французские, королевские креветки и даже омары. Я люблю вкусно поесть. Еда успокаивает. И поправиться теперь я не боюсь – всегда можно вернуться к практике «сквош», дай Бог здоровья Лёне, бывшему преподавателю факультета прикладной физики.
   Кстати, о вреде интернета. Ни откуда-нибудь, а именно из этого бездонного хранилища всякой всячины на бедных мирных обывателей обрушилась волна предсказаний о конце света. Я догадываюсь, кто выпустил этого Джина из бутылки. Но об этом позже. Феномен любого рода негативной информации, если как следует поразмыслить, по истине, поражает воображение. Ничего так глубоко и надолго не оседает в человеческом сознании, как информация о плохом. И чем информация эта более печальна и трагична, тем более пристально люди следят за ней и с удовольствием ее усваивают. Меня всегда возмущало это явление, но нет  на  свете вещи,  к  которой  нельзя  было  бы  привыкнуть. Если   что-нибудь  часто повторяется,  то,  в  конце  концов,  начинаешь относиться к этому с большой долей безразличия. Но все же, это касается людей, обладающих хотя бы толикой здравого смысла, а их гораздо меньше остальных. Кстати, себя я причисляю к таковым, поскольку убеждения мои взращены на прочной научно-материалистической почве и это, между прочим, не смотря на то, что я окончил гуманитарный ВУЗ. Ведь, если разобраться, требуется совсем немного усилий, что бы оценить качество информации, и на основании хотя бы небольших, пусть даже основательно позабытых знаний из школьной программы, отвергнуть идеи, которые нам пытаются навязать. Но мало кто хочет этим заниматься. Похоже, многие предпочитают находиться во власти мрачных иллюзий. Я и говорю: феномен. Вот и моя жена – туда же. От нее-то я совсем не ожидал. Мне казалось, Татьяна никогда не была подвержена подобным влияниям, но и она оказалась беззащитной перед лицом «синдрома 2012». Я это заметил в последних числах ноября. К этому времени дошло до того, что информация о конце света стала распространяться из официальных источников. Прямо или косвенно об этом упоминалось в новостях, я не говорю уже о различных тематических и лженаучных передачах, и весьма впечатляющем голливудском продукте. Люди явно запаниковали. Татьяна однажды спросила меня, что я об этом думаю. Я в ответ, помню, иронично усмехнулся и, словно, с высоты университетской кафедры стал читать ей лекцию о беспочвенности подобных предсказаний. Вкратце я разобрал несколько сценариев «Апокалипсиса» и показал их не состоятельность, как мне показалось, довольно убедительно. Но я по глазам ее видел, что моя речь особого успеха не возымела. Тогда мне пришлось прибегнуть к теории всемирного заговора, сторонником которого являюсь. Это безумие, говорил я, сознательно вызвано специалистами по идеологическим диверсиям, членами тайного общества, в которое входят многие, на первый взгляд вполне безобидные организации. Но я, естественно, не вдавался в те подробности, которые могли вызвать в ней такую же реакцию, как и история с концом света. Расскажи я о задачах, которые ставит перед собой это общество, страх ее только усилился бы. Поэтому я лишь ограничился поверхностной информацией: небольшой кучке негодяев, мол, доставляет удовольствие деморализовывать время от времени население планеты. Так, ради спортивного интереса: что же из этого получится? Вроде бы, успокоилась. Еще и дочь подливала масло в огонь. Тема «контактов» была неизменна, и Лиза считала своим долгом периодически снабжать нас новыми фактами, все более чудовищными и нелепыми по своей сути. Каждый разговор на эту тему у нас заканчивалось скандалом.
   К началу декабря страсти накалились в связи с двусмысленными заявлениями каких-то важных духовных и политических лидеров, и я возликовал, так как  окончательно убедился в истинности трудов многих адептов конспирологии, науки, изучающей теорию заговоров.      
   Все же эта история и меня выбила из обычной колеи.
   Декабрь для меня всегда был священным месяцем. Это мое любимое время. Я подвожу итоги прошедшего года, причем, с ручкой в руке. Первые записи в моем блокноте датируются еще декабрьскими числами двухтысячного года, когда мне было двадцать восемь. Тот год был насыщен событиями: рождение дочери, придание официального статуса нашим с Татьяной отношениям, мой первый крупный заказ в качестве специалиста-ремонтника, начало стремительного карьерного роста Татьяны, первая новенькая иномарка, и многое другое. Вот тогда-то я и решил в конце года записывать все важное, что происходило в году. Кстати, в том же двухтысячном, Татьяне ее компания предложила место в главном, кельнском отделении и уже через несколько месяцев мы оказались в этом тишайшем и благополучнейшем месте на всей планете. Однако наш переезд был принят в штыки не только родителями жены, но и буквально всеми нашими друзьями и знакомыми. На одной из последних вечеринок с участием четы Р., с которыми мы виделись не реже, чем раз в неделю (обычно у них по субботам за чудовищно калорийным ужином), подвыпивший Стас осуждал нас за наше решение и проповедовал принцип объединения всех родственных душ, который мы своим поступком грубо попираем. Он со слезами на глазах пророчил нам классическую перспективу духовного вакуума в чужой, холодной среде, где на первом месте стоят личные интересы и маниакальная тяга к порядку, которая превращает твоего соседа в Иуду, готового в любой момент предать тебя инквизиторам за то, что твой пудель насрал на его газон. Я думал иначе, но в спор не вступал, а только разводил руками, понимающе кивал головой, пожимал плечами и на лицо надевал маску скорби. В душе-то я ликовал, не смотря на некоторые грустные мысли в связи с этим. В сущности, кроме Суббот у Р-ов и могилы родителей, меня ни что особенно не держало на родине. Не говоря уже о Татьяне, которая всегда была до фанатизма одержима своей работой. Она не расставалась с продвинутым курсом немецкого языка, была возбуждена больше обычного и за несколько недель до отъезда даже обратилась к врачу по поводу нарушения месячных на нервной почве.      
   Стас глубоко ошибался в своих печальных прогнозах. Впрочем, по своему, видимо, он прав. Действительно, здешний образ жизни носит характер довольно специфического существования, но мне это совсем не мешает радоваться жизни. Компанейские и хлебосольные Стас с Лидой, конечно, капитулировали бы уже через год. А мы ничего, быстро приспособились к здешнему «климату» и вполне хорошо себя почувствовали почти сразу после приезда. Татьяна тут же погрузилась с головой в свою работу, день и ночь пахала на благо компании, результатом чего стало ее стремительное продвижение по карьерной лестнице, и, в конце концов, через девять лет упорного труда она заняла должность директора. Ну а я, худо-бедно сколотил бригаду из четырех турков, двух албанцев и двух русских, сам кое-как скроил сайт и неожиданно получил несколько крупных заказов. Так что, в целом, у нас все неплохо. Вот только супружеские отношения наши с годами потихоньку увяли и превратились всего лишь в привычную необходимость пребывать на единой территории. Да плюс еще масса объединяющих и связывающих нас по рукам и ногам застарелых обязательств. Хотя, мне кажется, я все еще люблю Татьяну. Впрочем, предпочитаю об это не задумываться и уж тем более не размышлять. Живем, как все. Вот так. А что до немцев и их знаменитого порядка, то в этом нет ничего предосудительного, хоть и природу его, как утверждают некоторые, следует искать, как это ни странно, в первобытном страхе перед хаосом и дикостью. Лично мне все равно где берут начало основополагающие принципы немецкого общества. Лишь бы все шло, как идет.  В этом я вижу основу фундаментального покоя, который испытывают многие здешние жители, хотя и сами того не осознают. Но, Бог с ними.
   Вернемся к «концу света». Он, как я уже говорил, порядком отравил мое предпраздничное настроение. К середине декабря Татьяна извелась совершенно и, кажется, даже похудела. По ночам, хоть она и тщательно имитировала дыхание спящего человека, я  все же безошибочно обнаруживал ее притворство. Сон мой – то же улетучивался, и мне ничего не оставалось, как лежать с закрытыми глазами и совершать мучительные попытки усыпить себя. Иногда я прибегал к старому, доброму средству (я говорю о сексе), но, как правило, это не имело успеха. Я чувствовал, что Татьяна не испытывает ни малейшего желания отвечать на мои ласки и все заканчивалось тем, что я трудился в ускоренном темпе, затем скатывался с нее чтобы снова продолжить бесплодные усилия погрузиться хотя бы в легкую дремоту. Так проходили наши декабрьские ночи.
   Мой покой был окончательно нарушен. Я ненавижу всякого рода беспокойство. Сам-то я способен ограждать себя от любых тревожных мыслей, чего не могу сказать о своих домашних. Этот факт меня раздражает, пожалуй, еще больше, чем сама нервозность, исходящая от них. А ее накопилось предостаточно. Лизу мы решили отправить на целый месяц к бабушке с дедушкой. Здешняя школа, благо, позволяет подобные перерывы в учебе (это, конечно, только касается младших классов). Так мы впервые на долгий срок остались вдвоем (не считая Арчи).
   
   Как-то к нам заглянула фрау Цоллер. Я давно не видел ее и с некоторой досадой отметил, что она похорошела: округлилась до весьма аппетитных пропорций и, кажется, изменила прическу, впрочем, не буду утверждать – я не очень наблюдателен. Мы сели за столик в гостиной. Пузатый чайник с крупными алыми маками (тещин подарок) готовил нам неприятный сюрприз: я вместо чая заварил в нем лавровые листья. Эта  оплошность была следствием моего повышенного интереса к груди фрау Цоллер, которая, хоть это и невероятно, увеличилась, чуть ли ни вдвое. Разливая по чашкам лавровый настой, я все еще был под впечатлением ее откровенного декольте. При каждом наклоне все содержимое ее блузки открывалось почти в полном объеме. Однако, похоже, женщины не обратили внимания на вкус напитка, так как были слишком увлечены разговором о конце света. Отпивая мелкими глотками содержимое чашки, фрау Цоллер без умолку тараторила, пересказывая прочитанные в интернете статьи нескольких ученых, не исключающих возможность всемирной катастрофы. В коротких паузах я пытался выяснить фамилии и научные степени, которыми обладают авторы публикаций, но каждый раз нарывался на презрительный взгляд, который красноречиво указывал на нелепость этих вопросов. Усомниться в истинности ее рассказа, было, по меньшей мере, бестактно. Татьяна, как я понял, то же не одобряла моего интереса к подобным мелочам и даже время от времени шикала на меня. Ну, и Бог с вами, подумал я, чешите себе языками, если нравиться.
   Через полчаса мною целиком овладела апатия, и чтобы хоть немного взбодриться, я стал мысленно раздевать фрау Цоллер, затем занялся с ней любовью, а впоследствии еще и подключил к нашим утехам Татьяну. Выходило, по-моему, неплохо.
   Нет, это черт знает что. Моя фантазия выдохлась, а они все еще не собирались закругляться. Разве можно представить себе, чтобы люди так долго и с таким интересом обсуждали, например, последние достижения в области производства альтернативного топлива, безвредного для окружающей среды или успехи медицины в борьбе с сердечнососудистыми заболеваниями. Дебаты на тему последних модных тенденций, так же обычно лимитированы, по крайней мере, не безграничны. Катастрофы же, в которых гибнет большое количество людей, вызывает повышенный интерес. Он прямо пропорционален масштабам трагедии. Не понимаю, в чем причина подобного интереса. Ну, да ладно.
   Я спросил, не выпить ли нам чего-нибудь, особенно не надеясь на успех моего предложения. Но неожиданно обе собеседницы энергично закивали головами. О-о-о, подумал я, дело совсем швах. Тут не принято выпивать в это время (был полдень), хоть бы даже и в воскресенье. Татьяне еще простительно – все-таки она представительница славянской расы, а, как известно, представители славянской расы не прочь выпить в любое время суток, но от фрау Цоллер я не ожидал такой вольности.
   Мой алкогольный запас всегда тщательно контролируется – это, можно сказать, гордость нашего жилища. Планируя первый этаж, я все же сумел выторговать у Татьяны небольшой клочок гостиной, где с любовью оборудовал уютное местечко с барной стойкой и тремя высокими стульями. Я здесь хозяин-барин. Это мой капитанский мостик. Тут командую только я и никто другой не допускается в святая святых, по ту сторону стойки, где выстроился ряд разнообразных бутылок, содержимое которых призвано радовать душу и успокаивать нервы. Им я налил мартини, а себе плеснул пол стакана виски. Когда мы выпили по глотку, я попытался пошутить, что вот, мол, ожидание конца света теперь уже становится не таким тягостным, но женщины не оценили моего юмора и снова принялись, теперь уже с бокалами в руках, за обсуждение столь насущной проблемы.
   Я подумал: хорошо бы ученым найти такое средство, которое позволяло бы избирательно, по желанию человека, стирать из его памяти ту или иную информацию, на подобии компьютерных файлов. Я бы это назвал очищением сознания с целью приведения жизни в спокойное русло, уравновешенное и разумно спланированное. Если разобраться, то не что иное, как память, это хранилище в основном не нужной, а порой и вредной информации, является источником всех человеческих бед. С прискорбью вынужден констатировать неоспоримый факт, который может быть мрачным открытием для многих романтических натур (себя к числу таковых я не причисляю, разумеется). Все наше достояние в области так называемого «духовного» – всего лишь способность в любой момент выудить из памяти те или иные образы, ситуации, чувства. Но разве мы помним, например, о своей возлюбленной все двадцать четыре часа? Ладно, пусть двадцать три часа мы мысленно с ней. А что происходит в этот таинственный двадцать четвертый час, на терра инкогнита нашего сознания, неведомой, не контролируемой нами территории? Пустота? Забвение? Свобода от всего, в том числе и от райских кущей любви, и от адской огненной земли, где властвуют ревность, страсть, безумие? Двадцать четвертый час – это, конечно, образ. Это те мгновения нашего мысленного небытия, где мы находимся в состоянии абсолютной свободы, так как память наша в эти моменты полностью отключена.
   Забвение. Мы не помним, а значит не любим, не ненавидим, не страдаем, не верим, не боимся и еще куча всяких «не». Так то.   
   Все эти мысли я высказываю двум красивым и не очень философски настроенным женщинам. Татьяна, наконец, отставляет в сторону тему всемирной катастрофы и включается в мои размышления, конечно, в качестве оппонента. Она говорит, что я запутался в собственных мыслях. Начал с преимуществ избирательной памяти, а кончил блаженным состоянием полного беспамятства. В таком случае, дикая природа – вот, говорит она, истинная религия, не придуманная философами, эксплуататорами человеческого духа. Святость бытия в каждом мгновении и ничего лишнего, ничего порочного, ничего неправильного. Утоление естественных потребностей, по ее мнению, является тем краеугольным камнем в фундаменте простого, чистого бытия, где каждое мгновение наполнено жизнью, без всяких там «терра инкогнита» и прочей чепухи. Животные просто любят или иногда, увы, страдают, но не пытаются это осмыслить. И им не нужно никакое забвение, чтобы быть счастливыми. Они принимают все как есть и этим счастливы.
   Я, выслушав ее, позволил себе поразмышлять вслух о природе, полной жестокости и чудовищного насилия, и о «венце творения», вышедшего из природной колыбели, чтобы довершить, уже на своем уровне этот «холокост», начатый миллионы лет назад. Разве можно всерьез говорить о святости дикой природы, когда там столько твориться зала? Дикая природа – это, прежде всего, царство смерти, а потом уже великолепие форм и красок. Именно естественные потребности как раз и заставляют льва жесточайшим образом забивать бедную антилопу.
   – Ты ничего не понимаешь, – сказала Татьяна, опустошая второй бокал. И почему это после пары стаканчиков людей тянет поумничать? Сам себе, порой удивляюсь. Но это, похоже, касается только вышеупомянутых славян. Фрау Цоллер же, будучи «истинной арийкой», слушала нас с удивлением, если не сказать с ужасом.
   Примерно через час, благодаря моей инициативе, мы уже были порядком навеселе, напрочь позабыв о конце света и прочей ерунде. Еще через полчаса мы все втроем оказались в нашем небольшом бассейне, который был расположен в том же подвальном помещении, где хранился весь мой скарб добросовестного прораба. Причем фрау Цоллер, не пользующаяся нижним бельем, наотрез отказалась от предложения Татьяны выбрать в ее шкафу купальник. Ну, и Татьяна из женской солидарности, подогретой изрядным количеством сухого мартини, так же, сбросив с себя одежды и оставшись в «костюме» Афродиты, с наслаждением, о чем свидетельствовала блаженной улыбкой на ее лице, бросилась в объятия голубой и прохладной, немного пахнущей хлоркой, воды. Я же, как приличный бюргер, не последовал нудизтским настроениям женщин и, переодевшись в купальные шорты, медленно и чинно погрузился в воду. Хильда и моя Татьяна стали весело резвиться в воде, забыв о приличиях. Я смотрел на их невинные забавы, и сердце мое наполнилось неизвестной доселе радостью. Передо мной были две уже не очень молодые, но потрясающе красивые представительницы человеческой расы, свободные, счастливые, беззаботные и погруженные в полное беспамятство.         

   Утром меня разбудил звонок Рубена, одного из двух упомянутых турков, работника моей бригады. Вообще-то он не совсем турок, если быть точным. Вместо крови у него в жилах течет гремучая смесь, две равные части которой вступили в реакцию при его зачатии. В нем приняли участие представители двух враждующих национальностей: армянин и турчанка. Как так получилось – полная загадка, однако факт остается фактом, и ничего тут не попишешь. Второй мой турок Али, слишком молодой и слишком далекий от национальных распрей юноша, не проявляет, слава Богу, никакой враждебности в отношении Рубена. Поначалу мне было тревожно – иди знай, что там у них на уме. Я не люблю всякого рода непредсказуемость. Но постепенно убедившись, что никакую взрывоопасность не таит в себе их совместное существование в бригаде, я успокоился.
   Рубен просил меня захватить с собой на сегодняшнюю работу, уж не помню что, толи генератор, толи болон для газосварочного аппарата, факт тот, что после нескольких минут разговора я вполне отчетливо осознал, что никуда сегодня не поеду, так как голова моя пульсировала болью, а к горлу подкатывала тошнота.
   – Сегодня объявляется выходной, – перебил его я.
   На том и порешили. Я повалился снова на кровать, закрыл глаза и стал вспоминать события вчерашнего дня. Но неожиданно до меня дошло, что Татьяны нет на месте рядом со мной, не смотря на довольно ранний утренний час. А она, как я помню, вчера, укладываясь спать, торжественно заявила мне, что завтра не поедет на работу. Ей, ревностному адепту труда, хроническому трудоголику, обычно нелегко принимать такое смелое решение, граничащее с подвигом. Но виной всему – я. Женщин я сознательно хорошенько накачал. Помню, проводив домой фрау Цоллер, я попытался возле дома поцеловать ее, но она мягко высвободилась из моих объятий и заявила о том, что, наконец, обрела настоящего человека. Впрочем, немного подумав, она сказала что, может, конечно, со мной этим заняться, только что подумает Татьяна, если меня не будет так долго? Она очень хорошая и может быть не стоит ее огорчать? Еще она сказала, что если бы была мужчиной или хотя бы лесбиянкой, обязательно влюбилась бы в нее. И я все-таки поцеловал ее. Но поцелуй этот теперь уже не носил похотливого характера. Скорее, он был похож на поцелуй братский, с оттенком благодарности и нежности, которая случается только между друзьями или близкими родственниками.
   Когда я возвращался домой, передо мной прокрутились, как старая пленка, воспоминания моих первых встреч с Татьяной.               
   Познакомились мы на даче, в Подмосковье. Наша семья в летнее время составляла доброе и отзывчивое соседство пожилой профессорской чете Поляковых, где пятичасовое чаепитие из фарфорового сервиза викторианской эпохи было ежедневной церемонией, граничащей с таинством. Дед Тани, кроме своей основной работы, массу времени уделял игре в шахматы. Был он ни много ни мало целым гроссмейстером и боготворил Англию, куда минимум два раза в год ездил на турниры.
   Таню в выходные дни родители привозили на своих Жигулях в течение всех летних месяцев погостить у бабушки с дедушкой. На долго ее никогда не оставляли, так как ее занятия при консерватории в учебные месяцы (а в летние с частным педагогом) ни под каким соусом не могли быть прерваны. Она подавала большие надежды и это подтверждали многие музыкальные авторитеты, у которых юная талантливая Таня прослушивалась. Уже к шестнадцати годам облик ее вполне сформировался. Она представляла собой тот не по годам зрелый тип женщины, при виде которой немедленно учащается дыхание, как у юноши, так и у старика. Прямые, с волной у окончания темно-каштановые волосы подчеркивали белизну ее обнаженных плеч (она любила сарафаны-ситчики неярких тонов, с тонкими шлейками).  Я обычно наблюдал с нашей территории за всем происходящим у Поляковых, и когда Татьяна усаживалась в свое кресло под сенью старого развесистого ореха, чтобы немного почитать, я тут же под каким-то предлогом заходил к ним (у нас была общая калитка). Проходя мимо Татьяны, я сверху смотрел на нее, и моему взору открывалась картина, которая каждый раз потрясала немыслимым совершенством линий: грудь была полуобнажена, и небольшая, самая сокровенная ее часть пряталась в легкой  шелковой ткани. Тяжелые, мягкие волосы переливались на солнце и распространяли сладостный аромат душистого шампуня. У нее, как у многих музыкантов были крепкие, сильные кисти и пальцы, без драгоценных предрассудков в виде колец и браслетов. Я представлял, как бы виртуозно она владела ими, окажись мы в одной постели (мне было девятнадцать, и я познал уже прелести физической любви). Но в течение последующего целого десятилетия у меня не было возможности удостовериться в этом. Мои родители в то лето развелись, и дачу пришлось продать.
   
   Я шел по тихому немецкому городку. Последние солнечные лучи уходящего декабрьского дня должны были вот-вот погаснуть. По дороге мне не встретилась ни одна живая душа, а жаль. Я люблю людей, особенно после крепкой попойки. Ну, да ладно, в конце концов, есть еще Татьяна. Наверное, она ждет меня, что бы заняться со мной любовью – это было бы неплохим окончанием сегодняшнего дня, и Бог с ним с завтрашним днем. О нем мы позаботимся после.   
   К моему огорчению Татьяна уже спала. Она была совершенно голой, что в последнее время случалось с ней довольно редко, разве только в такие вот моменты, когда алкоголь, бродящий в крови, заставляет поступать необдуманно. Желание мое, начавшее было угасать, опять пробудилось с новой силой. И мне ничего не оставалось, как раздеться и лечь в постель. Я начал ласкать ее грудь, от чего она вскоре проснулась, взяла мою руку и положила себе между ног. Я почувствовал мягкое, влажное тепло и через мгновение оказался в ее крепких объятиях.   

   Минут через сорок после звонка Рубена я почему-то стал беспокоиться из-за ее отсутствия. Вообще, неплохо было бы закрепить вчерашний сексуальный опыт, который, как мне показалось, оживил мои отношения с Татьяной. Сексу мы стали уделять мало внимания, но вчера мы оба были в восторге от нашей изобретательности. Перед сном в самых нежных выражениях я и Татьяна пообещали друг другу делать это каждую ночь. И теперь можно было проверить цену нашим обещаниям. Лично я, не смотря на головную боль, был готов физически и морально. Дело оставалось за Татьяной. Вообще, в душе мне не верилось, что эта сторона нашей совместной жизни может вот так вдруг взять и наладиться. По-моему – это утопия, подумал я, но тут же отогнал от себя вредоносную мысль.
   Я встал, натянул трусы и отправился на поиски жены. Первым делом я поднялся на третий этаж, где располагался ее кабинет, открыл дверь и увидел сидящую за столом Татьяну. Она была в шелковом халатике, полы которого только слегка прикрывали ее грудь. Арчи, увидев меня, ожил только одной своей частью – хвостом, что не сулило мне никаких сантиментов с его стороны. Татьяна подняла голову и поспешила плотнее завернуться в халат. Взгляд ее был строгий, даже  укоризненный. А я что? Я - ничего. Просто зашел справиться о ее здоровье. Я спросил, как она себя чувствует. Татьяна сняла очки, и некоторое время бессмысленно смотрела на меня, затем, пробормотала что-то не вполне внятное, снова надела очки и углубилась в свою работу. Я понял, что чувствует она себя неплохо. На ее столе стояла маленькая статуэтка, копия русалки Андерсена с набережной Копенгагена. Я никогда не замечал ее. «Да, слишком плохо я знаю свою жену», - вот, что я подумал. Как по мне, Андерсен не относится к числу позитивных писателей. Уж очень он невеселый. Я так и слышу шум Ниагарского водопада слез, льющихся при чтении его сказок. Ну, да Бог с ним. Конечно, напоминать о нашем вчерашнем уговоре, было уже совсем не к месту.
   – Хорошо, вижу, ты занята, увидимся позже, –  сказал я и тихонько закрыл за собой дверь.
   Я негодовал. Что происходит с людьми? Неужели только алкоголь способен раскрепостить человека до степени нормального, естественного поведения? Ведь это же катастрофа! В таком случае, плевать на здоровье и давайте хорошенько выпивать каждый Божий день и ни в коем случае не делать перерывов, так как они могут вернуть сознанию ту мерзкую среду, в которой рождаются и взращиваются мысли, сдерживающие прекрасные порывы, приносящие нам радость существования. Я так разнервничался, что даже довольно сильно ударил кулаком по перилам, что со мной никогда не случалось.
   С мрачными мыслями, которые никак не способствовали прекращению головной боли, я рухнул в постель. Спать уже не хотелось, равно, как и не хотелось заниматься никакой деятельностью, которой обычно занимаются люди. Я думал о том, что жизнь – это бесконечная череда поступков, которые человек должен совершать, часто, вопреки своей воле. Так-то. И кто из философов обоснует мне целесообразность подобной установки? Понятие «условность» гораздо глубже, чем мы его себе представляем. Оно выходит за рамки философской категории, что приводит в полный тупик наши жалкие попытки осмыслить его. Бог с вами, с философами. Лентяи, вы даже не придумали ни ничего, что можно было бы использовать, как практику, на подобии йоги или медитации.

   К полудню мое настроение потихоньку наладилось. Я даже приготовил омлет и отнес его вместе с чашкой кофе в кабинет Татьяны. Она сидела в той же позе, но мой визит уже не вызвал в ней раздражения. Мало того, она даже, кажется, обрадовалась появлению мужа, и мне, честно говоря, стало ее немного жаль. Нет, серьезно. Она забыла, что рождена на свет Божий женщиной, притом, красавицей и умницей. Правда, для меня моя Татьяна всегда остается тем подростком, с которым я повстречался много лет назад.
   Несколько солнечных прямоугольников лежали на столе, и в краюшке одного из них сияла ее рука с тонкими и  сильными пальцами.

   На следующий день позвонила фрау Цоллер и пригласила нас на вечеринку, посвященную ее помолвке с Гюнтером, прекрасным мужчиной, директором издательства «К-йнер». Так отрекомендовала его Татьяна.
   – Это твой шанс, – сказала она, прихорашиваясь перед зеркалом.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Ты же взялся за книгу, вот и привыкай к тому, что нужно бороться за нее.   
   «Черт возьми, я не хочу ни за что бороться», – подумал я, а вслух сказал, что, мол, конечно, как же это до меня первого не дошло? Господи, это такой шанс и т.д. А сам я с нетерпением ждал, когда представится возможность опрокинуть стаканчик-другой и поболтать с кем-нибудь, хоть бы даже с этим придурком, как его там, Гюнтером. Впрочем, почему придурком? Может, он умный парень? Все-таки издает книги. Что ж, тем лучше, надеюсь, он просветит меня, каким образом цивилизованный человек превращается в дикого зверя, я имею в виду просвещенную и культурную немецкую нацию, которая за одну ночь почти в полном составе записалась в нацисты. Я это ненароком произнес вслух, и Татьяна, посмотрев на меня с подозрением, спросила,  уж не собираюсь ли я затеять там ссору?
   – Что ты, милая, ни в коем случае, – ответил я.
   Она поверила, потому что я никогда ни с кем не затеваю ссор. Это в последнее время что-то неладное со мной происходит. Ничего, пройдет, подумал я и надел джемпер, который подарила мне Татьяна на прошлой неделе. По-моему она купила его по случаю на распродаже, иначе не стала бы она тратить время на поиски подобной чепухи. Но ничего, джемпер неплохой, хоть и не в моем вкусе. Впрочем, мне все равно.

   К моему глубокому огорчению на столе в гостиной фрау Цоллер стояло блюдо с яблочным штруделем, окруженное чайными чашками в количестве шести штук (я посчитал). И никакой выпивки. «Дело – дрянь», – подумал я и отправился в ванную комнату, якобы помыть руки. Там я достал из заднего кармана плоскую металлическую фляжку с коньяком и сделал несколько целебных глотков. Так-то лучше. Как можно в компании незнакомых людей чувствовать себя раскованно, если ни что не объединяет присутствующих, кроме обязанности зачем-то находиться вместе на крохотном клочке земли? Только потому, что необходимо исполнить долг доброго соседа или приятеля? «К черту», – подумал я и снова вышел, теперь уже в туалет. Там, сидя на унитазе, я выдул половину содержимого фляги и вернулся в гостиную, где теперь уже кроме Татьяны и фрау Цоллер, был какой-то престарелый тип. Он, развалившись на диване, развлекал женщин рассказом о своих приключениях, которые преследовали его, пока он ехал в этот «паршивый городок»  на своем Мерседесе. Да-да, он так и сказал: «паршивый городок». И я понял, что это и есть Гюнтер, директор издательства «К-йнер», которого я тут же возненавидел. Вообще, я не склонен к конфликту и уж, тем более к насилию. Но, видит Бог, этому негодяю стоило разок-другой съездить по физиономии.      
   Самовлюбленный седой красавец-интеллектуал в модных очках меня сразу же поверг в уныние, как только я  его увидел. Не знаю почему. Может, потому, что он был насквозь пропитан благополучием, или потому, что он все время пялился на Татьяну, а может оттого, что я просто завидовал его подтянутости и прекрасной физической форме,  не смотря на то, что даже средний возраст он оставил позади. Его никак нельзя было отнести к числу людей, к которым годиться выражение «жизнь проплыла мимо, как Азорские острова». Нет, весь его пышущий энергией образ говорил об обратном. Во-первых, до «жизнь прошла» еще далеко. Во-вторых, «Азорские острова» для него, как в прямом, так и в переносном смысле, не являются теми дарами, которые он не получил, как большинство жителей Земли. Дары, судя по всему, дружище Гюнтер получил, и получил их сполна. И об этом можно было сразу догадаться, посмотрев в его спокойные, холодные, глаза, с блеском начищенной стали.
   Пока я с ненавистью разглядывал его, пришли новые гости. Это была симпатичная пара Фрида и Михаэль Раушенберг со своей очаровательной семилетней дочерью Констанцией и крохотным Клаусом, который спал на руках у Фриды. Мы были знакомы. Михаэль – сослуживец Рихарда,  бывшего мужа фрау Цоллер. Рихард испарился, но Раушенберги остались. Они иногда проведывают Хильду и ее дочь, всегда веселы и дружелюбны, в общем люди во всех отношениях приятные, которые своим обществом вносят в любую компанию ощущение легкости и комфорта. К моему, сначала изумлению, а за тем восторгу, на столе появились две бутылки: одна со шнапсом, другая с каким-то розовым полусухим. «Вот это люди», – подумал я, – «ни то, что некоторые»».
   Дух мой восстал из мрака, который прибывал там, не смотря на почти опустошенную флягу. Констанция, наотрез отказавшись от яблочного пирога  с чаем, отправилась на второй этаж в комнату Ханны, ни разу не удостоившую нас своим обществом.
   Ждать больше было некого, и мы сели за стол. Гюнтер сразу же взял инициативу в свои руки и принялся наливать в бокалы спиртное, начав с Фриды. Я сразу заметил, что когда она появилась, взгляд его соскользнул с Татьяны и на весь вечер поселился где-то в районе шеи и груди Фриды. Изредка, он, все же поглядывал в сторону Хильды, используя весь свой жалкий запас артистического таланта, для того, чтобы показать, как он влюблен в нее, какой он пылкий, внимательный и нежный. Впрочем, замечал это, кажется только я, опять таки, из-за не вполне объяснимой неприязни к этому человеку. «Да черт с ним», – подумал я, – «мужик как мужик».
   Гюнтер произнес витиеватую речь (я не люблю витиеватые речи, особенно на немецком языке). Я плохо ее понял, но, смысл, кажется, заключался в том, что он, наконец, обрел в лице Хильды настоящего друга, а до этого жизнь бросала его из стороны в сторону. «Можно себе представить», – подумал я, – «женщин, судя по всему, было целый вагон с маленькой тележкой. А теперь, когда годы все-таки взяли свое, появилась симпатичная, не прихотливая Хильда, с аппетитным задком и почти взрослой дочерью. Что ж, Бог вам судья. Живите, как знаете. Это ваш выбор». 
   После рюмки шнапса (а для меня, как известно, это уже была не первая порция выпивки) я осмелился задать вопрос Гюнтеру, который до этого не обращал на меня ни малейшего внимания. Звучал он несколько вызывающе, примерно так:
   ¬– Скажи, дружище Гюнтер, книги какой направленности ты выпускаешь в своем издательстве?
   Хоть и было уже довольно шумно, он, как мне показалось, все-таки расслышал мой вопрос, однако предложил мне повторить его.  Проклятие, я повиновался и повторил вопрос (уже без «дружище»). «Все-таки его взяла», – подумал я. Он на коне, всеми манипулирует и лихо управляется с ролью, которую сам себе поручил – эдакого гвоздя программы, давшего, наконец, свое согласие появиться на публике. Он ответил, что книги его изданием выпускаются самые разнообразные, но предпочтение отдается молодым авторам а так же документалистике и мемуарам. «Уж не нацистов ли», – подумал я. «Тех, кто избежал наказания, а теперь живет на полном пансионе в домах для престарелых, похожих больше на пятизвездочные отели, с бассейнами и пино коладо в треугольных бокалах» –  все это я смело произнес, глядя ему в глаза, но только про себя. В слух же пробормотал нечто невразумительное, уж не помню что. И, как на грех, Татьяна, услышав наш разговор, произнесла фразу, которая ни в коем случае недолжна была прозвучать:
   – А ведь он - то же пишет книгу.
   – Да-а-а? И о чем же она? 
   – Да так, это пока только наброски.
   Я попытался замять тему.
   – Нет-нет, книга будет очень интересная - это вклинилась Хильда.
   Кто ее просил? Ах да, кажется, понимаю: маленький женский заговор. Татьяна, конечно же, не упустила случая и попросила Хильду повлиять на своего жениха. Господи, какая глупость. Я представил себе, как этот старый хлыщ глумится над моей рукописью, читая ее сидя на своем мраморном унитазе, так как другое время вряд ли найдется для нее. Гюнтер поинтересовался называнием книги и задал он свой вопрос с некоторым презрением. Но мне уже было все равно. Я нехотя и очень тихо произнес:
   – Среда обитания.
   Он велел повторить громче, так как ни черта не разобрал. Я повторил. Он спросил, не про животных ли она? Мне казалось, он насмехался. Я снова тихо ответил, что она не про животных, если он, конечно, не последователь теории Дарвина. Изменить тему разговора уже не представлялось никакой возможности и я выдавил из себя путанную фразу о том, что это небольшое исследование современных интерьеров и их влияние на отношения в семьях. Что, дескать, интерьер – это целая наука, изучив которую, можно рекомендовать людям тот или иной стиль, исходя из их характера, предпочтений и т.д. 
   – Скажи, пожалуйста! Теперь книг про интерьеры хоть пруд пруди, но в таком разрезе кроме трудов по Феншуй, я пока ничего не встречал. Впрочем, я мало интересуюсь интерьерами. Но ты зайди как ни будь ко мне в офис, может, что-нибудь придумаем.
   Вот этому не бывать, дружище Гюнтер. Я вспомнил историю с одним известным писателем, который попросил своего издателя прочесть книгу его сына. Он ее прочел и пригласил сына писателя  к себе. Когда тот пришел,  издатель протянул ему увесистую пачку денег, сказав, что это гонорар за его книгу, затем взял рукопись и швырнул ее в мусорную корзину, посоветовав ему никогда больше не браться за перо.
   Конечно, ничего подобного со мной произойти не могло – я не сын знаменитого писателя, чей издатель мог бы позволить себе такой вот жест. Но унижение от какого-нибудь даже гораздо более прозаичного и мелкого поступка Гюнтера в отношении моей книги, может быть не менее грандиозно, чем то, которое испытал сын писателя в знаменитой редакции. Поэтому вслух я поблагодарил его в самых вежливых выражениях и, извинившись, поспешил встать из-за стола, чтобы отправиться в ванную. Там я допил остатки коньяка и почувствовал, что хмель, наконец, овладел моим сознанием в нужной степени. Теперь я уже был другого мнения о себе. Я не опасался, как раньше, что этого  представителя богемы, без умолку разглагольствующего на самые разные предметы, тот час же охватила бы непреодолимая  скука, окажись мы с ним наедине. Нет, я еще докажу, что могу иногда быть занятным и выскажу несколько любопытных мыслей, над которыми не грех задуматься да же такому умнику, как Гюнтер.
   Из туалета я вышел вдохновленный результатом своего интеллектуального пробуждения, которое сулило мне вполне удачное продолжение застолья. Вернувшись в гостиную, я подумал, что неплохо было бы для начала перехватить инициативу у этого наглеца, который, потеряв всякий стыд, откровенно купался в море дамского внимания. Он находил самые заковыристые слова для высказывания своих, как мне казалась, примитивнейших мыслей, граничащих с пошлостью. Впрочем, не беру на себя смелость утверждать, что все было так на самом деле – не хочу грешить на человека, пусть даже глубоко мне неприятного. Но все же признаюсь, что тогда я заподозрил в нем интеллектуального афериста, который злоупотреблял неосведомленностью своих слушательниц в некоторых вопросах (добряк Рихард возился с проснувшимся Клаусом и ему, очевидно, было совершенно наплевать на все происходящее за столом).
   Издатель разглагольствовал на тему современной литературы, сыпал именами, остановился на одном французском авторе с арабской фамилией и исключительно в превосходных степенях, чуть не стихами, описывал его последний роман. При этом он не забывал отпускать сальные взгляды в сторону красавицы Фриды и с детской непосредственностью, якобы в порыве литературного запала класть руку на колено Татьяны. А на десерт он оставлял свою избранницу, которой доставались самые крохи его внимания. Но смелости мне теперь было не занимать и я, в какой-то момент, грубо перебил его, высказав мысль о том, что все истинные романисты умерли еще в двадцатом веке. Он спросил, не Кафку ли я имею в виду, чье влияние на современную литературу, по его мнению, сильно преувеличено. Мерзкие лабиринты, в которых блуждают его герои, надуманы, а их отчаяние и страх перед чиновниками, распоряжающимися судьбами большинства, со своим бездушием, жестокостью и еще черт знает чем, раздуты почти до фарса. Он уже не говорит о его нелепых сюрреалистических опусах, после которых хочется выйти на свежий воздух. Но, узнав о том, что Кафка распорядился сжечь все свои рукописи, когда покидал этот мир, он проникся к нему глубочайшим уважением. На эту тираду я ответил едким замечанием о том, что старина Гюнтер, судя по всему, плохо усвоил прочитанное,если вообще чтение Кафки когда либо входило в его планы.
   Удивительно, как алкоголь укрепляет ум и, главное, стимулирует память. На поверхность стали всплывать давно забытые упоминания известных и весьма авторитетных людей о творчестве писателя. Я их все прилежно выложил и самодовольно стал наблюдать за компанией, ожидая получить причитающуюся мне долю признания. Но ожидаемого результата не последовало – все, увы, были очарованы престарелым плейбоем. И он не упускал возможность в полной мере насладиться своим очередным триумфом, хоть и не показывал это открыто, знал меру своей гордыне, в общем, вел себя, что называется, достойно. Однако тема Кафки, почему-то,  задела его за живое, и Гюнтер продолжил его распекать.
   – Мир, – говорил он, – состоит из людей и проблема человека – это сам человек, а не какой-то абстрактный образ некого учреждения с толстыми стенами и путаным клубком коридоров с дверями, за которыми сидят безликие чудовища. Непроходимые лабиринты находятся внутри самого человека, и он, для начала, должен мужественно заглянуть внутрь себя.
 
   – А что если я тебе подкину одну идейку, и ты напишешь рассказец, а то и повесть или замахнешься на роман? – все это он проговорил, внезапно очутившись рядом со мной на диване и закинув ногу на ногу так глубоко, что издали его поза, наверное, походила на сложную йоговскую асану.
   – Нет, серьезно, старик, ты – начинающий писатель, думаю, неплохо излагаешь мысли. Попробуй. А я тебя напечатаю в каком-нибудь хорошем журнале. Видишь ли, дружище, я не слишком силен в бумагомарании, да и времени нет. А темка хорошая, жаль, если пропадет. Она об одном парне, писателе, который подал в суд на самого себя за плагиат. Как тебе? Вот и покопайся в человеческой натуре: раздвоение личности, утрата духовных ориентиров и все такое. Ну, как, возьмешься?
   Мне нечего было ему ответить. Я подумал о писателе, который подал в суд на себя за плагиат, и мне стало смешно. Я громко расхохотался, чем вызвал недоумение Хильды, а Татьяна меня ошпарила таким строгим взглядом, что я чуть не подавился. Одна только красавица Фрида спокойно посмотрела в мою сторону и на губах ее мерцала озорная улыбка.  Рихард валялся с Клаусом на ковре и демонстрировал чудеса акробатики, от чего малыш с каждым новым трюком становился на четвереньки и заливался хохотом. Как этот огромный детина так ловко управлялся со своим могучим телом, уму непостижимо. Его богатырский облик, полагаю, берет начало в землях викингов, а иначе, откуда взялась русая борода и косая сажень в плечах? Я смотрел на него и думал: «вот человек, с которым женщине нечего бояться. Ни тебе измен, ни терзаний, ни пошлой зауми, которая отравляет супружеские отношения, ни позорных мыслей о конце света, ничего того, что…» Но мысль моя внезапно оборвалась. Кто-то, кажется Хильда, как будто поймала мое мысленное упоминание о конце света и вынесла на обсуждение эту тему. Татьяна с Гюнтером с удовольствием подхватили ее, правда, каждый в своем духе. Гюнтер изложил с большой долей иронии несколько мудреных концепции, бравируя игривым тоном, и как-то особенно залихватски произнося ключевые понятия вроде: никто не выживет, катастрофа, смещение земной оси, непоправимый ущерб и т.д.  Татьяна же, со свойственным ей серьезным тоном (особенно, что касается этой темы), позволила себе несколько замечаний относительно «достоверных» фактов, о которых узнала из вполне авторитетных источников. Я, конечно, не удержался и то же стал разглагольствовать, чувствуя, как раздражение берет верх над здравым смыслом. Вместо того, чтобы встать на свой конек,  вполне уместный для таких случаев  (я имею в виду увлечение теорией заговора), мысль моя понеслась в несвойственные мне просторы лжефилософии, которую  я  стал отпускать в сторону беседующих. Я сказал, что, по моему глубокому убеждению, предчувствие таких мрачных событий, как катастрофы, превращаются, как ни странно, в предвкушение. Да-да, именно в предвкушение. Человек подсознательно жаждет перемен к худшему, и непременно, чтобы это «худшее» было массовым, непредсказуемым и непреодолимым. Тогда можно не стыдиться своей жалкой жизни, которая не приносит никаких плодов, а только в лучшем случае являет собой пример эгоизма космического масштаба. Все условности и обязательства исчезают, остается одна-единственная идея, которая толкает некоторых на подвиги, некоторых на чудовищную трусость и предательство, некоторых на духовное прозрение. А идея простая и древняя, как мир: попытаться выжить. И тогда все просто. Людям, похоже, иногда нужна встряска. Конец света – это приключение, такое же, как путешествие Колумба. Великому Колумбу было скучно жить без опасных переделок. И его плавания – это бесконечный поиск конца света.       
   Гюнтер что-то записал в свой блокнот и стал вдруг серьезным. Не думаю, что мой пассаж был тому причиной. Видимо, он вспомнил что-то важное и зафиксировал эту мысль, чтобы она не ускользнула от него. Уважаю эту привычку. Никак не могу ей обзавестись. Я ведь писатель. И не важно, что мною не издано еще ни одной книги. Я просто пишу - так легче.
   Вечерело. Раушенберги заерзали. Плохой признак. Это означало, что они собираются объявить о своем уходе. А жаль. Мне они очень нравятся, с ними хорошо и спокойно. Рихард занят Клаусом и Фридой, Клаус занят мамой и папой, Фрида занята Клаусом и мужем и ничто не может поколебать и отвлечь их внимание. Да, еще юная Констанция, которая, так и не появилась за весь вечер. Фрида пошла наверх вытаскивать дочь из интернета. А я перебросился с Рихардом парой-тройкой ничего не значащих слов.
   После их ухода, в гостиной как-то потускнело. Татьяна с Хильдой стали о чем-то шептаться, а Гюнтер предложил мне выкурить с ним по сигаре. Мы отошли к окну и сели за журнальный столик, на котором стояла серебряная пепельница величиной с поднос. Раскурив сигару, он задумчиво посмотрел вдаль, и спросил, изменяю ли я своей жене. Я опешил, но слишком длинную паузу брать не хотел и ответил, что, мол, было пару раз.
   – Брось, не верю, старина. Мужья делятся на тех, кто изменяет своим женам систематически и на тех, кто изменяет им время от времени. Мне-то можешь признаться, твоя жена ни о чем не узнает. Ведь, я полагаю, она не в курсе твоих отношений с Хильдой? Расслабься, малыш, Хильда сама мне как-то призналась. Теперь все в прошлом, не так ли? И если ты думаешь, что я ревную - ты полный идиот.
   С этими словами он рассмеялся и хлопнул меня по колену. Мне не понравился его тон, его самодовольная ухмылка. Какого черта он позволяет себе так говорить со мной? И этот «малыш»… Его дерзость переходит всякие возможные границы. Но он, не смотря на мой грозный вид (думаю, я был похож на средневекового рыцаря перед турниром), продолжал дразнить меня и перешел на поучительный тон.
   – Ты, старик должен быть активнее в свои годы. Сколько тебе? Тридцать пять, тридцать шесть? Ты еще не травишь свои мозги вопросами, на которые нет ответа? Или что-то там уже ворочается? Что-то жжет внутри, да? Вижу, что жжет.  Балуешься мыслишками про «моменто морэ»?  И я последнее время балуюсь – бодрит как-то, не находишь? Конец неизбежен, друг мой, ты уже в курсе? Как ни старайся, но придется рано или поздно подойти к нему, и за пазухой, вероятнее всего, окажутся не утешительные итоги. Оглянись назад, посмотри на свою жизнь. Что ты видишь? Ни черта, кроме суеты сует и томления духа, как сказал старина Эклизиаст. Да и он врет. Суета – да, томление духа – это для избранных, таких вот как ты да я. Мне пришлось прожить много лет в обществе писателей, малыш. Я издавал их книги. Но среди них не оказалось ни одной, которая могла бы хоть чуточку приблизиться к Дон Кихоту, например, или Мадам Бовари, ну хотя бы к тому же злосчастному Кафке.
   Он сделал довольно длинную паузу, а затем продолжил:
   – Я хочу исповедаться тебе.
   Я подумал, что это уже слишком, а вслух произнес что-то дурацкое вроде:
   – Я не священник, чтобы отпускать грехи направо и налево…            
   – Брось молоть чушь, – перебил он меня, – я не собираюсь вымаливать прощения. Никакой священник не уполномочен распоряжаться по своему усмотрению моими грехами. Покаяние – вещь интимная, как секс с возлюбленной, без которой не можешь прожить на земле ни единого мгновения, только ты и она на всем белом свете. Понимаешь меня? А тебе я просто хочу признаться кое в чем, если предпочитаешь этот оборот, вместо слова «покаятся». Мы с тобой не знакомы, не виделись раньше и вряд ли увидимся когда-нибудь еще. Мы ни чем не связаны друг с другом. Вот только эти сигары и два полупустых стакана – все, что объединяет тебя и меня. Я не знаю, что ты за фрукт. Передо мной сидит некий представитель человеческого рода. Имярек. Уж, извини. И что ты думаешь о моей персоне, мне глубоко насрать. Я тебе не нравлюсь – это факт, но это ни коем образом не помешает мне сделать то, что я задумал. Мне всегда удается выполнять задуманное. Видишь ли, я умираю. Строго говоря, все мы, конечно, умираем, но я умираю отнюдь не философском смысле, а в самом что ни на есть, медицинском – у меня неоперабельная опухоль мозга. Я еще пока в силах вести полноценный образ жизни, даже вот скоро собираюсь жениться, как видишь. У меня до этого момента были женщины. В мои годы, знаешь ли, необходимо много уделять времени сексу, чтобы обмануть время. После пятидесяти никому не хочется вспоминать о своем возрасте, который таит в себе много всяких опасностей. Но признаки дряхлости могут прийти гораздо раньше, малыш. Не упусти момент, а то потом не наверстаешь – будет не до того. Да, так я вот о чем: пути Господни неисповедимы. И этот факт мне пришлось испытать на собственной шкуре. Много лет назад, когда, издательство моего отца после его смерти перешло ко мне, я решил радикально поменять его направленность. Мне тогда казалось, что пора прекращать возиться со старыми академическими авторами, с которыми общался отец и почитал за честь видеть их у себя в офисе. Потихоньку я начал сворачивать политику лелеяния писателей старого послевоенного эшелона с их догмами и прописными истинами. Это было время, когда молодые писатели смело работали со словом и темами, мешали в одном котле высокую поэзию с брутальностью и абсурдом повседневной жизни, критиковали религию, нормы общественного поведения. Одним словом, я увлекся актуальной и прогрессивной литературной подачей, искал молодые дарования, печатал их на самых выгодных условиях и, в конце концов, издательство завоевало популярность среди интеллектуальной молодежи. Многие были в обиде на меня, некоторые критики откровенно испытывали ненависть ко мне, обвиняя в предательстве, оскорблении отцовского имени и его детища. Но мне было наплевать – за мной стояли тысячи восторженных читателей. Тонны писем, не распечатанными отправлялись прямиком на городскую свалку. Тогда, кстати, произошел скандал, и мне пришлось публично принести извинения моим корреспондентам. Но дело замяли, вернее страсти вокруг этого инцидента стали сами собой угасать и через полгода я снова был популярен почти как рок-звезда.
   Однажды ко мне в офис пришел уже немолодой, довольно помятой наружности мужчина и положил на стол увесистую бумажную пачку – это была рукопись его романа. Сопроводив свое действие короткой фразой: «прошу вас, напечатайте это», он откланялся. Только через неделю мне случайно попалась на глаза эта рукопись. Я полистал ее, причем не указательным пальцем правой руки, а, зажав всю пачку левой рукой, прогнал страницы, лишь в нескольких местах остановившись, чтобы пробежать глазами текст. В нем фигурировали какие-то экзотические места, охотники, джунгли, крокодилы и всякая подобная чепуха. Приключенческие романы меня никак не грели. Стивенсон, Конрад, Жюль Верн и иже с ними, отработали свой хлеб еще в мои пятнадцать, и возвращаться к ним я не собирался. А когда, опять же, очень выборочно, я прошелся по первой главе, где описывался конец Второй Мировой войны от первого лица, я окончательно убедился, что этому роману место в лучшем случае в сельской библиотеке, в которой пользователями являются фермер, женившийся на местной учительнице начальных классов да парочка пенсионеров, уже не способных самостоятельно уснуть. Все это я высказал ему, когда он позвонил, чтобы узнать мой вердикт. Я понимал, что не должен был так говорить с ним. Нужно было проявить хотя бы толику уважения к этому человеку. По крайней мере, не оскорблять его, найти какие-нибудь слова, что-то вроде: «к сожалению, пока нет возможности, в этом году никак, попробуем запланировать на следующий, может быть, немного осовременить стилистику, и так далее. Но я был груб, и не примирим, под хорошим градусом – мы праздновали мое явление в издательстве после трехнедельного отсутствия. Я только что вернулся из Америки, где провел это время в обществе представителей нового поколения писателей, в их богемных тусовках, с бешенными литературными вечерами, переходящими в оргии с выпивкой, коксом, полу-хиповыми  девицами, издевающихся над старым поколением, но разъезжающих на отцовских  Ферари. И все такое. В общем, на многие годы я забыл о нем. А несколько месяцев назад мне попалась в руки книга некоего Германа Штрауса, под названием «Странник». Я узнал в нем рукопись, которую предлагал мне напечатать много лет назад тот нелепый человек. И добравшись до конца романа, я ясно осознал, что это произведение – единственное, ради чего стоило создавать издательство «К-нер». Так-то, старина.
   Он замолчал. Я не знал, как вести себя и тоже молчал. Так мы сидели минут пять. Затем он отхлебнул из своего стакана, раскурил угасающую сигару и посмотрел в окно. На дворе шел мокрый снег. Вид его был беззаботный, и, казалось, он потерял всякий интерес к своему рассказу. Но неожиданно он продолжил:
   – Я захотел разыскать автора и предложить ему с большим опозданием издать его книгу. Первый тираж был ничтожным, что-то около тысячи. А я бы, пожалуй, сумел раскрутить книгу до бесцеллера. Роман и вправду необыкновенно хорош. Там речь идет о молодом человеке, побывавшем на войне. Разочарованный и подавленный, он несколько лет пытается найти свое место под солнцем, но не найдя его на родине, парень отправляется в Америку. Там через какое-то время он находит работу в известной фирме, производящей прохладительные напитки. Проработав приличный срок менеджером, он с надеждой на долгожданное повышение, идет в кабинет своего начальника, который его вызвал к себе. И там, вместо повышения и прибавки к жалованью, он получает задание отправиться в дикие районы Амазонки для пропаганды и популяризации их напитка среди местного населения. Вторая часть книги – это описание его опасного путешествия по джунглям, с дюжиной нанятых носильщиков, которые тянут огромные термосы со сладкой газировкой. Постепенно, встречаясь с представителями племен, которые не претерпели никаких изменений за тысячи лет, он приходит к выводу, что этот проект, ни что иное, как продолжающаяся колонизация, алчная и ненасытная программа, начатая после первых великих открытий так называемым цивилизованным миром в отношении древнейших культур. Не буду пересказывать роман. Скажу только, что герой решает навсегда остаться в тех местах, и в самом финале он отпускает носильщиков, а сам открывает термосы и выливает в реку все их мерзкое содержимое, которое растворяется в водах могучей Амазонки.
   И вот я начал разыскивать автора, чтобы протянуть руку помощи, но узнал, что его давно нет в живых – он покончил собой. Я выяснил обстоятельства его последних лет жизни и пришел к выводу, что мой отказ напечатать книгу, послужил толчком к его решению. Я вижу несчастного человека, неудачника, с маленькой дочерью и сварливой женой, которым он обещает с помощью своих книг вытащить из бедственного положения. Начало романа, я так понимаю – это его собственная жизнь: война, смерть, окопы, безвременье послевоенной эпохи… Затем он стал мечтать и представил себя человеком, который способен изменить свою жизнь, чего, вероятно, не смог сделать в реальной жизни. Книга – была его последней надеждой. Отчаявшиеся люди склонны верить в утопии. Раньше я таких не любил, теперь, не то, чтобы жалею…черт его знает…жжет что-то внутри.
   Гюнтер снова замолчал, сделал глоток шнапса, раскурил сигару и посмотрел в окно.
   – А теперь последнее: Хильда – дочь этого самого Штрауса. Вот какой интересный поворот, не правда ли?
   Он посмотрел на меня, ожидая, вероятно, соответствующей реакции. И я поспешил изобразить на лице гримасу удивления. Для меня это, конечно, было неожиданностью, но не такого масштаба, из-за которого искажается лицо. Но я все же подыграл ему, не знаю почему. Уж, не из желания ли угодить? Тогда это отвратительно. Я ненавижу угождать, хотя делаю это время от времени. Мне не хочется никого беспокоить своим противоположным мнением или разочаровывать несоответствующей реакцией, что могло бы произойти в данном случае, не окажи я Гюнтеру подобной услуги. История мне, все же, показалась занятной и даже трогательной, но я никак не мог понять, зачем он мне ее рассказал. Я, хоть и не дока в литературе, но все же понимаю, что любой персонаж должен преследовать вполне определенную цель. В жизни – тем более, каждый человек ставит перед собой задачу, совершая тот или иной поступок. Чего хотел от меня Гюнтер – мне было не понятно. Я подумал, что необходимо спросить его об этом, когда он подойдет к финалу. А финал был близок.
   –  И вот, я здесь, в доме Хильды в роли ее жениха. Как это произошло – не важно. У меня теперь одна цель: жениться на ней и обеспечить материально ее и Ханну. Зачем? Не знаю. Быть может из страха перед будущем. А вдруг, там что-то есть, а?
   Он подмигнул мне и снова фамильярно хлопнул по колену.
   – Ладно, мне пора, – сказал он и допил свой шнапс. – Не спрашивай меня, зачем я рассказал тебе все это. Хильда ничего не знает, и я надеюсь, дружище, на твою скромность. Ты понимаешь меня.
   Он направился в сторону щебечущих женщин.
   – О‘кей, дамы. Увы, я должен покинуть ваше очаровательное общество и отправиться туда, где меня уже заждались – у меня сегодня ночной эфир на радио. Нужно зарабатывать деньги.
   Хильда подошла к Гюнтеру. Он взял ее руки и прижал к своей груди.
   – Будь осторожен, там непогода, – сказала она.
   – Я всегда осторожен, – ответил он и чмокнул ее в губы. – Прощайте, друзья, с вами было весело.
   С этими словами он быстрым и решительным шагом направился к двери.
   – Нам – то же пора, – сказала Татьяна, и после нескольких формальных комплиментов, мы распрощались.

   Вечер двадцать первого декабря был тихим. Снег медленно опускался с неба большими хлопьями, и сугробы росли прямо на глазах. Мы с Татьяной сначала, молча, наблюдали за этим зрелищем, а затем я налил нам по глотку виски и мы сели перед телевизором. Показывали какой-то мрачный фильм с Клаусом Кински. Татьяна предложила «пощелкать» каналы и я взялся за пульт. Взгляд ее блуждал и периодически останавливался на часах, которые показывали время, близкое к полуночи. Я нашел комедию с Бастером Китаном, и с удовольствием отхлебнул из стакана. Внезапно погас свет. Наступила кромешная тьма, такая, что даже очертания предметов, различить было не возможно. Это совершенно не вероятное явление. На протяжении всего нашего многолетнего пребывания в этом городке, не было ни одного случая отключения электроэнергии. Но, не успев обдумать случившееся, я почувствовал резкую боль в ноге выше колена – это Татьяна впилась в меня своими сильными, когда-то музыкальными пальцами.
   – Это конец света, – сказала Татьяна. Фраза эта получилась у нее сдавленно, с шипящим выдохом, и мне стало не по себе. В моем состоянии, разумеется, не было и намека на панику, наоборот, я вскоре почувствовал некий подъем, даже бодрость духа, что ли. Но где-то на задворках сознания все же зазвучала нехорошая нотка. Она была… даже не знаю, как ее определить. Во всяком случае, это не было страхом. Скорее, тоска или что-то в этом роде. Не важно. Первое, что я сделал – это попытался успокоить Татьяну. Я всегда готов к подобным курьезам. Случайные накладки происходят довольно часто и норовят вклиниться в нашу жизнь в самые, что ни наесть неподходящие моменты. Конечно, как я уже писал, всегда находятся умы, пытающиеся вывести некие закономерности, доказательство которых, послужило бы основанием для изучения мира с точки зрения Божественного начала. Но пока они не получены, приходится полагаться лишь на удачу, и собственные силы. Это я и попытался сделать. Во-первых, я немедленно нашел, как мне показалось, нужные слова, предназначенные для успокоения Татьяны, призвав ее подчиниться здравому смыслу. Конец света, говорил я, не может произойти внезапно – это противоречило бы элементарной логике и не важно, на каких позициях стоять – материалистических или идеалистических. С точки зрения науки – природные катаклизмы не случаются на «ровном месте». Должны существовать определенные условия, при которых они возможны. Мы находимся не в сейсмической зоне, вдали от вредного производства, не в состоянии войны. Планета наша не могла войти в неизвестную науке фазу, в которой привычные условия должны поменяться на не привычные, способные вызвать аномалии. Не было никаких научных данных и наблюдений относительно такой возможности. А что касается вмешательства Высших сил, то здесь совсем все просто: согласно Откровения Иоанна, концу света должно предшествовать множество разнообразных знамений, которые, насколько я помню, не наблюдались.  Так что, бояться ровным счетом нечего, а электричество вырубилось по вполне объяснимой причине – налипание мокрого снега на провода.
   Все это я произнес быстро и по-деловому, пытаясь в то же время пройти вслепую два-три шага до барной стойки и отыскать на ощупь свой фонарик, который валялся на всякий случай в ящике.
   – Почему же это произошло именно в полночь с двадцать первого на двадцать второе? – спросила Татьяна.
   – Обычное совпадение, – ответил я.
   Наконец, моя рука нащупала пластиковый корпус фонарика, я вытащил его из ящика и нажал на кнопку. Почему-то ничего не произошло – света не прибавилось. Я раскрутил его и вытащил батарейки.
   – Странно, – произнес я вслух и тут же пожалел об этом.
   – Что случилось? – с тревогой спросила Татьяна, и я услышал все тот же шипящий выдох.
   – Ничего страшного. Видимо, что-то с батарейками, – сказал я и засунул их на место. Затем снова нажал на включатель, но и на этот раз фонарик не сработал.
   – Черт знает что, я же только недавно заменил батарейки, –  уже не думая скрывать свое недоумение, сказал я и швырнул фонарик на удачу, рассчитывая попасть в ящик, где он хранился.  Но в ящик я не попал, и фонарик с грохотом ударился об пол. Немного поразмыслив, я вспомнил, что в углу, на стеклянной полке, вместе с несколькими статуэтками, стоит подсвечник, и я, выставив вперед руки, как слепой, медленно, крохотными шажками направился в сторону предполагаемого расположения полки.
  – Почему так темно? – прошептала Татьяна. Прошептала очень тихо, так, что в любой другой момент, я бы ни за что не услышал ее слов, но так как стояла какая-то особенная, я бы даже сказал, не совсем естественная тишина, слова ее все же донеслись до моих ушей.
   – Электричество выключили. Помнишь, дорогая?  – ответил я.
   Признаюсь, я немного был раздражен этим вопросом, так как каждую секунду рисковал напороться на какой-нибудь предмет, и что бы этого не произошло, мне приходилось сохранять предельную осторожность.
   – Но ведь сегодня снежная ночь. В снежную ночь всегда бывает светло. А сейчас темно так, как будто я ослепла.
   – Да, действительно, странно. Но, думаю, и этому отыщется какое-нибудь простое объяснение, – сказал я. – Потерпи немного, сейчас я дойду до полки, зажгу свечу, и тогда все прояснится.
   Я, наконец, нашел подсвечник. Зажигалка, к счастью, лежала рядом. После нескольких неудачных попыток, она все же вспыхнула, и я зажег свечу, вернее то, что от нее осталось. Но, странное дело, свеча осветила лишь совсем немного, сантиметров двадцать вокруг пламени, а остальное пространство находилось по-прежнему во тьме.
   – Сейчас я что-нибудь придумаю, – сказал я.
   – Сначала выгляни на улицу, посмотри, что там, – попросила Татьяна.
   – Ладно, – согласился я и взял курс на входную дверь, для поисков которой, нужно было так же немало потрудиться. Через несколько минут я уперся в нее, взялся за ручку и дернул на себя. Дверь распахнулась, но то, что было за ней, совсем не соответствовало моему представлению о нашей заснеженной лужайке, с двумя пихтами и несколькими розовыми кустами. Я написал «было за ней», но эта фраза не верна. На самом деле, там не было ничего. Во всяком случае, так казалось. Сплошное черное пространство – вот, что я увидел за дверью. Мне стало жутко, и я закрыл дверь.
   – Что там? – спросила Татьяна. Голос ее дрожал.
   – Ничего, – ответил я. И мой голос, то же, по всей вероятности, перестал быть таким, каким он был обычно, конечно, не считая тех случаев, когда меня выводят из себя, хоть это и случается крайне редко. Татьяна, безусловно, почувствовала что-то неладное, заплакала и сказала сквозь слезы:
   – Что значит «ничего»?   
   – «Ничего», в данном случае, означает, не отсутствие чего бы то ни было, а иллюзию отсутствия чего бы то ни было, так как, если рассуждать здраво,  все исчезнуть не могло, потому что это противоречило бы законам природы. И, подводя итог, могу предположить только одно: произошло какое-то особое затмение Луны.
    – Мне страшно.
    – Ничего, ничего, сейчас все проясниться, – сказал я. – Ты главное не паникуй. Все будет хорошо. Сейчас мы во всем разберемся. Ты не помнишь, где мой мобильный? Ах да, он здесь, в кармане. Сейчас я позвоню кому-нибудь, ну хотя бы Голдбергам. Нет им нельзя, у них маленький ребенок. Так. Кому же позвонить? Черт возьми, у нас совсем нет друзей, которым можно позвонить после одиннадцати. Это чудовищно! Как мы живем? Может быть Стаса набрать? Сколько там у них сейчас?
   Все это я бормотал, понимая, что позвонить я никуда не смогу, так как телефон мой не работал. Я пытался включить его, но ничего не получалось. Меня постепенно охватывала паника, но я, конечно же, держал себя в руках. Татьяне, давно уже было ясно, что стряслось что-то неладное. Это было очевидно. Да и я понимал простую вещь: нечего лгать себе и ей, делая нелепые предположения, пытаясь представить данную ситуацию, как нечто вполне естественное. Последняя моя попытка связаться с внешним миром через городскую телефонную связь, не увенчалась успехом. Еще до того, как поднести телефонную трубку к уху, я уже предчувствовал, что гудок в ней отсутствует. Я оказался прав, и это уже почти не удивило меня. Татьяна впала в прострацию, сопровождаемую оцепенением. Правда, периодически, ее заторможенность резко менялась на повышенную активность, и она начинала производить бессмысленные действия. В основном, это были суетные попытки что-то отыскать в близлежащем пространстве. Я не видел ее действий, но слышал звуки передвигаемых предметов.
   – Что ты ищешь? – спрашиваю я.
   – Пульт от телевизора, – отвечает она.
   – Зачем он тебе?
   – Может быть, телевизор заработает.
   – Дорогая, он не заработает.
   – Я поняла: нужно найти ноутбук, включить интернет и мы узнаем, что случилось.
   – Не получиться, – говорю я, – батарея разряжена.
   – Почему же ты не зарядил ее?
   – Но ведь ты последняя пользовалась ноутбуком.
   – Откуда же ты знаешь, что батарея разряжена?
   – Я видел.
      Пауза. И вдруг:
   – Арчи, Арчи. Где ты? – зовет она кота. – Куда он подевался?
   – Не знаю, наверное, где-то спит, – говорю я.
   – Нет, он не спит, – говорит она. – Он не может спать. Он испугался и залез куда-то. Его нужно найти и успокоить.
   – Не думаю, что сейчас подходящий момент для поисков Арчи.
   – А для чего, по-твоему, сейчас подходящий момент?
   – Сначала необходимо что-то сделать для освещения дома или хотя бы гостиной, – говорю я.
   – Почему же ты этого не делаешь? У тебя есть генератор.
   – Именно о нем я и думаю в данный момент.
   – И что же ты о нем думаешь?
   – Сказав «о нем», я не совсем верно выразился. Я думаю не о нем, а о том, как до него добраться. Свеча вряд ли поможет мне в этом. Необходимо мысленно проделать весь путь в подвал, чтобы потом осуществить его на практике. Если не возражаешь, я попытаюсь сосредоточиться.
   – Ты всегда долго не можешь решиться на что-либо, – говорит Татьяна.
   Я подумал о том, что если я сейчас вступлю в спор, начну огрызаться и отстаивать свою позицию, мы еще долго не получим желаемого результата. Я закрыл глаза и представил себе весь путь. Основная трудность заключается в том, что в подвал никак нельзя попасть, не выйдя из дома. Татьяна права –  для этого необходима некоторая решительность, которую я, признаться, пока не чувствовал в себе. Ладно, с этим разберемся. Как-то заставлю себя выйти на улицу. Но, даже преодолев путь вдоль стены и завернув за угол, я не смогу вздохнуть спокойно. Нужно еще нащупать небольшую пристройку над лестницей, ведущей в подвал и спуститься к двери, что, надеюсь, не вызовет особых затруднений. Это дело нескольких секунд, даже при отсутствии источника света. Одним словом, спуск по лестнице не предполагал серьезного подхода к делу, и я был совершенно спокоен за этот отрезок пути. Но вот последний этап представлялся мне с трудом преодолимым. Путь должен пролечь среди множества предметов. И хоть я поддерживаю там порядок близкий к идеальному, выполнить это будет нелегко и я не могу поручиться за то, что продвигаясь, не столкнусь с непредвиденными трудностями. Бог с ним. Уж, как-нибудь будет. Огарок свечи погас. Ну да ладно, все равно от нее не было толка.
   –Я пошел, –  сказал я Татьяне.
   – Куда? – спросила она. В ее голосе сквозил ужас.
   – Как это куда? В подвал, разумеется.
   – А что же будет со мной?
   – Ты останешься ждать здесь и минут через пятнадцать – двадцать, сможешь, надеюсь, воскликнуть: «да будет свет!»
   – Я не останусь одна. Мы пойдем вместе.
   – Что за глупости, дорогая? Это довольно опасно, ты можешь удариться или даже получить серьезную травму. Я не говорю уже о том, что, отправившись вдвоем, мы серьезно затянем дело.
   – Но мы никуда не торопимся, не правда ли?
   Фраза эта прозвучала с изрядной долей обреченности, но и не без сарказма, который иногда возникает в моменты осознания неизбежности гибели, и когда попытки изменить что-либо, представляются почти комичными.
   – Ладно, как знаешь. Но предупреждаю, путь будет не легким. Неизвестно, что нас подстерегает на этом пути.
   – Не нужно пафоса, дорогой. Не преувеличивай свою роль до уровня Орфея, спускающегося в Ад. Мы всего лишь хотим зажечь свет.
   – Ирония твоя не уместна. Впрочем, я рад, что ты не теряешь бодрости духа, – съязвил я. И напрасно. Сейчас я меньше всего на свете хотел ссориться с Татьяной. – Раз так, давай тогда обсудим наши действия, – поспешил я перейти на деловой тон.
   – Давай обсудим, – согласилась она.
   – Я предлагаю хорошо все продумать, дабы избежать вероятности получить травму в темноте.
   – Во тьме, дорогой, – перебила Татьяна.
   – Не понял.
   – Я говорю, во тьме, а не в темноте. Это разные вещи.
   – Не понимаю, зачем сейчас заниматься вопросами терминологии, вместо того, чтобы быстро и конструктивно обдумать техническую сторону дела.
  – Вот и я о том же. Именно терминология поможет конструктивности. Темнота – это состояние пространства, в котором, даже при отсутствии источника света, сохраняется возможность видеть предметы. Тьма же – совсем другое дело. Тьма – все равно, что слепота, и осознав это, мы правильно подойдем к вопросу о безопасности нашего похода. И в связи с этим положением дела, предлагаю найти что-то, чем можно обвязаться, соединившись друг с другом, чтобы не потеряться во тьме.
   Я был поражен ясности ее мышления. Не скрою, причину этой ясности я усматривал в своем строго научном подходе, которым, вероятно, заразилась Татьяна, что привело к отрезвлению ее сознания. Как бы там ни было, но мыслить она стала здраво, хоть и доля обреченности, как я уже сказал, присутствовала в ее рассуждениях.
   Итак, нужно найти что-то, что заменит канат, который соединит наши тела. Первое, что пришло в голову – занавеска. Я высказал вслух свою идею и получил одобрение Татьяны. Не долго думая, я встал с дивана, и попытался сориентироваться. Занавеска в гостиной висела только в одном месте – на небольшом окне под лестницей на второй этаж. Основные окна – витрины не были ни чем занавешены. Для того чтобы добраться до окна под лестницей, нужно проделать довольно сложный путь через всю гостиную. Меня это не очень радовало, но на помощь пришла Татьяна.
  – До окна далеко. Давай попробуем приспособить покрывало, на котором мы сидим.
   – А что! Неплохая идея. Ты сегодня в ударе, –  сказал я.
   – Это от страха.
   – Нет, дорогая, ты действительно держишься молодцом.
   С этими словами я схватился за покрывало и потянул его на себя. Оно было довольно тяжелым и мне пришлось постараться, чтобы его расстелить на полу, сбоку от столика.
   – Теперь необходимо каким-то образом отрезать от него полосу, которой мы и обвяжемся, – сказал я и всерьез задумался о предмете, которым это можно было бы проделать.
   – Чем же ты собираешься отрезать полосу? – спросила Татьяна.
   – Это я и пытаюсь сейчас придумать.
   – Может быть, воспользоваться вазой? Если ее разбить, так, чтобы один осколок остался в руке, то он сможет стать режущим инструментом.
   – Конечно, несколько рискованно, но можно попробовать, – сказал я и стал шарить рукой по журнальному столику, стоящему перед диваном. Наконец, я почувствовал холод стекла – это была она, фруктовая ваза, наполненная яблоками и виноградом. Я опустошил ее, аккуратно высыпав содержимое на столик, взял в руку вазу и стал размышлять, каким образом и обо что можно ее разбить. Но, похоже, вариант был только один: ударить ее об пол.
   – Отодвинься как можно дальше, дорогая, сейчас я ее буду разбивать.
   – Будь предельно осторожен, не поранься.
   – Постараюсь.
   Помедлив немного, я размахнулся и ударил вазу об пол. Она тут же разлетелась вдребезги, но в руке у меня ни оказалось предполагаемого осколка.
   – Черт, не вышло, – сказал я.
   – Что произошло?
   – Думаю, наш проект с вазой потерпел неудачу. Ваза разбилась, а режущего инструмента я так и не получил. Хотя, подожди. Может быть, найдется нужный осколок. Сейчас я поищу.
   – Не делай этого, – крикнула она, но было поздно. Я почувствовал, как стекло разрезало мою ладонь. Еще не было боли, только неприятное чувство раскрывающейся плоти. Вся кисть стала мокрой и липкой между пальцами, а за тем постепенно начала появляться  тупая боль, которая через мгновение сковала всю ладонь.
   – Кажется, я сильно поранился, – сказал я, перехватив правую руку левой, в области запястья.
   – Боже мой, это я виновата. Зачем я только предложила такую глупость. Дай сюда руку, я попытаюсь сделать перевязку.
   – Чем же ты сделаешь перевязку?
   – У меня есть платок.
   Я протянул руку.
   – Где рана? – спросила она, взяв мою руку.
   – Осторожно, испачкаешься, – сказал я.
   – Это не важно. Где рана, спрашиваю?
   – Между большим и указательным пальцем.
   Она нащупала мою ладонь и положила платок на указанное место. Затем два раза обернув, туго завязала его.
   – Подними руку вверх, – велела она строгим голосом.
   Я повиновался.
   – Уже часа два. Я очень устала. Давай отдохнем немного, а потом с новыми силами возьмемся за то, что задумали, – произнесла она слабеющим голосом.
   – Я не против, – сказал я, – тем более что остается надежда на скорое возобновление подачи электричества.
   – Я в это не верю.
   – Почему?
   – Потому, что это конец света.
   – Опять ты за свое? Нет никакого конца света.
   – А как, по-твоему, называется то, что сейчас происходит с нами? Не думаю, что можно дать другое, более разумное определение этой тьме. Я прилягу и положу голову тебе на колени, если ты не против.
   – Конечно, располагайся, как тебе удобно.
   – Ты не опускай руку, пока кровь не остановится.
   – Хорошо, постараюсь.
   Я почувствовал тяжесть на своих коленях. Голова ее была горячей, возможно поднялась температура. Впрочем, я мог ошибаться. Глаза мои отяжелели и я задремал.

   – Зачем тебе понадобилось лгать мне? – спрашивает Гюнтер.
   – Я вовсе не собирался тебе лгать, – отвечаю я.
   – Ну, как же? Ты сказал, что пишешь книгу о животных, а сам на шестистах страницах  изложил историю какого-то критина, который заблудился в лесу.
   – Ты ошибаешься, я никогда ничего подобного не писал, – говорю я.
   –  А это что, маэстро?
   Он показывает толстую книгу в мягком переплете, уже изрядно потрепанную, с желтыми страницами. Она распространяет скверный запах старой, затхлой бумаги, от которого щекочет в носу.
   – Мне не знакома эта книга, – говорю я.
   – Взгляни на обложку – здесь стоит твоя фамилия.
Я смотрю на обложку. Действительно, на ней моя фамилия, но я совсем не помню ее.
   – О чем она? Что-то я запамятовал, – говорю я Гюнтеру.
   – Я ведь сказал тебе, она про то, как один тип заблудился в лесу, – отвечает Гюнтер.
   – И все? – спрашиваю я. – Разве этого достаточно для шестисот страниц? Быть может, там описаны приключения этого человека? Быть может, ему пришлось сражаться с дикими зверями или повстречать лесных духов, или он нашел там свою любовь? Что-то же должно происходить?
   – Увы, малыш, ничего этого нет, хотя ты добросовестно подошел к делу. Твой роман – это подробнейшее описание леса. И ни единого предложения, ни единой фразы, ни единого слова, которые хоть как-то характеризовали бы твоего героя.
   – Это очень странно, – говорю я.
   – Еще бы, – говорит он.
   ¬– Но как она к тебе попала? – спрашиваю я.
   – Я взял ее в библиотеке, – отвечает он.
   – А какой там стоит год издания? – спрашиваю я.
   Он открыл книгу и посмотрел на первую страницу.
   – Тысяча девятьсот семьдесят второй.
   – Но ведь это год моего рождения.
   – Не знаю, старик, сам разбирайся с этим, – говорит он и закрывает книгу.
   – Мне не с чем разбираться, – говорю я, беру в руки эту злосчастную книгу и начинаю читать ее. Текст оказывается мне знакомым. Постепенно я понимаю, что никто, кроме меня не мог написать эту огромную, скучную книгу.
   
   Я вздрогнул и проснулся. Перед глазами стояла все та же черная мгла. Чувство одиночества, которое раньше не то, что не тяготило, а было даже, порой, желанным гостем в моей душе, теперь вызывало тоску с неприятным, горьким привкусом. Мне нестерпимо захотелось, чтобы Татьяна поскорее проснулась.   
   Честно говоря, я еще до того, как заснуть, перестал надеяться на скорое включение электричества. Конечно, Татьяна права: эта необычайная темнота никак не может быть объяснена с точки зрения наших привычных представлений о миропорядке и его законах. И она, опять-таки права, приводя очевидный аргумент о том, что отключение электроэнергии в обычных условиях никак не может сопровождаться полным отсутствием возможности видеть. Так не бывает. Это – Тьма Египетская, самое настоящее библейское явление. Там, кажется, случилось нечто подобное, когда Бог наказал за что-то египтян. Это не удивительно. Всегда найдется повод, чтобы  кого-нибудь наказывать. Разумеется, это метафора, но я уже готов признать, что некая таинственная сила стоит в основе многих явлений. Трудно поверить в то, что в начале начал в пустоте прогремел взрыв, от которого образовался весь материальный мир и впоследствии жизнь. В это так же трудно поверить, как в Бога. Но как ни старайся, вряд ли когда-нибудь выяснится, кто запустил всю эту небесную механику: случай или разум. Мне было не по себе. Я никогда еще не испытывал чувства полной темноты и неизвестности. И раз я позволил себе не характерный для меня способ мышления, допуская заключения, раньше казавшиеся мне абсурдными, значит, действительно, происходит что-то странное. А я не люблю ничего странного и непонятного. Это выбивает меня из привычного состояния и вводит в другое, не известное и тревожное.   
   Татьяна глубоко дышала, и это означало, что она крепко спит. Мне хотелось быстрее покончить с намеченным предприятием, но неизвестно, сколько времени еще придется просидеть, ожидая Татьяниного пробуждения.  У меня затекли ноги, но я твердо решил не шевелиться, чтобы не потревожить ее сон. Хорошо йогам – они могут часами сохранять одну и ту же позу, предавшись медитации. А я вынужден размышлять, так как медитировать не умею. Я стал думать о том, чтобы мог означать мой сон. Огромная бессмысленная книга, Гюнтер с его прищуром, год издания книги – все это, видимо, как-то связано. Но я, к сожалению, не мастер разгадывать сны. Их лабиринты не доступны моему пониманию. Один индийский мудрец считал, что все люди безумны, но днем наше безумие тщательно нами скрывается. Живя в человеческом обществе с его стереотипами и сдерживающими штуками, такими, как установленные правила поведения, мораль, религиозные убеждения, страх перед наказанием и так далее, мы его подавляем. Но в бессознательном состоянии безумие выходит из-под нашего контроля и начинает жить самостоятельно в виде снов. Безусловно, в этом есть доля правды. Каждый сон – это бред сумасшедшего и с этим трудно спорить. Кое-кто даже стал использовать сны в качестве материала для своих художественных произведений. Но, по моему мнению, в большинстве из них сквозит рациональное начало, продуманное и искусно стилизованное. В прочем, я и в этом не эксперт. Я только  умею руководить своей бригадой, которая выполняет работы по постройке и ремонту жилых помещений. Дело нужное, конечно, но не совсем мое. А если дело не совсем твое, то вряд ли, оно выполняется со стопроцентной отдачей, пусть даже профессионально. И, коль скоро, вероятность того, что все происходящее имеет какое-то отношение к всеобщему финалу, гюнтеровский тезис о неутешительных итогах за пазухой, приобретает некий смысл. Старина Гюнтер успел подстраховаться и совершил праведный поступок, решив искупить свою вину перед семьей Хильды. А мне уже такая возможность вряд ли представиться. В таком случае, ничего не остается, как достойно завершить свою жизнь. Не предаваться же молитве, в самом деле. Нет, я, конечно, ничего не имею против обращения к Высшим Силам. Просто, считаю не честным и не благородным делом избирать молитву, как последнее средство, притом, что до этого я никогда не занимался подобными вещами. «Помолюсь на всякий случай» – это думаю, не сработает, хотя представители церкви утверждают, что Бог ждет всех без исключения в любую минуту. Но, я уверен, обстоятельства, как-то будут учтены, а иначе, в чем же тогда высшая справедливость?
   Я вспомнил, что на столе стоят два стакана с виски, недопитым нами из-за «конца света», и страшно обрадовался этому неожиданному подарку судьбы. Я осторожно, чтобы не разбудить Татьяну, нагнулся вперед в сторону столика и осторожно стал шарить левой рукой. Правую я положил на подлокотник дивана и сохранял такое положение, чтобы не возобновилось кровотечение. Порезанная рука мучительно ныла, что придавало еще больше драматизма моим мыслям. Наконец, отыскался один из стаканов, Татьянин, судя по всему. Я это определил по количеству в нем напитка – его было гораздо больше, чем в моем. Вместе с глотком алкоголя в меня влилась небольшая доля бодрости и оптимизма, что было как нельзя кстати. Тоска и уныние постепенно начинали овладевать мною, а теперь на душе стало легче.
   Я допил до дна Татьянин стакан  и принялся за поиски своего. Мысль моя стала работать более интенсивно, согласно закону Алкоголя, который гласит о том, что употребив его, человек получает доступ к информационной базе, скрытой в глубинах подсознания, не досягаемой в обычных условиях. Главное – не переусердствовать. Вообще, употребление спиртного – это великое искусство. Умелое обращение с этим продуктом сулит человеку немало открытий. Думаю, это имелось в виду в евангельских притчах, где речь идет о пирушках, в которых принимал участие Христос.
   Мне стало хорошо, и я даже улыбнулся.
   Во тьме, перед лицом черной пустоты, я улыбался и делал это вполне искренне, потому что переживал некое подобие катарсиса, вызванного осознанием неизбежного. Бессилие перед грядущим рождало во мне пафосное состояние античного ужаса. Не хватало только хора, декламирующего длинные и тяжеловесные гекзаметры. Мне хотелось поделиться своими мыслями с Татьяной, чтобы ей передалось  мое состояние души, чтобы она тоже, как и я, отбросив все свои надежды, распахнула руки для объятия надвигающейся неизвестности. Но она продолжала крепко спать, безмятежно и сладко, так, словно это была первая ночь отпуска в каком-нибудь турецком ол инклюзив, после долго и утомительного трудового года. 

КОНЕЦ
© Юрий Уваров 2012 г.
Все права защищены