Все написанное в этом романе – автобиографичное. Каждый персонаж этого романа существовал в действительности. Все, начиная с донского казака Николая – моего безногого прадеда и его второй жены - еврейки Софьи - моей прабабушки, о которых с такой любовью рассказывала нам моя мама, и, заканчивая моим поздним ребенком – моим сыном, благодаря «экспериментам» которого мною написана и опубликована в 2003 году научно-популярная книга с небольшой художественной частью.
Но, когда начинаешь писать, и по разным причинам отклоняешься от действительности, персонажи начинают действовать самостоятельно в соответствии с логикой изменяющихся обстоятельств. Некоторые герои, едва промелькнувшие в моей жизни, заняли важное место в моем романе и в моем сердце. Например, первая любовь Саши – Римма.
Трудно сказать, является ли такая автобиографичность положительным моментом, и смогут ли полюбить моих героев читатели моей будущей книги и зрители телесериала, если он состоится по материалам моей книги, полюбить и пожалеть их так, как люблю и жалею их я. Когда берешь такой большой период времени – весь двадцатый век, захватывая еще часть девятнадцатого и двадцать первого веков, то, естественно, в повествовании присутствует и смерть дорогих мне людей, и другие грустные моменты нашей жизни. Но «позитивность смерти состоит в ее предназначении поднимать нравственную «планку» жизни до высоты, предельно достижимой для человека, как бы «вынуждая» человека жить прекрасно и совершенно, то есть, вырасти в полную меру человека, то есть, в меру Бога» (А. Сурожский). И, если это не бессмысленная смерть в боевике, а смерть одного из полюбившихся героев, то, может быть, не нужно бояться очищающих душу слез, и не обязательно стремиться к американскому хеппи-энду? Главное, чтобы на телеэкране, как и в жизни, все-таки проглядывалась положительная перспектива, оптимистическое ощущение жизни.
Могу сказать, что в моей жизни такое оптимистическое ощущение появилось в последние два года. Я была бы рада, если сумела передать это ощущение в тексте романа. Я, Горбатенко Любовь Силовна, кандидат физико-математических наук, доцент, писатель, поэтесса, автор многих научных статей и некоторого количества художественных публикаций, президент ростовского регионального движения, мать троих детей и, к сожалению, уже вдова, вижу в последнее время положительные сдвиги в нашем обществе. А еще более я надеюсь на их развитие, и вижу позитивные перспективы во многих направления нашей жизни, в том числе и в том, что объявлен и проходит этот конкурс. В том, что нашлись люди, которые хотят показать нашу российскую реальность. А российская реальность такова, что наш необыкновенный, многонациональный по внутренней сути российский народ добр, наивен, образован в своей массе, ироничен, и уже ни раз «восставал из пепла». Мой сын, которому скоро будет 20 лет, знает много о современном мировом кино. Но в последнее время он отдавал предпочтение советскому кино. Наше кино, наша литература гораздо более глубокие, чем сделанное по определенным шаблонам голливудское кино. Пусть же и на Вашем конкурсе победят сильнейшие, чтобы наше новое кино, наши новые сериалы приблизились к лучшим образцам советского кино. И примеры этому уже есть. Это – вновь поставленный «Идиот». Все мои знакомые просмотрели его по второму разу, не отрываясь от экрана. Люди устали от чужого, навязанного нам менталитета.
Итак, шаг спирали, начиная с конца девятнадцатого века до начала двадцать первого. От прадеда до правнука. От казачьей вольницы и демократического казачьего общества начала двадцатого века к свободе и демократии начала двадцать первого века. Здесь о том, как достает нас век предыдущий в 21-м веке. Обо мне, потере мужа, брата, о сложностях. Здесь я, моя семья, мои друзья, мои дети, моя наука, мои жидкие кристаллы и проблемы последнего времени, едва не стоившие жизни моему сыну. О том, как трудно молодежи сориентироваться в этом новом мире. О том, что им помогает стать на ноги.
Основная мысль такова: То, что начало века разбросало российский народ, привело к массовой гибели, но и обновлению крови. Подрастающее поколение можно считать гениальным. Но одновременно из того страшного сталинского времени как бы потянулась «костлявая рука» психических расстройств, связанных со сталинскими преследованиями. А из мира демократии потянулись в Россию все ее издержки и «язвы»: наркомания, криминальные разборки. В людях того времени (матери Саши, матери Лизы) картины прошлого были ярки и живы. В последующих поколениях они уже были обусловлены генетически. У больного маниакально-депрессивным психозом каждый третий в будущем поколении тоже болен. Это обуславливается образовывающейся при сильных стрессах матрицей памяти. А стресс – это составляющая адаптационного процесса. Если что-то было плохо, и человек изменяет свое поведение, чтобы как-то избежать этого, то это свое знание он интуитивно передает в будущие поколения.
Основные герои, вокруг которых строится повествование – Вера, Саша. Дается истории их семей, история их любви, жизни, их друзья (друзья из университетского потока, друзья по работе, их немецкие друзья), их дети.
Основные действующие лица:
Николай Иванович Минаев – прадед Веры. Его жена Марьюшка умерла после последних родов, оставив ему пятеро детей. Но прабабушка Веры – еврейка Софья Моисеевна (Софья Михайловна, так ее крестили по требованию мужа в православной церкви) – вторая жена Николая Минаева. Их единственный общий ребенок – дочь Феодосия Николаевна Минаева, Фео, Феня, Дося. Для Веры – она единственная бабушка (в семье ее называли «мамуня»), которую она застала в живых. Фео – мать Нины, которая стала матерью Веры. Мужем Фео стал потомственный казак Михаил Иванович Гордеев. Его отец - Иван Михайлович Гордеев, мать - калмычка Катерина.
У Фео и Михаила шестеро детей рождались в таком порядке: Настя, Нина, Федор, Надежда, Иван, Клава. Мальчик Федор в возрасте полутора лет разбился насмерть, упав с порожка дома.
В Новочеркасске Нина встретила украинца Сергея Кузьмича Карпенко. Одиннадцать детей большой украинской семьи Карпенко похоронили в великий украинский голод своих родителей и разбились на три группы. Первая группа уехала в Москву к сестре Марии. Вторая группа – на Кубань к брату Абраму. Третья самая многочисленная группа обосновалась в Новочеркасске, где уже проживал их старший брат Иван. Но домишко у Ивана был маленький, и вскоре братья Дмитрий и Сергей купили дом. У Сергея и у Нины родилось трое детей: Зина, Вера и Алексей.
Муж Веры - Саша. Мать Саши Екатерина Кабанова – из семьи Григория Ивановича и Евдокии Макаровны Кабановых, проживавших до войны недалеко от польской границы. В их крови была смесь русской, еврейской и польской крови. Отцом Саши был записан потомственный казак Алексей Гордеевич Орлов, сын казачьего атамана Гордея Михеевича Орлова. В Морозовке у Саши была тетя Маруся, и в Ленинграде тетя Фруза. Старшим братом Саши был Анатолий Орлов. Его жена Марина. Саша не знал, что его отцом был другой человек. Дети Веры и Саши – дочери: Наташа, Нина, и поздний сын Андрей, которому в 2004 году исполняется 20 лет.
Их друзья по университету: Алик Геворкян и его жена Ева, проживавшие в небольшом селении вблизи Пицунды. После распада Советского Союза они вынуждены были уехать из селения, и оставить свой большой, только что отстроенный дом, при ремонте которого помогали и наши выпускники, один из которых - Юра (Его история дана в серии «Круг»).
Подруга Веры по работе, с которой они лет десять занимались научной работой в одной лаборатории – Настя. Ее трагическая история дана в серии «Где оно то мгновение?».
Друзья из Германии – Криста и Клаус Зехафер (серия «Сезам, откройся!»)
От автора - 2 (Друзья)
Возможно, сериал о выпускниках потока физиков был бы очень актуален сейчас, когда государство в лице Президента, наконец-то, испугалось, что научная преемственность будет полностью нарушена, и обратило внимание на необходимость поддержки и развития науки, на необходимость восстановления хотя бы части из старых достижений. Здесь даны совершенно реальные судьбы. Герой каждой серии переживает очень много, вплоть до гибели любимого человека, но каждый находит в себе, и в жизни те позитивные моменты, которые помогают ему восстановиться, перестроиться, и начать новую жизнь с философским пониманием смерти, с пониманием своей уникальности. За три прошедших года мне пришлось пережить смерть своего брата – заведующего кафедрой психологии (51 год), смерть мужа сестры – заместителя директора большого проектного института (61 год) и смерть собственного мужа – заведующего кафедрой физики (61 год). У одной из наших сокурсниц уже несколько лет, как сын пропал без вести. Он начинал заниматься бизнесом в девяностые. Скорее всего, его уже нет в живых. У другой сокурсницы сын – полковник уголовного розыска умер от стрессов и перегрузок. Он никогда ни на что не жаловался. Иногда чуть-чуть побаливал бок. На работе потерял сознание, и умер, не приходя в сознание после месяца реанимационного отделения. У двух наших сокурсниц взрослые дети покончили с собой. Мужа (33 года) подруги моей дочери парализовало после дефолта, и через пару лет он умер. Мне, как автору, и как человеку, пережившему все это, кажется, что от зрителей не нужно скрывать ту действительность, которая их окружает, которую мы наблюдаем в каждой семье. Нужно показать, как люди могут преодолеть все это и даже восстанавливать в себе некий жизненный оптимизм, чтобы эффективно жить дальше. Главное, чтобы все эти «тяжелые» вещи были все-таки показаны с последующим оптимизмом, чтобы был виден выход из беспредела нашей жизни. Важно, чтобы смерть на экране не выглядела так бездушно, как она выглядит в боевиках и наших теленовостях. Смерть любого человека – это беспредельное горе для тех, кто его любил. И ничего страшного, если зрители поплачут над моими героями. Нужно разбудить в народе чувства сопереживания.
В сентябре 1983 года умер от белокровия наш товарищ Юрий Тен, один из самых трудолюбивых и увлеченных выпускников нашего потока физиков. Он был на несколько лет старше каждого из нас, уже успел поработать. Но в нем до конца оставалась какая-то детская наивность…. Он был очень обаятельным человеком.
Ему повезло в личном плане. На наш факультет пришла на практику восемнадцатилетняя студентка техникума Альбина. Она была маленькая и светленькая. Многие студенты обратили на нее внимания. Но добиться взаимности смог только Юра. Почти весь наш поток был у них на свадьбе. Они были очень красивой парой. Черноволосый, как воронье крыло, кореец и беленькая русская девочка.
Ему удалось осуществить свою мечту и в науке. Он занимался проблемами термоядерного синтеза. После окончания Ростовского университета в декабре 1964 года (в этом особенном выпуске обучение длилось пять с половиной лет) его с семьей направили в закрытый институт в Сухуми.
Что греха таить, после окончания университета мы все любили поговорить о диссертациях, о планах на будущее. В основном, это были личные планы. Юрий поразил меня другим взглядом на будущее.
Это было первого января 1972 года. Юрий с женой и сыном приехали на новогодние праздники к родителям, и пришли к нам в гости. Дети спали. А мы сидели у новогодней елки и говорили, говорили…
Это были замечательные годы! Мой муж готовился к защите диссертации, я – к поступлению в аспирантуру. Жена Юрия училась на биофаке в университете и работала в Сухумском обезьяньем питомнике. Каждый из нас «горел» своим делом. Казалось, что найдено что-то новое, что мы можем достичь очень многого. Впереди была целая жизнь. Это теперь, с высоты прожитых лет мы можем трезво оценить то, что сделано. Тогда мы были на взлете!
- Наше направление слишком глобально, – сказал тогда Юрий. – Значение работ по термоядерному синтезу слишком велико. Если каждый из нас урвет свой кусочек и отойдет с ним в сторону, может быть, мы и сделаем массу открытий, но не достигнем основной цели. А мы не должны допускать, чтобы нас обошли в таких глобальных вопросах. Иначе возникнет реальная угроза войны!
Поразительно, как пророчески звучат его слова сейчас, в 2004 году.
Юрий не защищал диссертаций. Он был рядовым научного фронта.
«Он всегда любил таскать каштаны из огня голыми руками», - сказал о нем как-то один из наших друзей. В студенческие годы мы все бравировали опасностью.
«У Тена – белокровие», - разнеслось по цепочке наших выпускников.
Юрий лежал в одной из лучших клиник нашей страны. К нему заходили те, кто бывал в Москве. Он живо интересовался их проблемами. Все уже знали, что он обречен, он это знал тоже.
- Он говорит о будущем. Это – страшно, - сказал мой муж после посещения Юрия в больнице.
Юрий был очень мужественным и жизнелюбивым человеком. Когда судьба очертила ему последние десять дней, он съездил на могилу матери, встретился с сыном, который поступил в МГУ. В последний вечер у них были друзья. Они пили чай. Юрий смеялся и шутил. И никто не знал, как трудно ему это дается. А через два часа он умер… Известие о его смерти пришло тринадцатого сентября 1983 года. Муж и группа выпускников поехали в Сухуми на его похороны.
Смерть нашего товарища послужила последним толчком для написания книги, первые наброски которой были сделаны еще в студенческие годы. Время для написания книги «любезно предоставил» мне мой сын Дмитрий Дронов, родившийся в мае 1984 года. Я назвала ее «Мир для нас», где слово «мир» подразумевалось сразу в двух смыслах. Из издательства «Новый мир» пришел отказ и рецензия на 25-ти страницах. Даже ее объем говорил о том, как неравнодушно отнесся рецензент к представленному материалу. Рецензия была суровой, но содержала массу рекомендаций о том, как дорабатывать рукопись. Основной совет заключался в том, чтобы рукопись «вылежалась». Тогда станет понятно, прошла ли она проверку временем. Когда я перечитала ее через десять лет, я поняла, что она «пахнет» тем временем, что она полна идей того времени, мыслей, с которыми мы тогда жили.
Когда я начинала писать ее, мне хотелось написать о Юрии. Но я не знала уклада жизни его семьи, ведь он был корейцем. Не знала я о его последних жизненных и научных проблемах. Не так часто мы виделись с ним в последние годы. Зато заботами и сложностями были полны разговоры наших друзей. Так постепенно рождалась книга о нашем поколении. Когда начинаешь писать, отталкиваясь от каких-то реальных фактов, герои оживают, и начинают жить своей жизнью. Но логика их поступков все равно соотносится с логикой нашей жизни, наших поступков.
Все написанное в ней – правда. Правда о нашем рождении под грохотом рвущихся снарядов, правда о нашем голодном детстве, о нашей учебе взахлеб, о работе, о наших друзьях, о детях, о наших ошибках и раздумьях. Это моего мужа двухмесячным выбрасывали из вагона горящего поезда. Это я родилась под канонаду бомбежки при взятии нашими войсками Ростова-на-Дону в ноябре 1941 года.
Мы – поколение счастливых. Мы выжили в трудные годы войны. Мы умели радоваться каждой примитивной игрушке, каждой конфетке, каждой паре обуви и перешитой из старья одежде.
Выпускники нашего потока. Русские, украинцы, евреи, армяне, дагестанец, кореец, грузин, сын американского специалиста.… У каждого - свои проблемы, жизненные и научные сложности. Каждому из нас хотелось сделать в жизни что-то стоящее, оставить о себе какую-то память. Герои моей книги. Люди со сложной судьбой. Те же, что и у нас, жизненные ситуации. Те же сложности, те же заботы.
Наш поток выпускников всегда славился среди других потоков самой крепкой дружбой. Наши отношения были, может быть, даже крепче родственных отношений. Мы ездили друг к другу в гости, и принимали друзей у себя. Помню, как несколько семей наших выпускников собрались в огромном доме у Володи Матосяна в Алахадзе вблизи Пицунды. Володя (кандидат физмат наук) был тогда заместителем директора большого закрытого института. Он решил переделать дом перед свадьбой сына. Мы дружно помогали ему. Мужчины строили лестницу на второй этаж. Женщины клеили обои.
Последний раз мы с мужем и с сыном гостили у Володи в августе 1991 года. Там мы пережили все августовские события. Как мы радовались! Как мы надеялись на демократию!
С огромным трудом, в бесконечной колонне машин в течение нескольких часов мы добирались в последних числах августа до Адлера. В это время по радио шла трансляция митинга в Москве, на котором выступали Ельцин, Попов. Я впервые увидела, как растроганный этими пламенными речами, Володя смахнул слезу. В тридцать седьмом году всю его семью вместе с отцом выслали в Среднюю Азию, и Володя пару раз показывал нам в Адлере дом отца, из которого их когда-то выселили. Теперь он думал, что подобное никогда не повторится. Как он ошибался!
Не прошло и нескольких месяцев после октябрьских событий, как в их селении стали появляться бандиты. Они вырезали одну семью за другой и занимали их дома. В основном это были грузинские семьи. У меня в глазах до сих пор стоят лица грузинской семьи - соседей Володи: доброе лицо бабушки, необыкновенно красивые лица ее внука и внучки. Всех их вырезали в одну из ночей, включая молодых родителей, которых я почти не видела, так как они все время работали.
В один из таких «черных» дней несколько машин подъехали к дому Володи. К счастью, в этот день Ева – жена Володи была в гостях у брата. Его трехлетний внук Вовчик бегал во дворе. К его виску приставили автомат. Из дома вынесли все, что можно было вынести, из гаража выгнали черную «Волгу» Володи. Он не сопротивлялся, так как больше всего боялся потерять внука. Внука оставили живым, а Володе сломали обе руки.
Они собрались, и уехали из дома в тот же день. Несколько дней пожили у сестры Володи в Сочи, потом сняли там квартиру. В свой дом они уже больше не вернулись. Правда, Володя пустил по их селу слух, что тот, кто вселится в его дом, не доживет там и до утра. В селении знают крутой характер Володи. Никто не пытается вселиться в его дом. Дом, прекрасный двухэтажный дом, согретый любовью этой семьи, видевший нашу крепкую дружбу, стоит и ветшает без человеческого тепла уже больше десяти лет. За домом присматривают соседская семья, в которой муж – армянин, а жена – русская. Эти соседи боятся бросить свой дом, и каждый день рискуют своей жизнью.
С началом событий в Абхазии вдове Юрия Тен Альбине тоже пришлось бежать из Сухуми. Она бежала под взрывами, и не успела даже забрать документы. Так она – русская женщина, родившаяся и выросшая в России, стала беженкой, и человеком «второго сорта». С огромным трудом ей удалось восстановить свои права на то, чтобы жить и работать в Ростове-на-Дону. Но она не смогла сделать этого для их сына, рожденного в Сухуми. Выпускник МГУ, он уехал в США, где его приняли с распростертыми объятьями. Он занимается новыми разработками в области связи, волоконной оптики. Как мы, русские, расточительны! Как невнимательны к судьбам соотечественников!
Мы искренне любим друг друга, мы сопереживаем друг другу. Мы радуемся успехам наших детей, а горе одного из нас становится общим горем. Почему у нас возникли такие теплые, почти родственные отношения? Не потому ли, что наша юность, определяющая в жизни человека, пришлась на время хрущевской оттепели. Нашей дружбе не помешали. Нас не заставили предавать друг друга.
Сначала я хотела написать сценарии двух отдельных сериалов. Один – «Семейная сага». Второй – «О друзьях». И первый, и второй сериалы, должны быть близки каждому жителю России. Второй сериал мог бы напоминать американский сериал «Скорая помощь», потому что друзья есть у каждого человека, и друзьям свойственно чувство сопереживания.
Наверное, у меня не хватила времени, чтобы сделать два полноценных произведения. А, может быть, это не получилось потому, что семейная сага семьи, формирование которой пришлась на хрущевскую оттепель оказалась бы неполноценной без реального показа тех дружеских личных отношений в обществе, на которых строится многое в нашей России.
От автора – 3 (Шаг спирали)
История развивается по спирали. Годы реакции сменяются годами гуманизма, возрождения (ренессанса). Возрождение прерывается кризисом, и опять идут годы реакции.
Время идет по спирали. Время, необходимое для одного полного витка, например, Земли относительно Солнца можно назвать шагом спирали.
Время одного полного витка истории при переходе из одного похожего состояния в другое, например, от казачьей вольницы к нынешней свободе, можно назвать шагом спирали истории. И он примерно равен одному веку. Шагом спирали нашей недавней истории был двадцатый век, который можно назвать «високосным», так как он имеет по сравнению с тремя предыдущими веками один дополнительный день, и его порядковый номер 20 делится на 4, так же как для високосного года. Каждый последующий вековой виток истории никогда не бывает точной копией витка предыдущего, так же как шаг спирали истории никогда не бывает постоянным. Шаг эволюционной спирали осуществляется через духовную реализацию.
Напомним, что порядковый номер високосного года, который содержит по сравнению с тремя обычными предыдущими годами дополнительный день 29 февраля, по определению, делится на четыре. Определение «високосный» можно применить и к веку. По григорианскому календарю, из каждых четырехсот лет последние годы тех веков, порядковый номер которых не делится на 4, не являются високосными. То есть, високосными не являются 1700, 1800, 1900 годы, несмотря на то, что порядковый номер этих годов делится на четыре. И только 2000 год является високосным, так как порядковый номер 20-го века делится на 4, и, он содержит дополнительный день 29 февраля. Стало быть, двадцатый век можно тоже назвать «високосным», так как он содержит по сравнению с предыдущими тремя веками один дополнительный день, и его порядковый номер 20 делится на 4. Думаем, что «високосный век» несет в себе по преданию все те же неожиданности и несчастья, которых принято опасаться в високосном году.
Нам тяжело сейчас... И кто, как не представители интеллигенции, могут эту боль выразить. Но еще показать то светлое и чистое, что живет в нашем народе, то радостное и удивительное, что окружает нас на Земле, ту любовь, которая просыпается однажды в каждом человеке.
По мнению прекрасного русского философа Николая Александровича Бердяева, эпоха Александра Сергеевича Пушкина - это и был конец эпохи ренессанса в России. Далее вся литература Достоевского и Толстого, Блока и Есенина - это боль и кровь русской мысли.
Еще Бердяев предсказал, что возрождение начнется в провинции.
Россия жива! Она открыта для всего прекрасного! Ее возрождение начинается здесь!
1937 год.
Эта медсестра была грубой, как мужчина. Она пришла к нему в палату, и в руке у нее был шприц.
- А что мне назначили? – спросил он, но она не ответила.
- На бок, - хриплым голосом сказала она, и он повернулся. Укол был болезненный.
- На спину, - так же лаконично сказала она. Он повернулся.
Она стояла и смотрела, как он умирает. Так умер в возрасте 51 год мой дед.
2000 год.
Она стояла и смотрела на него. Сначала ему показалось, что он куда-то проваливается. Его стало колотить, а она все стояла и смотрела. А потом он полетел по коридору.
Она стояла и смотрела, как он умирает. Так умер в возрасте 51 год мой брат.
2003 год.
О современных террористках. Она делала вид, что шокирована, что плачет. На самом деле она с удовольствием смотрела, как умирают раненые, как от болевого шока кричит подросток.
Но была, есть и будет еще и светлая сторона нашей жизни!
ШАГ СПИРАЛИ (ОТ ВОЛЬНИЦЫ К СВОБОДЕ)
Вера решила во время этого отпуска записать историю своей семьи. Записать ее для детей. Пусть, когда подрастут, почитают.
«Жаль, - думала Вера.- Неужели весь этот високосный век, все, что она помнит пусть даже из рассказов бабушки Фео, которую все называли мамуней, из рассказов матери, отца, все, начиная с её безногого прадеда - потомственного казака Николая Ивановича Минаева до еще не родившихся её (Веры) внуков и правнуков, уйдет вместе с ней? Целый век! А как по-человечески близки ей и любимы ею все эти люди. И те, кого ей не пришлось увидеть, кто умер еще до её рождения, и те, кто окружал её в жизни, и те, кого ей, может быть, и не придется увидеть…. Целый век…. Високосный век… Вековой шаг спирали»….
Она открыла тетрадь и стала записывать:
«20 августа 1976 года, город Геленджик Краснодарского края.
Мы жили на горе недалеко от моря. Квартиру нашли случайно. На вокзале к нам подошел грузный старик в соломенной шляпе и предложил квартиру. Он искал интересного собеседника и нашел его в лице моего мужа.
Маленькая горбатая старушка стала ворчать при виде детей, выражая свое беспокойство за матрасы, которые они могут испортить. Но, успокоенная нашими заверениями, засуетилась, захлопотала, побежала за чистым бельем.
Так мы стали обладателями увитой виноградной лозой комнаты с видом на весь залив, с выходом на веранду. Отныне все восходы и закаты были наши! Море, горы, сосновый бор! Все принадлежало нам! Мы начинали отпуск так, как хотели, бездумно, полагаясь на случай.
Старик был не так прост, как казалось сначала. Он работал в саду, возился с собакой Белкой и с ее щенятами, рубил дрова. Не обращая внимания на ворчание старухи, много читал, с упоением слушал серьезную музыку и смертельно грустил. И только Белка была допущена в его мир. Она была так же стара, как и он, много помнила и тоже грустила, положив голову на лапы. С достоинством принимала ласки и подношения нашей младшей дочери Нины, спокойно наблюдала за проказами своих щенят. А щенята были забавны! Белые пушистые комочки, они так отличались характерами, что я невольно сравнивала их со своими детьми.
Когда мы впервые привезли на море старшую дочь Наташу, она испугалась его.
- К берег-гу, к берег-гу! - с ужасом кричала она, когда Саша осторожно заносил ее в море. Ей больше нравилось строить домики из песка, собирать морские ракушки.
Двухлетняя же Нина освоилась с морем сразу.
- Стойте здесь, - командовала она, - я сама. - И, смешно забрасывая ноги, с криками: - В глубину! В глубину! - мчалась в море, и мы едва успевали подхватить ее тогда, когда волны накрывали ее с головой, и она захлебывалась соленой водой.
Меня ужасает это полное отсутствие страха. Жизнь Нины все время висит на волоске. Она лезет на пианино, на шкаф, валит на себя зеркало, падает со столов, со стульев, обжигается, обрезается. И горе тому, кому она берется помогать! В свои три года она затевает стирку. Не советуясь, моет пол, стол и стены одной тряпкой. За моей спиной бросает на сковородку жариться вместе с картошкой совершенно несъедобные предметы. В играх ей нужно что-нибудь "стрелятельное". Она марширует, как солдат. Даже во сне я подскакиваю в постели, продолжая переживать за своего "бармаленка", "диссертенка", как называет ее Наташа, потому что на младенческие годы Нины выпали защиты наших диссертаций.
Отдых шел своим чередом. Завтракали, шли на море, купались, загорали, ходили в кино. В тени сосновых деревьев Нина спала днем. Вечерами мы приходили на берег, смотрели на звезды и рассказывали детям о Маленьком принце. Дождливые дни проводили дома. Я читала, возилась с детьми. Старик часами беседовал с мужем. Он был очень мудр. И молодежь не раздражала его своими мини-нарядами, своим легкомыслием. Старый, с носом-бульбой, усеянным оспинами, он преображался, когда вспоминал молодость. Закат, которым мы всегда любовались, напоминал ему страшный день войны в Турции. Тогда он умирал на поле битвы. Рядом лежали товарищи, и закат был так же красив. Он думал, что видит последний закат в жизни, и жадно смотрел, впитывая в себя все его переливы.
Он мог говорить на любые темы, но особенно его интересовала тема царской семьи, Распутина, предреволюционной атмосферы.
- Смотри, монархистом станешь! - смеялась я над Сашей. Хозяйская пара занимала меня. Я никак не могла разгадать загадку их совместной жизни. А разрешилась она просто. Старушка была сестрой недавно умершей хозяйки. В годы революции она попала в семью сестры, нянчила детей, делала всю черную работу.
- Вы будете смеяться, - говорил старик мужу. - Полгода назад я вступил в законный брак с Евдокией Ивановной. Дети мои обеспечены. И я не хочу, чтобы она оказалась на улице после моей смерти. - Старик махнул рукой. - Но с ней не поговоришь, как бывало с женой. Плохо мне... И товарищи мои все поумирали...
Вечер был теплый и тихий. После моря и бани было так хорошо! Муж и дети давно спали, а сквозь открытые окна проникали шорохи деревенской улицы. Я – сова, и мне не спалось. Старушка, обычно ночевавшая во флигеле, сегодня была дома, из ее спальни слышались вздохи. Потом началась молитва... В детстве я слышала молитвы-скороговорки своей бабушки Фени. Но это была другая молитва.
Было неловко, как будто я тайно присутствовала при чужой исповеди. Словно не сгорбленная старушка, а молодая женщина страдала одна среди огромного мира, вызывая на свидание умерших из царства теней. Для каждого находила ласковое слово, описывала Богу их страдания и просила быть милосердным.
- Господи, они так страдали! Успокой их души! Дай им счастье! Дай им покой!
Молитва то звенела в ночи, то уносилась вместе с тенями, и нельзя было разобрать слов. Потом была хвала Господу. За что же славила его эта бедная женщина? За свою жалкую одинокую жизнь? За раннюю потерю близких ей людей? За войны, которые ей пришлось пережить? Нет. Она славила его за то, что видела этот прекрасный мир, могла еще быть полезна людям и имела силы работать.
Молитва кончилась. Я словно молилась вместе с хозяйкой и поняла, как ей хорошо сейчас. Она избавилась от непосильного груза своих воспоминаний, мысленно встретилась со всеми, кто был ей дорог, и теперь могла спокойно уснуть.
А мне опять не спится. Как нам - неверующим - освободиться от гнета воспоминаний, от невыплаканных детских слез, от обид? Кому излить душу свою? Перед кем раскрыть ее потайные уголки? Перед кем покаяться в больших и малых проступках своих? У кого испросить милосердия для своих близких?
Каким Богам молиться нам, нашим детям, если в нашей крови течет русская казачья, еврейская, калмыцкая, польская, татарская, турецкая и другая кровь, о которой мы иногда даже не знаем? И нет мне ответа на эти вопросы... Я начинаю вспоминать то, что было до моего рождения, то, что рассказали мне моя мама и моя бабушка Феодосия Николаевна».
* * *
Больше всего Вера хотела написать о матери. Мать была ближе к ней, чем отец. Но прежде, чтобы понять, что происходило с матерью и почему, нужно было рассказать историю их семьи. Это была казачья семья, в которой воспитывались Вера, ее сестра Зинаида и брат Алексей. Поэтому об этой семье Вера знала больше, чем о семье отца.
* * *
«В конце девятнадцатого века на хуторе у моего прадеда Николая Ивановича Минаева было все. Казачий дом, скотина, большой надел земли, пятеро детей. Но его жена Марьюшка так и не оправилась после последних родов. Почахла, почахла и умерла, оставив орущего младенца и еще четверых малышей мал мала меньше. На поминках Николай напился, вышел на баз, свалился в сугроб, да и отморозил себе ноги. Их пришлось ампутировать. Соседи и родственники устали помогать, нужно было срочно искать молодуху на безногого мужа и на пятерых детей. Среди казачек такой не нашли. Потом вспомнили про Софью, дочку недавно умершего станичного еврея часовщика Моисея. Последние три года Софья ухаживала за парализованным отцом. Теперь она осталась одна в почти враждебно настроенном против евреев казачьем крае. Николай был против, но их познакомили.
- Пусть забудет, что еврейка. Если примет нашу веру и будет жить, как казачка, то я согласен.
Софью окрестили и привезли к нему в дом. Голодные дети обступили ее. Она кинулась готовить. Ее еда была необычной и такой вкусной. Софья стала доброй матерью для этих детей. Про нее говорили, что такая мачеха лучше другой матери. А через год в 1892 году у них родилась девочка, которую назвали Феодосия, Фео, Феда, Дося, Феня, которая стала моей бабушкой, матерью моей мамы Нины. Больше детей у Софьи не было.
Темные кудряшки Фео обрамляли миловидное молочно-белое лицо с ясными, как небо, синими отцовскими глазами. Она росла бойкой и предприимчивой. Маленькая разбойница с ангельским личиком.
А несколькими годами раньше года рождения Фео в октябре 1884 года на хуторе Сурчины Алексеевского района Донской области (с 1961 года – Волгоградской области) в семье зажиточного верхне-донского казака Ивана Михайловича Гордеева и калмычки Катерины родился поздний ребенок - потомственный казак Михаил Гордеев. Он подрастал, и впитывал в себя все качества и устремления казачества.
Главное, не быть ленивым! – так воспитывали его отец и мать. А ему и некогда было быть ленивым. Он любил вставать чуть свет. Все лето он спал под навесом. Воздух был такой свежий, что он высыпался за четыре часа, и чуть свет бежал наперегонки с соседским казачком Федором в конюшню. Он очень любил коней.
Получив дома в местной духовно-приходской школе начальное, по тем временам низшее образование, Михаил в возрасте двенадцати лет попал в один из лучших в стране Кадетских корпусов. Как правило, наиболее способных и развитых казачков посылали учиться в престижные учебные заведения. В их число попал и Михаил, после предварительного собеседования он был отобран для продолжения обучения в Петербургском Алексеевском Кадетском корпусе.
Родственники отмечали большое рвение Михаила к учебе, но рассказывали, что во время проводов отца дома не было. Он находился на регулярных военных сборах довольно далеко от дома. Малограмотная мать категорически не хотела отпускать сына:
- Мал еще из дома уезжать, не отпущу и все! Мужские руки в хозяйстве нужны!
И тогда двенадцатилетний Михаил проявил самостоятельность. Упрямый Михаил все решил по-своему. Он перестал разговаривать на эти темы, тайно собрал себе намного еды, одежды, и в нужный день сбежал. Он прошел пешком 30 километров, и вместе с группой казачков был отправлен на учебу в Кадетский корпус в Санкт-Петербург. Там он получил две специальности: связиста и специалиста по кавалерийскому делу. В будущем последняя специальность определила его судьбу, и даже спасла ему жизнь. Его лучший друг Федька побоялся убежать вместе с ним, но на всю оставшуюся жизнь сохранил зависть к своему более смелому другу. Судьба еще не раз сводила их, и хотя оба оказались на стороне красных, каждая их встреча могла окончиться трагически. Пока их судьбы разошлись до того времени, когда Федор участвовал в раскулачивании, а Михаил в это время приехал на хутор, был арестован по наводке бывшего друга и посажен на десять лет в тюрьму. А пока Михаил пешком прошел несколько километров до станицы, где располагался пункт сбора казачат для отправки на учебу, и укатил в Петербург, где ему суждено было провести около восьми лет.
Нужно заметить, что Александровский Кадетский корпус, куда был направлен Михаил, окончили многие известные люди того времени, среди которых был, например, записанный казаком станицы Вешенской Атаман войска Донского, талантливый и всемирно известный писатель Краснов Петр Николаевич, сын военного ученого и историка.
Михаил прошел полный курс обучения этого корпуса, то есть прошел первую ступень среднего военного образования. Он пробыл в Петербурге 8 лет, получил там две военные специальности: связиста-телеграфиста и инструктора по ковке лошадей, а также звание урядника, то есть начальника из рядовых. Жаль, что не сохранились документы об образовании Михаила. По словам младшей дочери Михаила Клавдии, его аттестат с оценками по предметам сгорел при Сталинградской битве во время войны.
Известно, что Петербургское училище, в котором он обучался конному делу, после революции стало Высшей Кавалерийской школой красных командиров (1924 г.), а с 1925 года эта школа была переформирована в Кавалерийские Курсы Усовершенствования командного состава. Начальником этой школы был известный теоретик конного дела М.А. Баторский. Здесь прошли обучение видные военные командиры Отечественной войны: Г.К. Жуков, К.К. Рокоссовский, М.И. Савельев, И.Х. Баграмян, А.И. Еременко И многие другие. Все они учились в одной группе первого выпуска.
Примерно в 1905 году Михаил вернулся из Петербурга домой, где был определен в Казачьем подразделении в соответствие с чином урядника и полученным образованием. По документам он числился, как казак Донской области Хоперского округа станицы Алексеевской.
После возвращения из Кадетского корпуса он встретил на одной из посиделок бойкую Фео, и влюбился в нее. В начале 1910 года в возрасте 25 лет он женился на Феодосии Николаевне Минаевой. Почти сразу он был откомандирован на службу в одну из Казачьих Воинских частей Екатеринбурга в качестве мастера по беспроволочной связи (телеграф). Жена с новорожденной Настей поехала с ним.
Жить пришлось не в городе, а в поселке Екатерининского прииска Верхотурского уезда. Там им временно выделили дом с большой участком. Здесь жили золотоискатели. Среди них было много заключенных и ссыльных, поэтому все казаки, и Михаил в том числе, носили при себе оружие, то есть, наган. Все казаки обеспечивались денежным и продовольственным довольствием, заниматься добычей золота им не разрешалось. В воинской части даже говорить об этом запрещалось. Но Фео не признавала никаких запретов. Она разузнала, что и как нужно делать, кое-как собрала нужный инвентарь, и, несмотря на запреты мужа, стала мыть золото на своем участке. Она была настоящей казачкой, трудности не останавливали ее, а еврейская предприимчивость помогала ей найти нужное решение. Ее не остановило и то, что она почти непрерывно была беременна. Подоткнув, как настоящая казачка, подол, она рыла ночами во дворе яму за ямой, а на день прикрывала их досками, засыпала зелеными ветками. Ей повезло, за эти два года она намыла довольно приличный мешочек золота. За деньги, вырученные от его продажи, они купили себе по возвращении обратно приличный дом. Там же на Урале в январе 1913 года родилась вторая их дочь Нина.
Михаил много работал, иногда ездил в разные районы уезда и по несколько дней не был дома, а Фео хозяйничала одна с двумя крохотными детьми, в это время она ждала третьего ребенка, к тому же она не могла привыкнуть к суровым уральским морозам, дефициту фруктов и овощей. Решено было отправить ее с детьми на Сурчины. Михаил повез ее, но вернуться в Екатеринбург ему было не суждено. Началась первая Мировая Война.
1 августа 1914 года Германия объявила войну России. Началась срочная мобилизация. Михаил и оба его старших брата были отправлены на фронт. Братья погибли, а Михаилу повезло, со своей Казачьей сотней он дошел до Польши (есть его фото от 19 мая 1915 года из Польши). Для России эта война закончилась революцией. 3 марта 1918 года был заключен с Германией Брестский мир. Солдаты возвращались домой с радостью и с надеждой на мирную жизнь, но дома их ждала еще более страшная гражданская война. Казачество разделилось на красных и на белых, но обречены были и те и другие. Вольное казачество не вписывалось в рамки будущего тоталитарного государства. Независимое демократическое казачество никогда не знало крепостничества и других видов насилия, и в царской России было государственной опорой. После Революции казаки всеми силами старались сохранить свою независимость, и поэтому подверглись в дальнейшем тотальному уничтожению. Мобилизация в гражданскую войну была насильственной. Любой казак по воле случая мог стать красным или белым.
Михаил попал к красным в первую Конную армию под командованием С.М. Буденного, где занимался техническим обеспечением кавалеристов. Как специалист по конному делу, по ковке лошадей, он очень хорошо зарекомендовал себя у С.М. Буденного. Многие штабисты знали его лично, так как он подковывал им лошадей. Впоследствии это не раз спасало его от гибели.
Когда он вернулся домой, односельчане-завистники, среди которых был и его бывший друг Федор, который в свое время побоялся вместе с Михаилом убежать из дому на учебу, сразу же бросили его за решетку. Но друзья односельчане написали письмо С.М. Буденному с просьбой спасти Михаила от тюрьмы, а, может быть, и от расстрела. Ответ пришел немедленно. Буденный не только распорядился освободить Михаила из тюрьмы, но и рекомендовал его, как классного специалиста, направить в Новочеркасское кавалерийское училище инструктором ковочного дела. В 1924 году это училище было преобразовано в Кавалерийские курсы усовершенствования командного состава (ККУКС). Михаил проработал там более десяти лет. Летом 1937 года кавалерию решили пересадить на «железных коней». Преподаватель по ковке лошадей Михаил Иванович Гордеев оказался не нужен Красной армии. Крепкий казак Михаил Иванович Гордеев умер второго января 1938 года в больнице при загадочных обстоятельствах в возрасте 51 год.
Когда началась коллективизация, Фео вступилась за семью соседей Поляковых, рачительнее которых не было в округе. Они всегда работали только своей большой семьей, никогда не брали работников. Тяжелым трудом сумели сколотить хорошее хозяйство, и за это их теперь зачислили в ранг «кулаков».
Фео не сумела спасти Полячиху с детьми. Их выслали в Сибирь. Фео с несколькими другими «горластыми» бабами отправили в околоток.
Так в тяжелый 1928 год дети Михаила и Фео остались одни. Но они были воспитаны в настоящей казачьей семье, и не пропали, не умерли от голода. Они выжили, потому что их с малых лет научили работать. Раньше глубокой осени на колхозном поле ничего нельзя было собирать, за сбор колосков на поле можно было получить десять лет тюрьмы. Но они помнили, как их мать Фео умела готовить из «ничего», что на замерзшем поле можно собрать мерзлую картошку, свеклу. Весной они знали, что можно делать пирожки с лебедой, и с крапивой, а из спелых желудей можно сделать муку. Правда, колобком, испеченным из такой муки, можно было через некоторое время забивать гвозди, но свежевыпеченные оладьи из желудевой муки были вполне съедобными. Помнили они и о том, как, подоткнув юбку, их мать Фео могла разбить тонкий осенний ледок на Хопре, и отправиться с бреднем ловить рыбу. Они не могли погибнуть, так как знали много способов выживания. Мороженая картошка была немного сладковатой, хлеб из желудей – немного горьковатым, а рыба была такой вкусной.
МАМУНЯ
В нашей семье не употребляли слово бабушка. Понятие «бабушка» в нашей семье было аналогом слова «старушка», которое произносили, если говорили об очень старой посторонней женщине. Так уж повелось, что свою собственную единственную родную бабушку мы называли мамуней.
После переезда в Новочеркасск в тридцать седьмом году и после смерти 2 января тридцать восьмого года нашего деда Михаила мамуня купила вместе со старшей дочерью Настей бывший дом священника с большим жерделовым садом. По понятиям нашего времени бабушка Фео была тогда совсем еще не старой женщиной возрастом около пятидесяти лет. Она была так же энергична и склонна на авантюры. В то же время она была исключительно честна и доверчива, как ребенок. У нее было доброе сердце ее матери Софьи, и она никогда не могла пройти мимо плачущего ребенка, или не подать милостину просящему.
Когда они еще жили в станице, Михаил часто передавал ей часть материала, который выдавали на его обмундирование, были среди этого добра и подошвы, которые очень ценились на хуторах. Фео расплачивалась ими за вспаханную землю, за другую тяжелую работу, ведь в ее семье были одни девочки, да совсем маленький сын Иван. Оставшиеся подошвы она раздавала в долг, а потом заставляла детей, в том числе и мою мать, идти и собирать долг картошкой, квашеной капустой. Моя мать Нина не любила этого делать, и очень обижалась на мать Фео.
Фео привыкла жить в условиях хутора, потом, станицы, где кругом – хорошо знакомые люди, с которыми можно поделиться последним куском хлеба, а можно и попросить взаймы хлеба, муки, зерна. В городе все были чужими, и мамуня все время попадала в сети орудовавших тогда авантюристов. Ей хотелось выгодно распорядиться неплохой по тому времени пенсией за мужа, а по домам все время предлагали недорогую муку, крупу, постное масло.
- Верушка, беги к матери, - посылала она меня иногда, когда я ночевала у нее. - Пусть несет большой мешок, деньги. А я уж отдала деньги и мешок. Буду ждать машину с мукой на углу.
- Господи! – собиралась впопыхах мать. – Уже сколько учили ее, ничему не выучили.
- Мама, - уговаривала ее уйти домой мать, когда уже темнело, и было совершенно ясно, что мамуню в очередной раз обманули. – Ну, сколько уж раз тебя обманывали? Что ж ты каждому веришь?
- Что, ты, милая, да как же можно людям не верить?
Доверчивая и по-детски наивная, мамуня все время попадала в разные истории и рассказывала потом о них с большим юмором:
- Решила я очистить душу от грехов. Сами знаете, праздник какой, - любила она рассказывать историю «очищения». - Одела все чистое. Нарядное. Иду в церковь, по дороге думаю, просить нужно Бога. Очисти, Господи! Не иду, лечу! Ангельские крылья за спиной шумят! Очисти, Господи! Очисти, Господи! - нужно сказать, что бабушку Фео нельзя было назвать глубоко верующей. Молитвы она знала, но молилась изредка скороговоркой, и в церковь ходила только по большим праздникам.
- Да от чего же очистить, мама? - в тон ей посмеивается моя мама Нина. – Ты, поди, и не грешила давно?
- Так я и в церкви давно не была, набралось уж, поди, прегрешений, - отвечает мамуня. – Не перебивай, много ты о грехах моих знаешь. Я, может быть, поболе тебя грешу. Да и Клавкины грехи заодно, думаю, очистить удастся. Ее ведь, нехристя, разве в церковь загонишь? – младшая незамужняя сестра Нины Клава жила с мамуней.
- Пришла в церковь и ахнула. Поп новый, молодой, красивый, тьфу, сатана. Опять, думаю, будь ты трижды проклят, соблазн.
- Мама, да какой же соблазн. Вас, старушек, много, а поп – один, - подначивает ее мать.
- Много ты в попах понимаешь. Дошла очередь до моей исповеди. На чужое, спрашивает поп, завидовала? Грешна, батюшка, говорю, грешна. Скоромное перед пасхой ела? Грешна, говорю, батюшка, ох, грешна. С чужим мужиком спала? Сурово так спрашивает, не соврешь. Что Вы, говорю, батюшка. С чужим-то… разве уснешь…
- Да это ж анекдот такой недавно Клава рассказывала.
- Ты, Нинка, никогда не дашь соврать. Ну, это не имеет значение, что я там ему говорила, Главное, отпустил он мои грехи. Домой на крыльях лечу, легкость такая. Очистил, думаю. Я ведь ему не только свои, но и Клавкины грехи подсунула. Поп-то неопытный. Он все и отпустил. Прихожу домой, а дверь нараспашку.… Думала, Клавка пришла. Но в комнату вошла, все сразу поняла…. Очистили. Слишком усердно молилась. Очисти, господи! Да одеяла мне не жалко. Клавкины платья жалко. Ей замуж выходить. Спасибо Надя да Нина помогли, новые справили, Да и одеяла сатиновые мы с Клавкой простегали.
По нынешним меркам трудно представить, что можно было украсть у нашей мамуни. Но на рынке того времени все можно было продать, и все купить за бесценок.
Иногда у мамуни на ночлег собирались почти все ее внуки. У нее мы кушали тюрю – хлеб, замоченный в воду, иногда были блины, и всегда макуха, печеная репа, или тыква. В доме мамуни всегда стоял приятный слабый запах теста, печеной тыквы, каких-то трав и цветов. Никогда и нигде я больше не чувствовала такого родного запаха. До темноты мы играли в саду, или на улице рядом с домом. Потом в сумерках запирали калитку и садились на деревянных ступеньках в дом, и рассказывали друг другу истории про черную руку, про ведьм и колдунов. Видно детям во все времена не хватало адреналина.
Потом прохлада загоняла нас в дом, где мы стелили на полу ватные одеяла, подушки, и укрывались другими одеялами.
- Ну что, какую вам сегодня рассказать сказку? – спрашивала мамуня, и ответ был всегда один:
- Про Марка богатого.
Знала ли мамуня какую-нибудь другую сказку, мне неведомо. Но рассказывала она эту сказку с таким мастерством, с длительными паузами на самых интересных местах, когда каждый из нас слушал, затаив дыхание. Интересно, что от случая к случаю сюжет сказки менялся, может быть, потому я его и не помню. Но основная канва оставалась неизбежной:
«Маленький мальчик оставался сиротой, и жизнь его становилась все хуже и хуже. Но Бог все видел и послал к нему благодать. Бедный малыш встречал добрых людей, которые побеждали какое-то зло, и помогали ему вырасти богатым и добрым. И теперь он сам творил добро, помогая другим обездоленным». На всем протяжении сказки герой попадал в самые разные переделки. Похоже, что наша мамуня собирала в этой сказке элементы всех известных ей русских сказок. Добро всегда побеждало зло, сироты обретали семью, голодных кормили, замерзших – согревали, больные вставали на ноги, а богатые были щедры к тем, кому жилось хуже.
Перед пасхой в сумерки улицы Новочеркасска запружены людьми, несущими светящиеся изнутри домики. Это так красиво!
На пасху с вечера мы все идем в Новочеркасский собор. Во дворе собора уже стоят рядами люди. Перед ними разложены пасхи, крашенные яйца, сало. Мы становимся тоже, зажигаем свечки. Батюшка проходит, брызгает святой водой на наши пасхи, и брызги попадают на наши ноги.
- Мамуня, - шепчем мы ей, – нам батюшка ноги святой водой обрызгал.
- Радуйтесь дети. Вот сегодня ляжете спать, а к утру ваши ножки подрастут, крепкими станут, и уставать никогда не будут. Мне в детстве тоже ножки святой водой побрызгали, вот я до сих пор бегаю. Никогда не устаю.
Когда мы в пятьдесят первом году переехали в Ростов, мамуня приезжала к нам иногда:
- Будь ты проклята, Верок, - ласково говорила она, и эти слова означали всего лишь ее удивление. – Да что ж у тебя такая лапа выросла?! – у самой мамуни до старости были маленькие аккуратные ноги.
- А будь ты проклят, внучок, - говорила она через пару лет моему брату. – Да как же ты, двухметровая детина, в двери проходить-то будешь?! – Алексею действительно нужно было наклониться, чтобы не задеть притолоку в миниатюрном доме мамуни.
Удивительно, сколько в ней было энергии.
- Мать-то, что? На работе? – спрашивала она с порога. – Ох, что-то кухня у вас давно не белена. Вера, убирай посуду. Мне - ведро и таз. Зина, тащи побелку. – К приходу мамы Нины кухня сверкала свежее побеленными стенами, и а некрашеный деревянный пол – своей естественной белизной.
- А что, милая, трамвай этот прям до Новочеркасска идет? – придуривалась она иногда.
- Да что ж ты не помнишь, что ли, - огорчалась моя мама. – Трамвай до автобусной станции довезет, а там, на автобус до Новочеркасска пересядешь.
- Понимаю, понимаю, милая. С тобой и пошутить нельзя, - улыбалась мамуня.
Потом она приезжала все реже и реже. Да и нам ездить к ней в гости было некогда. Мне не пришлось попасть на ее похороны. Когда она умерла, я была на студенческой практике очень далеко, в Красноярске. Может быть, поэтому она запомнилась мне живой.
МАТЬ.
Непосильные физические и нервные нагрузки предвоенных лет, когда через тюремные стены прошли ее мать, отец и муж, не прошли для мамы даром. У нее началось обострение язвы желудка. Она никогда не жаловалась. Даже тогда, когда, пораженная внезапной слабостью, вдруг свалилась, исходя кровавой рвотой.
- Сережа, сходи к Матвеевне, плохо мне! Иди скорее, - стонала она.
Временами сознание возвращалось к ней, и она видела, как в своей кроватке плачет Зина, протягивая к ней свои ручонки. Печка прогорела, стало холодно.
- Ложись, доченька, - почти беззвучно шептала она. - Укройся!
Она чувствовала себя совсем невесомой, парящей над кроватью. И оттого, наверно, всплывали в памяти картины детства.
...Вот она учится косить траву. Начав рядок, она забирает все больше и больше. Вот уже стелется по траве, с трудом удерживая косу.
- Не так! Смотри, - говорит отец. - Он шагает неторопливо и уверенно, и сочное сено падает на землю. - Так ты не устанешь. - Нина - его любимица.
...И снова она тонет, как тогда в детстве, когда везла домой к пасхе два кувшина сметаны. Неспокойны весной воды Хопра! Не справились мужики с лодкой... Закрутило, перевернуло... С детства плавала хорошо, да сметану бросить жалко. Вот ушла под воду, оттолкнулась от дна, выскочила, и опять под воду. Так ее и достали с зажатыми в руках кувшинами.
...Проваливаясь по пояс в мокрый снег, идет она вечерними сумерками домой. Небольшой мешочек с объедками, с остатками муки из-под жернова, с пшеницей, собранной по уголкам, кажется ей пудовым. Это - все, что она заработала за неделю работы у мельника. А как она радовалась каждому сбереженному кусочку!
Она бредет, чувствуя, как немеют замерзшие ноги, как раскаленными клещами стискивает холод низ живота. Усталой после работы, мокрой, обледеневшей по пояс, ей хочется упасть в этот мягкий снег и спать, спать, спать... Но там, на хуторе пухнут от голода младшие сестры и братишка. Она поднимается и идет дальше...
- Папа, папа, - шепчет она. - Когда ты вспомнишь о нас? Когда приедешь?
Отец далеко со своей кавалерийской частью. Он не знает о том, что мать увезли в район, потому что она не сразу подала заявление в колхоз. Но и они не знали, что отец тоже арестован, как выпускник кадетского корпуса. «Был бы человек, - говорили тогда, - а дело на него найдется». Уже перед хутором увидела, что за ней наблюдают волки. Теперь нужно спешить, но нельзя падать.
Задыхаясь, вваливается в дверь, и навстречу ей на опухших ногах шагает сестра Надежда. Стащив себя обледеневшую одежду, начинает готовить еду...
...Вот она стоит у доски. Школа - четыре класса. Сегодня она за учителя. Объясняет задачи, вызывает к доске. Откуда берутся решения, слова для объяснений, ей неведомо. Она - первая ученица в школе. Как Ломоносов, прошла программу четырех классов за год, и с начала нового года помогает учителю.
Безногий дед-иконописец Николай Минаев радуется, глядя на внучку. И дома - помощница, и в школе хвалят. Он манит ее пальцем и показывает на икону:
- Это - Бог? - спрашивает он и подрисовывает рожки. - А теперь - черт! - он лукаво смеется и прикладывает палец к губам. Бабушка Соня - очень верующая.
Но и месяца не прошло с начала учебы, как приехала мать Фео.
- Будя, - говорит она, - и так грамотные! За скотиной ходить некому.
Дед, перекатываясь на тележке, заглядывает на дочь снизу и ругается:
- Постой, Феня. Бери Настю, бери Ивана, Надьку. Нинку оставь! Способная она к учению!
Долго-долго едут они домой на тряской телеге. А кругом осень... Летят листья... Кружатся, кружатся, кружатся...
Кружится комната. Но она ничего не чувствует... Ни боли... Ни тела... Только звон... Видит в полумраке, как, свернувшись клубочком, спит Зина, в руке полбублика. "Значит, все-таки уснула. Почему нет Сережи?" В сознании начинает расти, расплываться и звенеть большой водоворот...
...Отец шел, покачиваясь. Выпитая с утра водка кружила голову, внутри все горело от жажды. Утром он проснулся в чужом доме и послал за водкой.
Моя мать не умерла. Поздно вечером забежала соседка, ахнула, укутала Зину, вызвала скорую помощь. Когда отец пришел домой, матери уже сделали операцию. Ее чудом спасли... Она осталась жить... Но умерла любовь...
А через два года под грохот бомб родилась я. Мама назвала меня Верой. Вера... Верусик... Верочка... Верок... Как неистребима в каждой женщине жажда веры и любви!
Милая моя, девочка моя, моя мама! Как хочется обнять тебя, но ты строгая, ты гордая, ты скупая на ласки. Спасибо тебе за любовь твою, за прекрасный мир жизни, который ты открыла нам!»
* * *
Вера остановилась и подумала, что еще в сталинские времена в кругу своей семьи мать любила ругать Сталина. Конечно, это было бы опасно в обычной семье, но у них взрослые и дети так привыкли все хранить в тайне, что никакая информация из семьи не выходила наружу. Наверное, со стороны мы, дети, казались неразговорчивыми (сами себе на уме). После смерти Сталина мать стала защищать его от всеобщих нападок и ругать Хрущева. Вере все это не нравилось. Хотелось иметь на все собственное мнение.
А еще из детства у нее сохранилось много воспоминаний о событиях, которые показались ей смешными в силу детского оптимизма, или непонимания ситуации, но в отношении взрослых к этим событиям было полно трагизма и страха.
В Новочеркасске у них был очень интересный дом, в котором комнаты были расположены по кругу, и детям в отсутствии взрослых хорошо было гоняться друг за другом. Дом был полон тайн и тайных мест, в которых можно было затаиться во время игры в прятки. Иногда дети засыпали в этих тайных местах, и, проснувшись от голосов взрослых, уже боялись выйти и поневоле подслушивали эти разговоры. За эти, хотя и нечаянные подслушивания могло сильно «влететь».
* * *
О семье отца Вера знала меньше, чем о семье матери, в которой она воспитывалась. Знала лишь из рассказов отца, что в пригороде Харькова в конце девятнадцатого века в семье потомственных украинских кожевников родился мальчик Кузьма Карпенко. Его рыжеватые волосы закручивались в жесткие кудри, и пружинили под расческой.
- Тай что ж таке? – Плакала его мать, размачивая и расчесывая непослушные кудри. – У всех диты как диты, а в мене как овечка?
Он женился в первый год нового «високосного» двадцатого века на спокойной дородной красавице Оксане, которая принесла ему много детей. В живых остались одиннадцать. Так у моего отца Сергея оказалось пять братьев и пять сестер, половина из которых была старше его, а половина – моложе.
В последние годы своей жизни Кузьма купил небольшой дом на окраине Белгорода. Их двор заканчивался речкой. Летом они ежедневно купались в ней, ловили рыбу, замачивали для выделки кожи. В детстве у ребят была всего лишь пара штанов на шестерых братьев. Кто первый вставал, тот и одевал штаны. Остальные вынуждены были в одной рубахе сидеть на печке, или бегать по двору. Нужно напомнить, что трусы в то время вообще не носили. Одни штаны были из «чертовой кожи», то есть из плащ-палатки. Под дождем штаны становилась колом, и ходить в них было невозможно. Как-то Сергей пошел в гости в девочке, которая ему нравилась. Но под дождем ему пришлось ретироваться. Он посадил себе на шею негнущиеся штаны, и, прикрывая «срам» рубашкой, садами добрался домой.
Жили они нестабильно. Зарабатывал Кузьма хорошо, но любил выпить, и в пьяном состоянии где-нибудь в пивной похвастать заработком. Начав с малого, в периоды запоя он пропивал все, включая и бочки для выделывания кожи. Потом занимал деньги, выкупал свои бочки. И все начиналось сначала. Красавица Оксана относилась ко всему происходящему спокойно. В ее задачу входило рождение, и вскармливание малых детей. Остальное ее не касалось. Повзрослевшие сыновья вели себя как волчата, стараясь вписаться в отцовский бизнес, и начать зарабатывать себе на пропитание и на одежду. Кто-то рассказал им о биологической модели выживания сильного в волчьей стае, и они при случае любили повторять эти истины. Они тренировали свои мышцы, и вели вообще себя друг с другом в соответствии с этими законами. Когда Сергей заработал себе на приличную одежду и купил ее, утром он обнаружил, что младший брат Костя уже ушел в ней. Они конкурировали друг с другом. Каждый старался первым выгодно закупить «сырье» (сырую кожу) для выделки, а потом повыгоднее продать уже готовую. Костя особенно отличался тем, что не очень был усерден в работе, и мог запросто продать кожу, выделанную кем-нибудь из братьев. За это ему крепко доставалось, но уроки эти он помнил недолго. По примеру своего отца Кузьмы они все любили выпить.
Казалось бы, православные заповеди не очень-то выполнялись в этой семье. Но в год великого украинского голода горе сплотило их. Сначала умерли родители. Последней они похоронили бабушку. Дети вернулись домой, и старший брат Дмитрий велел им разбить дома всю посуду (сейчас это назвали бы психологической разгрузкой), и они навсегда покинули родительский дом. Они бросили его, и никогда не вспоминали о нем, так страшны были воспоминания времен того искусственно сделанного голода, когда горы зерна сгнивали на местах, а народ Украины умирал с голода. После этого Дмитрий разделил их на три группы и отправил к родственникам в Москву, в Новочеркасск и на Кубань.
Сергей долго жил в Москве у сестры Марии, работал на строительстве московского метро, а потом перебрался в Новочеркасск, чтобы заниматься с братьями кожевенным делом.
После Москвы Сергей был одет щеголем. У него были новые хромовые сапоги, галифе из тонкого сукна, кожаный пиджак. Кепка прикрывала его уже лысеющую голову. Лицом он пошел в мать. Он был самым красивым из братьев. Красивое круглое лицо, крепкое телосложение. Черные глаза обволакивающим взглядом провожали каждую молодую женщину. В этом смысле о нем в городе ходили легенды. У него, несмотря на почти полное отсутствие какого-нибудь образования и воспитания, были прирожденные способности галантного кавалера. После недолгого пребывания в Новочеркасске, Сергей уехал к брату Абраму на Кубань, сошелся там с одной женщиной, сделал ей ребенка, но, бросив ее, вернулся в Новочеркасск.
Сообща Сергей со старшим братом Дмитрием купили дом. Жизнь в стране текла своим чередом, приближались годы самых свирепых политических репрессий. Но братья Карпенко жили по своим законам, и зарабатывали деньги своим ремеслом.
Ранней весной тридцать шестого года Сергей встретил Нину. Он зашел с другом в столовую КУКСа, и увидел в буфете девушку с чистыми, как небо, голубыми глазами, которая почему-то она бегала по помещению босиком. Он применил к ней все свои чары, но она не растаяла сразу же, и на следующий день он принес ей конфеты. А на третий день купил ей чувяки. Самые красивые, которые только смог найти на рынке. Он не привык, чтобы ему отказывали. Его желание разрывало его на части. Через неделю он снял квартиру. Он обманул ее, сказал, что там живет с ним сестра, что она хочет познакомиться с ней. Но Нина понимала происходящее. Она сама удивлялась, как ухитрилась в первого взгляда влюбиться в этого уже лысеющего парня. За ней ухаживали офицеры, приезжающие на курсы усовершенствования командного состава, но ее они совершенно не задевали. В свои двадцать три она была еще девушкой. Так уж прошла ее молодость, в тяжелом труде и выживании без родителей. А тут с ней творилось что-то невообразимое.
Да, она пошла с ним в эту квартиру. Он закрыл за ними дверь, и она поняла:
«О! Он умел быть с женщинами нежным!».
А еще она поняла, что хочет быть с ним всю оставшуюся жизнь, что она будет сражаться за него со всеми другими женщинами.
На следующий день они пошли к ее родителям, и сказали, что Нина вышла замуж, и теперь она – жена Сергея. В те годы этого было достаточно, чтобы пару стали считать мужем и женой. Знакомить Нину со своими братьями и сестрами Сережа не спешил. Постепенно он включился в интенсивную работу в своем доме, и иногда даже не приходил ночевать в их квартиру. Нина уже поняла, что беременна, но это известие не очень-то обрадовало Сергея.
Нина начала паниковать. Ей то одни, то другие говорили, что видели Сергея с другими женщинами. Ей становилось страшно.
А в те годы ремесленный промысел, как и любой другой, был под запретом. Братья понимали это, и свои бочки держали в подвале под домом, Но, заработав, любили покутить, выпить, и хвались своим умением зарабатывать деньги:
- Да у нас под домом целый кожевенный завод! – громогласно объявляли они в пивнушке.
Долго им объявлять об этом не пришлось. Четверо из шести братьев оказались в тюрьме. Сели бы все шестеро, если бы в это время оказались в Новочеркасске. Но Абрам жил на Кубани, а Костя уехал погостить к сестре Марии в Москву.
И здесь Нина проявила решительность своей матери Фео. Она пришла в их дом и заняла лучшую спальню.
- Ты кто такая? – кричали на нее сестры Сергея.
- Я – жена Сережи, - твердо заявила Нина.
- Да у него таких жен на каждом углу по десятку, - пытались отбиться от нее сестры.
- Так пусть они его там и ждут, на углах, - парировала Нина. – А я с ребенком своего мужа в своем доме дожидаться буду.
- Да чей это ребенок? – все не могли угомониться сестры. – Пусть он сам скажет, жена ли ты ему, или так. Надо же, цепкая какая. Что ж он сам тебя в дом не привел?
- Не успел.
- Обрюхатеть тебя успел, а познакомить с родней не успел.
Но Нина была, как танк, и остановить ее было уже невозможно. Она с первых же часов после ареста братьев поняла, что заниматься их делом некому, кроме нее. Через своего отца нашла выход на молодую женщину – судью Аиду Максимовну. Потом они стали подругами на всю жизнь.
Нужны были деньги. Вечером в доме опять разразился скандал. Нина хотела продать кожаные пальто братьев, пиджак Сережи, другие вещи братьев, их велосипеды, но сестры уже все разделили и спрятали. Это был грандиозный скандал, в котором одна казачка победила троих хохлушек.
- Как Вы смеете лишать своих братьев единственной возможности быть оправданными, или хотя бы получить минимальный срок! - кричала она, а еще она блефовала, грозила им милицией, и сестры, наконец-то, сдались. К утру все, что годилось на продажу, или на подарок, было сложено в зале.
Аида руководила Ниной. Все, что можно, было сделано. Но денег хотели в несколько раз больше, и оправдание не получилось. Братьям дали по два года, что для того времени было совсем небольшим сроком.
Самым страшным было то, что их осудили с конфискацией имущества. Аида пообещала Нине, что со временем «выдернет» из дела страницы, в которых говорилось о конфискации, но сделать сразу она этого не могла.
Как будто выпотрошенная после всех хлопот с судом, Нина вдруг поняла, что на нее нежданно-негаданно свалилась орава голодных сестер Сергея вместе с их детьми. Все они не работали, их содержали братья. Теперь, когда братья сидели в тюрьме, и было продано все, что можно было продать, в семье воцарился голод. Сестры уже не бранились с Ниной. Теперь они ждали, что она принесет им из буфета КУКСа.
И опять, как в ту пору, когда посадили в тюрьму отца и мать, и она, Нина, еще совсем девчонка, спасала голодных братьев и сестер, принося им с мельницы, где она работала, остатки муки из-под жернова, всякие объедки, Нина включилась в каторжную работу по обеспечения непонятной семьи хотя бы минимальным продовольствием.
Нина решила, что одна она при всем желании не прокормит такую ораву голодных. Нужно было каждому найти дело, которое давало бы средства к существованию. Младшую сестру Сережи Катю Нина устроила учетчицей. Его средняя сестра Аня нашла себе мужчину, и ушла жить к нему.
Но больше всего Нину беспокоила старшая сестра Сережи Надя. От Сережи Нина знала ее историю. Надя была самым старшим ребенком в семье, и отец Кузьма очень выгодно отдал ее замуж за инженера – железнодорожника Андрея, и у них один за другим родилось четверо детей, три сына и дочь Леночка. Андрей много разъезжал, и в один из приездов домой ворвавшиеся в дом односельчане из зависти на глазах у жены расстреляли его. После этого Надя «повредилась» умом. Тем не менее, она умела выполнять монотонную однообразную работу. Нина договорилась, и Надю взяли на работу швеей-мотористкой. Там шили матерчатые варежки, наволочки, и другие простые вещи. Когда Наде дали зарплату, она разделила ее на пять равных частей, раздала детям и оставила себе. Несмотря на уговоры Нины, ничего на питание она не дала. Дети деньги потратила в один день, у младших их частично отобрали на улице. И уже к вечеру все они хотели кушать. Нина выбивалась из сил. Хорошо, хоть помогали девчонки, сестра Нины Клавдия, да дочка Нади Лена. Им поручалось почистить картошку, овощи для борща.
Борщ Нина варила в ведерных кастрюлях. И однажды она увидела, как, погрузив руку по локоть в остывший борщ, Надя вылавливает в нем жалкие кусочки мяса.
Позывы рвоты от увиденного вызвали начало схваток. Так немного раньше времени от невыносимых забот и неприятностей в январе тридцать седьмого года родилась первая дочь Нины и Сергея Зинаида.
Нина не могла даже на один день отказаться от работы. Ее отца командировали в район, мать поехала за ним, спасибо хоть Клавдию оставили в помощь. Наспех покормив Зиночку грудью, Нина убегала чуть свет на работу. К одиннадцати Клава и Лена должны были принести ей Зину на кормление. Кое-как завернув ее дома, она несли ее то по очереди, то вдвоем. Для двух слабеньких девчонок Зина была тяжелым грузом. Порой в двадцатиградусный мороз они приносили ее Нине, и она видела, как все одеяло сбилось на голову Зины, а с другой стороны торчали ее голые ноги. Один раз они вообще выронили Зину в снег, но Нине об этом ничего не сказали. Наверное, Зина была здоровым ребенком, и от всех этих приключений не заболела.
К каждому приходу детей Нина успевала собрать что-нибудь из еды. Делая бутерброды, Нина экономила на хлебе, на колбасе, а то и начальник ее по буфету, зная ее отчаянное положение, давал ей то обрезки мяса на борщ, то полпалки колбасы, то булку хлеба. Собирала она и объедки со столов. Вечером уже в темноте с трудом тащила сама полную сумку.
Жизнь была беспросветной, только воспоминания о нежности Сергея грели ее иногда, видела она во сне эти нежные ночи начала их совместной жизни.
* * *
От отца пришло письмо, в котором он писал:
11/VI-37г. Лагерь Белая Калитва
«Здравствуйте, Нина и Зина!
Сообщаю Вам о своем положении. Наш полк переходит на механизацию, т.е. лошадей сдают, а машины получают, и сегодня мне объявили сокращение, т.к. лошадей не будет, значит ковать некого. Предписание из Ростова, из Штаба Управления, каковое переводит меня в запас. Сегодня же я еду в Каменск, решать вопросы, куда ехать. Наверное, на Родину. Прошу сообщить срочно Ваше мнение. Как Вы думаете? Я думаю приехать, затребовать из Новочеркасска свои инвалидские дела и жить дома инвалидом. А Надежда не знаю, поедет ли с нами, или останется здесь в столовой. С ней я еще не говорил, сейчас пойду к ней. Мне должны дать литер на семью и на багаж, до какой станции я укажу бесплатно. А если на пробу поступить хотя в Каменский комбинат, литер пропадет. Тогда, может быть, в зиму придется ехать на свой счет. Письмо пиши, Нина в Каменск. Я 15-го уеду в Каменск совсем.
До свидания. Привет Вам и Сереже. Пиши, как ты живешь. Мать больная, воспаление почек. Жду, Михаил Гордеев».
«Знала ли тогда она, что пройдет всего полгода, и они похоронят крепкого казака Михаила Гордеева, - записала Вера в своем дневнике. - Ему был всего 51 год. Он был здоров и крепок. Его смерть была загадочной. Мать всегда говорила, что в это время Красная Армия перестраивалась на «железного коня», и таких, как мой дед убирали за ненадобностью. Что было правдой в этом рассказе матери, я не знаю. Знаю только, что дед был очень принципиальным, за словом в карман никогда не лез. Он лег в больницу на обследование по своим инвалидским делам, и умер сразу после укола. Это было за четыре года до моего рождения, но почему-то мне близки подозрения моей матери и мое воображение так рисует эту картину:
1937 год.
Эта медсестра была грубой, как мужчина. Она пришла к нему в палату, и в руке у нее был шприц.
- А что мне назначили? – спросил он, но она не ответила.
- На бок, - хриплым голосом сказала она, и он повернулся.
Укол был болезненный.
- На спину, - так же лаконично сказала она. Он повернулся. Она стояла и смотрела, как он умирает.
Так в возрасте 51 год умер мой дед - инструктор Кавалерийских курсов усовершенствования командного состава г. Новочеркасска Михаил Иванович Гордеев.
Еще я знаю, что моя мать очень любила своего отца. Она на всю жизнь запомнила те немногие разговоры о жизни, наставления по хорошим манерам, которые он старался передать своим дочерям в редкие приезды домой. Каждое его слово она передавала нам, поэтому мне иногда кажется, что я хорошо его знала».
* * *
Мой отец Сергей не был призван в Армию. У него был незаживающий свищ копчика. Но всю войну он почему-то прятался в подвале и от наших, и от немцев. Конечно, тогда забирали всех. Кто не был призван в Армию, рыл окопы, работал на наших, или на немцев.
С одной стороны, было хорошо то, что отец остался дома, что на несколько семей с детьми мал мала меньше был хотя бы один мужчина. Ночью он мог сделать по дому и во дворе тяжелую мужскую работу, а днем он выделывал кожи, шил чувяки, бурки. Но это было опасно. НКВД часто проводило рейды. Они могли заявиться в любое время суток. Главный садился к столу, бряцал о стол револьвером и спрашивал:
- В доме есть мужчины?
А остальные разбредались по комнатам, шли в подвал, и, как они думали, осматривали каждый уголок. Только тайных уголков в этом доме было очень много. Они никогда не обнаружили ни одного из них. А, кроме этого, под подвалом была большая яма, у которой прятались все мы от бомбежек, отец – во время обысков. В остальное время там прятали выделанную отцом кожу и «сырье», из которого он ее выделывал. Там же хранились запасы продуктов, которые тоже норовили забрать как «наши», так и немцы.
В самый разгар боевых действий «кожевенного сырья» практически не стало. Люди не держали и не били скот. Нужно было как-то выживать. Женщины придумали шить чувяки и бурки из старых вещей. Мать с кем-нибудь из сестер покупала на рынке старые пальто, ватники, фуфайки.
Дома их всем миром распарывали, отстирывали, утюжили, кроили и шили все, что только могло из этого получиться. Однажды, распарывая старую фуфайку, они обнаружили иностранные бумажные деньги, доллары. Их было так много, но отец был неумолим:
- Сжечь сейчас же! Ты понимаешь, что это – смерть не только для меня, но для всех! – кричал он, хотя никто и не возражал против этого.
Деньги сожгли сразу же. Мы, дети, их даже не видели, но нам строго настрого запрещено было даже вспоминать об этом происшествии. Мы даже не успели подумать о том, какие блага можно было бы приобрести где-нибудь «там» за эти деньги. Для нас эти деньги значили одно – смерть для всех, потому что для «валютчиков», которые тогда осмеивались иметь иностранные деньги, было лишь одно наказание – расстрел!
Но отцу было скучно, и через некоторое время он привел в подвал Ивана «Куцего», которого прозвали так за маленький рост. Мать ругалась:
- Нас всех и за тебя одного перебьют, а ты еще собутыльников собираешь.
«Куцего» ей удалось отправить к жене. Но еще через несколько дней ночью пришел «Баландист», которого прозвали так за многословие.
Его положили на узенькую больничную кушетку в коридоре возле кухни, где стояло ночное ведро-туалет. Пробегая ночью по малой нужде, я подумала, что под ногами хрустит сахар, но это были полчища вшей, которые расползались от «Баландиста» во все стороны. Через неделю у всех зачесались головы.
Вшей вычесывали на белую простыню, ловили и били. Искали их и непосредственно в голове, положив друг другу голову на колени. Еще хорошо щелкали под ногтями созревшие гнезда вшей – белые гниды. Но такая борьба со вшами не приносила видимого успеха, и отнимала много времени. Кто-то подсказал матери, что можно избавиться от вшей с помощью керосина. Керосином намазывали волосы на голове, заматывали тряпкой, и потом голову мыли хозяйским мылом, которое тоже было в дефиците. После этой процедуры детские уши опухали, кожа на них слезала хлопьями. Ощущение было такое, что кто-то покалывает эти несчастные уши иголочками.
Из какого-то тайного уголочка я услышала тихий разговор сестер о том, что «Баландист» служил немцам. Это была новая угроза для жизни разросшейся семьи, с трудом выживающей в те годы. Какие подозрения в связях с немцами могли упасть на наш дом!
«Баландист» постепенно забирал власть в доме в свои руки. У отца он брал деньги и приносил четверти с самогоном. Пьяный отец был агрессивен, и на уговоры матери отвечал грубостями и выгонял ее из подвала. «Баландист» подливал масла в огонь, говоря отцу, что мать отца не уважает. Наконец мать не выдержала. Это был страшный день, когда мать пошла в подвал, выгнала «Баландиста», пригрозив ему тем, что заявит на него в НКВД. Выгнав его из дома, она на глазах отца разбила четверти с самогоном. Тогда отец достал ружье, которое они прятали на всякий случай. Вдрызг пьяный и обезумевший от решительных действий матери, он гонялся за ней с ружьем по кругу нашего дома и стрелял в нее. Потом он убегал заряжать ружье в подвал. Там он свалился с узкой и крутой лестницы, сильно ушибся, но ничего себе не сломал, так как пьяным в этом плане всегда везет. Это происшествие было и страшным и смешным одновременно.
Во время войны в нашем доме в основном жили сестры моей матери. После войны они разошлись по своим домам, но стали собираться сестры отца. Они считали, что у них есть право на этот дом. Так как дом был куплен до войны моим отцом, и братом Дмитрием, который из оккупированной немцами территории отправился сначала во Францию, потом в США, и домой больше не вернулся.
Особенно много хлопот было с отцовской сестрой Надей. Ежедневно несколько раз за ночь она двигала кровать в своей комнате. Ее безумие было странным. Утром она выглядела совершенно нормальной, и на просьбы матери не передвигать ночами кровать отвечала ей совершенно спокойно:
- Знаешь, у нее нет ног. Просто обыкновенная голова, и передвигается она медленно. Я сплю полчаса, просыпаюсь, а она почти рядом. И я должна передвинуть кровать на другой конец комнаты. Тогда я могу спокойно спать еще полчаса. И так всю ночь до рассвета. А ты просишь меня не передвигать кровать. Нет! – задумчиво говорила она. – Я не могу не двигать кровать ночью.
Отцу приходилось водить дружбу с начальником уголовного розыска, с прокуратурой, чтобы его не трогали, чтобы не приходили с обысками. Однажды отца вызвал начальник уголовного розыска Карп Никитович, который часто бывал у нас в гостях, и показал письмо. В нем говорилось, что отец убил всех детей Нади. Их кровь разбрызгана по стенам, и каждую ночь он пилит в подвале их кости. На стенах подвала действительно была разбрызгана краска, а отец каждую ночь работал в подвале, пилил, строгал, вручную выделывал кожу. Письмо не было анонимным, Надя поставила свою подпись.
- А если бы это письмо попало кому-то, кто не знает всего о твоей сестре? Что ж ты меня подставляешь, дорогой ты мой!
Днем Надя тоже вела себя странно. Она запиралась в своей комнате, много времени смотрелась в зеркало и мяла свой подбородок. Полный решимости, отец решил поговорить с ней. Когда он зашел в ее комнату, она выпрыгнула в окно. У нас был обычный одноэтажный дом, но окна были довольно высоко от земли, и она сломала себе руку. Все ругали отца: «Зачем было ее трогать!»
В те годы практически неоткуда было получить дополнительный заработок. Всякие частные работы были запрещены. Остановить отца было невозможно. Он делал то, что умел. То, что было запрещено в те годы. Чтобы не попасть опять в тюрьму, он систематически собирал в доме «свою крышу». Он прикармливал сотрудников уголовного розыска, прокуратуры, милиции, и они все-таки иногда в знак благодарности предупреждали его о возможном набеге бандитов, о готовящемся обыске. Как-то начальник уголовного розыска принес найденный в кармане какого-то бандита план нашего дома. Мама Нина ругалась, говорила:
- Не поймешь, то ли это - правда, то ли они хотят, чтобы ты еще заплатил.
Но через несколько дней ночью в наш двор действительно кто-то залез. Надрывно лаяла собака. Отец несколько раз стрелял в темноту из охотничьего ружья. Потом все дрожали до утра, боялись, не застрелил ли он кого-нибудь. С рассвета обыскали сад и никого не нашли. Выстрелы слышали соседские бандиты. Отца зауважали, и больше к нам ночью никто не пытался проникнуть.
Но в одном из соседних двух этажных домов вернулась из длительного заключения женщина, чье тело было почти полностью покрыто наколками. Дети из соседних домов собирались, чтобы посмотреть на это зрелище. Она мылась под душем в ванной комнате огромной коммунальной квартире, а дети заглядывали в щелку двери, рассматривая ее тело. Она все видела, но, видно, гордилась своими наколками, и никого не прогоняла.
Постепенно вокруг этой женщины стали собираться бандиты со всего города, и облюбовали они крыльцо нашего дома, на котором засиживались задолго за полночь. Отец решился на глобальные меры, и однажды полил крыльцо кислотой. Мать очень ругалась на него, боялась, что нас убьют. Но у бандитов были видно свои разборки, и на отца никто не подумал. Но с тех пор они перестали устраивать вечерами свою бандитскую «малину» на крыльце нашего дома.
Сейчас я понимаю, что тогда не было слияния бандитов и милиции. Даже мы, дети, могли на глаз определить того, кто был бандитом.
Первомайский праздник. Днем мы ходили на демонстрацию. Родители давали нам деньги, на которые мы могли купить мороженное, разноцветные набитые опилками шарики на резиночке, конфеты-тянучки, петушки на палочке и еще некоторые, неведомые современным детям сладости. Это был один из трех основных праздников (первое мая, седьмое ноября и Новый год), которые мы, дети, ждали с нетерпением несколько месяцев. А вечером в нашем доме родители собирали компанию.
- Мой Карпуша пошел на демонстрацию совершенно голый, совершенно босый, - делала намек отцу жена начальника уголовного розыска Новочеркасска.
Здесь мы уже не выдерживали, представив двухметрового Карпушу совершенно голым и босым шагающим в колонне демонстрантов. Прыснув от смеха, мы мгновенно ретировались из нашего укрытия, но мама Нина услышала это, и нам тут же досталось.
- Не смейте даже приближаться к той комнате. Там рассказывают взрослые анекдоты, и детям нельзя это слушать, - отчитывала нас она. – Девочки, вы же всегда были такими послушными.
- Вот, почитайте, - и она вытаскивала из комода уже надоевшую нам книгу «Примерныя девочки», изданную еще в прошлом веке
А мы, дети, любили слушать их черный юмор из тайных комнат, одна из которых была за стенкой шкафа. Чтобы пройти в нее, нужно было, низко наклонившись, зайти в шкаф, там отодвинуть заднюю стенку шкафа и пройти в мастерскую отца, о существовании которой знали только члены семьи. Из мастерской с такими же ухищрениями можно было спуститься в тайную комнату подвала, а оттуда – в просторную яму под подвалом.
Мы любили подслушивать анекдоты, которые рассказывали взрослые за столом. Иногда мы не понимали, чему все они смеются до слез. Мы втихаря тоже смеялись, не понимая сути анекдота.
«Мужчина на приеме у врача: - Доктор, когда я выпью, я не могу кончить!
- А вы не пейте. - Тогда я не могу начать...»
После этого анекдота они почему-то смеялись до слез. И потом прокурор области Андрей Иванович поднял тост:
- Так выпьем же за то, чтобы начать и кончить мы могли в любых условиях, вне зависимости от того, сколько мы выпьем!
Какими они казались нам веселыми! Какими симпатичными! Как они любили пошутить с нами при случае! Знали бы мы тогда, что красивый мужчина и галантный кавалер в компании прокурор Андрей Иванович Попов почти ежедневно, в том числе и накануне ночью, участвовал в расстреле заключенных в подвале Новочеркасской тюрьмы, и поэтому за столом он болтал несусветную чушь, и напивался по-свински до беспамятства.
Живший по соседству с нами начальник НКВД Евдокимов вместо эвакуации затопил баржу с заключенными. А заключенным тогда мог быть любой. «Был бы человек, - говорил тогда Андрей Иванович, - а дело на него всегда найдется!»
Какие интересные люди окружали наших родителей! Моей крестной матерью стала инвалид детства тетя Лёля, у которой одна нога была короче другой. А её мужем был Николай. Николай был практически глухим, и потому разговаривал странным металлическим голосом. Все так его и звали – Николай «Глухой». Над ним любили подшучивать. Оказывается, он отсидел пару лет за то, что нарисовал портрет любимого вождя Сталина, а это могли делать только специально допущенные люди. Николай обижался на шуточные предложения нарисовать вождя еще разок, но всегда быстро отходил, и начинал смеяться совершенно диким смехом, похожим больше на лай собаки».
Вера взяла тетрадь и стала записывать.
ОТЕЦ.
Отец вспоминал о нас редко, но эти дни становились для нас настоящими праздниками.
... Мы идем с ним по Московской улице, главной улице Новочеркасска. На пути - фотография, мы фотографируемся. Продают мороженое. Отец покупает столько, сколько мы можем съесть. Конфеты-подушечки, целый килограмм! Но вот отец встречает своих друзей, и наш праздник заканчивается.
... Он рубит дрова, колет уголь, чинит крышу. На нем - вся тяжелая работа в доме. Вечерний ритуал - отец закрывает ставни, запирает двери. Он - хозяин! Но водка подтачивает его богатырское здоровье. Я хорошо помню этот день. Он выбегает в столовую, разрывает на себе рубашку и падает посреди комнаты.
- Если еще раз выпьете - конец! - говорит ему приглашенный домой профессор.
И у нас начинается райская жизнь. Отец как будто заново начинает познавать мир. С детства хорошо играл в шашки, теперь он осваивает шахматы. Если нет партнера, по книгам разбирает партии, играя сам с собой. За шахматную доску усаживает каждого, кто попадает в наш дом. Это - его новая страсть.
В пятьдесят первом году подруга мамы судья Аида посоветовала нам переехать в Ростов. Ведь фактически мы жили в доме, который еще в тридцать седьмом году был конфискован. Документы о конфискации дома Аида «выдернула» из дела, но сказала матери, что если будет серьезная проверка из Москвы, им станет все понятно. И нужно было не только продать дом и купить новый. Нужно было уехать из города.
В Ростове-на-Дону родители долго подыскивали себе дом, и, наконец-то, остановили свой выбор на доме бывшего священника. Этот дом строился вместе с церковью еще в конце восемнадцатого века. Его жилая площадь составляла сто квадратных метров. Таким же был и подвал под домом. А это было для отца главным. Пять комнат, одна из которых была около сорока метров, кухня, веранда, обнесенная колонами, как в старинной усадьбе. Потолки высотой в четыре метра, фигурная лепка на потолке. К сожалению, она сохранилась только в одной самой большой столовой комнате. Это были разнообразные фрукты, разбросанные по потолку. Говорят, необыкновенная лепка было в зале, но в войну бомба упала рядом с домом, и потолок с лепкой в зале рухнул.
И все это было страшно запушено, в жутком состоянии. Хозяев у этого дома было видимо невидимо. Договориться с ними со всеми было практически невозможно. Заправлял всем зять старой попадьи – грек, который все время пытался обмануть отца. Несколько раз родители бросали переговоры, и снова начинали поиски дома. Но, видимо, старый дом священника очень подходил отцу, и переговоры возобновлялись.
И, наконец, переговоры взяла в свои руки моя мать, а помогала ей Аида. Сделку все-таки довели до конца, хотя хитрый грек пытался до последнего момента обмануть, где-то не подписать, чтобы потом снова вымогать деньги.
Но эпопея с этим домой не кончилась с его покупкой. Дом топили углем. В большой комнате были две обложенные старинным кафелем до самого потолка высотой в четыре метра огромные печки, от которых кафель выходил в две соседние комнаты. Так обогревались все пять комнат. Но, так как покупкой дома начали заниматься с зимы, отец знал, что старые печи засорены, и практически не дают тепла. Их нужно было переложить. Он нашел печников. Те поработали день, и пропали. И так уж получилось, что буквально через пару дней пришла старая попадья. По своему старческому маразму она не сразу поняла, что дом уже продали. Она пришла за спрятанными в дымоходе драгоценностями. Но дымоход был разобран, а печников так и не нашли.
Через некоторое время пришел основной продавец дома грек. Он нес какую-то ахинею, и было непонятно, зачем он пришел. Потом он сказал, что зайдет в туалет. После туалета сразу ушел.
- Послушай, - озадаченно сказал маме отец, когда он через некоторое время зашел в туалет, и вернулся. – Этот придурок спер цепь от бачка. Ну, ты помнишь, такая тяжелая, массивная, покрашенная черной краской цепь. А что, наверное, она была золотая?
Клад в доме родители все-таки нашли, но небольшой. С десяток старинных серебряных монет, и несколько золотых иностранных. Серебряными монетами мы играли в детстве, их никто не считал ценностью. Мать где-то слышала, что серебро отгоняет злых духов. Она не верила в предрассудки, но все-таки серебряные монеты были у нас разбросаны по всем комнатам дома. А золотые иностранные мы так и не нашли после смерти отца. Как они к нам пришли, так и сгинули.
Дом постепенно отремонтировали. Отец нанял какого-то своего друга. С ним они отремонтировали весь дом, сделали новую крышу, а в подвале сделали комнату - бункер, о существовании которой знали только члены семьи. Это был настоящий бункер, при входе в который отодвигалась оштукатуренная стена.
Мелкий ремонт в самом доме делали дети во главе с мамой. Консультантом по шпатлевке полов у нас была жена Ивана Куцего – Ульяна. Эта семья жила своеобразно. Свои комнаты она нам показывала из дверей. Ровный как зеркало крашеный пол, кровати с огромным количеством подушек и подушечек, покрытых накрахмаленными накидками. Но заходить в комнаты, и пользоваться всем этим почему-то было нельзя. Спали все они, и их сын в сарае на сене, и укрывались замусоленными рваными стегаными одеялами. Всю свою энергию Ульяна отдавала вылизыванию дома, а сын ее так и сгинул без ее внимания потом в тюрьме.
Наша мама делала ремонт для того, чтобы мы жили в чистоте и в уюте. Если отскакивала шпатлевка на полу, или на стенах, она сама все подправляла. Пол красили ежегодно, потому что за год краску стаптывали.
...Ночами отец работает в подвале. Таких специалистов по кожевенному делу, вероятно, уже не осталось. Творческая жилка заставляла его браться за новые дела. Он освоил лаковое производство, мог выделать и покрасить мех. Но к нам часто приходили с обысками. Я помню, как однажды в панике отец сунул мне, маленькой девочке, за пазуху кусок кожи. Говорят, что сейчас в России шкуры домашних животных, в основном, сгнивают, и только небольшую часть всего этого богатства вывозят на выделку за границу. Так за годы коммунистического режима "перевели" в России множество ремесленных промыслов. Теперь кожевенный промысел, который так нужен в холодной и ветреной России, дает баснословную прибыль и огромную занятость населению Китая, Турции и других, ближайших к России стран. У нас, в стране, где практически каждый имеет одну, а то и несколько вещей из кожи, специалистов по выделки кожи практически не осталось.
У него были наследные секреты производства. Когда в Ростове его пригласили на завод организовывать лаковый цех, он был польщен и рассказал там свои секреты. Больше передать их было некому, мать не позволила никому из нас пойти по его стопам. Но на производстве с его масштабами, скорее всего, его секреты умерли. Так расточаем мы опыт, накопленный поколениями. А ведь я помню выделанную отцом кожу, мягкую, эластичную, блестящую, как будто живую.
... Запомнился день, когда отец сам потушил пожар в подвале нашего дома, где он варил в ацетоне пленку кино для лакового производства. Я первая увидела черный дым и языки пламени, вырывающиеся из подвала.
- Мама, мама, пожар, - закричала я, и все высыпали во двор. Отец побежал внутренним ходом.
- Шланг, живо, - крикнула мать. Брат уже включал воду.
- Нужно вызвать пожарную! - мелькнуло у меня в голове.
- Не сметь! - закричал из подвала отец. - В тюрьму меня посадить хотите! - Он вынес в руках баллон с ацетоном. Одежда на нем тлела, брови и ресницы обгорели.
- Не лезь! - с силой оттолкнул от двери сына Алешу. - Тебе еще сгореть... Огнетушитель!
В суматохе все забыли, что пожарные заставили купить и повесить во дворе под навесом огнетушитель. Мать поливала из шланга, брат бежал с огнетушителем. Отец выхватил его на лету, успев крикнуть:
- Что б больше никто... Я сам...
Еще долго что-то шипело, шумело, пенилось. Дым становился белым, удушливым. Наконец, вышел отец. Одежда болталась на нем обгоревшими лохмотьями. По всему телу уже вздувались пузыри ожогов, кое-где были глубокие раны. Лицо было красное, глаза блуждали.
- Сережа, Сереженька! - бросилась к нему мать. Мы внесли отца в дом. Он долго проболел после этого. Кроме ожогов у него было отравление. Разбирая в подвале после пожара, мы поняли, что могли все взлететь на воздух. Там были баллоны с ацетоном, а рядом целая комната была набита углем.
...Та любовь, которую он недодал детям, выплеснулась на внучек.
Моя Нина лежит на диване, а дедушка начинает "мерить" ее от пяток до головы. Ей щекотно, она визжит от восторга.
- Расскажи про вареники, - просит она.
Чистокровный украинец, мой отец знал по-украински только несколько стишков.
- Вареники на печи,
Пригласили систы.
Нечищену барабулю
Заставили исты.
Потом он сажает Нину с Наташей на колени и начинает подбрасывать:
- Ох, чуки, чукалочки,
едет Нина на палочке,
а Натка - на тележке,
щелкает орешки!
- Лучше мне орешки! - кричит Нина.
Какое счастье, что у них есть дедушка!
...Летом мы были с ним на море. Он резвился с внучками, как ребенок.
- Три лягушки вечерком польку танцевали, увидали паука, в обморок упали, - и, взявшись за руки, они втроем уходили под воду.
Всю жизнь он мечтал купить машину. И у него были деньги, но тогда это было опасно. В специальных органах могли заинтересоваться тем, откуда он взял деньги на покупку машины, ведь официальная зарплата у него была маленькая. Ему исполнилось шестьдесят лет, когда он все же приобрел машину. С каким трудом он осваивал ее! Мозг, отравленный сильными ядами кожевенного производства, перенапрягался. Его парализовало прямо в машине, в которой он был один. Отец сумел все-таки остановить ее. Из машины его уже выносили.
Потом были разные больницы. Дома делали уколы, массаж и гимнастику. Мы надеялись на улучшение. Но тянулись дни, недели, месяцы, годы... Он стал жалким и капризным, совсем измучил мать, не давая ей покоя ни днем, ни ночью.
- Вера, Верунчик... Отец упал... Умирает... Скорее... - кричала она по телефону.
- Скорую... Скорее... Я сейчас... Скорую... Вызывай скорую... - какая-то дрожь била меня, я не могла одеться.
Отец лежал на полу. Его лицо было как маска, страшная, откинутая назад маска с полузакатившимися глазами и закушенным языком. В груди булькало, свистело...
- Приступ эпилепсии, - равнодушно-уныло сказал врач после беглого осмотра. - У паралитиков это бывает, это неопасно. Нужно только следить, чтобы он не задохнулся. Мы сделаем уколы, и он будет спать долго. Но если что, вызывайте.
Дыхание отца становилось спокойным. Справа на лбу багровел синяк.
- Лучше бы ты помер, - отчетливо прошептала мать. - Лучше бы ты помер, - громко сказала она, с ненавистью глядя в расслабленное сном лицо отца.
- Люба, достань валерьянку, - брат подхватил мать, и она забилась в его руках.
- Лучше бы ты помер, изверг, - срывающимся голосом кричала мать. - Всю жизнь, всю мою жизнь ты словно камнем висел у меня на шее. Кругом жили, смеялись, радовались. А мы всю жизнь прятались в подвале. Ты душил во мне все живое. Ты и сейчас усмехаешься. Ты смеешься над тем, что отравил мне последние годы, что тянешь меня за собой в могилу.
Я со страхом взглянули на спящего отца, и в его приоткрытых глазах и в уголках рта действительно разглядела гримасу усмешки. После снотворного мать еще долго всхлипывала во сне. На другой кровати похрапывал отец.
... У отца стали чернеть пальцы ног. Машина скорой помощи отвезла его в мединститут. Это оказалась их машина. Так отец попал в прекрасное отделение.
- Надо заплатить, - суетилась мать. - А так он никому здесь не нужен. ...
Мать пятилась из кабинета заведующего отделением, а он, высокий, сухопарый, наступал на нее:
- Ваш муж умирает. За что же Вы хотите заплатить? Ваше дело - организовать непрерывное дежурство родственников. А остальное - наше дело.
- Выйду из больницы... Займусь твоей квартирой... Обменяем на центр... Второй этаж... С большой кухней... - отец не понимал, что болезнь уже не отступит.
... До сих пор не могу забыть эти ночные дежурства. Свет, пробивающийся с улицы сквозь листву деревьев, образовывал причудливые фигуры. Правая рука отца была в непрерывном движении. Он стягивал с себя простыню, непроизвольно вырывал трубку капельницы, разворачивался, и его ноги свешивались с кровати.
Сна практически не было. Каждые пять-десять минут я поправляла отца на кровати, давала воды, ставила "утку". Иногда за минуту я успевала увидеть длинный сон. Потом в ужасе подскакивала, с трудом соображая, где я нахожусь.
Больные в палате приподнимались, стонали. Я видела их желтые лица. Запахи лекарств смешивались с запахами человеческих тел. Боясь простудить больных, закрывали окна, и к утру этот запах заполнял все мое существо. Мир становился иллюзорным, движения – автоматическими. Путались представления о времени.
А утром я принимала экзамены у студентов, или читала лекции. Потом шла в лабораторию. Эти годы были самыми насыщенными и интересными. По тематике жидких кристаллов у меня были ежегодные всесоюзные и международные конференции. Мне писали из Индии, из Германии. Мы создали уникальную приставку к прибору и сутками проводили температурные исследования. Как часто нам казалось, что мы близки к открытию! На кафедре силами сотрудников шла полная реконструкция помещений и лабораторного практикума. Это были лучшие годы моей работы в Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта.
- Отец умирает, - жена брата Алексея Лиза чуть не сбила меня с ног в коридоре больницы.
По черному, вытянутому телу отца волнами шли конвульсии. Около него возились сестры и несколько врачей из отделения реанимации.
"Вот оно, исполнение клятвы Гиппократа, - думала я, вглядываясь сквозь туман слез в их напряженные лица. - Кто для них отец? Парализованный старик, без сознания, с гангреной обоих ног. Старик, который все равно скоро умрет..."
- Отец пришел в себя, узнал меня и Лизу, - рассказывала потом я Саше. - Он ласкал нас взглядом, гладил наши руки. Его глаза были глубокими и грустными. В них была мудрость, которую не объяснишь словами. Я никогда не любила отца так сильно, как в те минуты. Я никогда не была так близка к нему. Мы словно разговаривали на одной волне. И этого безмолвного разговора с отцом хватит мне на всю жизнь!
Потом заведующий попросил собраться всех близких. Нужно было решаться на операцию, или забирать отца домой, где он медленно умирал бы от гангрены ног. Только операция давала ему шанс жизни, и мы дали согласие. Операция прошла хорошо. После трех дней, проведенных в палате реанимации, отцу стало лучше. В последние дни он узнавал всех.
Но все-таки на отца было страшно смотреть. По-моему, он так и не понял, что ему ампутировали правую ногу. Но он был обречен, тромбы забили все сосуды ног, чернела левая нога.
В ту ночь должна была дежурить я. Но сильно заболела Нина, и я поменялась дежурством с братом Алексеем. Мы еще не спали, когда в полночь зазвонил телефон, и срывающийся голос Алеши донес до нас весть, что отец умер.
Я подумала:
"А не гуманнее было бы дать ему тогда умереть?"
Но в том и состоит клятва Гиппократа, что врач не может применять, или не применять знания по своему усмотрению, не должен различать больного старика или молодого. Я низко кланяюсь тем врачам, которые подарили отцу еще две недели жизни, позволили проститься с близкими!
ПРИНЦЕССА
В Новочеркасске рядом с нами жил художник. Был он молод, красив, беден и всегда голоден. Неделями он не выходил из дома, и по ночам из его окна струился в наш двор причудливый свет. В его квартире был полумрак и беспорядок, все стены были завешаны картинами. Иногда, черный после бессонных ночей, он приходил к нам и жаловался на прислугу:
- Вчера оставил себе корку хлеба на утро, а Нюрка нашла и съела.
Моя мать всегда делилась с ним последним куском.
К художнику приезжала жена, женщина удивительной красоты. Она была корреспондентом одной из центральных газет, и ее жизнь проходила в разъездах. В эти дни он приходил к нам, просил взаймы. И вид у него был очень растерянный.
Мать давала деньги, или что-нибудь из съестного, как говорится, натурой. Так же натурой она получала обратно. Более десятка написанных маслом картин напоминают нам те далекие послевоенные годы.
Детям войны профессия художника казалась сказочной! Было удивительно, что человек в серости послевоенных будней находил красочные сюжеты. Мы не разбирались в тонкостях искусства. Картины художника казались нам прекрасными!
Я чувствовала, что даже мать, днем выполнявшая работу швеи-надомницы, а ночью тайно собиравшая из тряпья чувяки на базар, в душе уважала художника. Хотя всегда после его посещения ворчала:
- Что за блажь? Кому это нужно? Лучше бы чувяки шил, не приходилось бы тогда у чужих людей просить.
Мать была не в меру горда и всегда повторяла:
- Никогда ничего не проси у чужих людей!
Какие радости знали мы - дети, рожденные в сорок первом году? В саду строили шалаши, устилали пол тряпьем и приносили сюда все свое богатство: зеленые бутылочные стекла, пустые катушки, самодельные тряпичные куклы. Строили маленькие шалашики для кукол, читали, рассказывали самими сочиненные сказки.
Мать очень любила книги. Часто за корзину проданных чувяк приносила домой круг макухи и красочные сказки.
А еще мы любили ходить во двор индустриального института, корпуса которого были отданы в те годы под госпиталь. Бродили по зарослям смородины, ели ее, зеленую и спелую. Разговаривали с ранеными, смотрели, как они играют в футбол.
Нас не удивляло, что люди в гипсе, на костылях и даже в инвалидных колясках играют в футбол. Только теперь я поняла, что в основном это были молодые ребята, юность которых перечеркнула война. Иногда мы видели то, что не предназначалось для людских глаз. Кто-нибудь из раненых, еще недавно игравших в футбол, где-нибудь в удаленном уголке сада падал на траву. Рыдая от боли и бессилия, бился и грыз сырую землю... Так они прощались с юностью, прощались с мечтой... В радостные дни победы, в тихие послевоенные дни их горе заслоняло собой весь мир. Оно было с ними день и ночь. И некуда было от него деться.
После войны к художнику приехала племянница. У нее был туберкулез легких в запущенной форме. Художник выводил ее на балкон, и она сидела там, кутаясь в пеструю шубку из суслика. Одетая в белый пуховый платочек, с огромными синими глазами и ярким болезненным румянцем на щеках, она казалась мне прекрасной принцессой из далекой сказки...
Я слышала, как художник рассказывал матери Барину историю. Ее отец погиб на фронте. А Варя с матерью и двумя младшими сестренками прятались от бомбежки в яме под домом. В доме не оставалось ни грамма воды, и малыши плакали от жажды. В короткое затишье выбралась Варя из ямы. С трудом раздобыла немного воды, донесла до дома и на его месте увидела огромную воронку... Сам случай, казалось бы, пощадил девочку. Кое-как она добралась к дяде.
Но война не отпустила свою жертву... Варя умерла поздней весной, когда у нас цвели жерделы. Была настоящая метель падающих лепестков... А я, забившись в самый дальний угол сада, плакала, плакала и плакала... Плакала, боясь показать свои слезы, потому что у нас не плакали на виду.
Вспоминает ли кто-нибудь о тебе? Помнит ли еще хоть кто-нибудь о тебе кроме меня, маленькая девочка войны - "принцесса" моего детства?
Если бы я умела, я бы помолилась за тебя... Всей трогательностью воспоминаний детства, всей силой любви к своим детям вспомните и подумайте. Они и сейчас ходят по земле, обреченные войной дети! Может быть, это и ваши дети тоже...
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.
Мой муж Саша провожает меня в Москву на конференцию. Мы сидим с ним на скамейке в зале ожидания. Темы для разговоров исчерпаны, мы рассеянно смотрим по сторонам. Вдруг я замечаю недалеко Игоря Чернова. С интересом наблюдаю за ним. Замечаю, что он слегка пьян.
- Смотри, - указываю глазами на Игоря. - Это моя первая любовь. Только ревновать не надо. Он меня совсем не знает.
- А мне всегда казалось, что первой любовью называют нечто реально существовавшее. То есть первая любовь должна быть связана с первым поцелуем, - Саша явно злится.
- А, по-моему, первая любовь может быть без поцелуев, а первый поцелуй - без любви.
- Хорошо, первую любовь без поцелуя можно понять. Но зачем же первый поцелуй без любви?
- А извечное женское чувство жалости к тому, кто любит, тебе не понятно?
- И как часто тебе приходилось жалеть?
"Боже мой, как же ты усложняешь свою жизнь! Ну, зачем ты все рассказываешь мужу?" - удивляется моя подруга по работе Настя.
А если мне нечего от него скрывать? Да и с кем я могу еще поговорить, поделиться?
Объявляют посадку. Лицо Саши совсем вытягивается, когда он видит, что мы попадаем с Игорем в один вагон.
И тут происходит непредвиденное... Оттолкнув меня от двери, Игорь врывается в вагон и занимает единственное свободное место. Улыбка так и расползается по лицу Саши. Он никак не может согнать ее с лица.
- Хочешь, я набью ему морду, времени еще достаточно?
Мне становится смешно.
- Пойдем к бригадиру, - удерживаю я его за плечо. - Он устроит меня в другом вагоне.
Вагон погружен в полуденный сон. Взобравшись на верхнюю полку, я прикрываю глаза и вспоминаю. Грустно и смешно, так расставаться с первой любовью.
...В седьмом классе объединили мужские и женские школы. Мы влюблялись с первого дня. Посмотрел, сказал, передал что-то, толкнул, дернул за косу... Все казалось проявлением любви. Чтобы не быть "белой вороной", я тоже говорила о любви.
Игоря я заметила впервые на школьной линейке в начале девятого класса. Его десятый класс стоял по диагонали от нашего. Мои глаза встретились с его рассеянным взглядом, и я начала сходить с ума.
Повернулся, задумался, в фас, в профиль…. Стукнул соседа, засмеялся, махнул рукой, оперся на плечо друга. Мой мозг все запоминал и фиксировал, чтобы вновь и вновь "прокручивать" эти кадры потом в тишине уроков. Я перестала заниматься.
Мы занимались в разные смены. Но зато со своей парты я видела в окно балкон его квартиры. Теперь вся моя жизнь на уроках состояла из ожидания. На уроках спасали только способности, хорошая память, да авторитет, завоеванный ранее у одноклассников и учителей. Вечерами, надеясь встретить его, я бродила с подружками около школы, заходила в гости к подруге, проживающей в его доме.
В эти годы в стране были какие-то проблемы с хлебом, с крупами, и мы, школьники, все свободное от школы время проводили с тысячных очередях за хлебом. Это было развлечение, сродни современным дискотекам. В те годы даже жалкие самодельные приемники были редкостью. Поэтому, чтобы согреться, мы становились в круг недалеко от очереди, и, напевая себе сами, подтанцовывали модные тогда твист, чарльстон, рок-н-ролл.
При встрече с Игорем ноги становились ватными. Его голос неделями пел во мне.
А сердце прыгало, стучало, ликовало. Я неслась над землей со своей любовью. Но мне не хотелось, чтобы кто-то узнал мою тайну. И я стала встречаться с Виталькой из нашего класса, который был безнадежно влюблен в мою подругу Свету.
Мы дружили открыто. На уроках садились друг к другу за парту. Стояли вместе в коридоре. Ходили в кино и в парк. Виталий стал часто бывать у нас дома. С ним мы и поцеловались первый раз в жизни. Поцеловались смешно, едва касаясь губами друг друга. В те годы суровой школьной морали мы вели себя вызывающе.
- Вот оно - зло! - решили учителя, и мы подверглись гонениям.
А мне нравилось быть гонимой, когда при всем классе меня громогласно заставляли пересесть на свое место.
- Позор! Девочка! Где твоя гордость? - кричала на меня классный руководитель Нина Федоровна. - Сама лезешь к мальчишке. Пусть придет твоя мама.
Мама, сердцем чувствовавшая, что это не любовь, объясняла совершенно спокойно:
- Виталик? Хороший мальчик. Он бывает у нас дома. Делают уроки, слушают музыку. Нет, не боюсь. Свою Веру я хорошо знаю.
- В чем дело? - спрашивала она меня. - Зачем же так демонстрировать? Зачем дразнить учителей?
А для меня это был бунт, в котором я топила настоящую любовь к Игорю. Любовь дала трещину через год, когда я однажды стояла с подругой в подъезде его дома.
- О, боги! - возликовала я, услышав его голос.
- О, боги! - пошатнулась я, задохнувшись от отборной брани, скатывающейся сверху по лестнице. Игорь нас не видел.
Это был выстрел из орудия. Ядро прошло навылет, оставив в моей груди огромную зияющую рану. У меня пропало желание видеть Игоря, думать о нем.
Но еще долго, встречая его на улице, я задыхалась. Останавливалось сердце, и кровь бросалась в лицо.
МИР ПРАХУ ТВОЕМУ!
Человеку свойственно желание походить по грани дозволенного и недозволенного, побалансировать на гребне между жизнью и смертью, между любовью и ненавистью. После этого все простое кажется великим и значимым. Ярче и полнее начинаешь ощущать жизнь.
В детстве я безумно боялась высоты, была очень застенчива. Во мне все сильнее зрел протест против высокого забора нашего дома, так хорошо отражавшего замкнутый уклад жизни нашей семьи. И я записалась в секцию туризма.
Учеба на первом курсе университета давалась легко. Все свободное время мы проводили в походах по области. Мы готовились к зимнему лыжному походу по Подмосковью. Но перед самым походом наш руководитель заболел.
- Вас поведет Тимка, Тимофей Иванович Громов, - сказали нам в секции.
Как хорошо зимой в настоящем лесу! В наших южных широтах нет ни настоящей зимы, ни настоящего леса. И теперь меня радовало все! Белый ослепительный снег, зеленые сосны-великаны, поваленные деревья, и даже то, что я не умела стоять на лыжах.
Иногда казалось, что не осталось никаких сил, хотелось упасть в снег и плакать. И вдруг в последний, в самый последний момент появлялось второе дыхание…. И можно было идти, идти и идти... Такие переходы сменялись веселыми привалами.
Не снимая рюкзака, падали в снег, пели, смеялись, шутили.
А первый спуск с горы, когда, падая и соскальзывая вниз, карабкались на четвереньках, путаясь в палках и лыжах. Корчась от смеха, кувыркались, застревая между деревьями, долго хохотали потом над собственной неловкостью.
А через два дня я уже мастерски спускалась с горы. Как приятно было чувствовать себя ловкой и красивой! За два дня до отъезда мама купила на блошином рынке (на толкучке) светлую дубленку. В те годы их еще не носили в городе. А в походе она смотрелась прекрасно с черными брюками. У меня были самые теплые в группе варежки на меху.
Как чудесны были вечера! Где-нибудь в опустевшем здании сельской школы мы сидели тесной гурьбой около горящей печки и пели песни, песни задорные и грустные, тюремные и туристские, военные и народные. И часто я чувствовала рядом Тимкино плечо, обернувшись, встречала его взгляд...
А вечера в лесу, когда мы никак не могли найти нужную деревню! Свет луны, пробивающийся сквозь засыпанные снегом ели, "злодей-мужичок", указывающий кратчайший путь до села. Все напоминало мне сказку.
...В тот день было очень холодно. Идти было трудно. Никто не знал, чем нужно было смазывать лыжи в такой мороз. Снег хрустел и скрипел, лыжи почти не скользили. Трудно было дышать, в носу щипало и смерзалось. Если приходилось снимать рукавицы, руки мгновенно замерзали, а потом долго болели.
Переход был большой и безлюдный. Деревья стояли красивые, одетые со вчерашнего теплого вечера в пушистый иней. Но красота эта не радовала. Безоблачное серое небо усиливало гнетущее ощущение.
Пропала иллюзия игры... Мы были так некстати в этом суровом лесу, одетые кое-как, ничего не умеющие. Все шли молча, никто не шутил, не смеялся, как обычно. Все понимали: случись сейчас что-нибудь самое малое непредвиденное, оно может обернуться большой бедой. И особенно озадачен был Тимка.
У меня часто спадало крепление. Обычно я шла впереди, иногда даже прокладывала лыжню. А сегодня плелась в хвосте... Я села на снег и расплакалась. Не было сил, замерзшие руки не слушались. Отряд скрылся за поворотом. И когда мне показалось, что меня совсем бросили, оттуда вынырнул Тимка.
- Ну что ты, Вера. Давай помогу.
Тимка колдовал долго, но сделал хорошо. До вечера крепление не спадало.
- Вот и все. Теперь пошли.
Он надел свои тонкие пуховые перчатки и, обогнув всех, занял место во главе отряда.
Хорошее настроение постепенно вернулось ко мне. Руки, поболев немного, отогрелись. Моя дубленка была готова и к большим морозам.
Я подумала, что надо было бы дать свои рукавички Тимке. Во время похода все грели руки в моих рукавичках. Но он был далеко. Чувство успокоенности постепенно овладело мной, а мысли переключились на что-то другое...
Вечером мы сидели в электричке, ели промерзшую колбасу, запивали добытым на станции кипятком. Тускло горела лампочка в конце вагона. Загремела выпавшая из рук Тимки алюминиевая кружка.
- Господи, да он руки себе обморозил! А ну-ка давай сюда, - Рита принялась тереть его руки. - Да и уши тоже! Что же ты молчал? Где у нас гусиный жир?
У меня защемило сердце. Я не могла сдвинуться с места. Я знала, что Тимка обморозил руки из-за меня.
Опять потеплело. Весь следующий день отряд оставался на небольшой станции. Все с удовольствием ели в столовой горячие щи и ждали Женю и Тиму, которые решили отметить сами конец маршрута.
Они вернулись поздно, едва успев к последней электричке в Москву. Вернулись молчаливые и смертельно усталые. Тимка снял шапку, и я впервые увидела, что у него седые виски.
- Женя, что с вами случилось? У Тимы за один день виски поседели, - спросила я.
Женя пробовал шутить, говорил, что Тимка сразился с медведем. Тимка молчал, как всегда глядя в сторону. Только раз он посмотрел на меня, и я вдруг поняла, что нарушила сегодня канву еще не сложившихся отношений.
- Ты что? - шепнула мне Рита. Я видела, что она была влюблена в Тимку, - Неужели ты раньше не замечала? Я учусь с ним уже три года, и он никогда ничего не говорил об этом...
В Ростове многое забылось. Решили отметить счастливое возвращение. Я предложила дом родителей. Было весело и шумно. Я ждала Тимку, одного Тимку из всей группы... Но он не пришел. Он даже не придумал себе отговорку. Сказал, что придет, но не пришел. И только я одна знала, что он не пришел из-за меня.
Я видела его еще несколько раз в университете. Мне очень хотелось поговорить с ним, пригласить его домой, показать свою библиотеку. Сделать так, чтобы он понял: я не злая, я не равнодушная...
С кем-то из ребят я танцевала на вечере. Кто-то приглашал меня в кино. А я думала о Тимке...
...Лето было чудесное, первое студенческое лето. Работа на строительстве лаборатории ядерной физики, поход по Кавказу, альпинистский лагерь.
Загорелая и радостная, с волнением входила я в здание университета, Больше всего мне хотелось увидеть Тимку. И вдруг... Тимка погиб!
- Господи, да кто же знал! - рассказывала мне Рита со слезами на глазах. - Когда он поскользнулся и повис, держась на руках, мы даже и не испугались. Ниже было большое покатое плато. Я крикнула: - Держись, Тимка! - и стала пробираться к нему. Я видела, как руки его разжались, и он стал скользить, набирая скорость. Два, три раза ему удалось зацепиться за выступ или куст, но руки как будто не слушались его. Раздался грохот камней, и я прижалась к скале, потому что в глазах потемнело. Я услышала крик, и, не разбирая дороги, мы бросились вниз, рискуя на каждом шагу сорваться вслед за Тимкой...
...Мы стояли в тихом углу университетского коридора. Мимо шли шумные стайки студентов, но мы были глухи ко всему.
- Он умер там же? - спросила я Риту.
- Он умер у меня на руках. Понимаешь, у меня на руках. Я до сих пор не могу простить себя. Почему мы не отговорили Тимку от этого самовольного похода в горы? Все проклятая погода! Он боялся, что смена в альплагере кончится, а он так и не попадет в горы. Зачем мы пошли с ним, ведь один он бы не пошел?! Это никогда не забудется. Понимаешь, никогда!
... Этот сон повторяется часто. Я падаю со скалы. Начинаю скользить медленно, стараясь задержаться. Мне удается, и я думаю с облегчением:
"И чего это я так испугалась? Здесь и склон не такой уж крутой".
Но руки устали... Немеют обмороженные зимой кончики пальцев. Медленно, медленно разжимается палец за пальцем. Роем проносятся мысли, жалкие, лихорадочные мысли о спасении.
Теперь я лечу долго, с сожалением вспоминаю все, оставшееся в жизни. И перед глазами встает лицо Тимки. Его лицо в тот вечер, когда я увидела его седые виски.
Такой сон заканчивается пробуждением. Чувствую, как отекли руки, как болит как будто разбитое на острых выступах скалы тело, как неровно, всплесками бьется сердце. Я слышу каждый его удар.
... В следующем году мне поручили руководство туристской группой, и мы поднялись к могиле Тимки.
С большой проезжей дороги тенистая горная тропка ведет к огромному валуну, около которого стоит маленький рассохшийся памятник. Фотографию трудно разобрать. А на валуне свежей краской написано:
"Громову Тимофею Ивановичу. Мир праху твоему. Отец".
А кругом так тихо, так спокойно. Величавы так любимые Тимкой горы! Люди приходят и уходят. Словно боятся потревожить его покой.
Мир праху твоему, Тимка! Прости!
Нет! Я не успела полюбить его, слишком мало мы знали друг друга. Почему же в своих мыслях я так часто обращаюсь к нему, к матери, к отцу, к "принцессе" моего детства? Потому, что могу идеализировать их?
Нет. Почему-то меня не оставляет чувство вины. И еще. Смерть всегда таит в себе тайну, загадку, разгадать которую живущему человеку не по силам.
Через год после этого я поехала на производственную практику в Красноярский институт цветных металлов. Наш выпуск был экспериментальным, и практика должна была продолжаться девять месяцев.
- Самый дальний город выбрала? – с обидой спросила меня мама Нина.
Моим руководителем оказался Макар Синельников, совсем молодой парень, который пару лет назад несколько раз подходил ко мне в университетской библиотеке. Увидев меня теперь, он обрадовался.
- Снова женился, у меня родились двойняшки, - похвастался он. Я его поздравила.
Тем не менее, я не раз ловила на себе его взгляд. Работала я с интересом и с увлечением. Один раз, желая доделать эксперимент, задержалась. В университете такие ситуации случались часто. Но здесь я наткнулась на запертую дверь. Так и ночевала в лабораторном корпусе.
- Никому не говори об этом! – испугался утром Макар. – Иначе мне такой выговор заделают. Ну, Вера, ты убиваешь меня наповал. Как я теперь могу спокойно спать дома, если буду думать, что молодая, красивая девушка, в которую я был влюблен еще несколько лет назад, спит в моем кресле. Ты меня убиваешь!
- Хватит, - сказала мне Галя, моя соседка по общежитию. – Нельзя так работать. В субботу идем с ночевкой на «Столбы». – Галя была тувинкой, и хорошо знала окрестности Красноярска.
Такой красоты я никогда не видела. На Кавказе все было по-другому. Мы собирали грибы, ягоды. Посмотрели местный зоопарк.
- Ну, альпинистка, показывай свой класс, - посмеивалась Галя. – Для начала освоим этот «Столб». Он – для начинающих.
И мы забрались на вершину «Столба». Идти вверх всегда проще. Панорама была великолепной. И вдруг я почувствовала, что страх высоты заполнил все мое существо. У меня позеленело в глазах, зашумело в ушах. Я присела на корточки, и закрыла лицо руками.
- Горюшко ты мое! – запричитала Галя. – Да что с тобой? Ну, соберись, лапочка. Нам же спускаться нужно.
- Все, Галя. Я словно потеряла сама себя. Я никогда больше не смогу ходить в горы. Перед глазами так все и плывет. Сердце давит. Мне кажется, что мне сто лет.
- Глупости! Ты просто заболела, вся горишь. А я, дура, не поняла и затащила тебя на этот проклятый «Столб».
- Ребята, - кричала она одетым в калоши и подвязанным кушаками «столбистам», проходившим мимо. – Помогите. Девушке плохо с сердцем. Спустите ее, пожалуйста.
Ребята посмотрели вверх, и медленно поднялись на «Столб». Мне было очень стыдно.
- Плохо ей. В глазах темнеет.
- Сейчас мы устроим большого «жука», - сказал более высокий, и, развернув часть кушака, обмотал его вокруг моего тела. Второй обвязал своим кушаком меня подмышками. – Пусть над нами смеются, но мы пойдем на четвереньках. – Они явно подсмеивались надо мной. – Главное, не суетись.
В одном месте я стала скользить, и яркой вспышкой вспомнила Тимку.
- Витя, держи, - и я повисла на кушаках.
- На Столбы тебе лучше снизу смотреть, - сказали на прощание мне ребята. – Хорошо, хоть не на «Перья» вас занесло. Совсем было бы весело тебя оттуда снимать.
От пережитого дрожали ноги. Мы сидели на каких-то пеньках, и я тихонько плакала. С трудом мы добрались домой.
Температура спадала и поднималась опять
- Ревмоатака, - поставила диагноз врач. – Ревмокардит. Возможно, порок митрального клапана. – Этот диагноз так и остался под вопросом. Только потом я вспомнила, что, работая на экспериментальных рентгеновских установках, я пару раз забывала закрывать свинцовую заслонку. И мое нездоровье могло быть вызвано небольшим облучением.
На работу меня не выписывали. Решили отпустить меня с практики пораньше.
- А если я запрос на тебя пришлю, - Макар был очень расстроен.
- Климат мне здесь не подходит.
- Жаль. Очень жаль. Ну, что ж. Пиши. Частичку сердца увозишь,– и он чмокнул меня в щеку.
Особенно грустно было прощаться с Галей. За полгода жизни в одной комнате общежития мы стали с ней, как сестры.
Я ехала домой накануне октябрьских праздников. Ехала через всю страну, и видела, как наряжаются города и села, встречая праздник. Из окна поезда я видела ночью светящиеся звезды. Освещенные алые знамена трепало по ветру.
«Принимаю парад городов», - подумалось мне.
Леса стояли в снегу. Белыми простынями расстилались поля.
Научный руководитель
Какой потерянной возвращается женщина на работу после рождения ребенка и длительного отпуска по уходу за ним! Что-то забылось, что-то изменилось за это время на работе. Как трудно войти в рабочий ритм, если долгое время круг твоих обязанностей был совсем другим.
И все-таки, рождение Наташи было для меня самым важным в жизни событием. Нам с Сашей она казалась необыкновенно умной, ласковой, развитой и озорной. Казалось, я все еще живу с ней одной жизнью.
«Если с Наташенькой что-нибудь случится, - поняла я, когда она в первый раз тяжело заболела, - я тоже не смогу жить. У меня остановится сердце, и я умру вместе с ней».
За время моего отсутствия на кафедре сменился заведующий.
- Если она не выйдет, как положено, уволю, - передали мне его слова. Отпуск без сохранения после родов составлял тогда всего пять месяцев.
А я и не собиралась больше сидеть дома. Тем более, что мы нашли для Наташи прекрасную няню Марию Андреевну, которая оставалась еще с нами. Когда мы – Зина, я и Толик были детьми, а родители куда-нибудь уезжали, Мария Андреевна оставалась с нами. Она была из старой купеческой семьи, очень любила общение, много читала. У нее был прекрасный московский выговор. Чем-то она напоминала мне Арину Родионовну, няню Пушкина. Мария Андреевна была очень доброй женщиной.
Еще в дипломной работе к большому неудовольствию профессора Сергеева я взяла в виде объектов белковые молекулы.
- Зачем тебе это нужно? – говорили мне сокурсники. – Занималась бы уже анализами. Ведь у тебя по анализам есть выступление на всесоюзной конференции, публикации в ее материалах, и в журнале «Заводская лаборатория». А так ты себе и рецензентов не найдешь. Методы у тебя физические. Объекты – биологические. При чем здесь химия?
А мне не хотелось повторять уже пройденный кем-то путь, выискивая нюансы десятого порядка. Мне нужно было найти что-нибудь свое. Пусть маленькое, но свое. Сделать что-то впервые. Так я представляла свое участие в научной работе.
На факультете повышения квалификации, куда меня направили почти сразу же после того, как я вышла на работу, нам прочитали великолепную лекцию по биохимии старения человеческого организма, по жидким кристаллам. Проблемы, стоящие там, были близки к той тематике, которой я занималась во время дипломной работы. И я стала думать…
Оказывается, один их механизмов старения организма заключается в том, что под действием различных факторов, например, при радиоактивном облучении, или при введении в организм наркотических веществ, увеличивается число поперечных сшивок биомолекул. Возникают биокомплексы. При этом уменьшается необходимая для нормальной жизни организма подвижность биомолекул. Потом такие биокомплексы вызывают кристаллизацию биомембран, через которые уже не сможет проходить нервный импульс. Эти процессы – поперечные сшивки молекул и последующая кристаллизация и являются внутренними признаками старения организма.
Для других молекул, например входящих в состав мозга необходимы такие поперечные сшивки молекул. Образуя мягкие полухимические связи, эти молекулы способствуют распространению быстрых незатухающих колебаний.
Когда организму нужны, а когда вредны эти поперечные сшивки молекул? С помощью каких групп атомов они образуются? Как ведут себя в разных условиях? Как можно тормозить их образование? Я самонадеянно думала, что смогу найти ответы хоть на мизерную часть этих вопросов для отдельных молекул. Если бы я знала тогда, что достигнутое мною понимание многих из этих вопросов поможет мне через двадцать лет спасти собственного сына, а, может быть, и жизни других подростков, пытающихся пробовать наркотики!
На кафедре было хорошие по тому времени спектральные приборы. То, что у нас отсутствовало глобальное научное направление, было для меня даже кстати. Я могла заниматься тем, чем хотела. Могла сама ставить себе задачи и решать их.
Первые полученные спектры были обнадеживающими. Хотелось скорее окунуться в работу. Но преподавательская работа съедала все время, нужна была аспирантура.
Как много сложностей возникает тогда, когда работа оказывается на стыке физики, биологии и химии! В университете, куда меня соглашались взять в целевую аспирантуру, не было доктора наук по сходной тематике. В реферативном журнале я нашла несколько фамилий ученых, занимающихся близкими проблемами. Нужно было решаться. И я решилась….
Мы часто заблуждаемся, считая, что для достижения определенных целей нужны только связи, знакомства. Я приходила с улицы. За мной никто не стоял. Но, если мне удавалось убедить в своей правоте, мне помогали с веществами, позволяли работать на приборах. Так возникали отношения, проходящие потом через годы.
Я поехала в Москву на консультацию. В Воронеже, куда я попала раньше, мне сказали:
- Владимир Васильевич Таныгин? Что Вы! Он никогда не согласится на подобное руководство. Он – чисто биохимик. Ваша работа далека от его научной тематики.
Но все-таки я поехала. Владимир Васильевич оказался пожилым человеком лет шестидесяти пяти. В его облике было что-то домашнее.
- Что ж, попробуйте, это интересно. Всегда помогу консультацией.
Я побоялась сразу говорить с ним о руководстве и теперь писала отчаянное письмо:
«Уважаемый Владимир Васильевич!
Я понимаю, что неудобно обращаться к Вам с такой просьбой, но у меня нет другого выхода. По тематике, о которой я говорила Вам в прошлый раз, я могу поступить в целевую аспирантуру в наш университет. Там есть хорошие приборы, есть специалист – кандидат наук. Но там нет доктора наук по этой специальности. Может быть, Вы согласитесь быть соруководителем этой работы?»
Я представила его доброе лицо, и дописала:
«Поймите, сейчас решается моя судьба. Для меня это – вопрос жизни и смерти!»
И он согласился.
- Вопрос «жизни и смерти», - улыбнулся он при следующей встрече. – Слишком сильно сказано. Но это от молодости. Потом вы поймете….
Как, когда этот человек стал мне так дорог? Может быть, с того момента, как он провел меня к себе домой, познакомил с женой, и она кормила нас морковными котлетами? А, может быть, это сделали его письма, каждое из которых поднимало меня, заставляло искать новые подходы.
Это были отцовские письма! В них были и жизненные советы, которые так нужны были мне в эти годы. А годы были тяжелые. Через год после поступления в аспирантуру у нас родилась Нина. Первые месяцы беременности я переносила очень плохо. Тяжело было материально.
И все-таки я его не подвела, защитила диссертацию в срок. Когда я привезла ему предварительный вариант диссертации, он удивился. Он повел меня в ресторан «Кристалл».
- Я люблю людей искренних и увлеченных. Вы сделали невозможное в такой короткий срок. Но учтите, после защиты у Вас не будет чувства удовлетворенности. Сейчас я Вам завидую от всей души. Какая у Вас энергия! Вам ясны Ваши цели. Это – редкое качество людей науки.
И он рассказал мне о своей защите диссертации:
- Свою установку, разработанную к защите кандидатской диссертации, я опробовал на многих объектах. Методика тоже была собственной. Защита прошла великолепно. А вечером я оказался на берегу Волги. Сижу один, и такая на душе тоска! И оставалась эта опустошенность потом очень долго. Пока не пришли новые идеи, пока не возник замысел новой работы.
Теперь каждый раз, бывая в Москве, я звоню ему. Если он свободен, захожу к нему домой. Несмотря на большую разницу в возрасте, мы все-таки стали друзьями. Из бесед с ним у меня складывается какое-то спокойное, глубокое мироощущение, возникает желание работать, появляются новые идеи. У Владимира Васильевича - богатейшая интуиция в научных вопросах, он хорошо знает литературу. Он всегда может подсказать что-нибудь ценное, и в то же время не душит инициативу. Он - идеальный руководитель. А еще в нем что-то сохранилось от большого ребенка.
Однажды я засиделась у него допоздна, и Владимир Васильевич пошел проводить меня до станции метро. У дверей жена укутала его шарфом, поправила воротник.
Мы шли по темным улицам, ноги проваливались в рыхлый снег. В этот вечер Владимир Васильевич был задумчивым и грустным.
- Хочу поехать в Симферополь. Есть у меня там старый-старый друг. Единственный человек, который знает меня чуть ли не с трех лет. Пишет: приезжай, вспомним, поговорим «под занавес». А Вы счастливы? Довольны ли судьбой? Выбором профессии?
И я долго рассказывала Владимиру Васильевичу о своей жизни, о своей несбывшейся мечте поступления на филологический факультет, о папке, в которой хранятся мои рукописи. Рассказывала о том, о чем никогда не говорила матери, Саше, своей лучшей подруге.
- Вы всегда поражали меня своими неожиданными поворотами, - сказал мне Владимир Васильевич. – Дай Вам Бог счастья на любом поприще! Вот Вы грустите сейчас. Вам кажется, что вы выбрали не тот путь. Я Вас хорошо понимаю. Но это не те трудности. Это не та грусть! У Вас еще все впереди. Грустно, когда кончается жизнь. И это невозможно остановить, и с этим ничего нельзя сделать…
В то время Владимир Васильевич писал книгу.
- Вы – моя последняя аспирантка, моя «лебединая песня». А это – моя последняя книга. Приезжайте, приходите! Мои двери всегда открыты для Вас. Дерзайте, и будьте счастливы тем, что Вы делаете на этой Земле! – он взял двумя руками мою руку и крепко пожал ее. – Прощайте! Увидимся ли еще?! Я всегда жду Вас…. – В его глазах я впервые увидела слезы. – Прощайте! – И он быстро пошел через площадь, высокий, красивый старик…
Вспоминая молитвы скороговорки своей неверующей бабушки Фео, я молюсь:
- Господи! Не лишай меня тех, кто так мне дорог!
Я не знаю, как по-другому выразить свои чувства.
* * *
Через несколько дней у Веры опять выбралось время, и она решила записать историю семьи Саши. Она знала, что эти записи не должны были попасть в руки Саши, Так уж случилось, что двоюродная сестра Саши Дина подслушала в детстве разговор своей матери Анны о тайне рождения Саши, и рассказала потом Вере.
* * *
«На севере вблизи польской границы жила семья кавалера царской армии Григория Ивановича Кабанова, двадцать пять лет верой и правдой отслужившего Отечеству. Жена Евдокия Макаровна родила ему четверых детей. В их местечке все знали три языка: польский, еврейский и русский. Они считали себя русскими, хотя знали, что в их крови есть еще и польская, и еврейская составляющие. После Октябрьской революции Евдокия с детьми едва не умирали с голода. Они выживали, собирая в полях неубранную свеклу и промерзшую картошку.
Из армии Григорий пришел смертельно уставший и больной. Жить стало еще труднее, и потому свою старшую дочь Екатерину они отдали в богатую семью безродной сестры Евдокии. Екатерина была некрасива. Но проживание в богатой семье тетки Дарьи Макаровны сделало ее заносчивой и вздорной. В местечке были католические костелы, в которые Екатерине приходилось ходить со своей теткой. Но в душе Екатерины уже зрели коммунистические идеи, и она очень обрадовалась, когда тетка и ее муж решили, что ей пора учиться в сельскохозяйственной академии. Здесь она забыла о католической церкви и вступила в комсомол.
А в донских просторах в семье Гордея Михеевича Орлова, бывшего до революции казачьим атаманом станицы Шумилинской, в семье знаменитого казачьего рода Орловых в последний год уходящего девятнадцатого века родился казак Алексей. Алексей был красив и статен, как настоящий казак.
Встретились Екатерина и Алексей на слете полеводов в тридцать втором году. Расставив свои женские сети, Екатерина все же заполучила понравившегося ей полевода. О своей беременности она сообщила ему письмом. После рождения ребенка попросила его дать согласие на то, чтобы записать сына Анатолия на его фамилию. К тому времени Алексей уже состоял в рядах партии, и письмо содержало скрытую угрозу для его карьеры. Наслышанный о различных связанных с подобными ситуациями скандалах, он дал согласие. Так в те годы рождались семьи, без церковных, или гражданских записей. Общность проживания, или совместное участие в рождении ребенка считалось достаточным, чтобы считать пару семьей. Жили они в разных городах, и создавать совместную семью с Екатериной Алексей не собирался.
Екатерина работала на опытных полях Смоленской селекционной станции. Ее руководитель был хорошим педагогом, и она успешно осваивала свою специальность. Сына Анатолия она определила в детский садик.
По всей стране уже шла волна гневных разоблачений и расстрелов врагов народа. На селекционной станции, где сотрудники жили и работали, как одна семья, поневоле поддерживали эти акции, и тоже выступали с гневными речами. Ничто не предвещало беды.
Но беда пришла. В один день станция опустела, а оставшиеся сотрудники, боясь друг друга, прятались на разных опытных полях. За Екатериной пришел воронок, и она первый раз в жизни оказалась в НКВД».
* * *
Вера остановилась и решила не записывать то, что знала она, но не знал о своем рождении Саша. Их детям тоже лучше было бы не знать об этом.
Вера просто вспомнила, как, рассказывая ей об этом, свекровь сказала лишь:
- Разве я могла сказать что-нибудь хорошее о своем учителе? Тогда бы погибла и я, и Толик… - и, подумав, добавила. – А твоего Саши никогда бы не было.
Вера никогда не видела улыбки на лице Сашиной матери. Практически не снимаемая скорбная маска, злое напряженное, или осуждающее всякую веселость лицо. Вера вообще удивлялась, как Саша смог вырасти таким эмоциональным и веселым. Наверное, это было потому, что большую часть времени он прожил у тети Маруси, сестры своего отца Алексея, которая была простой казачкой. И хотя ее муж и сын погибли в войну, она не замкнулась в себе, а с удовольствием занималась племянниками от братьев и сестер. В ее старом казачьем доме находили приют иногда до десяти детей. Она пела им казачьи песни, рассказывала сказки. Вместе с ней они готовили нехитрую еду. Благо, что огород и сад были очень большими, и им хватало на зиму и картошки, и капусты и свеклы и яблок из сада. А еще собирали грибы и ягоды, солили капусту и огурцы. Свобода, бьющий изнутри задор, незлобные «издевательства» друг над другом, которые так характерны в казачьей среде, и которые тетя Маруся называла «оттачиванием язычков». Все это развивало, делало детей коммуникабельными в любом обществе. Вера очень любила в Саше эти качества, хотя в начале иногда и обижалась на него.
* * *
Но правды о рождении Саши не знала ни двоюродная сестра Саши Дина, ни Вера. Эту правду глубоко похоронила в своей памяти сама Екатерина.
Когда за ней приехали на опытное поле, у нее отказали ноги. Она только и думала о том, что своего сына Толечку она не увидит больше никогда.
Ее привезли в управление и указали дверь. Екатерина постучалась, спросила разрешения, и вошла в кабинет. Ее била мелкая – мелкая дрожь. Хозяин кабинета встал, подошел к двери и запер ее.
Он приблизил свое лицо к ее лицу и дохнул на нее дымом папирос и перегаром. Он был высоким, слегка рыжеволосым, и говорил с каким-то чуть заметным акцентом.
- А ты – некрасива! – смачно засмеялся он, и глаза его превратились в щелки. Его глаза смотрели в ее глаза, не моргая. Этот взгляд проникал в нее все глубже и глубже, он ее парализовывал. – Тебе уже говорили этот комплемент?
- У тебя есть шанс выжить, – он прижал ее к стене, и его рука полезла ей под юбку, - Шанс небольшой, один на сотню или на тысячу. Такой же шанс есть и у твоего сына. Не выживешь ты, не выживет и он.
- Ты будешь послушной, и выживешь, - уже шептал он сдавленным голосом, оттесняя ее к дивану. - Ты ведь не огорчишь меня? Ты ведь не хочешь прямо отсюда отправиться в тюрьму к своему учителю? Да нет, не бойся, его там уже нет. … Этого врага народа уже расстреляли… Шутка, - отрезал он, - это мы с тобой сегодня разберемся, кто – враг народа…
Он повалил ее на диван. Его руки ловко раздевали ее, а она, омертвевшая, не смела сопротивляться.
- А здесь ты ничего! – цинично шептал он. - Все на высшем уровне.… Вот сейчас ты еще и удовольствие получишь… - он уже вошел в нее, и она была на гране обморока. – А за удовольствия платить надо. Платить… платить… платить…
Он расплылся на ней, ее тело было напряжено. И вдруг она почувствовала, что какая-то горячая волна поднимается в ней и помимо воли ее заливает пульсирующее пронизывающее все тело расслабление.
- Умница, - шептал он. – Умница. – Его тело тоже вздрагивало, и наконец-то он затих.
Он лежал на ней долго. Потом он начал все снова. Теперь это продолжалось, и продолжалось. Он покусывал ее плечи, ее грудь…
- Старайся, девочка, - шептал он, - я не хочу кончать, пока ты не кончишь. Мне так не интересно!
- Ну, сопротивляйся же, сука! - вдруг крикнул он. - Что ты тут разлеглась?
От окрика она лихорадочно попыталась оттолкнуть его, сдвинуть широко распластанные ноги. Но он стал снова раздвигать их. Оттолкнуть его было невозможно, он словно приклеился к ней. Волна оргазма снова накрыла ее.
- Хорошо? – спросил он, вздрагивая. – Тебе ведь хорошо? А с мужем такого не было? Верно? Ну, говори, сука, не было? – заорал он.
- Не было, - выдавила она, и подумала, что ведь это правда. Моменты близости с Алексеем можно было пересчитать по пальцам. И кончались эти моменты так быстро, что ничего подобного она никогда не испытала. Да и какой он ей муж? Разве что после ее завуалированного шантажа он позволил ей записать сына на его фамилию, а в те годы этого было достаточно, чтобы говорить о нем, как о муже.
А теперь на всю оставшуюся жизнь оргазм будет четко ассоциироваться у нее с насилием.
- Ну вот, - поднялся он, и подтянул брюки. – Одевайся, будем работать.
Он сел к столу, закурил папиросу.
- Садись, - приказал он. Его голос звучал повелительно. – Итак, что мы имеем. Сейчас я буду задавать тебе вопросы, и ты, отвечая на них, будешь думать о сыне, и о том, куда ты хочешь попасть после нашего разговора, домой, или в тюрьму. Предупреждаю, своего учителя ты не спасешь. Сама погибнешь, и сын твой погибнет. Оттуда никто не выходит. Поняла? Я спрашиваю тебя, сука, ты поняла? – рявкнул он
- Поняла, - прошептала она.
- Ты видела, как к нему на работу приходили незнакомые люди? Вот эти, и эти? – он протянул ей какие-то фотографии. Она растерянно молчала. – Видела? Сука, ты видела этих людей? – ударил он ее по лицу фотографиями. – О сыне думай, сука, о сыне.
- Видела, - наконец-то выдавила она, и внутренне ужаснулась тому, что делает.
- Почему не сообщила в органы? – орал он. – Почему?
- Я не знала, что надо было сообщать, - шептала она.
- Не знала, - цинично передразнил он. – Теперь будешь знать. И будешь сообщать обо всем, что будет происходить в селекционной станции. Потом переведем тебя на другую работу, и там тоже будешь обо всем сообщать.
- Ты знала, что он занимается на селекционной станции подрывной работой? – продолжал он допрос. - Что он специально вывел совершенно негодный сорт пшеницы? Ты знала это? – Кричал он. – Отвечай, сука, сын ждет тебя дома.
- Я не знала, - шептала она.
- Чего ты не знала? Ты тоже участвовала в этом, и сейчас я отправлю тебя в тюрьму.
- Нет, пожалуйста, я буду говорить все, что нужно. Пожалуйста!
- Итак, на глазах сотрудников, к нему приходили агенты иностранной разведки. Всех этих агентов ты опознала. Правильно? Желательно, чтобы ты поточнее вспомнила, когда приходил этот гражданин, когда этот, - совал он ей под нос фотографии. – Ну, когда к вам на станцию обычно приходил кто-то? Давай запишем.
Она чувствовала, что ее сознание раздваивается. Близость с этим ужасным человеком, и этот неожиданный оргазм вызвали в ней слабость и безволие. Она сидела в кресле перед столом, и ее тело было налито свинцом.
- Ну, что ты засыпаешь? Надо взбодриться, - он подошел к ней, и расстегнул пуговицы на ширинке. – Немного поиграем. - И она испытала третий за сегодняшний день оргазм. - Умница, умница, - сдавленно бормотал он, - все у нас будет хорошо. Хорошо, хорошо…
- Так, - говорил он, расслабленно развалившись в своем кресле. – Сейчас ты умоешься, я вызову секретаря, мы все запротоколируем, ты распишешься, и пойдешь домой к сыну. Мы к тебе направим домработницу, а ты будешь интенсивно сотрудничать с нами. Тело у тебя роскошное, - неожиданно добавил он, - работать с тобой просто невозможно. Ну, пойдем еще разок на диван. Нет, нет, ложись на животик. Теперь стань на коленочки. Ножки раздвинула,… Что ж вы с мужем так никогда не делали? – Он взял ее за груди, и вошел в нее сзади. – Вот так, так, так… - он тянул ее за груди, как будто пытался оторвать их. Ей было больно, но она молчала.
- Ну, давай, милая, ты ведь знаешь, я так просто не кончу, мне нужно твое участие, - и он стал водить языком по ее шее, по спине. Дрожь прошла по всему ее телу, и опять в конвульсиях оргазма забилось ее тело.
– Ну, ты – сука… - посмеивался он. - Я ее насилую, а она еще и удовольствие получает.… Ну, что, так хорошо тебе никогда не было? Тебя спрашиваю, сука.
- Не было, - прошептала она.
- Ладно, одевайся, садись к столу. Если дальше ничего не испортишь, то считай, что выжила и ты, и твой отпрыск. А, может быть, родишь мужу и еще одного?
- Я его давно не видела, он работает в другом городе.
- А зачем нам муж? Ребенка мы и без него заделаем. Главное, чтобы он признал его потом. Ну что, признает? Хороша же ты, стерва! Хороша! Лицом не вышла, так телом добрала.
Он отпер дверь и впустил секретаря. Теперь она уже автоматически отвечала на самые абсурдные вопросы, понимая по интонации его голоса, как нужно отвечать. Она чувствовала себя посаженной на кол. Еще живая, но смятая морально и физически, она уже не думала о том, что ее ответы приближают чью-то смерть. У нее был только один путь к жизни – отвечать так, как им было нужно. И для этого ей нужно было что-то выключить в своем мозгу, в своей памяти. Ей нужно было убить свою душу! Наверное, это было сложно. И поэтому, когда ей сказали, что она свободна, она не сразу смогла встать. А, сделав шаг, почувствовала сильнейшее головокружение и едва не упала. Как галантный кавалер, он подал ей стакан воды, и под руку проводил до дверей.
На другой же день к ней прислали домработницу, деревенскую девушку Фросю. А еще через неделю ее перевели на работу в сельскохозяйственное управление секретарем управляющего. Она старалась не думать о тех сотрудниках селекционной станции, которые куда-то пропали. И еще через пару месяцев ей предложили вступить в партию. Два, три раза в неделю, под видом неотложных дел, она отправлялась в НКВД с отчетом. Их отношения со следователем по делу их селекционной станции продолжались. Ее подташнивало. Он заметил это.
- Уничтожу, если аборт сделаешь. Мое семя, пусть живет, - сказал он, узнав о ее беременности. - Отпуск дадим. Езжай к мужу, чтобы у него потом сомнений не было.
Алексей удивился ее приезду. Она поняла, что у него была своя жизнь. Наверное, у него была женщина. Но Екатерина сказала, что ее прислали в этот город в командировку, что ей негде остановиться. Он был всем этим явно недоволен. Но ей все-таки удалось пару раз придти к нему в постель. В то же время он заметил, что ее все время тошнило. Чтобы не заострять на этом внимания, она уехала так же неожиданно, как и приехала.
- Спасибо скажи. Мало того, что ты и сын твой живыми остались, я тебе еще и подарочек сделал, – хохотал следователь над ее округлившимся животиком. - Попробуй обидеть
Постепенно она становилась уверенной и злой. Она знала, что с ней могут поступить так же, как поступила она с сотрудниками селекционной станции. Она заранее отгораживалась от всяких дружеских отношений. Она разучилась улыбаться. Теперь ее жизнь превратилась в систематическое предательство тех, с кем она работала. С особым удовольствием она собирала информацию о тех людях, кто был невнимателен к ней, кто хоть нечаянно обидел ее. Она доносила, придавая событиям собственную интерпретацию. Порой люди исчезали после ее доносов, и она чувствовала себя почти Господом Богом. Ее природное властолюбие, желание выделиться, несмотря на невзрачную внешность, наконец-то, нашли благодатную почву.
Когда стало приближаться время родов, Екатерина написала письмо и попросила Алексея дать свою фамилию и второму ребенку. Алексей ответил уклончиво, что время еще не подошло для рождения их ребенка. Через пару недель его вызвали в НКВД. Молодой следователь сказал ему:
- Алексей Гордеевич Орлов? Вот получили из соседнего города. Тут на тебя столько собак навешали, – он протянул Алексею письмо. – Подчерк-то знаком? Женщина? – Алексей утвердительно покачал головой. От неожиданности обвинений у него пропал дар речи. - Надоело нам эти женские штучки разбирать. Ты, парень, беги от этой суки. Но сначала договорись с ней как-нибудь по-хорошему. Еще одно такое письмо придет, и я тебе не смогу помочь даже из мужской солидарности.
С возмущением Алексей рассказал об этом своей сестре Анюте (этот разговор и подслушала Дина - дочь Ани).
- Не мой это ребенок. Она ведь беременная ко мне приезжала, тошнило ее, и родила потом через шесть месяцев.
- А ты успокойся, подумай. Значит ей не на кого записать этого ребенка. Все равно он будет расти с твоим сыном, с Толечкой. Что ж, один будет Орлов, а другой? Да и не оставит она тебя в покое. Тебя ведь предупредил следователь. Ну, что ж теперь, погибать тебе из-за того, что она нагуляла где-то этого ребенка?
- Все равно я с ней жить не буду, - согласился Алексей, и на следующей неделе оформил необходимые документы на второго ребенка.
Через месяц после родов следователь потребовал, чтобы она пришла в НКВД с ребенком.
- Чингисхан, знай наших. За казака сойдет. Татаро-монгольской крови и так в русской достаточно намешано. Чуть больше, чуть меньше, никто не разберет. – Он наклонился к ребенку, положил ему руку на лоб и быстро-быстро пробормотал что-то. Екатерина разобрала только слово «аллах». Это была их последняя встреча.
Через неделю началась война, и Екатерина никогда больше его не видела. Но возможной встречи она боялась всю оставшуюся жизнь. Встречая похожего на него человека, холодела. У нее начиналось головокружение, и долго-долго она не могла придти в себя.
* * *
Саша был самым маленьким среди двоюродных братьев и сестер, которые нашли приют в донской станице Морозовка в доме у тети Маруси, у сестры их отца Алексея Орлова. Он уже привык к тому, что над ним все время посмеивались и подшучивали. Чтобы не плакать от обиды, он научился подшучивать и сам. Сразу после Победы в доме только и говорили о том, что вот-вот приедет их папа.
- Папа приехал, - кричал Саша, вбегая в хату. Но к этой его шутке все уже привыкли.
Саша так часто шутил на эту тему, что и сам поверил, что вот-вот он встретит на дорожке к дому возвращающегося с фронта отца. Он часто ходил туда. Нет, он не стоял там и не ждал. Он был непоседой, и просто не умел ждать на одном месте. Он был уверен, что будет бежать, когда из-за поворота появится его папа, которого он никогда не видел. Не встретив его, Саша возвращался обратно, и игра во встречу папы начиналась снова. Так и в этот раз Саша бежал по дорожке, и, действительно, из-за поворота вышел высокий военный.
- Папа?! – еле слышно прошептал Саша и замер на месте. – Папа?!
- А как твоя фамилия? Как тебя зовут? – военный наклонился к Саше.
- Саша я. Орлов Саша.
- А я – Орлов Алексей. Стало быть – твой папа.
- Папа, папа, - завопил Саша, - я так долго ждал тебя. Папочка, папа.
Алексей взял Сашу на руки и закружил его. Счастье переполняло его. Это был его сын.
- Сынок! Сыночек! – Он повидал столько горя на дорогах войны, что был безумно счастлив сжимать в объятиях это хрупкое тело. – Где мама? Где твой братишка Толя? А Маруся дома? Пойдем быстрее. – Вопрос об его отцовстве больше никогда не возникал даже в его мыслях. А лет через двадцать ему приятно будет услышать слова Веры о том, что их дочь Нина похожа на него.
«Бывают же чудеса!» - подумал он тогда, и эта внучка стала навеки самой его любимой.
Магический круг друзей.
У них был, наверное, самый дружный поток курса за всю историю существования университета. Они были очень дружны не только во время учебы. И после окончания университета собирались при малейшей возможности.
Чаще всего они собирались по инициативе Алика Геворкяна. Он приезжал из Гагры, звонил из гостиницы, и все постепенно стягивались к нему в гостиницу, или к кому-нибудь на квартиру.
Вера уже привыкла к этим «набегам» однокурсников, и сразу после звонка Алика, она садилась чистить картошку. Все-таки, картошка в России всегда была основной едой. К ней обязательно кто-нибудь приносил и соления, и закуску, и выпивку. Но вареная картошка была тем «горячим» блюдом, которое делало стол домашним. Тем более что многие приходили на встречу прямо с работы, и были голодны.
Почти сразу после звонка Алик приезжал к ним домой, целовал Веру в щечку, спрашивал про Сашу:
- Ты уже ему позвонила, позвала? А добровольно он домой возвращается? В одиннадцать? Ты за ним следи, Верунчик, следи.
- Да что за Вами следить, у Вас только одна женщина на всех. И имя ей – Физика, Наука.
Алик садился за телефон и обзванивал однокурсников. Вера слушала из кухни его хрипловатый голос:
- Миша, привет, как дела, дорогой! В Ростове я, в Ростове! Ну, конечно, у Веры и Саши. Он скоро подойдет. Ну, ты подключайся, прозвони, кому ты там можешь. Хорошо, а Игорю и Татьяне я прозвоню сам. Крокодила нашего не забудь. Ну, Гену, конечно, Гену.
Постепенно все собирались. Приход каждого сопровождался восторгами и шутками. Телефон был нарасхват, сотовой связи тогда еще не было.
И, наконец, стол был накрыт, все уже сидели за столом, кушали и болтали. Подтягивались последние участники, но специально их никто не дожидался.
- Я предлагаю первый тост за наш выпуск, за наш круг друзей! – как всегда Алик вступал в свои права бессменного тамады их встреч.
- За магический круг друзей! – добавил Миша, и все выпили.
- А вот этого не надо! – с чувством произнесла Ольга. – Не нужно трогать магию.
- Да брось ты, тут все ученые. Никто в это не верит.
- Тем более. Не трогай того, во что не веришь, чего не знаешь.
- Оля, девочка, - с укором проговорил Алик. – Ну, если хочешь нам рассказать что-то, то давай, пока рот у всех занят. Потом, сама знаешь, все начнут говорить хором. Ну, вы, друзья, как с голодного края. Спасибо тебе, Верочка! Что бы мы без твоей картошки делали.
- Да я ничего особенного не хочу сказать. Просто нельзя святотатствовать! Вы ведь все знаете эту историю с «магическим кругом друзей», - сказала Ольга.
- Ты имеешь в виду ту университетскую историю, которая случилась года за три до нашего поступления? – спросила Вера.
- Конечно, это была большая трагедия и для ребят, и для университета.
- Говорят, там был замешан Гриша Веревкин. Помните, он пару курсов учился с нами. Кто знает, что с ним стало? – спросила Таня.
- Да, он был каким-то странным. Совсем не вписался в наш круг, - вспомнил Игорь.
- Он ведь поступил тремя годами раньше. В том его потоке разразился страшный скандал, который прогремел на всю страну. Нормальные ребята, вроде нас с вами, подружились с первых дней учебы и назвали свою группу «магическим кругом», или «магическим кругом друзей». Это была шутка, хорошая, добрая шутка, которой они гордились, придумывали связанные с ней смешные истории. Ну, прямо, как дети. Они не могли наиграться с придуманным самими же названием своего содружества. Дурачились. Говорили о «магическом круге друзей Карла Маркса и Фридриха Энгельса». Потом кто-то стал называть более одиозные личности. «Магический круг друзей Гитлера», например. Побаловались и забыли. Но есть люди мрачные и завистливые. Таким был Гриша. Ему не давалась учеба, и в общении он был странным. И он куда-то донес. И хотя это были уже не сталинские времена, но если что-то представляли антисоветским, то отмыться было сложно. Ребят выгнали из комсомола и из университета, осудили. Многих, правда, условно. Перед ними еще долго были закрыты все двери. Кто-то из них спился, кто-то ушел работать на завод, и только единицы смогли через много лет доучиться.
- Да! Это была целая эпопея, - промолвил Миша. – Удивительное дело. Раньше здесь же учился старший брат этого Гриши Коля. Он был совершенно нормальным парнем. Как этот Гриша стал таким придурком, ума не приложу.
- При чем здесь магия? - почти рассердился Алик. – Просто подлость, предательство. Сейчас бы его послали куда подальше с этим его доносом. Никто бы пальцем не пошевелил, разве только для того, чтобы у виска покрутить, - и Алик выразительно показал, как бы это сделали.
- Ребята, мы начали с того, что я просила вас не называть наш круг друзей магическим, - опять выступила Ольга. - Во-первых, потому, что это бестактно по отношению к тем ребятам, а, во-вторых, потому, что не нужно без надобности говорить о магии,
- Ну, давай, давай, - поторопил ее Алик. – Что ты там еще рассказать-то хочешь?
- Просто мне пришлось пережить смерть младшего брата. Я просто сходила с ума, я до сих пор уверена, что его убили. Но дело не в том. В нашем доме живет молодая женщина, образованная, журналист от Бога. К тому же она – потомственная «белая» колдунья. Я сама попросила ее помочь мне. И так как я помогала им с матерью в самые страшные годы нашего развала, когда она была без работы, и они с матерью почти умирали от голода, она раскрыла передо мной многие, ну, нет, не тайны, а возможности «белой» магии. Я кое-чему поверила, потому что она вывела меня из депрессии. Самое главное, во что я поверила, так это в то, что с магией нельзя шутить. Не веришь, не верь. Но шутить не надо!
- Ну, а что там с магическим кругом? – спросила ее Таня.
- Она немного рассказывала мне об этом. Магический Круг - специально созданное и защищенное пространство. Следует только иметь в виду, что защитная сила магического круга зависит от того, сколько энергии и убежденности в его действенности вы вложите. Внутри магического круга иначе течет время, а с людьми и предметами происходят чудеса. Это по представлениям магов. Не стоит шутить с ритуалами в магическом круге, Они непременно аукнутся в жизни! При построении магического круга пользуются элементами земли, воздуха, огня и воды. Обычно обходят место, которое станет магическим кругом, неся чашу с соленой водой (земля и вода) и дощечку с горящим ладаном (огонь и воздух). С магическим кругом можно работать только при заходе и восходе солнца. Кроме ритуала построения магического круга существует и ритуал выхода из него.
- Чушь какая-то! – промолвил Алик. – И почему только сейчас такой бум начался с этой магией?
- Объяснение элементарное. Одни хотят на этом заработать. А другие попали в такие жизненные условия, что уже не знают, у кого искать защиты и помощи. То ли у Бога, то ли у Сатаны.
- Всему этому есть и другое объяснение с точки зрения психики, психологии. Можно себе представить, что внутренний мир каждого очерчен магическим кругом, в который нельзя войти. Магический круг, это - средство защиты против существующих враждебных духов, в черте магического круга чувствуется тепло. Ты можешь лишить магический круг силы своими грешными вожделениями.
- А если каждая проходящая мимо девушка вызывает грешные вожделения? – смиренно спросил Алик.
- Тогда обходись без магического круга.
- А я читала, что в глобальном плане магические круги распространены по целому миру - это круги дружбы, круги молитвенные и шаманские. Эти магические круги обусловлены тем Богом, которому поклоняется маг или жрец, то есть, существует разбиение магических кругов по богам.
- Слушайте ребята, что это с нашими учеными подругами? – язвительно сказал Алик. – Они все свихнулись с этой магией! Девочки, девочки, очнитесь! Вспомните диалектический материализм.
- А еще магическое кольцо можно сделать солевое, - со смехом продолжила Ольга, - посыпав соль по кругу, или провести его мелом. Магическое кольцо можно создать мысленно и визуализировать только слева направо, по движению Солнца, его можно сделать зеркальным. Настоящее магическое кольцо нельзя разорвать, в него не могут проникнуть злые силы.
- А как же с той студенческой группой, с «магическим кругом друзей»?
- Сами говорите, что с житейской точки зрения было предательство. А с точки зрения магии, они мысленно создали магический круг, не имея о нем никакого понятия. Кольцо было разорвано изнутри. Разорвано без всяких правил. Выпала одна ячейка, и все развалилось. И не только это. По преданиям о магическом круге туда должны были устремиться демоны. Пострадать должны были все.
- Но ведь и наши сокурсники умирают. Уже троих потеряли.
- Это совсем другое. Мы живем в обычном мире, где есть динамическое равновесие добра и зла, счастья и несчастья. Ребята, да вспомните наши семинары по философии, вспомните Бердяева. Помните, сколько споров было по поводу трагедии свободы, по поводу того, что свобода подразумевает равновесие добра и зла.
- Кстати, помните Ларису, она погибла через десять лет после окончания университета. На пляже порезала ногу стеклом, и умерла от столбняка. Я сейчас подумала, что она тоже была связана с тем магическим кругом.
- Ты уж придумала!
- Конечно, все объясняется и с точки зрения здравого смысла. Порез, столбняк, смерть. Но можно объяснить и с точки зрения магического круга. Кстати, вам, ученым, полезно понять, как и откуда берутся параллельные доказательства, которые кажутся совершенно правдоподобными. Вспомните, в наш поток кроме Гриши попал еще один человек из той группы. Девочки точно помнят. Он был необыкновенно красив. Темные волосы, голубые глаза, совершенно отвязанное поведение и потрясающая улыбка. Половина девочек нашего потока были влюблены в него. А достался он Ларисе. Но, кода они поженились, стало ясно, что он был сломлен той историей. Он вел себя непредсказуемо, бил Ларису. В нашем потоке он продержался одну сессию, и ушел. Потом они разошлись, он спился и где-то погиб. Если верить в магию и в демонов, то пострадать должны были все, кто соприкоснулся с тем магическим кругом. Потому погибла и Лариса. Но это, конечно, с точки зрения магии, в которую мы не верим.
- Подробнее, подробнее, - попросила Таня. – Какова роль этого Гриши? Прямо Распутин какой-то.
- После этого происшествия он пропал куда-то надолго, о нем уже забыли, но он «всплыл» в нашем потоке. В нем не было ничего человеческого. Ни умения общаться, ни дружеских чувств, ни нормального отношения к преподавателям. Было только желание добиться самого лучшего какими-то обходными путями. Когда ему не давали стипендию за низкую успеваемость, он шел в партком. Когда его не брали на одну из лучших специализаций, научному руководителю звонили из КГБ. Он стал сексотом - секретным сотрудником КГБ.
- Да брось ты. Кому он был нужен? Совершенно примитивный, как одноклеточное животное. К тому же он был очень глуп, - перебила его Настя.
- А ты думаешь, в наше время в хрущевскую оттепель они могли рассчитывать на другой контингент? - спросил Миша. – Потом на четвертом курсе он опять пропал месяцев на семь. Помните, после этого он ушел в академический отпуск? Где он пропадал, до сих пор не знает никто, даже его жена, которая за это время родила ему сына. Вернулся он весь «помятый и с перекошенным лицом». Может быть, «настучал» не на того, на кого надо было.
- А я его встречала как-то. Я его и не узнала сразу. Он сам остановил меня и стал с азартом рассказывать о своих детях. Прямо какие-то вундеркинды у него. И музыка, и математические школы. А он в курсе каждого их шага. Стал рассказывать, как он ругается с их учителями за оценки. Я тогда еще подумала о том, какая же я плохая мать! Мои дети учатся сами, я даже не проверяю их уроки. Если что-нибудь спросят, то, конечно, поговорим, но чтобы так полностью взять под контроль их жизнь. Нет! Пусть живут свою жизнь сами, - вклинилась в разговор Лена.
- Я знаю близкую подругу его жены. Сейчас у них в семье ужасное несчастье. И творец этого несчастья - он сам, – сказала Ольга.
- Что за несчастье? – спросил Игорь.
- Я уже говорила, что если зло проникает в магический круг, и он разрывается, то страдают все. Он не мог один из всех остаться благополучным. Вы помните, институт он кое-как дотянул, и потом зарылся в семье и в работе, как жук в говне. После долгого отсутствия и пребывания неизвестно где, он заперся в скорлупке дома родителей жены. Возможно, он боялся какого-то отмщения, но ему никто не мстил. Отмщение пришло к нему изнутри, от него самого.
- Ну, прямо мистика какая-то! – перебил ее Алик. – Ну ладно продолжай, уже заинтриговала всех.
- Жене он все время говорил, что за ними следят, - продолжила Ольга. - Детям с самого раннего возраста вбивал в голову установки на то, что нужно следить за каждым своим словом, чтобы не сказать никому ничего лишнего. А знаете, есть анекдот про сороконожку, у которой спросили, как передвигаются ее ноги при ходьбе. Когда она попыталась проследить за этим, она разучилась ходить. Примерно то же самое произошло с его детьми, с его женой. У жены – тяжелейшая форма мании преследования. Молодая женщина, она бросила работу и боится выйти за забор дома. У сына и у дочери никогда не было друзей. Он решил, что если он сделает все, как у людей, то есть даст хорошее музыкальное и специальное образование, то его дети смогут занять достойное место в обществе. Но он забыл о важной роли общения и эмоций. Помните, когда с ним спорили и пытались ему что-то доказать, он смеялся надо всеми. «Все это – эмоции», - говорил он с садистской усмешкой. Его дети прожили жизнь без эмоций. Он просто вынул из них души. Они – как роботы. Ничего не значащие слова, натянутая улыбка, и желание скорее от вас отделаться. Сейчас они все - тяжело больны. Знаете, есть термин – индуцированный бред, или наведенное сумасшествие. Так вот это – о них. Они боятся даже звонков по телефону. Старая бабушка, мать жены, покупает им всем продукты.
- Ужас, что может сделать с детьми неуемная любовь такого человека, - покачал головой Игорь.
- Страшнее того, что сделал он сам со своими детьми, никто не мог бы с ними сделать, - продолжила Ольга. – У его сына все вроде шло хорошо. Университет, работа с компьютером. Но странностей становилось все больше и больше. Напряжение, которое можно было снять в общении, нарастало. Развивалась тяжелая шизофрения. И Грише все казалось, что сына кто-то обижает, кто-то его преследует. Вместо своевременно начатого лечения сына он продолжал его запугивать и скрывал ото всех истинное положение вещей. Но, скорее всего, он и сам не понимал сути происходящего. Да, наверное, он и сейчас ничего не понимает. Сына увезли в психиатрическую клинику прямо с работы. Два месяца он пробыл в реанимационном отделении. Лечение состоит в том, что больного инсулиновыми инъекциями вводят в кому, и потом достают оттуда. И так ежедневно в течение длительного времени. Так пытаются разрушить устойчивое состояние шизофрении. А потом, как бы с белого листа лечение начинается с общения. Оказывается при таких заболеваниях очень важно начать с обыкновенного общения. Но у сына Гриши – беспросветное положение. Ему не к чему возвращаться. Он просто никогда не умел общаться, потому что отец ему с детства перекрыл каналы общения. Да и сейчас Гриша забрал его домой и запер в четырех стенах.
- А дочь?
- Та же проблема, и уже все признаки болезни. Ей уже под тридцать. Гриша все хвастался, что она у него до сих пор девушка. Сейчас он ищет ей жениха. Если найдет, он, наверное, сам ляжет вместе с ними в первую брачную ночь. И будет руководить зятем.
- Господи! Таким людям нельзя позволять иметь детей.
- Все, все, все! Хватит нас стращать, дорогая! Хватит, любимая моя одногруппница! К черту магию! – пытался взять бразды правления в свои руки Алик. – Прямо необходимо сейчас же, не откладывая в долгий ящик, выпить за здоровье и успехи наших детей! Пусть небосвод на их небе будет ясным даже в непогоду! Пусть у них все сложится в это нелегкое время, в котором мы ни черта не можем понять, и не можем им помочь! – Все дружно выпили.
- А мне все-таки интересна тема магического круга, магической сферы, магического кольца. Для верующих это – некоторое охранное кольцо. Мы ведь молимся: Ангел мой, хранитель мой, спаси меня и помилуй! И получаем защиту – магическое кольцо, магическую сферу.
- Милая ты моя, - обнял и поцеловал ее Алик. – Она у тебя всегда была, эта защитная сфера. Ни на какой козе к тебе невозможно было подъехать. А мы будем считать, что мы просто создали круг друзей. Круг, понимаешь, просто круг, потому что круг - одна из самых естественных геометрических природных форм, не придуманных человеком. Подними ночью глаза к небу, и в полнолуние при ясном небе сможешь наблюдать полную, круглую луну. От редких капель дождя на воде расходятся круги. Ствол срезанного пилой дерева показывает нам годовые кольца. Желтая серединка ромашки повторяет по цвету и форме солнце. Да и вообще мы летим по земной почти круговой орбите с ошеломляющей скоростью. Можно еще приводить и приводить примеры в микро и макро мире от Туманности Андромеды и далеких колец Сатурна до электронных круговых орбит. И везде в том или ином виде мы обнаружим форму круга. Создатель глобально использовал круг при сотворении мира, и потому для человека круг всегда будет магической фигурой, обладающей признаками бесконечности, не имеющей ни начала, ни конца.
- Алик, дорогой, ты всегда смотришь в самое сердце любого вопроса, - обняла Алика Ольга. – Кстати, в магии пользуются такими же представлениями, что и ты. Магический круг нельзя строить без нужды. Если злые силы не одолевают человека, то не нужно «баловаться» с магическим кругом. Живи, как живешь, в равновесии добра и зла, ты безразличен злым силам. Но, если ты без надобности построил магический круг, ты обратил на себя внимание злых сил. «Что это там?» - говорят они себе, и пытаются разрушить магический круг. И потом, по мнению магов нужно владеть техникой выхода из этого круга, потому что даже искусных магов при выходе из магического круга могут растерзать демоны.
- Опять ты за старое! Глупость какая-то! Неужели ты во все это веришь?
- Я верю лишь в то, что за всеми этими действиями могут стоять сложные психологические процессы, которые вполне могут привести к гибели человека.
- Да, кстати, мне тоже пришлось столкнуться с понятием психологического круга, - неожиданно вступил в беседу Юрий, которого никто не трогал. Все знали о тех несчастьях, которые недавно свалились на него. – В больнице меня консультировала женщина психоаналитик.
- Расскажи, если тебе не тяжело все это, - мягко попросил его Алик.
- Есть такое понятие психологического круга, психологической цепи, магического или даже мистического кольца, ну, или магической сферы. Человек иногда чувствует его. То есть он чувствует, что вокруг него сжимается некое кольцо. Все, что связано с его жизнью, находится в этом кольце: он сам, его родные, все, что ему дорого. Если к ним, психоаналитикам, приходят и рассказывают об этом чувстве нарастания напряжения, они советуют самостоятельно разрядить ситуацию. То есть, разорвать ту ячейку цепи, которая наименее ценна для этого человека. Если этого не сделать, то напряжение возрастает, то кольцо все равно разорвется, только теперь это может произойти в любом месте, и потерять можно самое дорогое. А иногда, когда напряжение достигает критического предела, разрыв происходит в виде взрыва, и люди теряют все, что было им дорого.
- Кстати, свое магическое кольцо есть не только у человека. Такая же ситуация сплошь и рядом наблюдается для целых стран. Ситуация накаляется, и если находится мудрый человек, способный понять, что пора чем-то пожертвовать, то положение быстро нормализуется. В противном случае все идет через взрыв, через хаос, через несчастья для каждого, и для всей страны. Я не буду приводить конкретные примеры, если вы подумаете, то и сами сможете сказать, в каких странах в разные моменты истории нашли мудрый выход, а в каких все пошло через взрыв.
- И поймите, - продолжил Юрий, - я сейчас говорю не о жертвоприношении, хотя эти понятия из той же серии. Понятие «круга» можно интерпретировать и так, что при его предельном напряжении нужно что-то принести в жертву. Об этом рассказала мне психоаналитик, когда я лежал в больнице. «К сожалению, - сказала она, - люди редко приходят за советом в момент роста напряжения, а приходят потом, когда самое страшное уже произошло. В таких случаях спасать можно только самого человека, просто помочь ему пережить потери, восполнить которые уже не удается».
Юра задумался и замолчал надолго. Его никто не трогал. Все знали, он сказал то, что смог. Вера поднялась и включила музыку. Добрые друзья, они умели и это – помолчать вместе со своим другом. Внутренним чутьем они чувствовали его состояние.
Круг
Шум воды в ванной разбудил его, но сон не ушел. Студенческое лето, высокогорный альпийский луг, быстрый прозрачный ручей среди круглых камней, и состояние расслабленности, с которым так не хотелось расставаться...
Юрий повернулся на другой бок. Подушка Нины была еще теплой. Чуть слышный запах ее косметики, ее тела...
"Вот он - мой альпийский луг", - лениво подумал он, снова погружаясь в сон.
... Ритм был бешеным. Он бежал и видел себя со стороны: обезображенное нечеловеческим усилием лицо с выпученными глазами, распластанное в беге тело. Свист, крики, улюлюканье преследователей. И состояние безысходности. Он видел, их кольцо смыкается. Сердце последними усилиями выбрасывало кровь, легкие разрывались от воздуха, мышцы сводило судорогой... И вдруг - тишина...
- Как тебе не стыдно, Максим! - услышал Юрий из-за двери сердитый шепот Нины. - Ты совсем не считаешься с другими.
- Это - прекрасная музыка, мама. Она задает ритм на весь день. - Максим не умел говорить шепотом, - Просто я с вечера не уменьшил громкость.
- От такого ритма инфаркт получить можно.
- Сердце тренировать нужно, мама. Это - обычная мышца, а мышцы тренируют.
- Вижу, что и в голове у тебя - тоже мышцы, хорошие, тренированные мышцы. - В этом словесном фехтовании противники были снисходительны друг к другу.
"Как формируется сон?" - думал теперь Юрий, стараясь установить дыхание.
Первый сон - это фрагмент его студенческих туристских походов. Эти сны снились Юрию часто, и он любил их. А второй сон? Юрий никогда не был гонимым. "Интересно, какое продолжение он мог бы иметь? - задумался Юрий. - Нам только кажется, что мы живем своей обособленной жизнью, - постепенно приходил в себя Юрий. - В наш век телевидения мы проживаем во сне сотни чужих жизней, оказываемся в самых немыслимых ситуациях".
Сон окончательно прошел, но Юрию не хотелось вставать. Он сделал вид, что спит. Он решил подождать, пока не уйдут Максим и Нина. Сегодня его ожидал неприятный разговор с заведующим кафедрой, и он хотел сосредоточиться. Чего-то в поведении шефа он не понимал.
Наконец дверь хлопнула, и Юрий поднялся из постели. Проходя по коридору, он остановился у зеркала. Он не любил смотреться в зеркало, не любил фотографироваться. Обычно, бреясь в ванной, он видел лишь часть своего лица.
С незапамятных времен Юрий привык ощущать себя не таким, каким был на самом деле, а высоким, стройным, сильным, мужественным. Он почти реально мог представить себе свой воображаемый облик. В соответствии с этим обликом он вел себя в жизни. А из глубины зеркала на него смотрели маленькие, желтые, глубоко посаженные глаза на полном лице с острым носом. Волосы были еще довольно густыми. "Интересно, - подумал он, - как меня видят окружающие?"
Нина любила его. Он чувствовал это. И его облик не мешал этой любви.
А Лариса ненавидела его, и перед разводом эта ненависть достигла своего пика.
- Лентяй, урод! - кричала она. - Занялся бы зарядкой, у тебя щеки со спины видны.
Занятия спортом он прекратил еще в университете, когда по-настоящему увлекся наукой, которая стала для него единственной всепоглощающей страстью. Домашними делами он тоже занимался неохотно. Он не был идеальным мужем.
* * *
В институте было тихо и прохладно. Шли занятия. В преподавательской было пусто. Алевтина Павловна нервно перекладывала бумаги на столе.
- Игорь Львович занят. Минут через пять он Вас примет, - дверь в кабинет Ивлева была приоткрыта. Секретарша подслушивала, и он ей помешал. Юрий присел к ее столу, но с его места разобрать слова было трудно. Багровые пятна на щеках Алевтины Павловны стали еще ярче.
- Я пойду в лабораторию, - поднялся Юрий, - шеф освободится, позовете.
У двери, он увидел объявление о заседании кафедры. "Организационные вопросы? Что бы это могло значить? Странно, вчера этого объявления еще не было".
Он обернулся с вопросом к Алевтине Павловне, но в это время из кабинета пробкой вылетел Андрей и, не здороваясь с ним, выскочил в коридор.
- Не уходите, - шепнула Юрию Алевтина Павловна, и кошкой нырнула в кабинет. Из приоткрытых дверей он слышал щебетание секретарши и стук ложки в стакане.
"Вот уж воистину выбрал он себе секретаршу. Землю грызть будет, если он прикажет".
Алевтина Павловна вышла из кабинета, исполненная достоинства.
- Игорь Львович ждет Вас, - невинно опустив глаза, сказала она.
"Забыла выйти из роли", - подумал Юрий и плотно закрыл за собой дверь.
Ивлев стоял у окна и курил. На столе стояла чашка недопитого кофе.
- Ну! Что ж ты молчишь? - обернулся Ивлев.
- Хотел сказать, добрый день, но подумал, что день получается какой-то непонятный. Что за проблемы у нас на кафедре? Хотел сегодня написать статью. Сам знаешь, тяжело носить в себе уже готовую вещь. Того и гляди, появятся сомнения, и тогда написать ее будет уже невозможно.
- Плюнь, не пиши. Может быть, хоть на миг задержишь информационную гибель человечества. Я вот уже несколько лет ничего не пишу.
- Шутишь. У тебя в год несколько десятков статей выходят.
- Так то - аспиранты, ученики. Их жизнь заставляет. Сам знаешь, сколько статей нужно написать для защиты кандидатской, докторской, тьму.
- Но ведь это - и твоя работа тоже? - спросил Юрий.
- Неправильно ты мыслишь, неправильно живешь, - цокнул языком Ивлев.- Я тебе кое-что объясню. Я давно не занимаюсь наукой. Когда-то я сказал сам себе: "Ты будешь вершить судьбы людей. И любая женщина сочтет за счастье стать твоей". Я составил себе программу и выполнял ее пункт за пунктом. И передо мной раскрылись черные бездны людской зависти, неведомые мне ранее.
- Прямо по Фаусту, - усмехнулся Юрий.
- Зря я говорю тебе это. Ты все равно не поймешь. Ты живешь в другом измерении.
Зазвонил телефон.
- Игорь Львович, - Алевтина Павловна была взволнована, - Вас ректор вызывает.
Юрий пошел в свою лабораторию, сел за стол. На душе было тревожно. Как профорг он вынужден был вступиться за тех, кого Ивлев обрек на увольнение. Теперь он ожидал ответной реакции Ивлева.
Дверь отворилась рывком, вошел Ивлев. Его лицо было каменным.
- Я пришел тебе сказать, что ты запустил машину конфликта. Ты начал первым. Тот, кто начинает, выкладывает все свои карты. Он обнажает себя и делается более уязвимым. Ты проиграл. Извини, я не говорил тебе этого в явном виде, но ты мне не нужен. Ты - пятое колесо в моей телеге. Ищи работу, пока не поздно. Пока я не ославил тебя на весь город.
- Как это уйти, если я проведен по конкурсу. Я - профорг, наконец-то. Я защищал людей, но в этом - функция профорга.
- Ты так и не понял, что к этому твоему выступлению я подвел тебя сам, с того самого момента, как помог тебе стать профоргом. Все потому, что ты мне не нужен. Не нужна мне твоя наука!
- Я уже заметил, ты провоцируешь людей. Говоришь такие вещи, но ведь ты так не думаешь. Зачем ты хочешь казаться хуже, чем есть на самом деле?
- Откуда тебе знать, каков я на самом деле? Я сам не знаю этого. Кстати, твоя новая пассия, она ведь уборщица в главном корпусе? Что ж, будете мести коридоры вместе.
- Подонок, это не твое дело, - вышел из себя Юрий.
- Вот видишь, как легко тебя вывести из равновесия. Я буду играть с тобой как кошка с мышкой. Позабавимся! Я владею этой игрой в совершенстве.
* * *
В горком партии его вызвали на три часа дня. Он пришел на десять минут раньше. Разделся в гардеробе, показал паспорт и удостоверение милиционеру и поднялся на третий этаж по ковровой дорожке.
Он понимал, что люди здесь занятые, и постучал в дверь ровно в три часа. Ему никто не ответил, он подергал дверь, она была заперта.
Коридор был длинным, пустым и чистым, с узкой ковровой дорожкой. Юрий прислонился к прохладной стенке. Все эти дни после смерти Нины он не спал. Что-то случилось с его головой. Ночь превратилась для него в кошмар. Минуты забытья, сильная головная боль, видения в красном свете.
Почему-то ему все время вспоминалось, как он впервые увидел Нину. Она шла по дорожке внутри их микрорайона. Ее нельзя было назвать красивой. Мелкие черты лица, обрамленного развевающимися рыжеватыми волосами. Но было что-то особенное во всем ее облике. Она «шла навстречу солнцу», как любили говорить в то время. Открытость, естественность, наивность, отрешенность, гармоничность, женственность. Все эти слова были жалкими и бледными по сравнению с тем, что он увидел в ней. Потом он узнал, что они с сыном недавно приехали в город, и она работает всего лишь уборщицей в главном корпусе их института. Но это его не остановило.
События последнего месяца после того разговора с Ивлевым он помнил плохо. Иногда они поочередно всплывали в его памяти, а потом опять в голове оставалась только звенящая пустота. Он помнил, что поехал в командировку. Ему казалось, что без него все нормализуется. Все должно было как-то разрешиться. Потом он получил телеграмму, смысл которой он понял не сразу.
- Срочно, срочно, срочно выезжай! – сказал ему по телефону Максим. Юрий сразу же вылетел, но попал только на похороны Нины.
- Аборт на дому, кровотечение, операция. Не проснулась после наркоза. Нельзя было давать этот наркоз при ее астме. Но она была почти без сознания. С ней не было истории болезни, а у врача не было времени, она умерла бы от кровотечения. Не у кого было спросить. Вы – то где были? – с упреком спросил Юрия главный врач.
Юрий не знал о ее беременности, и, видимо, она решила, что ему сейчас не до этого.
* * *
Он делал все как будто по инерции. Зачем-то пришел по вызову в горком партии. Теперь это было ему не нужно.
Минуты в пустом коридоре тянулись медленно. Бессонные ночи вымотали его. Он хотел бы присесть где-нибудь, но в коридоре не было ни единого стула. Голова была пустой и горячей. Нет, температуры у него не было. Даже головная боль притупилась со вчерашнего дня. Именно вчера во время лекции он понял, что заговаривается. Студенты смотрели на него с удивлением. Он свел все к шутке. Рассказал пару анекдотов о профессоре и студенте. Голова болела так, словно в мозгу были рассыпаны больные зубы. Потом что-то случилось. Что-то лопнуло в его голове. Боль притупилась. Голова стала пустой и легкой. Он даже постучал себя пальцем по голове. Голова была пустой.
Ему хотелось полежать, стоять было невыносимо. Хотелось разлиться лужицей по прохладному паркету. Юрий испугался, что упадет в обморок, и стал прохаживаться по коридору. Наконец, он увидел того, кто его вызвал. Это был Пьеро! Да, обыкновенный Пьеро из сказки о золотом ключике. То, что он так подумал сейчас, тоже входило в его нынешнее состояние. Каким-то внутренним чувством он отбрасывал всю внешнюю «шелуху» в облике человека. Перед ним стоял Пьеро:
- Здравствуйте! Вы ко мне? – спросил Пьеро, хотя и так все было ясно. - Извините, меня задержали, - грустно сказал Пьеро, открывая ключиком дверь в свой кабинет и пропуская Юрия. Кабинет был маленьким. Шкаф, письменный стол и три мягких стула.
Пьеро тяжело вздохнул и предложил Юрию присесть. Он был неприлично молод, и очень похож на студента. Хотя нет.… Эта униформа… Студенты предпочитают нечто более современное.
- Мы ознакомились с Вашим заявлением. Просмотрели материалы комиссии парткома и райкома. Позвольте задать Вам один вопрос. Чего Вы хотите?
- Я хочу одного. Помогите мне найти работу, где я мог бы работать над своей научной тематикой.
- Значит, Вы не стремитесь снять Ивлева с поста заведующего кафедрой?
- Он – знающий и грамотный ученый. Но наши отношения не сложились.
- Ладно, сейчас мы зайдем к заведующему отделом. Он должен подписать Ваши бумаги.
Заведующий отделом был занятым, усталым и раздраженным человеком.
- У Вас все в порядке. Мы вызывали ректора и секретаря парткома. Заведующему кафедрой будет указано. Но и Вам нужно относиться к себе более ответственно. Почему Вы не заполнили планы?
Заведующий отделом говорил и говорил порядком надоевшие прописные истины, приводил какие-то примеры.
О работе и о конфликте думать не хотелось. Нужно было вспомнить что-то главное. Он вспомнил розовый памятник, и дождевые слезы на каменном лице незнакомки.
- Нужен розовый туф, - подумал он вслух. Наступила тишина. Он вспомнил главное. Это была смерть Нины. Он повернул голову, и воздушный пузырь в голове лопнул. Розовое зарево залило глаза. Сердце сдавило нестерпимой болью. Кровь застыла в капиллярах. Мир закачался и поплыл. Сначала медленно, потом понесся вскачь, полетел…
- У меня умерла жена, - сказал он и встал. Язык слушался плохо. Пьеро и заведующий отделом сидели оцепеневшие. Юрий, пошатываясь, пошел к двери. Пьеро подбежал к нему со стаканом воды, но Юрий неловким движением выбил его из рук Пьеро.
- Ничего не надо, - сказал он Пьеро, - все в порядке.
Пьеро молча проводил его до лифта.
«Он оказался хорошим парнем», - подумал Юрий, но в лифт его не пустил.
Милиционер внизу посмотрел на него с сожалением. Гардеробщик взял из его руки номерок. Внимательно посмотрев на Юрия, он помог ему одеть пальто. Юрий понял, что его правая рука потеряла чувствительность. Вынуть из кармана вязаную шапку он не смог.
Он вышел на улицу, и красное зарево ударило ему в глаза светом уличных фонарей, миллионами кружащихся снежинок. Свежевыпавший снег казался ему красным. Приступ тошноты скрутил его, и он поспешил во двор здания, откуда обычно выезжали горкомовские машины. В проезде его вырвало.
Перед глазами все закружилось и противно зазвенело в ушах. Звук нарастал, пока не стал оглушительным. Очнувшись, Юрий понял, что полулежит на крутом склоне сугроба. Он смотрел на краснеющий квадрат неба, окаймленный со всех сторон замкнутым зданием горкома. Небо темнело, становилось малиновым, и квадрат сужался. Темные предметы всегда кажутся меньше, чем светлые. Этот эффект он знал, но теперь ему стало страшно. Словно петля затягивалась вокруг шеи.
Теперь он ясно понял, что умирает. Встать он не мог. Не мог достать шапку.
Во двор заехала машина.
- Слушай, друг, - шофер вышел из машины и внимательно посмотрел на Юрия. – Иди-ка ты спать домой. Давай руку. Все, - поставил он Юрия на ноги, - домой. Жена ждет, не дождется.
Пошатываясь и прихрамывая, Юрий пошел по улице. Он упорно шел и падал в сугробы. Редкие прохожие косились на него, но помогали подняться.
- Пить теперь нужно дома, – сказали ему после его очередного падения. Это были годы антиалкогольной кампании.
Наконец-то он добрался до своей двери и постучал левой рукой.
Дверь открылась, и в ореоле красно-рыжих волос появилась Нина.
- Нина, - удивленно-восторженно воскликнул Юрий, но голоса своего не услышал. Он закрыл глаза, и сознание оставило его…
Кто-то кричал и ругался. Юрий открыл глаза и узнал Максима.
- Зачем ты преследуешь меня? – кричал Максим. - Что тебе еще здесь нужно? Все, что мог, ты уже сделал. Ты лишил меня матери. Ты, ты…, - из-за спины Максима выглянуло лицо его друга Шурки. – Ах, ты пришел за вещами? – Юрий не шевелился. Максим нырнул в комнату, и вернулся с ворохом вещей.
- Вот они, твои вещи.… Вот, и вот. Чего же ты не уходишь? Может быть, тебе нужны вещи матери? Ты давал иногда ей деньги, - Максим опять убежал в комнату. – Бери, бери и эти.
Максим выдохся, и тогда из-за его спины раздался тоненький голосок Шурки:
- Слушай, он или пьян в стельку или не в себе.
Юрий вдруг вспомнил то, что все время пытался вспомнить. Да…. Да… Плачущий памятник на кладбище… Нины нет…. Что-то ударило в сердце, и он сполз на пол…
- Ни фига, - присвистнул Шурка. Максим растерянно молчал.
- Вызывай скорую, - наконец очнулся он. - Потом поможешь мне затащить его в комнату.
Максим присел рядом с Юрием, взял его за руку.
- Подойди сам, - закричал Шурка. – Они спрашивают его имя.
* * *
Она приходила в их палату каждое утро и заставляла делать посильную зарядку. Странное лицо неопределенного возраста, глупые шуточки. Потом, когда все ушли на обед, она пришла к Юрию.
- Тебе назначила массаж и психотерапию, - сказала она ему. – Ходить тебе пока нежелательно. Попробуем начать что-нибудь прямо здесь. Как тебя зовут?
- Юрий Михайлович, - вздохнул Юрий.
- Это не годится, - она покачала головой и протянула глубокомысленно – Так… Юрий, Юрик, Йорик. Мне нужен полный контакт с тобой. Иначе я тебе не смогу помочь, мой милый Йорик.
- От Йорика остался один череп, а я - еще живой!
- Прекрасная мысль! С нее и начнем. Выкладывай, что с тобой случилось. Меня можешь называть, как хочешь, хоть Офелией. Зовут меня Зинаида. Зина, или Аида, как тебе больше нравится.
В этот день они больше не разговаривали, он очень быстро отключился на этом первом сеансе.
Потом в их общении действительно наладился некий контакт, и постепенно он рассказал Аиде все. И про конфликт с Ивлевым, и про смерть Нины.
- Почему я? – спрашивал он у нее. – За что мне все это? Мне впервые показалось, что я нашел женщину, которая полюбила меня. У меня – столько интересных идей. Идей на грани открытий. Почему рухнуло все, что было моей жизнью? Как я могу жить дальше? Если есть Бог, то почему он не взял там, где много? Почему он взял у меня все?
Аида расспрашивала все до мелочей. Юрию казалось, что постепенно он освобождается, тяжесть отпускала его хотя бы в минуты их беседы. Больше поговорить ему было не с кем.
- На языке экстрасенсов такую ситуацию называют «Круг». Человек чувствует, как сжимается некое психологическое кольцо, некий «круг». Круг, в котором находятся все его материальные и духовные ценности, он сам, его близкие, друзья, его работа. Было у тебя такое чувство? Конечно, ты не понимал, что это касается всего, что тебе дорого. Ты думал, что это связано только с твоей работой. Это – большая ошибка. – Юрий сидел на стуле, и Аида делала ему массаж головы. – Если человек приходит к нам в момент, когда «круг» сжимается, мы советуем ему разорвать «круг» самостоятельно. Лучше хорошо подумать и самому разорвать то звено, которое считаешь наименее ценным. Ясно, что все дорого, но нужно что-то выбрать, от чего-то отказаться добровольно. Иначе этот круг все равно разорвется, только уже в любом месте, и потерять можно все. А так человек имеет выбор. Нужно выбрать самому, чем из своих ценностей ты можешь пожертвовать. Но люди либо не приходят, либо не верят в необходимость выбора. Тебе бы я посоветовала в тот момент оставить работу. Но тогда тебе бы это показалось слишком большой ценой.
- А ведь мне больше в нашем городе и работать негде, - прошептал Юрий.
- Это только так кажется, милый Йорик, - Аида делала какие-то последние движения руками над его головой. – Не отчаивайся, жизнь еще не кончилась.
* * *
- Хватит, довольно, - кричал Юрий вечером на Максима, ощущая, как дрожат руки, как стучит кровь в висках, как раздражение запол¬няет каждую клетку его тела. - Я не ребенок и мне не нужны няньки. И я требую, чтобы ты шел домой, шел в школу. Я требую этого, тре¬бую, требую! Я имею право требовать этого. Ты вспомни немного, вспомни... Вы, молодые, способны хоть немного помнить что-то хоро¬шее? - Юрий понимал, что поговорить с Максимом можно было спокойно, но ничего не мог с собой сделать. В комнате стояла тишина. Юрий не видел, как на локте приподнял¬ся Иван Андреевич, приложил палец к губам и махнул Максиму рукой: - "Уходи»". Не видел, как Максим, взвившийся для ответных грубостей, обмяк, постоял немного в нерешительности, а потом мудро сказал:
- Пять минут мне мало. Во-первых, скоро ужин, и я хочу есть. А дома, ты знаешь, у нас пусто. Во-вторых, мне нужно собраться, да и тебе помочь устроиться на ночь.
Юрию стало стыдно.
- Конечно, покушай. Только меня оставь в покое. Я все хочу делать сам. Мне не нужны няньки.
Максим вышел в коридор. Принесли термометры, раздали таблетки. Юрию поставили капельницу. Он знал, через три часа станет совсем другим человеком, апатичным, вялым. После капельницы опять немела рука и нога. Голо¬ва становилась тяжелой, туго набитой.… Но врач говорил, что это - необходимо, что это - основное лечение. А впереди - бессонная ночь с кошмарами.
- Я ухожу, - сказал Максим из дверей. - Но выполни, пожалуй¬ста, мою последнюю просьбу. Я выпросил у Виктора Борисовича эту таб¬летку снотворного. Выпей её сейчас, и я уйду спокойно. Буду знать, что ты спишь, а не мечешься по кровати.
Юрий хотел выругаться, но посмотрел на Ивана Андреевича и выпил таблетку. Потом он наблюдал, как Максим собирает вещи, сворачивает надувной матрас. Ему даже показалось, что он рассмотрел Максима в окно. На фоне бе¬лого снега кто-то стоял и махал рукой. И он помахал тоже.
Он лежал и постепенно обретал чувство свободы. И, подобно отправленному в лагерь мальчишке, Юрий тотчас же встал и, стараясь не смотреть на Ивана Андреевича, захромал к двери. Пос¬ле капельницы "ахиллесова пята" правой ноги была нечувствитель¬ной, и он боялся ступать на эту ногу. Но только что заполнившее его чувство свободы ушло, и теперь он боялся первого попавшегося врача, медсест¬ру, санитарку, которые могут накричать на него и уложить обратно в кровать.
"Сейчас самое опасное время, - в десятый раз говорил ему врач. - Оторвется тромб, и конец. А, может случиться второй инсульт..."
Но Юрий все равно шел. Затылком чувствовал осуждающий взгляд Ивана Андреевича, но шел, упорно шел к двери, держась за спинки кроватей. Ему нужно было преодолевать этот страх перед окружающими, эту покорность. Ему нужно было вновь обрести себя, без этого он не мог жить дальше.
В коридоре было пусто. Юрий посидел в кресле, зашел в туалет и вернулся в палату. Все уже спали. Он с трудом улегся, укрылся, как сумел. И его охватила тоска, от которой хотелось выть... Он отметил, как четко одно чувство сменяет другое. Никаких оттенков. Тоска, безысходная тоска, и ничего больше. Он был один на всем белом свете, один, никому не нужный, всеми покинутый, исковерканный, расплющенный, как та монетка, которую он подкладывал мальчишкой на трамвайные пути.
"Именно так, - подумал он, обрадовавшись сравнению, - Жизнь, многоликая, многообразная и светлая прокатилась мимо. А он не удержался и остался в колее, истерзанный, но еще живой"...
"Еще живой"… - думал он, чувствуя, как сознание постепенно затуманивается.
"Еще живой… - лениво стучало в туго набитой голове, - еще живой… - свинцовая тяжесть пригвоздила его к кровати. - Еще живой"…- с закрытыми глазами он видел, как из дальних уголков темного пространства выплывают образы, деформируются, превращаясь в страш¬ные маски.
Несколько снежинок прилипло к стеклу. Еще, еще и еще... Юрий стал следить за каждой. От того момента, когда она еще петляла в воздухе, а он гадал, попадет ли она на стекло, до того момента, когда она полностью таяла, а ветер трепал, размазывал потом по стеклу маленькую капельку.
Еще, еще и еще... А эта улетела, и он почувствовал себя обделенным. Потом снежинок стало так много, что он устал следить за каждой. Потом посыпалась ледяная крупа, и пошел дождь. Он бараба¬нил по стеклу, барабанил, барабанил, барабанил... Правая сторона уже не болела, она горела изнутри обжигающим огнем.
Начал храпеть Иван Андреевич. Боже мой! Неужели и он будет так страшно храпеть в старости? Юрий уже задыхался от навязанного ему ритма дыхания. Сердце не выдерживало этих подъемов и провалов. Но встать он не мог. Он не спал и не бодрствовал, он был в состоянии оцепенения.
- "Неужели этому не будет конца? - думал Юрий. - Вот так мы и живем. И весь ритм нашей жизни, её дыхание подчинено какой-то не¬управляемой, слепой силе", - изнемогал он от свистящего храпа.
С соседней койки поднялся Игорь.
- Иван Андреевич, - похлопал он старика по плечу, - поверни¬тесь на бок.
- О, господи, - раздраженно повернулся тот на бок, - никакого покоя.
Полоска света из коридора. Это Игорь. Он тоже спал очень плохо.
Теперь Юрий не мог уснуть потому, что свет проникал в самые удаленные уголки его сетчатки. Он накрылся одеялом с головой. Под одеялом было жарко, но свет все равно проникал в глаза. Это была настоящая пытка. Юрий посмотрел на часы. Был уже второй час ночи.
Игорь вернулся из коридора и закрыл дверь. Опять стало тихо и темно. Стало слышно, как за окном плещется дождь. Юрий вдруг по¬думал, что Максиму тоже, может быть, сейчас страшно и неприятно в пустой квартире. Потом он подумал, что Максим мог пойти не домой, а если и домой, то не один.
«А вдруг, подвал? - подумал Юрий, и сон окончательно отлетел от него. - Какой же я - дурак! Эгоист, подонок! Выгнал мальчишку, у которого - никого. Я один могу удержать его. Для него это счас¬тье, что он чувствует себя здесь нужным».
Ему захотелось незамедлительно решить что-то.
"Лишь бы он согласился! Мы будем жить с ним вдвоем, - ветер размеренными порывами бросал дожде¬вые потоки в окно, и монотонность этих звуков делала свое дело. - Из больницы нужно уходить, уходить как можно быстрее…" - Тело стало невесомым и маленьким...
… Шум воды в ванной разбудил его. Он повернулся на другой бок. Подушка Нины была еще теплой. Сон нахлынул теплой волной, те¬ло стало невесомым и маленьким...
… Шум воды в ванной разбудил его, Нина чистой прохладной рукой провела по его лбу, поцеловала в щеку.
- Спи, - сказала она ему, - спи. Еще рано.
Ветер, свежий весенний ветер шелестел листвой, но он не мог открыть глаз, и сон сморил его…
… Шум воды в ванной разбудил его. Он чувствовал, что Нина рядом. Она выходила и снова заходила в комнату, одевалась, причесывалась, красилась. Ему нравилось наблюдать за ней.
Нина присела к столу, стала шелестеть бумагами. Этот шелест убаюкивал его, и он снова погрузился в сон...
... Шум воды в ванной разбудил его. Нина сидела за столом, но что-то тревожное было и в наклоне её головы и в опущенных пле¬чах. Она повернулась к нему и улыбнулась виноватой улыбкой.
- Спи, - сказала она ему, - спи, еще рано.
Он закрыл глаза, но сон не шел. Что-то мешало. Он никак не мог вспомнить что-то важное…
... Шум воды в ванной разбудил его. Небо в окне было уже свет¬лым. Нина стояла в дверях одетая. За её спиной чернел коридор.
- Я ухожу, - сказала она. - А ты спи, еще рано. - Она смотре¬ла на него с любовью, улыбалась ему.
"Вот как все разрешилось, - словно вспомнив что-то, радостно подумал он. - Ничего страшного не было. Все просто и ясно"…
Сон глубокий и спокойный сморил его.
… Шум дождя разбудил его. Они шли с Ниной по темному длинному коридору их лабораторного корпуса.
- Кто это? - спросила Нина, глядя на Ивлева.
"Значит, с ней было то же самое, что и со мной. Она ничего не помнит пока. Но это пройдет, пройдет, пройдет..." - думал он, прова¬ливаясь в расщелины сна...
... Шум дождя разбудил его. Он сидел за столом в своей кварти¬ре и разбирал материалы для последней статьи.
Да, он был прав тогда в разговоре с Ивлевым. Научные статьи нужно отправлять сразу. Теперь он её никуда не пошлет. Та его идея вела в тупик. Он вдруг ясно понял, что и как он должен сделать в ближайшее время. Весь новый эксперимент вместе с ожидаемыми результатами предстал перед его взором. Знакомая радостная жажда деятельности охватила его.
За спиной хлопнула дверь. Он обернулся и увидел Нину. Что-то было не так... Радость сменилась беспокойством. Нина стояла и смотрела на него. Он пытался улыбнуться ей, но её лицо было серьезным. За её спиной была чернота, глубокая, без¬донная, и он понял, что теряет Нину.
Она уходила медленно, ускользала, растворялась, и страх запол¬нял все его существо. Свинцовая тяжесть разливалась по телу. Он слышал тяжелые удары своего сердца. Они отдавали болью в голове, звенели в ушах. Ему становилось все страшнее и страшнее, словно все, что произошло с ним за последние месяцы, он снова переживал в эти минуты. Все! Шаг за шагом… Собы¬тие за событием…
Неимоверным усилием воли он ловил ускользающий образ Нины…. И, нако¬нец, увидел склонившийся над памятником клен… Розовый мрамор... И дождевые слезы на каменном лице Нины… Они высыхали и появлялись опять, высыхали и появлялись снова…
- Юра, Юра, - услышал он тихий голос, так похожий на го¬лос Нины. - Тебе плохо? - Юрий открыл глаза и увидел Максима. - Извини, что разбудил. Ты так тяжело дышал... Может быть, позвать врача?
Спазма сжала горло. Юрий не мог выдавить из себя ни единого слова, но Максим понял его. Редкие капли дождя скатывались по стек¬лу. Сквозь пелену слез он смотрел на темное небо, чуть-чуть светле-ющее с востока, на оголенные верхушки деревьев, которые раскачива¬лись в такт с его мыслями:
"Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет! Нет!"
Он хотел бы сказать Максиму о том, как ему страшно, сказать ему "спасибо" за то, что он не ушел после их вчерашней ссоры. А вместо этого сказал:
- Когда уже закончится эта проклятая осень! Кажется, что весны никогда больше не будет…
- Чтобы дождаться весны, - глубокомысленно ответил ему Максим,- нужно пережить зиму.
... Впереди была зима. Долгая и суровая зима 1990 года.
Шаг спирали 1
© Copyright: Любовь Горбатенко, 2015
Свидетельство о публикации №215050501051
Свидетельство о публикации №215050501051
Рецензии