Шаг спирали 2

                Наши преподаватели

Ефимов и Волохова приехали из Москвы и пригласили всех собраться в квартире Волоховых. Игорь Ефимов успевал одновременно работать в астрономическом центре в Москве, читать свои профессорские лекции в Ростовском университете и проводить наблюдения в астрономических центрах предгорья Кавказа. И  все это после инфаркта. Таня Волохова всюду следовала за ним.
В этот раз собралось всего человек десять. Саша был в командировке, и Вера пришла одна. Собирались постепенно, по одному, и каждого вновь прибывшего встречали бурными эмоциями, со смехом, с издевательствами, присущими лишь компании любящих людей. Им нечего было делить. Были лишь одни на всех воспоминания молодости, да интерес к тому, кто и чем занимается в настоящем. Еще был интерес к семье. Вставал извечный вопрос о том, что такое счастье, и сумел ли кто-нибудь хотя бы приблизиться к нему.
К приходу Юрия все уже были «тепленькими».
- Юра, мальчик мой, любовь ты моя тайная, неразделенная, давай я повешу твое пальто, - встретила Юрия у дверей Таня Волохова.
- Женщина, я все слышу, - раздался из-за двери грозный голос Игоря. – Не нужно портить наших мальчиков.
 – Проходи, проходи, все уже ждут тебя. Мы уже два часа сидим, всем косточки перемыли. Теперь хоть отдохнем, ты нам расскажешь что-нибудь новенькое. – Поглаживая Юрия по спине, Таня ввела его в комнату.
Юрий стал здороваться со всеми мужчинами за руку. Женщинам он целовал руку.
- Ат-ты баты, шли солдаты, как ты хорошо похудел, помолодел, - подал ему руку Миша Беленький, который сидел на табуретке в середине стола – В чем секрет, дорогой? – Таня двинула его коленом в спину. – Ну, хватит лягаться! В чем дело?
- Ладно, мальчики, выпьем за вновь прибывшего, - заторопилась Таня. – Что ж ты как танк? - Шепотом рыкнула она на Мишу. – Дай человеку отдохнуть с дороги.
- Вот, Юрочка, рекомендую, настоящая баба Яга, - сделанной серьезностью сказал Игорь. – Обогреет, накормит, напоит, а потом…
- Ладно, что у вас бывает потом, мы и сами знаем. Сами не безгрешны, - подала голос Вера.
- Ничего подобного, - все еще играл словами Игорь. – В России секса не было, нет, и не будет. Это же классика.
- Правильно, секс – это там, за кордоном. А у нас – только любовь, разделенная, неразделенная, до гроба и дальше, - продолжила Маша Новикова.
- Ну, хватит, хватит, - перебила нескончаемую дискуссию Таня. – На правах хозяйки даю слово Юрию.
- За вас всех, ребята, за весь наш выпуск! Как приятно, что это есть в нашей жизни! – произнес тост Юрий.
Все дружно выпили.
- Юрочка, но как оказалось, что в самый трудный момент твоей жизни никто из выпуска ничего не знал. Ты знаешь, мы могли помочь чем-нибудь, - спросил Игорь.
- Не нужно, ребята, - пыталась остановить его Вера. – Не нужно бередить раны.
- Спасибо, Верочка, - Юрий погладил Веру по руке. – Но я уже могу говорить об этом.  Уже почти справился, выжил, восстановился. – Он помолчал немного и сказал. – Все происходило очень быстро. Вся моя жизнь рушилась, как карточный домик. Мне просто некогда было подумать, вспомнить о друзьях. – Все молчали. – Но теперь я в порядке. Жизнь началась почти с белого листа. Вот только вы у меня – друзья старые.
- За это и выпьем, - обрадовался Игорь, наливая всем спиртное.
- А тебе пора остановиться, - отставила его рюмку Таня.
- Баба Яга, точно Баба Яга, - заворчал Игорь.
- Ты что, ушел из университета? – спросил Юрия Павел.
- На университете свет клином не сошелся, - грустно ответил Юрий.
- Но наука, эксперимент? Неужели все бросил? – настаивал Павел.
- У меня теперь другие интересы. Это даже здорово, окунуться с головой в новое дело. Знаешь, как мозги прочищает, когда в сжатые сроки осваиваешь материал целого университетского курса, - засмеялся Юрий. – А еще меня немного успокаивает то, что сейчас редко кто усидел на своем месте. Почти всем пришлось перестраиваться. Хотя это должно не успокаивать, а беспокоить. Пропадает глобальный профессиональный опыт поколения. Представляете масштаб потери научного потенциала для мировой науки. Даже результаты готовых исследований никому не нужны. В ведь есть еще начатые, но незаконченные работы, или еще совсем невоплощенные идеи. И эти ученые сейчас умирают с голода. Ну, такова Россия. Сколько раз уже это происходило за последнее столетие? Расточительны мы, как никакой другой народ.
- Да! Если вспоминать с начала века, то ведь все раздолбали, и по несколько раз. Вот сейчас бы сохранить хоть то, что передовым было. Так нет! И науку с землей сравняли. «До основанья, а потом…» А это «потом» может уже не наступить. Вон, молодежь.… Не хочет она идти в науку. Да и как она может туда идти, чем жить будет?
- Зато в этих переменах рождается нечто новое.
- Не хочу даже говорить об этом, - вклинился Павел. – Жизнь научила перешагивать и идти дальше. Что толку в этих причитаниях? Главное, занимайся тем, к чему душа лежит. Юра, но у тебя ведь был огромный задел, такие идеи?!
- Не знаю, может быть, когда-нибудь и вернусь ко всему этому. По крайней мере, опубликую. Жалко, если результаты кропотливого эксперимента просто пропадут. Слышал, что японцы скупают на корню все неоконченные научные разработки, Сорос вот гранты дает. Только я – патриот, продавать ничего не собираюсь. Да и исследования у меня были скорее из области фундаментальных, без выхода в практику. Кому они нужны?
- Это ты зря, сам знаешь, что любые фундаментальные исследования находят потом выход в практику. То, что уже сделал, обязательно опубликуй!
- Если бы за все это еще и платили, - вмешался в разговор Миша. – Обидно…
- Думаю, что этот угар человеческой жадности пройдет. Страна проснется, и захочет жить нормальной жизнью, своей жизнью.
- Будем надеяться. Расскажи, что это за курс ты сейчас осваиваешь? – остановить ребят в их любопытстве было невозможно.
- Научное исследование эффективности обучения.
- Это что ж ты теперь, на школьниках, или на студентах свои эксперименты ставишь? – язвительно спросил Павел.
- Ну, хватит язвить, - стукнула по столу Таня. – Без перепалки. Юрочка, расскажи этим недоумкам, что ты делаешь. Ты всегда отличался творческим подходом ко всем своим делам. В отличие от некоторых, - Таня кокетливо посмотрела на Игоря.
- Ах, ха, ха, ха – передразнил ее Игорь. – Иди сюда, моя бабушка Ягошка.
- Фиг тебе, раз я – Ягошка. Мы слушаем тебя, Юра.
- После всего, что случилось, мне нужно было заняться, прежде всего, своим сыном. Максим очень отстал от класса после смерти матери.
- У тебя же была дочь? - переспросил Павел, и получил шлепок Тани по спине.
- Юлечка осталось после развода с Ларисой. Я ее практически не вижу. А Максим – сын Нины. Можно сказать, наш общий сын. Он мне очень помог, когда я был болен. А теперь настало мое время помочь ему. После инсульта у меня было еще три месяца амбулаторного лечения, которое я и использовал, чтобы разобраться в системе школьного образования.
- Это – очень скучная тема, - перебил его Павел.
- Скучно, не слушай. Иди за компьютер, поиграй с нашим внуком, - отпарировала ему Таня, но Павел не двинулся с места.
- Ребята, может быть, правда, не нужно, - взмолился Юрий. -  Ну, кому это интересно?
- Всем! – поддержала его Таня. – У нас вон внуки растут.
- Действительно, Юра, ты нас заинтриговал, - сказал Игорь. – Ну, давай, вкратце. Основные подходы.
- Ладно. Во-первых, нужно научить ребенка продуктивно использовать то, что дают на уроке. Если на уроке – Садом и Гоморра, нужно научиться отключаться, чтобы не уставать от такой анархии. Во- вторых, научить ребенка делать все быстро, научить его работать с текстом, то есть, разбиение на смысловые части. В-третьих, нужно использовать все виды образной памяти: зрительную, ассоциативную, механическую (запоминаешь, когда пишешь), слуховую (проговаривание вслух). Максим больше всего любит использовать ассоциативную память (слушает музыку и учит), или двигательную (тренируется и учит). Да вот Вера все это тоже знает. Наверное, даже лучше меня. Она сразу со студенческой скамьи пошла работать на кафедру, стала преподавать. Правильно, Вера? Может быть, ты нам лучше расскажешь о специфике преподавательской работы в вузе?
- Юрик, меня уже много раз слышали. Да и подходы всех преподавателей индивидуальны. Рассказывай, рассказывай, мне очень интересно. Многое в наших подходах совпадает.
- А объясняется это совпадение очень просто. Мы, воспитанные одними преподавателями, близки, как дети, воспитанные в одной семье. Так вот. Удивительно, но Максим очень быстро вошел во вкус всех этих, можно сказать, исследований, уже помогает мне, подсказывает кое-что. И специальность выбрал по педагогической психологии. Понравилось ему все это. Учится, в научной работе по этой тематике участвует.
- Ну, а ты то сам? – спросил Таня.
- Я перешел на работу в один из наших институтов, и занимаюсь разработкой занятий с элементами индивидуальных заданий, и ежедневного индивидуального общения с каждым из студентов.
- Хорошенькое дело! А если их 150 человек в потоке? – поинтересовался Павел.
- Я и в потоке провожу подобные занятия. Но объясню пока для группы, если интересно, конечно, - Юрий вопросительно обвел всех взглядом.
- Валяй, заинтриговал уже, - махнул рукой Игорь.
- Что требует современная жизнь? Активной деятельности. А основное качество, которое воспитывает наша школа, - пассивность. Один стоит у доски, другие списывают, зачастую не понимая материала. Как изменить ситуацию? Нужно заставить работать всех.
- И это – все? – язвительно спросил Павел.
- Все, - Юрий наколол на вилку кусочек селедки.
- Кушай, кушай, Юрочка, - погладила Юру по плечу Таня. – Лапочка ты моя гениальная.
- Женщина, не трогайте постороннего мужчину! – голос Игоря звучал угрожающе.
- Все, вкусненько? – продолжала поглаживать Юру по плечу Таня. – Ну, как, как заставить работать всех сразу, если их в группе почти 25?
- В первый же день знакомства с группой они из номера, под которым стоит фамилия каждого в журнале, делают три цифры. Например, Андреев стоит в ведомости (или в журнале)  под номером 02. К первой цифре прибавляем единицу. Получаю число 1. Ко второй цифре прибавляю 1, получаю 3. Складываю. 1+3=4. Получил три цифры: 1, 3, 4. Для любого другого студента эти цифры будут другими.
Важно, что у меня за годы работы с ребятами, которые приходят на первый курс из разных школ, выработался стиль работы с привлечением положительных эмоций. Это - целая методика индивидуальных заданий. Мои объяснения они должны слушать внимательно, так как знают, что последует задание, разное для всех. Я записываю на доске одно задание, в которое хитро включены три различных цифры, сделанные из номера, под которым стоит фамилия каждого в журнале. Они начинают работать. Я хожу по аудитории, объясняю, спрашиваю. Те, кто закончил свое задание, получают свою "пятерку" и начинают мне помогать. Они тоже ходят по аудитории, объясняют, иногда просят меня помочь. Я никого не ругаю, я только хвалю. Даже тем, кто не успел сделать все до конца занятий, я говорю: "Ну что ж, молодец, ты многое понял. А вот с этим надо еще разобраться. Позанимайся с ребятами, потом приди ко мне на консультацию". Я знаю преподавателей, которые все обучение проводят с привлечением отрицательных эмоций. Это - сплошной крик, угрозы, двойки, ответное хамство. Они тоже достигают каких-то результатов, но я так работать не могу.  Может быть, после того, что произошло со мной, я  в каждом студенте вижу Максима. Я их  всех  люблю, мне интересно общаться с ними, разговаривать с ними так же, как я дома беседую с Максимом.
- Ты  - умница! – поцеловала  его в губы Татьяна.
- Женщина! – пытался  достать ее Игорь.
- У меня идея, ребята! - завелась Вера. – И Юра натолкнул меня на эту идею! Давайте позвоним нашим любимым преподам! У меня есть телефон Колдова, помните его лекции по аналитической геометрии.
- Именно благодаря таким лекторам у Юры сейчас столько идей по педагогике.
- Да жив ли он? Он и тогда был совсем стареньким, - спросил Павел.
- Жив, жив, - затараторила Вера. – Я с его внучкой недавно говорила, она к моей дочери, к Нине приходила. У нее же я и телефон взяла. Все, тихо, набираю.
- Алексей Михайлович! Сейчас собрались выпускники 64 года. Вы у нас лекции читали, - Вера закрыла трубку  рукой. – Говорит, что помнит. Слушайте, да он фамилии называет. - Вера говорила в трубку.– Чернова сейчас нет, а Миша Беленький здесь. Миша, возьми трубку.
- Алексей Михайлович, Вы простили меня за те шалости? Спасибо! Спасибо! Просто многие из нас тоже преподают теперь, вот и вспомнили те прекрасные годы, когда мы были зелеными первокурсниками, а Вы читали нам лекции, поддерживали нас. Да что Вы, за что Вы благодарите нас? Это мы благодарить вас должны! Счастья Вам, здоровья! Успехов! Спасибо! Спасибо! Я всем передам. – Миша положил трубку. – Растрогали старика. Думаю, что ему приятно было. Счастья желает, успехов, всей душой с нами!
- Собрать бы их как-нибудь, наших преподавателей! – предложила Маша.
- А вот будем собирать выпуск на тридцатипятилетие, и пригласим всех, кто сможет придти!

*    *    *

Когда они встретились следующий раз, Вера сообщила всем, что Алексей Михайлович Колдов умер.
- Успели все-таки! Порадовали своим звонком старика, - сказала она.
- Святой человек! Пусть земля ему будет пухом! – произнес тост Алик Геворкян. Они сидели за столом, и одновременно играли с Сашей в шахматы.
Миша пришел со своей женой Светой, хирургом детского отделения мединститута.
- А, вообще, я скажу, что работа преподавателя вуза так многогранна и фактически необъятна,  – разговаривает с ней Вера. – Часов в расписании вроде бы немного. А сколько еще работы! И кураторство в группе, и лекции в воскресной школе. А методическая, а научная работа? Конечно, это хорошо, что я кое-что могу делать дома, все-таки дети под присмотром. Но каждый день я ложусь спать в час, в два ночи. Все время какая-нибудь срочная работа.
- Верочка, Верочка, ты спроси у моей жены. Для тебя трагедия, если на экзамене плачет девочка. Но девичьи слезы быстро сохнут. А у нее то несчастный случай, то экстренный вызов. А физическая усталость?!
- Ладно, Миша. Хуже всего, когда, падая от усталости, в течение нескольких часов делаешь операцию, и вот она – расплата. Чья-то халатность. А, может быть просто случай. Эх, Вера, как иногда хочется выть от бессилия. Но нельзя сравнивать несравнимое. Я не знаю, что страшнее. Не оказать последнюю помощь умирающему, или в юности перекрыть дорогу к мечте. Ошибка во время операции – это страшно. Но не менее страшна ошибка на вступительных экзаменах. Иногда один случай может лишить человека веры в людей.
- Вера, ну кому нужна твоя химия? – невпопад включился в разговор Саша.
- Саша, ты хоть слышал, о чем мы разговаривали? – сдерживая гнев, спрашивает его Вера.
- О чем ты еще можешь говорить? – не поднимая головы от шахматной доски, отвечает Саша. – Ты говоришь о том, что химия – самая важная наука в вашем техническом институте. Что только она….
- Хватит, Саша. У тебя совершенно исчезло чувство такта, – останавливает его Вера, чувствуя, как обида стискивает грудь.
- Ну, вот, опять, - отрывается, наконец-то, Саша от доски, - это шутка. Нельзя каждую мелочь принимать так близко к сердцу.
- Особенно, если эту мелочь говорит тебе любимый муж, - настроение непоправимо испорчено. Вера отворачивается к окну, сдерживая готовые брызнуть слезы. Она сегодня очень устала.
Алик встает из-за стола:
- Ставьте музыку. Мы с Верочкой танцуем. Спасибо, девочки, - целует он Вере руки, - что Вы совсем не меняетесь, а если меняетесь, то только к лучшему.
Мысли, тяжелые, как жернова, не дают покоя. Вера то и дело теряет  нить разговора. Хорошо, хоть Алик говорит за двоих.
«Вот так мы теперь живем, - с горечью думает Вера. – Когда, где, как это началось? Может быть, я слишком долго относилась терпимо к Сашиным подшучиваниям, и из этого выросло непринужденное неуважение? Или за этим кроется что-то более серьезное?
- Верочка, расскажи нам что-нибудь интересное из твоей работы, - просит ее Алик.

*    *    *

Вера подумала о том, как много им дали их преподаватели. Они научили их самому главному - тому, как построить нормальные отношения со студентами, отношения, основанные на взаимном уважении.
«…. Начало учебного года. Я иду читать первую лекцию в новый поток первого курса. Как я боюсь этой встречи! Я еще и еще раз продумываю каждое слово, каждую интонацию. Я не могу спать ночь накануне этой лекции. Но звенит звонок, и я вхожу в аудиторию. Сто пятьдесят пар глаз изучающе смотрят на меня. Боже мой! Как же они молоды! Они молодеют год от года, они почти дети! Сколько в низ озорства, школьных привычек. А мне нужно научить их относиться серьезно к своей будущей специальности, научить их работе в лаборатории, занятиям с литературой.
Я знаю, что уже к концу первого курса они сильно возмужают. Ребята раздадутся в плечах. Что-то деловитое, мужское появится в их лицах. А девочки, сначала угловатые и робкие, станут к концу первого курса уверенными и женственными.
- Странно, - говорю я своей подруге по лаборатории Насте. – Они мне все до единого кажутся красивыми.
- Значит, перейден рубеж зрелости, - многозначительно говорит она, - и незаметно подкрадывается старость. В старости все кажутся красивыми. Это говорила мне еще моя бабушка.
Я читаю им лекции два семестра. Сегодня – последний экзамен. Жадно всматриваюсь в их лица. В каждой группе – определенный тип отношений. Я уже знаю их характеры, привязанности, и даже мысленно пытаюсь заглянуть в их будущее.
Ко мне садится отличник. У него – все по билету. Ни шага в сторону, ни единой собственной мысли, ни тени сомнения в абсолютной истине излагаемого. На лабораторных занятиях и на лекциях – дисциплинирован, никогда никому не подскажет.
«Нет, - думаю я, - ему будет трудно влиться в коллектив. Слишком озадачен собственной персоной».
Но оценки я ставлю за знания, и в ведомости появляется первая пятерка.
А этот парень нравится мне своей неуемностью. Если в группе всем выданы разные задания, он постарается вникнуть в суть каждого. Да, он создает в группе определенный беспорядок, потому что все время что-то спрашивает, объясняет другим, спорит, находит в моих объяснениях тонкие места, сомневается. Мне даже кажется, что благодаря его присутствию в этой группе многие не идут наощупь, сразу же забывая пройденное, а вникают глубоко, и запоминают надолго рожденное в споре решение. Он тоже получает свою пятерку.
Гириашвили – студент с отличной памятью и огромными потенциальными возможностями. Но сегодня он не готов. Без труда показываю ему, что в списанном материале он не разобрался. На дополнительные вопросы он тоже не отвечает. Расстаемся без истерик.
- Вы извините, Вера Сергеевна, так получилось. Я, действительно, не учил.
Их институт – единственный железнодорожный вуз всего северного Кавказа. Здесь учатся ребята из всех кавказских республик. Вера помнит еще со вступительных экзаменов, как мальчик из далекого дагестанского села поразил физиков и математиков глубочайшими познаниями их предметов, но по русскому получил двойку. И тогда два заведующих кафедрой хлопотали за него перед ректоратом, и его зачислили.  Говорят, он уже - московский академик.
Они все такие разные, держатся национальными группами. Грузины – такие изнеженные мальчики, весь первый курс за многими из них тенью ходят мамы. Грузины сами любят рассказывать о себе анекдоты:
«Пишет домой студент – грузин:
- Дорогие мои папа, мама, бабушка и Сулико!
Живу хорошо. Учусь. Преподаватели меня любят. А студенты не любят. Потому что они на занятия ездят на автобусе, а я – на «Жигулях».
Напишите, что мне делать?»
- Дорогой Гиви, - отвечают ему из дома. – Мы – люди бедные. Но мы собрали деньги, и купили тебе автобус. Теперь ты сможешь, как все, ездить в институт на автобусе».

Следующая – Вика Брегова. Отвечает хорошо, но маску не снимает. Голова вскинута независимо, а взгляд то и дело уходит в голубую даль. Нелегко складывались у меня отношения с этой девочкой. Иронично-насмешливый взгляд, посадка в пол-оборота к доске, полное отсутствие интереса. Сейчас она занимается нормально, хотя осталось у нее что-то, куда остальным вход запрещен. По результатам семестра я оцениваю ее знания твердой четверкой.
Дверь открывается, и в аудиторию заходит заведующий кафедрой. Он подсаживается к нам, и начинает вместе со мной задавать Вике вопросы. Ничего страшного в этом нет. Для нашей кафедры это – привычная практика. Но я вижу, как краска заливает лицо Вики, а потом медленно сползает, оставляя его мертвенно бледным. Она смотрит на меня умоляющими глазами. Сейчас я для нее ближе родной матери.
- Вы хорошо начали ответ, - говорю я, но это уже бесполезно. От волнения, глупого, необоснованного у нее пропадает дар речи, а из глаз выползают две крупные слезинки.
- Я приду пересдавать потом, - еле слышно говорит она, и выбегает в коридор. А там, окруженная подругами, бьется в истерике. Обычно у меня не бывает слез, все напряжение стараюсь снять здесь, подробно объясняя недочеты ответа.
- Двойка есть двойка, - говорит заведующий кафедрой, заметив мою нерешительность.
«Этой девочке будет трудно в жизни», - думаю я, расписываясь в ведомости
Все они разные, и жизнь у них только начинается. Я часто спрашиваю себя, почему эти годы юности, учебы кажутся нам потом такими долгими, насыщенными, интересными? Может быть потому, что в эти годы человек выбирает? Выбирает друзей, профессию, спутника жизни. Взрослым не дано выбирать. Как часто жизнь сытая, размеренная, жизнь без выбора загоняет людей в тупики, губит любовь, разрушает семью, делает человека ограниченным и серым. И только люди, способные к творчеству, стремятся к живому восприятию жизни. Они изыскивают для себя возможность выбора в своей работе, дела ее интересной и увлекательной. И этим продлевают свою жизнь.

*   *   *














Когда Алик приехал к Саше с Верой в следующий раз, он был чем-то расстроен. Непривычно тихий, не захотел собирать сокурсников. Вера не стала его ни о чем спрашивать. Она покормила их с Сашей ужином. Они сидели и просто смотрели телевизор.
- Верочка, расскажи о своих девчонках. Где вы были летом? – спросил Алик. В отличие от их южного казачьего акцента, у Алика был чудесный столичный выговор.
- Алик, - подшутила над ним Вера. – У тебя прекрасный московский выговор.  Тебе можно диктором на телевидении работать.
- Ай, брось. Я так устал, Верусик. Ты расскажи нам что-нибудь спокойное, тихое. В тебе писатель пропадает, а я подремлю, послушаю.
- На весенних каникулах Саша с Ниной сидели дома, а мы с Наташей ездили в Ленинград. Бесплатный билет за прошлый год у меня пропадал. Там Сашина тетя живет. Столько нам историй рассказывала! Интересный человек! В войну ее в Германию угоняли, после войны из-за этого учиться не дали. А не озлобился человек, злом не напитался. В последний день я спросила Наташу, что ей больше всего понравилось в Ленинграде. Сказала, что понравилось слушать рассказы тети Фрузы и играть с ее внучкой Олечкой. Для наших дочерей общение – самое главное.
 Это посещение Ленинграда действительно было каким-то теплым. И сам город был так прекрасен. Просторные новостройки с широкими дорогами. Зеленые поля между домами. Низкое небо. Этот город так не похож на их Ростов.

Самая большая достопримечательность Ленинграда.

На весенних каникулах Саша и Нина отпустили нас с Наташей в Ленинград. Отпустили еще и потому, что у меня пропадал железнодорожный бесплатный билет на двоих за прошлый год, его нужно было использовать до конца марта.
Вечером, после обширной культурной программы мы пьем чай в огромной кухне новой квартиры Сашиной тети Фрузы (Ефросиньи Афанасьевны). Я расспрашиваю ее о жизни в военной Германии. Наташа уже большая, пусть и она послушает. Они сидят, обнявшись с Олечкой - внучкой тети Фрузы и слушают.
- Сколько же времени Вы провели в Германии? – спрашиваю я.
- Да вот считай. Угнали нас в феврале сорок второго. Мне тогда семнадцать лет исполнилось. А приехала домой в январе сорок шестого.
- Почему же так поздно домой вернулись?
- Помочь нужно было фронту нашему. Освободили нас в начале сорок пятого. Хозяйства кругом богатые. Вот и стали мы для нашего фронта работать. Масло, молоко, сыр, овощи. Видела бы ты, как мы все в этот последний год трудились!
- Как вас к хозяину распределили? Чем кормили, что вы делали?
- Сама знаешь, в начале войны оглянуться не успели, как вся псковщина под немцем оказалась. Наши хутора, правда, немец не очень жаловал. Топь кругом, болота, леса. Боялись они. Но старосту выбрали. И наблюдали за хутором с вышки в бинокль. Поля не разоряли, скот не трогали. Колхозное поделили, староста так велел. Голову, говорит, за каждую колхозную животину сниму. Хороший к нас был староста, мама нашу однажды спас. Немцы хлеб убрать заставили. По-хозяйски, как к своему относились. Это потом, в конце войны, когда их второй раз из наших мест вышибали, поняли они, что чужое оно все. И хутора, и поля наши сожгли, и людей, где могли расстреляли. Но всего этого я уже не видела. Неожиданно нас собрали, в один день.
Когда их увозили на грузовиках, тетя Фруза и с родными местами, и с жизнью распрощалась. Никак не думала, что живой вернуться удастся. Привезли в одно местечко, выгрузили. Польша это теперь, а тогда все под немцем было. Данные на всех у них, видно, с собой были. Деревенских – на фермы отправили. А девушку из Ленинграда, которую война на хуторе нашем в гостях застала, в магазин к хозяину направили. Повезли их вчетвером на одной тележке. Обрадовались они, думали, вместе будут. Но, нет, всех разным хозяевам раздали.
Не издевалась хозяйка, жаловаться не на что. Им даже отдельно не готовили. Ели то же, что и хозяева, только на кухне, конечно. Но хозяйство уж очень большое было, а работница всего одна – тетя Фруза.
Прежде чем в поле выехать в шесть утра, она должна была десять коров выдоить, в хлеву у них убрать, дать корм птице, овцам, свиньям. А их было видимо-невидимо. В шесть утра она уже с ног валится, а день только начинается. В поле работали от зари до зари, потом опять – коровы, уборка. Больше трех часов в сутки спать не приходилось.
- Вспоминаю сейчас, обидно становится. Самые лучшие годы для любой девушки каторжному труду отданы. Но, с другой стороны, грех роптать. Из тех, кто на заводы попал, многие домой не вернулись, - тетя Фруза говорит все это, покачивая головой на каждой фразе. Не слезы, а тонкая улыбка не сходит с ее губ. Она была очень красива тогда. Она и сейчас красива яркой красотой зрелой женщины. Черные волосы, черные глаза.
- В начале войны домой написала. Если дойдет, думаю, хоть дома знать будут, что жива пока. А через полгода ответ пришел. Грядки тогда я возле дома пропалывала. Выходит хозяйка, конверт мне подает. На штампе – Гамбург. Откуда, думаю. Стала читать, а там все о доме, о маме.… Даже сейчас я это ощущение помню. Глянула я в ясное солнечное небо, а оно – черным показалось. В обморок упала. Хозяйка на меня ведро воды вылила.
- Читаю я это письмо, и глазам своим не верю. Пишет моя учительница, Анна Григорьевна, как у нас партизаны орудуют, как староста им помогает. Испугалась я. Если, думаю, это письмо прочитали, никого уже в живых не оставили. Потом уж узнала, что Анна Григорьевна письмо это с каким-то поляком передала, а он его в Гамбурге в почтовый ящик опустил. Так на груди эту единственную весточку из дома и проносила до возвращения домой.
Встречалась я иногда со своими из хутора. Даже в Кенигсберг с хозяйской дочкой ездили. Сын их там со своей частью несколько дней был. Так они продукты ему передавали. А одну дочку побоялись. Видно отправить.
- А у хозяев никто не приставал, не безобразничал? – спрашиваю.
- Некому было. Остались самые ветхие старики, да мальчишки по двенадцать, тринадцать лет. Так и их к концу войны забрали. Потом фронт все ближе и ближе подходил. Вот тут-то мы горюшка и хлебнули. Забрали нас от хозяев и на окопы направили. Еды почти не давали, а работа на холоде. Как мы выжили, до сих пор удивляюсь! Кто послабее, там и остался. А мы со своей деревенской закалкой и это вынесли, выжили.
- Да ты, наверное, наслышалась о нашем довоенном житье-бытье.  Бедный был колхоз, на трудодни мало чего приходилось. Спасибо еще, за отца пенсию назначили, погиб он на железной дороге. Так мы за эти деньги кое-что из одежды могли купить. Руки-то рабочие у нас в семье одни были, а рта – три. Тяжело жили. Летом грибов, ягод наберешь, картошки наготовишь, свеклы вместо конфет. – Наташа и Олечка засмеялись. – Да, дорогие мои, ни сахара, ни конфет. А не заготовишь, так к весне с голоду опухнешь. Потому и у немцев выжили. Привыкли без деликатесов жить. Вспоминаю еще случай такой, когда к весне у нас и свеклы-то почти не осталось. Все уже поштучно распределено, сколько можно съесть в день. Поставили как-то на всех пару свеколок в печку запечь. И тут приходят активисты наши. Зерно искали. А какое у нас зерно? Голь перекатная…. Поискали, поискали.… Нет ничего. Так главный нашу свеколку из печи достал, на землю бросил, и сапогом раздавил. Не знаю, наверное, обидно ему стало, что ничего не нашли, или начальником показать себя хотел. Так что мы еще до немцев со своими горя хлебнули. Теперь смешно даже этот случай вспомнить. Ведь не дворяне, не буржуи мы были, чего уж с нами-то бороться. А вот что-то его заставило нашу свеклу растоптать.
- А после войны первые годы еще хуже жили. Дома-то все разорили, сожгли. В землянках жили, а зимы-то у нас суровые. Все тогда разорено, разграблено было. Только подсобные хозяйства и спасали. Картошку посадишь, полоску ржи. Сушеную свеклу размочишь, водица сладенькая получится. Клюквенный кисель, или морс на ней сделаешь. Горьковатая она, конечно, от свеклы, но едим, и ему рады. Мяса почти не видели. Картофель кончится, ячмень толчем. И все не дождемся, когда первую морковку выдернуть можно будет.
Потом мужчины с фронта вернулись, дома по очереди рубить стали. Правда, какие дома?! Так, на одну комнату, лишь бы не в землянке жить. Лучше и лучше жить стали.
Замуж я вышла. Шофером он был. Сын родился. Думала, что счастливее меня человека на свете нет…
В один год и мужа и сына потеряла. Сначала муж умер, сердце у него после фронта слабым оказалось. Потом сын под машину попал. На моих глазах попал. Помутилось у меня все в голове, как будто умом тронулась. Но людям спасибо, умереть не дали. Год как во сне прожила. Потом Петя меня пожалел. Тоненькая я в молодости была, как тростиночка. Поженились мы. Люба и Коля один за другим родились. А муж недолго пожил. Фронтовые раны открылись, так и похоронила я его. Дети его так и не помнят.
Тетя помолчала и добавила:
- Мало я этого женского счастья видела. Одна радость – дети хорошие выросли. А уж внучка Олечка – это моя любимица.
…Я уже не раз, отвернувшись, смахиваю украдкой слезы, а тетя Фруза все покачивает головой, да улыбается уголками губ, загадочной улыбкой Моны Лизы.
- Учиться не пришлось. Не дали после войны. Как же, в Германии была, может быть, завербована уже…. А я хорошо до войны училась. Отличницей была. Со вторым мужем в Ленинград перебрались. Чтобы квартиру получить, дворником пошла. На судьбу не жалуюсь. Труда никогда не чуралась. Чистоту всегда наводить любила. Люди и уважали. Муж умер, так мне на двух работах работать пришлось. А тогда ведь, чтобы на вторую работу устроиться, нужно было с первой работы разрешение взять. А чтобы его дали, нужно было не просто убирать, а «вылизывать» все. Вот так всю жизнь, в работе недостатка не было. А теперь вместо той ведомственной квартиры две государственных квартиры получили. Мы в этой двухкомнатной с Любой да с Олечкой живем. А Коле с Ниной однокомнатную дали. Значит, оценило государство мой простой труд. Приятно это.
Сейчас перед пенсией перешла в аэропорт работать. Хочется пенсию побольше заработать. Заработки больше, но и работа более тяжелая. Молодые сюда не идут. Я понимаю, молодые уборщицами по большой нужде идут, когда, например, ребенка оставить не с кем. Вот она до ухода мужа на работу за два, три часа уберет все, а потом весь день дома. А в аэропорту весь день от часу до часу находиться надо. Разлили, разбили, рассыпали, натоптали. Так весь день трешь и трешь эти сотни квадратных метров. Автоматизация, конечно. Видела, небось. А все равно, тяжело. Организм у меня крепкий, а ноги.…  Идешь домой, а они уже не гнутся в коленях. Не знаю, кто там работать будет, когда все пенсионеры со старой закалкой уйдут. А посменная работа нас устраивает. Люба сейчас администратором гостиницы работает. Мы с ней так смены подобрали, чтобы кто-то все время с Олечкой дома был, а это – великое дело. И то хорошо, отработал свои двенадцать часов, и двое суток дома.
- А знаешь, Верочка, - после долгой паузы говорит тетя Фруза. – Германия эта, окопы, землянки, все это вроде в другой жизни было, или было так давно, в каком-то далеком далеке. А вот детство, ягоды грибы, лес, речушки наши, озера, любовь моя разнесчастная, молодость, вроде только что было.… А жизнь уже прожита.
Тетя Фруза сидит за кухонным столом, уронив крупные, натруженные руки. И, всматриваясь в ее глаза, в красивые, правильные черты лица, я вижу ее совсем молодой…. Человек не хочет помнить страшного, жестокого, его существо отвергает эту память о войне. Но воспоминания эти живы. Живы не только в тех, кого коснулась война, но и в нас, в наших детях и внуках.
- Ты посмотри, Верочка, какую нам квартиру дали! Один холл метров четырнадцать будет. Вот я и говорю Любе. Буду помирать, здесь мою кровать поставь. Просторно здесь, воздуха много.
- Ой, мама, да что ты глупости говоришь. Ты еще на пенсии лет тридцать поживешь, у нас все долгожители в роде.
- А еще лучше на даче умереть. Нам тетя на псковщине дом завещала. Дачу теперь там всей родней сделали.
- Господи, она умирать никак не пристроится. Да ты еще Олечкиных детей замуж выдавать будешь, - смеется Люба.
В последний вечер мы пьем чай с черничным пирогом. За эти дни мы с Наташенькой осмотрели очень много самых разных достопримечательностей Ленинграда. Всего не перечислишь. Я видела у нее слезы на глазах, когда нам показывали документальный фильм о военном Ленинграде, когда она рассматривала военные тетрадки тех лет…
- Скажи, Наток, какое у тебя самое сильное впечатление от этой поездки. Что тебе больше всего запомнилось? Что больше всего понравилось? – спрашиваю я ее. – Ну, подумай, что? – повторяю я, заметив ее нерешительность.
- Если честно, честно? – спрашивает она.
- Конечно, честно.
- Мне больше всего понравилось играть с Олечкой, слушать рассказы тети Фрузы, - и все дружно смеются.
- Значит, мы с Олечкой и есть самая главная достопримечательность Ленинграда, - с гордостью говорит тетя Фруза.
А, по-моему, моя Наташа познала одну из важнейших человеческих мудростей. Счастье человека заключается в общении с другими людьми.
Почему мы интересуемся подробностями жизни великих людей? Мы хотим познать, каковы они были в общении. Хотим познать природу тончайших связей между людьми, благодаря которым и существует человеческое общество. В музеях, за прекрасными полотнами живописцев мы тоже хотим видеть отголоски человеческого общества той, или иной эпохи.
В последний наш приезд уже в Санкт-Петербург мы опять были в гостях у тети Фрузы. Она совсем не изменилась. Но из квартиры практически не выходит, да и телевизор не привыкла смотреть. Много  жизненных мудростей таит в себе тетя Фруза. В современном положении вещей она не винит ни правителей, ни депутатов Госдумы:
- Да если бы мы ждали, что нас накормят, или нам что-нибудь сделают, так половина России перемерла бы с голоду, да с холоду в землянках. Ленивый народ стал! Разве сейчас кто так работает, как я всю жизнь хоть в Германии, хоть здесь, в России, работала. Не нужно ничего ждать, надо браться и делать. А у нас все президенту пишут! Да он что ли вон те кучи мусора – показала она с балкона, - к вам убирать приедет, милые вы мои? Или вот Коля рассказывает. Он ведь техник по обслуживанию самолетов. Предполетная подготовка. Еще в Советское время в Белоруссии это образование получил. Так вот смены у него нет. Болеть ему даже нельзя. Нет в России такого учебного заведения, чтобы техников готовили. Все теперь коммерческое, экономят на техниках. А мы потом удивляемся, что аварии самолетов одна за другой происходят. А кто-то же должен об этом подумать!



















 
                Саша

Телефон Веры звонил не умолкая.
- Верочка, дорогая моя, - наконец-то позвонил и Алик Геворкян. – Ты звонила, мне передали, но я был за рубежом. Что там с Сашей случилось? Чем я могу помочь? Я приеду.
- Алик, дорогой, сюда приезжать не нужно. Саша в онкологическом центре в Москве.
- Хорошо, в Москве буду через пару дней. Я позвоню тебе еще. Дашь мне его координаты.

      *    *    *

В тот день Саша почувствовал себя совсем неплохо. Что-то хорошее приснилось ему под утро, и, не открывая глаз, он продолжал еще жить ощущениями этого сна, оставившего следы улыбки на губах и приятную легкость во всем теле. Сон ушел, растаял, растворился. И только музыка, замедленная, звенящая музыка сна, превращаясь в реальную и знакомую, напоминала о чем-то.… О чем-то важном, что ускользало, оставаясь по ту сторону сознания.… О том, что он искал все последнее время.… Искал, и не мог найти, решал, и не мог решить, ждал и не мог дождаться…
Саша встал, сделал несколько упражнений около кровати, но мир, только что такой незыблемый и четкий, вдруг зашатался и поплыл, заполняясь серым туманом.
В палату зашла медицинская сестра.
- Александр Иванович! Пока Вы спали, Вам звонили. Женщина, Римма Абрамовна. Обещала позвонить вечером.
- Ах, Таня, Танюша, ну почему ты меня не разбудила?!
- Режим, прежде всего. Ничего срочного там не было.
Саше вспомнился его первый день в больнице. Начальный острый период у него прошел быстро, и его срочно переправили в Москву. Чувствовал он себя в период видимого клинического благополучия вполне сносно, но его вдруг затопило острое чувство полного одиночества. Все кругом, больница, люди в ней казались совершенно чужими, почти инопланетянами.
Оборванные клочки мыслей возникали и исчезали, натыкаясь на неосознанное им вполне чувство обреченности. Отказываясь принимать неизбежное, сознание словно раздваивалось, все еще предлагая ему планы с ближней и дальней перспективой. Саше смертельно захотелось увидеть Римму.
- В первый и последний раз, - сурово сказал ему лечащий врач. – Мы готовим Вас к асептическому режиму. Завтра-послезавтра переведем Вас в стерильную палату. Никаких контактов с внешним миром. Сможете общаться только по телефону.
- Римма, это я. Не бросай трубку.
- Я просила тебя не звонить больше.
- Римма, я в больнице. Это серьезно. Я хочу видеть тебя. Сегодня или завтра. Потом ко мне уже никого не пустят.
- Ты все врешь, я дома одна и могу говорить свободно. Ты все врешь. Я устала нянчиться с тобой. У тебя есть жена, в конце концов. Ну, где, в какой больнице ты находишься?
- Римма, милая, твоя грубость для меня сейчас – лучший бальзам. Я в Москве, в онкологическом центре. Спросишь обо мне в справочном, тебе объяснят. Поднимешься в отделение, врач разрешил.
- Боже мой, у тебя рак?
- Нет, дорогая, всего лишь лучевая болезнь.
- Я приеду через час.
- Значит, до встречи. Пропуск уже в справочном окошке.
Они сидели в одном из боксов приемного отделения, и ее лицо, освещенное лампами дневного света, казалось желтым.
- Как же так? – с непривычной для нее серьезностью и болью спросила Римма. - Что ты с собой сделал? Ради чего? – Римма взяла его за руку.
- Я сам не знаю, как все вышло. Я не хотел. Одна страшная фраза застряла в моем мозгу, и сверлит его уже несколько дней. Жизнь, отданная ничему… Жизнь, отданная ничему… Жизнь, отданная ничему…
- Перестань, - Римма грубо бросила его руку, и ее лицо стало некрасивым. – Мужчинам не к лицу впадать в истерику. Ты делал в жизни то, что умел, то, что мог.
- Плохой студент всегда говорит: «Я учил». А ему отвечают: «Учил, да не выучил». Важно не то, что делал, а то, что сделал.
- Ладно, мы об этом еще поговорим. Тебе здесь долго лежать придется. Все разложим по полочкам. И что делал, и что сделал. А как Вера? Может быть, ей взять отпуск и приехать сюда?
- Сюда все равно никого пускать не будут. И, кроме того, я, правда, не знаю, как ты это воспримешь, Вера ждет ребенка.
- Как? То есть, как? Вы что, разошлись?
- Нет, Римма, это мой ребенок.
- Ну, знаешь, я ничего не пойму. Тогда, может быть, ты – симулянт?
- Все это случилось до того. Ну, до моего происшествия. И Вера решила оставить. Ребенок будет нормальным, Это – ее подвиг. Понимаешь, я здесь ничего не решал. Но ей трудно сейчас. Сильный токсикоз, а тут еще нервный срыв из-за меня. Она тоже в больнице.
- Ну, ребята, я не знаю. У меня голова идет кругом от ваших проблем.
- Римма, дорогая, мне ничего не нужно, я просто хотел видеть тебя, и звонить тебе иногда.
- Ну, нет, я тебя не брошу. Беру над тобой шефство. Я могу заезжать к тебе почти каждый день. У меня бывают окна между экскурсиями. Теперь они будут твоими.
- Это ни к чему. Меня помещают в стерильную палату, и больше никого не пустят.
- Тогда я буду поддерживать контакт с лечащим врачом. Подниму всю литературу. Принесу тебе, если разрешат. Ты – ученый, можешь во все сам вникнуть. Устрою консультации, в конце концов.
- Думаю, этого не нужно, здесь прекрасные врачи.
- Все равно звони. Мужа не бойся, я ему скажу. Все, Саша. Меня ждет автобус. – Римма обняла его и поцеловала в щеку. Саша почувствовал прохладу ее лица и утонченный запах косметики.
- И перестань вешать на все ярлыки. «Жизнь, отданная ничему…» Это ж только придумать такое нужно. Выше нос, «человек факта», - сказала она ему уже с порога.
Саша опустил голову. Ему вспомнилась их первая встреча.

*    *    *

Он решил посмотреть тогда, чем занимаются студенты физического факультета самых разных специальностей. В первый же после колхоза месяц учебы в университете напросился на дежурство в «астрономический центр».
Конец октября выдался сухим и холодным. После сильных ветров деревья стояли голые, а по ночам лужи на улицах покрывались льдом. В помещениях еще не топили.
До десяти он задержался в лаборатории диэлектриков, и когда открыл дверь в дежурку «астрономического центра», на него насмешливо уставились несколько пар глаз.
- Откуда ты, прекрасное дитя? – шагнула к нему навстречу маленькая черноволосая девчонка в огромных валенках и тулупе с торчащими в разные стороны косичками.
- Мне разрешили сегодня дежурить, – ответил Саша на этот необычный вопрос.
- Как молод он, и так же простодушен! – черные глаза глядели не моргая.
                - Мои глаза в тебя не влюблены,
                Они твои пороки видят ясно.
                Но сердце никакой твоей вины
                Не видит, и с глазами не согласно.
- Ты что, Римма, хочешь, чтобы я назначил его с тобой в паре? – спросил высокий парень в бурках.
                - Любовь – недуг. Душа моя больна
                Томительной, неутолимой жаждой.
                Того же яда требует она,
                Который отравил ее однажды.
- Разве обязательно дежурить в паре? Я могу один, - Саша с опаской посмотрел на Римму.
- Римма, ты посмотри, он тебя боится, - высунулась всклоченная голова из лежащего на столе спального мешка.
                - Особенной любви достоин тот,
                Кто недостойной душу отдает.
- Ничего я не боюсь, не люблю только, когда мною девчонки командуют.
                - Ты говоришь, что нет любви во мне.
                Но разве я, ведя войну с тобою,
                Не на твоей воюю стороне
                И не сдаю оружие без бою?
- Ну, знаешь, малый, не нужно здесь командовать. Назначаю тебя на дежурство с Риммой с часу до трех. Она тебе все расскажет. А утром посмотрим, стоит ли с тобой знакомиться. Римма, иди в кладовку, выдай ему валенки, тулуп, шапку.
В кладовке было душно и тесно. Римма стояла на стремянке, и он увидел торчащие из валенок тонкие ноги. Она сняла сверху и бросила ему тулуп, валенки, шапку. Потом стремянка покачнулась, и он невольно подхватил падающую Римму. Так они и стояли в тесной каморке, прижатые стремянкой, тулупом, и смотрели друг на друга.
                - В твоей вражде понятно мне одно:
                Ты любишь зрячих. Я ослеп давно.
- Неужели нужно все рифмовать? – спросил, наконец, Саша.
- «Де-ре-вня», - вдруг без рифмы растянула Римма. – Если бы я умела так рифмовать, то не училась бы на физмате. Это – сонеты Шекспира, которого ты, дремучий человек, конечно, не читал.
Ночью Римма с трудом разбудила его. Он заснул на столе,  надев валенки и завернувшись в тулуп, и теперь никак не мог проснуться, по-детски причмокивая во сне губами.
Рассердившись, Римма выдернула из-под него тулуп. Спать дальше на голом холодном столе было неудобно, и, набросив тулуп и шапку, пошатываясь, он пошел за ней на крышу. Свежий прохладный ветерок пронизывал его до костей, и зубы дробно застучали в ночной тишине.
- Не нужно было спать в тулупе, - заворчала Римма. – Иди сюда, я тебя согрею.
Они стояли около телескопа, завернутые в два тулупа. Римма что-то записывала и объясняла Саше. А он ничего не воспринимал. Он чувствовал рядом ее маленькое теплое тело.
После темноты дежурки город при свете ночных фонарей казался ослепительно ярким. Совсем недалеко разноцветными рекламами светился центр. Улицы были пустыми и чистыми. Саша никогда не видел их такими, и это зрелище поразило его.
- Вот уж поистине, «рожденный ползать, летать не может». Ты куда смотришь? Тебе в небо смотреть нужно.
Спутник был тогда еще редкостью. Но им повезло, и Римма зафиксировала какие-то его координаты.
Когда пришла новая смена, сон прошел окончательно.
- Давай посидим здесь, - неожиданно предложил Саша. – Так хочется увидеть рассвет.
Они сели на другом конце крыши, чтобы с востока увидеть рассвет. Римма с обстоятельностью хозяйки хитро разложил два тулупа, и теперь они были завернуты в них с головы до ног.
- Боже мой, какие холодные руки, – прошептала Римма, и спрятала его руки у себя на груди. Он увидел совсем близко ее огромные черные глаза, почувствовал теплоту ее губ, прохладную бархатистость щек, упругость ее кудрей.
Теперь они молчали, слушая биение своих сердец. Молчали, обнявшись в теплой тесноте тулупов. Молчали, погруженные в мир своих ощущений.
Рассвет занимался медленно, сделав вдруг резким зубчатый рисунок крыш городских домов со стороны востока. Ночное освещение города постепенно тускнело. В предрассветных сумерках город казался призрачным и таинственным.
Ветерок волнами прошелся по городу, срывая с деревьев остатки листьев. Где-то прозвенел первый трамвай, и очень далеко прокричал петух. Город просыпался, выпуская на улицы первых прохожих.
- Идем в дежурку. Нужно еще поспать немного, а то уснем на лекциях, - сказала Римма.
Теперь каждый день Саша не мог дождаться вечера. Римма училась на четвертом курсе, и днем их пути совсем не пересекались.
… В тот вечер Саша задержался в лаборатории.
- А где Римма? – спросил он, открывая дверь дежурки.
- Тихо, спим уже. Дежурит твоя Римма.
- Ну, я сейчас тоже оденусь.
- Не спеши, есть у нее пара. Ты с трех часов пойдешь.
Саша вдруг почувствовал, как перехватило дыхание, а сердце застучало глухо и отрывисто.
 Он неслышно открыл дверь на крышу. Они стояли около телескопа, завернувшись в один тулуп, и тихонько разговаривали. Саша так же бесшумно закрыл дверь. Больше дежурить в «астрономический центр» он не приходил.
Три дня он старательно избегал встреч с Риммой. А на четвертый день они все-таки столкнулись в узком коридоре лабораторного корпуса. Саша хотел обойти ее. Но Римма загородила дорогу.
                - Любовь – мой грех, и гнев твой справедлив.
                Ты не прощаешь моего порока.
                Но наши преступления сравнив,
                Моей любви не бросишь ты упрека.
- Я тороплюсь, - спокойно сказал ей Саша. – Мне сейчас не до Шекспира.
                - Мой слух твоя не услаждает речь
                Твой голос, взор и рук твоих касанье,
                Прельщаясь, не могли меня увлечь
                На праздник слуха, зренья, осязанья.
- Правильно, я тебе не подхожу, и ты мне тоже, - Саша снова попытался пройти мимо.
                - Презреньем ты меня с ума сведешь
                И вынудишь молчание нарушить.
Я взяла билеты в театр. На завтра. Пойдем? Интересная пьеса. Московский режиссер ставил.
- Не пойду я с  тобой, хватит.
А через неделю Саша понял, что сходит по ней с ума.
«Ну и черт с ней. Пусть живет, как хочет. Не мне ей морали читать. Нужно быть с ней проще. А то я, действительно, как ревнивый дурак».
- Римма, - окликнул он ее в толпе однокурсников. – Я хочу пригласить тебя в кино. Ты вечером свободна?
                - Тобою предан, я себя всецело
                Страстям простым и грубым предаю.
                Мой дух лукаво соблазняет тело,
                И плоть победу празднует свою.
- Да, черт с ней, с твоей плотью. Тешь ее, коли она у тебя так разгулялась.
                - Не знает юность совести упреков.
                Как и любовь, хоть совесть – дочь любви.
                И ты не обличай моих пороков
                Или себя к ответу призови.
- Римма, не тяни, Давай встретимся в шесть вечера около «России», - деньги на этот вечер Саша заработал накануне разгрузкой вагонов.
                - Откуда столько силы ты берешь
                Чтоб властвовать в бессилье надо мной?
Римма скрылась в толпе. Саша так и не понял, придет ли она в кино, или нет, Но она пришла, и все было по-прежнему.

*   *   *   

У Саши оказалось вдруг слишком много свободного времени. Мозг по привычке работал, работал и работал. Работало и подсознание, собирая его жизнь в короткие сюжеты. Понимая, что ему нужно выработать свою тактику борьбы с болезнью, Саша стал изо дня в день вспоминать эпизоды своей жизни. Конкретность этих воспоминаний помогала ему в борьбе с абстрактными снами – галлюцинациями, которые становились все изощреннее по мере нарастания патологических изменений в тканях.
Особенно часто Саша в своих мыслях обращался к событиям последнего года. Да.… Это было чуть больше года назад, а ему казалось, что прошла целая вечность. Слишком круто повернулось все в его жизни. И началом этого поворота был именно тот трагический день.
… Они ехали с конференции, довольные в целом тем, как приняли проект их новой установки.
Вечером в гостинице они долго «мутузили» шефа, пока он не взмолился:
- Все, ребята. Хватит, что-то плохо мне.
В поезде он был молчалив и грустен, попросил у проводницы валидол. И уже ступив на перрон вокзала родного города, споткнулся…
- Ну, ты, шеф, совсем расклеился… - начал было подшучивать Саша, но, увидев побледневшее, застывшее в трагической маске лицо Петра Семеновича, подхватил его сбоку. Саша не мог удержать его, большого и грузного, он только замедлял падение, и они медленно оседали на перрон…
А впереди, ничего не подозревая, шли товарищи. И только идущие им навстречу косились и проходили мимо.
Саша обрел, наконец, дар речи:
 - Юра! – крикнул он, и все обернулись. Они обступили Петра Семеновича, но тот был уже мертв…
Прошел месяц траура. В лаборатории царило безвластие, но каждый привычно занимался своим делом. Ходили разные версии о новом заведующем лабораторией, и, наконец, они узнали, что к ним берут доктора физико-математических наук Виталия Михайловича Козина.
Саша  обрадовался тому, что Козин знает его по университету. Козин закончил университет на два года раньше, и сразу поступил в университетскую аспирантуру. В студенческие годы они были на «ты». Но с приходом нового шефа радость его постепенно улетучивалась. Саша сразу почувствовал, что ко всем его задумкам, планам на будущее Козин относится холодно. И, наконец, Саша понял, что, планируя свой приход в их лабораторию, Козин решил круто повернуть руль. Окончательное отношение к себе Саша понял на аттестации.
- Должность старшего научного сотрудника нашей лаборатории – должность кандидата наук, - не глядя на Сашу, сухо говорил Козин. – Нужно защищать диссертацию. Кроме того, за последние два года у Вас мало публикаций. С чем это связано?
- Мы занимались реконструкцией помещений и монтажом новой установки, - ответил Саша.
- Это не ответ для старшего научного сотрудника. Наша лаборатория – научная, а результаты научной работы принято оценивать по публикациям. Учтите на будущее. Какие будут вопросы к аттестуемому? - спросил Козин, и тяжелая тишина повисла в воздухе.
- Я не понял, кто отчитывается, лаборант, или старший научный сотрудник? – лениво поднялся со своего места Астюхов.
- Это не вопрос, а мнение. Выступления будут потом, - посадил его на место Козин.
Что было потом, Саша плохо помнил. Наверное, память отвергала ту жестокую мерку, с которой оценивали его работу. До сих пор он думал, что делает много, намного больше положенного. И он получал удовольствие от своей работы, от всякой черновой работы в лаборатории. Да…. Именно об этом говорил Валерий, с которым они долгое время находились в одной комнате. Но всякий раз на это воспоминание наталкивалось другое, вызывая у него приступ тошноты. Он видел, как против его аттестации голосовали ученики Козина, и, как медленно, как будто из подмышки выползала рука Стаса, и как дрожала она, пока Козин подсчитывал голоса.
- Ты зря обиделся, – догнал его Стас в коридоре корпуса. – Мы все недотягиваем по их меркам. Думаю, что мне достанется еще больше. Но знаешь, нет сил начинать все сначала, привык и к институту, и к лаборатории. Хочу остаться. Пусть «дворником», но здесь. Козину тоже нужны наладчики, а у меня это всегда получалось.
Саша не ответил. Он чувствовал, как, поднимаясь и опускаясь, неровно бьется сердце, словно стараясь вместе с ним найти новое устойчивое положение. Обиды, действительно не было. До боли в висках хотелось что-то понять, найти для себя какой-нибудь выход.
Да. Здесь на месте корпусов нынешней лаборатории были заросли черной смородины, рос бурьян. Когда не было раствора, они играли в футбол, и сейчас их лаборатория находилась почти в центре того футбольного поля. Саша помнил, как, расчищая подвалы от мусора, они гремели проволокой и цепями, изображая узников подземелья, любители «резались» в карты. Помнил, как гонял их куратор курса «папа Карла», как постепенно заполнялись пустые лаборатории, как покупка каждого прибора была для них событием.
- Я не знаю, что делать, - растерянно говорил Саша Вере вечером за столом, беспомощно глядя на свои руки. - Новую установку Козин законсервировал. Сказал, что будем доделывать ее в другом ключе. Ничего конкретного он не говорит, настаивает на моей защите. Но это нереально, Вера. Ты знаешь мою точку зрения. Наша тема слишком глобальна. Я считал себя не вправе отрывать время для работы над диссертацией. Ты знаешь, что для организации защиты нужен совсем другой подход. Нужно спланировать замкнутую тему, объединить необъединяемое, суммировать все полученное, организовать защиту. Да на все это иногда уходит до десяти лет. Меня и так устраивала моя работа, моя должность и зарплата, в конце концов.
- Я знала, что все так кончится. Сколько раз я говорила тебе, что, прежде всего, ты должен защититься. Это позволило бы тебе чувствовать себя сейчас более уверенно, более защищено.
- Вера, так нельзя. Институт и так делится на какие-то группировки. В каждой – свои узко собственнические интересы. Ну, если каждый сотрудник поставит своей целью защиту диссертации, кто же будет заниматься общим делом? Ты, надеюсь, не забыла, какой тематикой мы занимаемся. Вопросы термоядерного синтеза. Я буду защищать диссертацию, когда группа получит, наконец, ожидаемый результат.
- Ты не стремился к защите, и теперь у тебя нет задела. А у Козина, сам говоришь, другой подход. Для него публикации, защиты диссертаций являются показателем научной работы.
- Он всегда умел совмещать. Все его работы имеют глубокие выходы в практику, и в то же время все его ученики защищаются один за другим.
- Саша, ты должен хорошо понять Козина, и что-то решить для себя. Петр Семенович и вся ваша группа создали установку, и уже планировали, какие результаты хотите на ней получить. Но Козин мыслит по-другому. Иначе и быть не может, если он – настоящий ученый. Не может он доделывать работу, начатую Петром Семеновичем, как не может один автор дописывать роман за другого.
- Это мне понятно. Но мы свои идеи тоже не один день вынашивали. И хотя бы ради памяти Петра Семеновича, который жизнь отдал за эту идею.… Нет, Вера, ты меня не убедишь. Дирекция поступила неправильно, пригласив Козина к нам в лабораторию. Или хотя бы выделили старую группу. Дали бы нам довести до ума новую установку. Нельзя так обращаться с людьми. Это – оскорбительно, в конце концов. Ведь все, начиная с фундамента здания, возводилось здесь при нашем участии.
- Ты еще про колхоз вспомни, - горько сказала Вера.
- И колхоз был. А теперь Козин и его ученики здесь хозяева, а для нас вроде и места не осталось. Вера, нельзя допустить, чтобы люди, отдавшие себя без остатка черновой работе, оказались не у дел.
- Если ты уверен, что Козин выживает старых сотрудников, иди в партком.
- При чем здесь партком! – Саша в партком не пошел. Но через несколько дней секретарь парткома Леня Дударев сам остановил его в коридоре лабораторного корпуса.
- Перестань дергаться. Извелся весь. Не мы ли с тобой этот фундамент еще в студенческие годы бетоном заливали? Только сейчас имей мужество взглянуть на все здраво. В чем ты прав, а в чем Козин. Главное – помни, одно дело делаем, ради него и своими интересами поступиться можно.
Серьезный разговор с Козиным состоялся у Саши в последний день его работы перед отпуском. Саша пришел с работы совершенно раздавленный этим разговором. К ужину он не вышел, провалялся на диване в спальне. Вера почувствовала что-то неладное.
- Ну, что у тебя, Саша? Ты поссорился с Козиным?
- Ну, почему такой примитивный подход к человеческим отношениям? Поссорился, помирился… - раздраженно передразнил Саша.
- Помирился…,- он прыжком соскочил с дивана, и заходил по комнате. – Помирился…, - сделал он шутовской реверанс в сторону Веры. – Помирился…, – протянул он как-то обреченно.
Вера взяла его за руку и силой посадила рядом.
- Мы проговорили с ним несколько часов, - немного помолчав, сказал Саша. – Подняли все. Он – гигант, понимаешь. И он прав, на все сто процентов прав. Наш вариант совсем не оптимален. Нужно еще подумать, понять кое-что. В одном он прав совершенно. Здесь, в условиях нашей лаборатории ничего путного мы не получим. Это было ошибкой, глобальной ошибкой – сама организация лаборатории термоядерного синтеза на периферии, вдали от научной мысли. Малые мощности, малое финансирование. Мы не работали все это время, а играли в настоящую работу. Козин разработал целый план реконструкции нашей лаборатории в прикладную лабораторию, работающую на «Атоммаш». И в отношении людей у него есть своя правда. Он оставит только тех людей, которые нужны для дела. Но в принципе будет создавать новый коллектив, собирая лучших специалистов. Дирекция это условие приняла.
- Саша, а как же ты? – почти шепотом спросила Вера. – Что он думает делать с тобой?
- Об этом мы не говорили. Но я все понял, Вера. Я ему не нужен.
- Неужели ты уйдешь? Куда? Зачем? – Вера почувствовала, как почва уходить из-под ног. – Дай мне слово, что не положишь сам заявление об уходе.
- Что за глупости. Вся трагедия в том, что закрученные водоворотом привычной жизни, мы столько лет ничего не видели дальше своего носа, дальше ближних, сиюминутных проблем. Человек лет до двадцати пяти думает, что все у него в будущем. Надеется, раскачивается, планирует.… Жизнь так велика…. И вдруг в сорок лет понимает, что все его планы на будущее, все его задумки – все уже в прошлом. Жизнь раскатилась по накатанным рельсам, и, чтобы что-то изменить, нужны героические усилия. А если ты не способен был организовать себя в молодости, или просто сделал ошибку, то теперь изменить что-либо во сто раз сложнее. Нет в человеческой жизни времени на раскачку, нет права на ошибку, понимаешь.
Вера молчала, не зная, что ему возразить.
- А пока оставим все это. Дай мне время подумать. Давай на отдыхе не будем говорить на эти темы. Следующий раз я заговорю об этом сам, - попросил он Веру.
Это был спокойный, размеренный отдых. Они жили недалеко от моря в доме Алика Геворкяна. Днем ходили с его сыном на мере, вечером, приготовив ужин, дожидались с работы Алика и Еву. Потом дети обычно сидели на дворе их дома с соседскими детьми, а взрослые, утопая в креслах, смотрели телевизионные передачи, или вспоминали учебу в университете. Саша с удовольствием работал в саду. Вместе с Аликом возился в гараже, с машиной.
Но ночью он просыпался и лежал с открытыми глазами, не в силах найти ответы на стоящие перед ним вопросы.
- Саша, может быть, тебе было бы легче обсудить свои мысли с Аликом, - не выдержала уговора Вера. – Лучше уж спорить, ругаться, чем переживать все молча.
- Успокойся, Вера, - обнял ее Саша. – Все, что нужно, я уже решил. Я вернусь, и буду спокойно работать. Я хочу все-таки кое-что сделать на нашей новой установке. А потом уже будем решать. Я люблю тебя, Вера, и это сейчас для меня самое главное.
Переживания сблизили их, и к ним снова пришла весна.
Когда они вернулись домой, Козин был в отпуске, и Саша стал работать на новой, еще не прошедшей испытания установке…. А Вера через пару недель почувствовала, что беременна.
«Как мы самоуверенны и глупы! – думал Саша теперь. – Неужели для того, чтобы пришло понимание чего-то главного в жизни, нужно пройти через горнило смерти?»
Может быть, он сделал ошибку тогда, когда, предав дело отца и деда, древнее, как жизнь, дело земледельца, решил стать физиком? Слишком многие хотят сейчас преобразовывать Землю, и лишь некоторые остаются, чтобы возделывать ее и сохранять для будущих поколений.
Почему жизнь оказалась так коротка? Как получилось, что самое главное дело всей его жизни оказалось там, в будущем, которого теперь у него не будет?

*   *   *

Саша так никогда и не узнал о своем настоящем отце. Но один раз эта тема все-таки коснулась его очень близко.
- Отца и мать убили сразу после войны, – вдруг начала рассказывать Римма, когда они заговорили о своих близких. - Отца понятно почему, из мести, он был палачом НКВД, приводил приговоры в исполнение, так мне бабушка рассказала, мама моей мамы, - Саша видел, как тяжело эти признания даются Римме.
- Не надо об этом, - Саша попытался остановить ее. – Зачем только бабушка рассказала тебе об этом?!
Но Римма вырвалась из его рук.
- Надо. Надо. Я, может быть, в первый и последний говорю об этом. И бабушку я понимаю. Это был крик души человека, потерявшего ни за что ни про что свою единственную дочь, которую она старалась воспитывать так же, как меня, образованной и доброй к людям.
Римма немного помолчала. Ей тяжело давались эти признания. Саша молчал тоже, он понял, что ее не нужно останавливать.
- А любовь мамы к отцу была любовью с первого взгляда. Он был необычным для того времени, когда все были словно скованы. А он был смелым, дерзким, как говорят «отвязанным». Наверное, этим он и обратил на себя внимание моей мамы. Это потом она узнала жуткие черты его психики. Фактически он был тем, кого сейчас называют маньяком. И применял в своей работе такие же методы. Красивый, располагающий к себе, он умел сначала разговаривать «душевно», мог заставить любого человека рассказать о себе все. А потом… Потом из него выкатывалось нечто звериное. Он был изощрен в умении достать из человека все эмоции страха и боли за себя, за близких, он умел сломать, заставить предать всех, включая родную мать. Он «купался» в этом, как это делают маньяки. И, наконец, наигравшись с «этой мышкой», или получив в работу следующую, он уничтожал людей физически. Моя мама постепенно узнавала то, что стала женой маньяка. К нам приходили иногда, пробовали через мою маму, или через бабушку воздействовать на него. Но из этого ничего не вышло. Все даже усугубилось. Понимаешь, пока он думал, что мама и бабушка ничего не знают, он играл роль любящего, заботливого мужа. У маньяков ведь тоже бывают семьи. Но когда мама попыталась его первый раз попросить за кого-то, и он понял, что она знает об его «работе», он начал свою игру и дома. Он играл с моей мамой, как кошка с мышкой, оставляя ее каждый раз едва живой. А потом она стала потихоньку понимать. Все это боролось в ней. Любовь, ужас перед открывшимися фактами, и невозможность расстаться. Он бы ее не отпустил, хотя они и не были официально женаты. Я ведь записана на фамилию матери.
Римма задумалась. Саша держал ее за руку и молчал.
- Если бы в тот день она не пришла домой раньше, чем обычно, она жила бы и сейчас. И этот кошмар кончился бы для нее так же, как он кончился для нас с бабушкой после смерти отца. Но нет, судьба распорядилась по-другому. Почему? Я все думаю, ну, почему? Ну, какой в этом тайный смысл? Почему ей нужно было умереть вместе с ним за его грехи? Ведь его убивали из мести, а ее просто потому, что оказалась в этот момент рядом. Как я хочу видеть ее иногда. Я ее почти забыла. – Саша гладил ее руки. – Одно хорошо, во мне нет почти ничего от этого подонка. Он приехал в наш город сразу после начала войны. Он был высоким и рыжеволосым. О! Наверное, он был похож на тебя. – Сказала вдруг она, даже не предполагая, как близка к истине.
- Вот этого не надо! – сердито сказал Саша. – Как там в сказке? Я похож на себя, петуха, скоро съем я твои потроха, - Саша пытался свести разговор в русло шутки.
- А я – маленькая и черная, как мама, типичная еврейка, - упорно продолжала Римма. - Хотя неудивительно, темная масть почти всегда превалирует в потомстве.
- Не всегда. Например, у меня отец – темноволосый, и мама – шатенка. А я вот рыжеволосый, да и ростом неизвестно в кого выдул. И вообще мои родители фактически не жили вместе. Отец вернулся с фронта, и почти сразу уехал к женщине, которую встретил на фронте. Мать моя всегда была очень занята. Работала в горкоме, в обкоме партии. Толик был старше, и почти сразу после войны уехал жить к ней. А я долго жил у тети Маруси. Квартирка у мамы была малюсенькой, комната в коммуналке. Да и не хотел я жить в городе. Знаешь, как хорошо жить на хуторе!
Саша мечтательно потянулся.
- И, вообще, забудь обо всем, - обнял он ее. – Забудь. Мы должны жить своей жизнью. Каждый человек рождается для жизни, для счастья на этой земле. Сам факт рождения - это счастливый случай для родившегося, – Саша гладил волосы Риммы. - Родившись, человек не знает, что является нормой жизни для этого мира. Он может родиться в очень богатой, или очень бедной семье. Может родиться в странах экватора, или на крайнем севере, в лесах, или на побережье океана. Может родиться в мирное время, или во время боевых действий. Для него все, что окружает его после рождения – естественно.
Саша целовал руки Риммы, ее плечи.
- Взрослея, он постепенно начинает осваивать мир, - продолжал он. - Тот мир, который окружает его, становится для него нормой жизни. Он радуется этому миру, и планирует свою жизнь, потому что другой жизни у него не будет. Римма, девочка моя, пусть то время останется там. А мы живем в свое время. Мы видим свой мир, мы любим его, и никто не мешает нам жить так, как мы хотим. Мы – сами по себе.
- Что-то ты сегодня такой умный, такой разговорчивый, - наконец-то, пошутила Римма.
Он любил ее в этот день так бережно, так трогательно нежно. Он целовал каждый ее пальчик в отдельности, он разговаривал с каждым из них. Это стихотворение всегда нараспев проговаривала тетя Маруся, когда он, маленький, не хотел кушать:
                - Маленький мизинчик плачет, плачет, плачет.
                Безымянный не поймет, что все это значит.
                Средний пальчик – важный! Он не хочет слушать.
                Указательный спросил: - Может, хочешь кушать?
                А большой бежит за рисом, тащит риса ложку.
                Говорит: - Не плачь, мизинчик. На, поешь немножко!
- и Саша касался большим пальцем Риммы ее мизинчика, делая вид, что ее большой пальчик кормит ее же мизинчик. -
                На, поешь немножко! На, поешь немножко!
                На, поешь немножко! На, поешь немножко!
- Ну, хватит, перекормил уже! – вырывала свои руки Римма.
Потом он пропел оды каждой ее груди, ее животику, ее попке.
- Научила на свою голову.
Потом они хулиганили и хохотали. Темные тучи рассеялись, их мир был светел и прекрасен!

*   *   *

Потом была сессия, каникулы, новый семестр, весна. И, наконец-то, пришло лето…
… Распаренные до синевы в глазах на раскаленном песке, они лежали теперь в тени взятой напрокат лодки. Этот «необитаемый» островок на середине Дона они нашли давно.
- Римма, выходи за меня замуж.
- Ты неисправимый дурак, Саша. Ну, что ты будешь делать со мной всю эту долгую жизнь?
- То же, что и сейчас, - сказал Саша, зарываясь лицом в ее шею.
- Нет, Саша, тебе с твоей деревенской обстоятельностью другая жена нужна.
- Что ты меня деревенщиной в нос тычешь? У меня, между прочим, родители высшее образование имеют.
- Полно, Саша, о чем мы говорим. Вот целуй, пока я позволяю.
- Римма, ну почему ты все время в маске? Какая ты на самом деле?
- На самом деле меня нет. Одни маски.… Сниму одну, останется другая.… Сниму вторую, останется третья… Мне нравится так.
- Римма, ты ведь жена мне.… Почему ты не хочешь, чтобы мы поженились?
- Мы по-разному видим мир. По Голсуорси все человечество делится на людей факта, и людей чувства.
- Опять ты макаешь меня в мою необразованность. Ну, не читал я Шекспира, не читал Голсуорси. Негде было взять, да и некогда было.
- Саша, я все понимаю. Только не нужно этим гордиться. Нужно заняться всерьез твоим культурным образованием. Так вот, по Голсуорси людей факта интересует что-то конкретное, воплощенное в цифрах, формулах, машинах. Ну, я не знаю, еще в чем. И ты – чистокровный представитель этого типа людей. Людей чувства интересует психология человеческих отношений, тончайшие связи, образующиеся между людьми. И «скорее пантера договорится с быком, чем человек чувства с человеком факта». Меня раздражает, например, твое отношение к учебе, а тебя – мое свободное отношение к людям.
- Это не свобода. Это – разврат, - мрачно заметил Саша.
- Вот видишь. И это ты говоришь сейчас, когда я еще не жена тебе.
- Мне с тобой интересно.
- От интереса до любви иногда целая пропасть. Оставим этот разговор о нашей совместной жизни. Я сама не знаю, чего хочу в этой жизни. Но твоей женой я точно быть не хочу, не смогу. Не обижайся, Александр-завоеватель, - добавила Римма, заметив, как помрачнел Саша. – Давай, я тебя поцелую.

*   *   *

Потом Римма окончила университет и, не сказав ему ни слова, уехала жить в Москву. А он в это лето, сдав досрочно сессию, поехал по комсомольской путевке на целину. За 4 месяцев работы там, он научился водить трактор. Но за полтора месяца до отъезда домой он нечаянно во время рубки дров для печи разрубил себе топором пятку, и едва не умер. Больницы рядом не было, его отвезли к местной знахарке.
Казашка Ильга обкладывала его пятку какими-то снадобьями, вымазывала все его тело какой-то глиной. В минуты выматывающего озноба она согревала его своим телом. Так она, вероятно, снимала его жар. Тяжелое болезненное состояние, теплое тело женщины, как будто обволакивающее его со всех сторон…. Он никогда ничего подобного не переживал ни до, ни после этого. Ильга не говорила по-русски, но понимала его состояние с полуслова. Она поила его настоями, кобыльим молоком, кормила сырым мясом и рыбой. Когда произошел перелом, и началось выздоровление, Саша почувствовал себя небывало окрепшим. Он почувствовал себя мужчиной. Он стал благодарить ее при расставании, но она стала перед ним на колени, обняла его за ноги и прижалась к нему. Потом она отстранилась от него и показала ему на свой живот. Он поднял ее, и крепко поцеловал в губы. Он понял, что она осталась беременной от него. Потом он вспоминал иногда, что где-то в целинных землях, возможно, растет его ребенок.

*   *   *

… В дверь тихонько заглянула сестра.
- Вы не спите? Вам звонят. Я переключу телефон.
- Здравствуй, дорогой, - услышал Саша голос Риммы.- Звонил Толик Ким. Он прилетел сюда по делам своего Ученого Совета. Будет в Москве дней пять. Он зайдет к тебе сегодня. С врачом я разговаривала, у тебя все хорошо.
- Александр Иванович! – вывел его из задумчивости голос медсестры. – Вас ожидают в приемном отделении.
Навстречу ему поднялся Толик Ким. В целом он не изменился, только очки стали более солидными.
- Приветствую представителя Сибирского отделения академии наук. Как ты узнал обо мне? – Саша благодарно сжал руку товарища.
- Сорока на хвосте принесла, - отшутился Толик.
- Не иначе хвост у этой сороки с реактивным двигателем, - засмеялся Саша.
- Все сороки нынче такие. Время сейчас, сам знаешь, никто зря терять не хочет. Ну, как жизнь? Как лечение? Говорят, ты совершил какой-то героический поступок? – спросил Толик.
- Мы делаем в жизни массу глупостей, и моя последняя ничем не лучше остальных.
- Ну, а лечение? Ты ведь уже прошел через самое худшее?
- Да. Кое-какая надежда есть. Чувствую себя не хуже, и не лучше, чем обычно. Но хватит обо мне. Как ты? Что за дела в Москве?
- В Москве бываю часто, как  Секретарь Ученого Совета.
- Как докторская? Защитил уже?
- Я теперь не ученый, Саша, я – чиновник, – с грустью ответил Толик. – Помогаю защищать диссертации другим.
- Ты ж у нас самым умным был.
- Знаешь, Саша, на любую работу накладывают отпечаток черты характера. Одни любят эксперимент, другим нравится заниматься расчетами. А мне интересна организаторская работа. Организовать консультацию специалиста, выступление на семинаре, просмотреть диссертацию наметанным взглядом, подсказать кое-что из оформления. Смотришь, и не пропадут у человека зря несколько лет жизни, не выбьется он из ритма научной работы. Считай, Саша, что я своей докторской пожертвовал ради сотен других работ. Хоть и стал чиновником, но не бюрократом. Вот, сберегу много продуктивного времени других людей для науки. Скажи, как Вера, как дети?
- Все хорошо. Наташа уже на втором курсе юрфака.
- А мой Андрей, они ведь у нас одногодки, поступил в МГУ, на физфак, второй курс.
- Извините, - перебила их разговор медсестра, - Вас просит к себе главврач отделения, - обратилась она к Саше.
- Прилетай в Ростов, - сказал на прощание Саша. – Через месяц я буду дома.

*   *   *

Толику Саша сказал неправду. То, что происходило с ним сейчас, не было для него привычным.
С возрастающей тревогой Саша ощущал ломающие боли во всем теле, видел замеченную Толиком припухлость лимфатических узлов и покраснение кожи в области суставов. Ему было трудно повернуться с боку на бок, так сильно болели как будто налитые свинцом внутренности.
Заметил он и некоторые изменения во врачебных назначениях, и деланную веселость, и озадаченное лицо лечащего врача. Видел он, как тщательно скрывают от него результаты новых анализов.
Для Саши все это не было неожиданностью. С помощью Риммы он изучил массу литературы, и теперь диагноз он поставил себе сам. На почве лучевой болезни у него развивалось белокровие. Он уже приготовил себя к новой длительной борьбе. Ему нужно было прожить еще хотя бы немного. Он очень хотел увидеть сына…
В ночь после посещения Толика Саша доставил много хлопот бригаде реанимации. Сознание вернулось к нему во время утреннего врачебного обхода. Постепенно до него стал доходить смысл того, что говорилось. Заведующий отделением перечислял ряд назначений и, обращаясь к лечащему врачу, добавил:
- Положение серьезное. Нужно сообщить домой.
- Пока сообщим его коллеге в Москве, - ответил лечащий врач. – Домой будем сообщать в крайнем случае.
«Правильно, - не открывая глаз, подумал Саша. – Веру сейчас нельзя волновать».

*    *    *
…. Девушка с русой косой повернулась, и он увидел лицо матери.
- Что с Вами? – спросила его девушка, наклонив голову, и он увидел, что она не так уж и похожа на его мать, как ему показалось в первый момент.
- А Вы не заметили, - понемногу приходя в себя, сказал Саша, - как мы с вами похожи? Есть такая примета, что, встретив двойника, можно погибнуть. И вот я едва не погиб.
- Что-то я не вижу особенного сходства, - сухо сказала девушка.
- Нужно стать рядом и посмотреть в зеркало. Сходство огромное. И берегитесь, вы обречены. Каждый человек по природе нарцисс, он тайно любит себя и на себя похожих.
- Вы так самоуверенны? Или это признание в любви?
- Пусть будет признание в любви. Хотелось бы, чтобы оно не осталось без ответа.
- Извините. Я не верю в приметы, и не считаю себя нарциссом. Я ненавижу свою внешность, и вряд ли смогу полюбить кого-нибудь, похожего на себя. А сейчас мне некогда.
- Учтите, ненависть – одно из проявлений любви, - крикнул Саша Вере вдогонку.

*     *     *

… Мысли пронесли его через десятилетие…
Тогда ему было очень тяжело. Что-то не получалось, не ладилось на работе. А дома… Он вдруг понял, что они с Верой перестали понимать друг друга.
Саша очень любил эти командировки в Москву. Это было для него осуществившейся мечтой детства. С поезда, с самолета он ехал на Красную Площадь. Он не афишировал свою слабость, он любил бродить здесь один. Он не мог сказать определенно, что думал в эти минуты. Он просто шел сюда от одной из ближайших станций метро, и вдруг.… Эта величавая картина открывалась ему вдруг, и волнение комкало дыхание.… Как при встрече с любимой женщиной….
Командировка подходила к концу. Саша шел по Пушкинской улице, в кондитерский магазин, в котором всегда покупал конфеты детям. Всего за квартал отсюда, по улице Горького двигались сплошная вереница машин и плотный поток людей. Здесь же было просторно и тихо.
Тонкие снежинки, как россыпи бриллиантов, светились разноцветными искорками в лучах заходящего солнца. Как хорошо было на улице, как тяжело было на душе…
 «Как? Почему? Когда произошло перерождение их отношений? Почему Вера стала вдруг так нетерпима к нему? Почему ее раздражает каждое сказанное им слово? Что за этим стоит? Ее эгоизм? Желание видеть во всех его словах приказ, насилие, неуважение к себе? Или что-то более серьезное, может быть, новая любовь, когда дома она отбывает повинность, не желая расставаться из-за детей»? – Саша уже давно искал и не находил ответа на эти вопросы.
С самого начала у них с Верой сложилось так, что в семье он был старшим и по возрасту, и по зрелой уже сформировавшейся жизненной цели. Он был старшим и среди друзей, завоевав право относиться ко всему с легкой иронией. Вокруг всегда были друзья, его любили дети, уважали на работе.
В первые годы их совместной жизни Вера робко приносила на его суд свои незрелые планы, идеи. А он полушутливо, полусерьезно давал ей советы, думал вместе с ней, планировал, корректировал и помогал печатать ее диссертацию.
Проходили годы. Он думал, что ему крупно повезло в семейной жизни, и считал, что Вера думает так же. Им было хорошо вдвоем, они могли проговорить ночь напролет. Им было интересно вместе.
Потом пришло время, и он не сразу понял это, когда Вера перестала с ним советоваться. В остальном, их отношения не изменились. Они по-прежнему встречались с друзьями, ездили на отдых с детьми, были счастливы в минуты близости.
Наконец, пришло то, что было теперь. Они не понимали друг друга…
Промелькнувшее лицо показалось знакомым.
- Римма, - от неожиданности он потерял голос. – Римма, - крикнул он вслед уходящей женщине и шагнул вслед за ней.
И она повернулась так, как могла повернуться только Римма. Резко повернулась всем корпусом. И Саша увидел ее лукавую улыбку и насмешливые черные глаза.
- Я тебя сразу узнала. Подумала, окликнешь, или нет.
- Боже мой, Римма. А если бы я тебя не заметил? Какая ты стала красивая…
- И ты думаешь, что сказал мне комплемент? Почему ты не говорил мне это пятнадцать лет назад, когда я, может быть, и была красивой?
- Тогда ты была девчонкой, взбалмошной, глупой и самоуверенной девчонкой. А сейчас ты чертовски красива.
- Считай, что комплемент принят. Как живешь? Как Вера? Сколько у вас детей? У вас должно быть много детей.
Саша смотрел на нее и молчал. Ее лицо в ореоле темного меха, осыпанного снежинками, казалось сказочным. Римме было приятно под этим взглядом. Как будто не было пятнадцати лет разлуки…
- Как мне недоставало тебя все эти годы, - вырвалось у Саши вместо ответа. – Я только сейчас понял, как мне жалко той жизни, беспорядочной, суматошной. Я, как сорняк, который не выдерживает хорошего ухода, - сказал он, держа Римму за руку.
- Хорошенькое место ты выбрал для объяснений, - только что пустая улица заполнилась народом. Их толкали со всех сторон.
- Предлагай, куда пойдем. Я свободен.
- Если не побоишься, пойдем ко мне. С мужем я разошлась, а дочка ночует у бабушки.
 
*   *   *

- Как видишь, живу одна. Но это ничего не значит, - в комнате было очень уютно, - может быть, когда встретимся в следующий раз, я снова буду мужней женой.
- Еще я предлагал тебе стать мужней женой.
- Но сейчас же ты не предлагаешь.
- Сейчас я женат.
- Вот видишь, и все так.
 - Не нужно было так долго думать над моим предложением
- Я бы и теперь не сказала «да». Для меня ты – слишком большой зануда.
- То же самое говорит мне и Вера.
- Значит, так оно и есть.
- Где ты работаешь?
- Какая тебе разница. Я работаю по принципу: где бы ни работать – лишь бы не работать. Думаешь, почему я сейчас не на работе. Общественные поручения. Нужно купить билеты в театр, подарки на день рождения, посетить больную. Все это я уже сделала и теперь свободна.
- А основная работа?
- Мне стараются ее не поручать. Из меня вышла бы прекрасная учительница литературы, искусствовед, чтец. Ты ведь помнишь, я знаю наизусть Шекспира. Все это легко входит в мой мозг, и остается там навсегда. А проклятая физика не втискивается, хоть ее туда колом забивай. Это – самая большая ошибка в жизни! И все мода. Ах, физики! Ах, лирики! Пять лет перед вами, дураками, выделывалась. Хоть бы кто-нибудь нагнал бы меня с физмата. Нет! Помогали все, за уши тянули.
- Вера тоже считает, что неверно выбрала специальность.
- Правильно, любая умная женщина поймет, что в мужской профессии она – обуза.
- Бог с ними, с женщинами, почитай мне Шекспира.
- Ты же не любишь стихи, я знаю.
- Я тебя люблю, - Саша обнял Римму. Так же хорошо им было в студенческие годы.
- Римма, милая, ну почему мне так легко с тобой и так тяжело с Верой? Мы перестали понимать друг друга, перестали друг друга слышать.
- Со мной легко, потому что ты мне не нужен.
- Всегда ты так, - обиделся Саша.
- А ты подумай сам. Если человек не вникает в твои трудности, не болеет твоей болью, не указывает на твои ошибки, с ним будет легко. Только легкость эту в семье не сохранишь. В семье всегда трудно, Саша. Я это по себе знаю. Так и у вас с Верой. Переживает она за тебя, помочь тебе хочет. Но вас, мужиков, не остановишь, с мысли не собьешь. Вот и мечется она, втолковать тебе что-то хочет. А ты прислушивайся чаще, над ее словами думай.

*   *   *

- А я ведь там уже не работаю, - задумчиво сказала Римма в его следующий приезд
- Где же ты работаешь?
- Не скажу, смеяться будешь.
- Всю жизнь ты смеешься надо мной. Могу и я хоть раз посмеяться.
- Я работаю экскурсоводом. А еще учусь на вечернем факультете МГУ. Зарабатываю диплом искусствоведа. Что же ты не смеешься?
- Римма, какая ты умница. Все-таки преодолела себя.
- Если бы ты знал, с каким удовольствием работаю, отбираю литературу, стараюсь не повторяться. А как интересно работать с людьми! Люди разные, и рассказ мой каждый раз немного другой. По настроению читаю стихи, если нравится, читаю много. Тебе покажется моя работа не такой уж и важной. Подумаешь, эпизод на отдыхе, но я получаю настоящее удовольствие.
- А разве моя работа – это не маленький эпизод в большой науке? Но для меня моя работа – это моя жизнь. Кстати, знаешь, я запомнил экскурсию в Хатынь. Девушка молоденькая, а как она экскурсию вела. Там ведь легко и в истерику впасть! Нахлынет такая горечь, в горле ком, а она  о жизни, о любви стихи белорусских поэтов начинает читать, новостройки Минска показывает. Словно наталкивает на мысль: Все они могли. Возделывать землю. Строить города, писать стихи. А теперь – только звон колокола…
- Вот видишь, думать она вас заставляла. И я так хочу.

*   *   *

Саша позвонил Римме с вокзала.
- Римма, здравствуй!
- А, это ты, Света. Привет, – ответил ему голос Риммы после некоторого замешательства.
- Ты что, спятила, - удивился Саша. – Это я – Саша.
- Я очень рада, но сегодня мы идем с Андреем в ресторан.
- Ты что, замуж вышла?
- Конечно, как-нибудь зайду к тебе.
- Да? – обрадовался Саша. – Позвони секретарю на кафедру. У тебя есть телефон. Я оставлю записку. Напишу, где я остановился. Я очень видеть тебя хочу, очень, понимаешь. Мне плохо. Пожалуйста, приди
- Хорошо, я подумаю. Пока, - и Римма бросила трубку.
Саша вышел из телефонной будки оглушенный.
«Истинную цену того, что имеем, познаем только после утраты», - подумал он.
Больше всего на свете ему хотелось сейчас, чтобы Римма посмеялась над ним. Над его проблемами и сложностями. Только она с беспощадностью хирурга могла излечить его от хандры.

*    *    *

Раньше говорили, что женское сердце – вещун. Теперь говорят о телепатии. Но сердце Веры не подсказало ей, что Саше сейчас плохо.
Выписавшись из больницы, где она лежала по поводу сохранения беременности, Вера с грустью и с радостью подумала о том, что теперь два года ей придется провести дома. Давно она не чувствовала себя так умиротворенно.
- Как хорошо! – подумала она. – Наверное, инстинкт самосохранения не позволяет человеку все время находиться в ожидании несчастья. Сегодня ровно полгода, как Саша находится в больнице. Если он выдержал самое страшное, то все образуется, теперь все образуется…
Дома было непривычно тихо и пусто. Наташа целыми днями пропадала в университете, в библиотеке, или у подруг. Нина после школы любила погулять.
Вера стала разбирать в своем письменном столе папки с лекциями. Черновые материалы к методическим пособиям по проведению занятий со студентами. Она сложила эти папки в целлофановый кулек и спрятала в диван. Этой работой она пока заниматься не будет.
А вот научной работой она не сможет не заниматься. На кафедре осталась группа, и она – Вера ответственна за эту работу. Это по ее инициативе когда-то была создана группа по изучению взаимодействия между молекулами в жидкокристаллических системах при изменении температуры. Это была кропотливая и интересная работа. Будут конференции, нужно будет оформлять статьи. Вера заняла один ящик стола этими материалами.
Документы, почетные грамоты, переписка с научным руководителем, с подругой из Красноярска. Вера все это оставила на месте.
В самом низу этого ящика лежала папка, которую она не открывала несколько лет. Убирая в столе, просто перекладывала ее с места на место. Папка несбывшихся надежд…. Папка несбывшейся мечты….
Кем  она была бы сейчас, если бы настояла на своем, и поехала бы поступать в Ленинградских университет на филологический факультет? Была бы она более счастлива, чем сейчас? Ясно, что все, все у нее было бы другим. Другая работа, другая семья, другие дети…. Последнее как-то покоробило ее. Об этом даже неприятно было думать.
Вспоминая то время, Вера понимала, что выбор ее профессии был случайным. Математика…. Как лелеяла и развивала в ней мама Нина эти математические способности, предмет ее фамильной гордости. Да, все это давалось Вере легко, не вызывая ни восторга, ни радости. А рядом, никем не поощряемая, зрела страстная любовь к литературе. Вера не умела писать стандартных сочинений, поэтому у нее не было по литературе отличных оценок. Наверное, ей не везло со школьными учителями по литературе. У нее так и осталось впечатление, что есть две литературы. Одна – школьная, затиснутая в рамки стандартных фраз и мнений. Другая….. Это была сама жизнь….
Математика, физика, химия – вот что было отмечено отличными оценками в ее аттестате. И поэтому робкое заявление, скорее вопрос о филологическом факультете потонул в потоке гневных возгласов:
- Как?! С твоими математическими способностями?! С твоими знаниями?! Ты, первая ученица в классе по математике….
Маме Нине, которая училась в своей жизни только один год, так хотелось, чтобы ее дети были первыми.
- Если не хочешь быть математиком, можно стать физиком, химиком. Может быть математика, действительно, слишком сухая наука.
Химиком….. Кому только пришла в голову эта абсурдная идея? Вера не любила в школе ни физику, ни химию. Математика нравилась ей строгостью логических построений, когда цепочка вытекающих друг из друга теорем приводила ее к решению любой задачи. В этом смысле математика была похожа на хороший роман, в котором все поступки героев психологически обусловлены. В школьной же физике и химии материал был рваным, часто бездоказательным. Многое приходилось запоминать, брать на веру. Это ей не нравилось. Любовь к литературе и глубокое проникновение в математику заставляли ее тонко чувствовать обрывы логических построений.
И все-таки Вера поступала на химфак. Свою ошибку она поняла сразу. Учиться ей было неинтересно.  Отсюда и пошло ее увлечение туризмом альпинизмом. Только на втором курсе она стала заниматься всерьез. Это было после смерти Тимки….
Тогда она и написала этот первый в ее жизни рассказ «Мир праху твоему!». Который пролежал в этой папке ровно четверть века. Да…. Семнадцать плюс двадцать пять…. Сейчас ей сорок два года…. Лучше об этом не думать. Вера чувствовала себя совсем молодой. И выглядела не более чем на двадцать пять. Сверстники, встречая ее, удивлялись.
- Это наша работа. Когда работаешь с молодыми, сам поневоле молодеешь, - говорила она всем. А сама думала, что это потому, что в ее фактически не верующей казачьей семье жили все-таки по заповедям Христа. Вера никогда никому не завидовала, потому что для нее важны были ее собственные цели и задачи. Своим студентам старалась помочь, а не показывать, как это делали некоторые преподаватели, кто здесь главный. Вот так, из доброго отношения к людям, из занятости и увлеченности своей работой и рождалась ее молодость.
Потом…. Вера много раз обращалась к этой папке. Как-то нашла в газете «Труд» объявление о творческом конкурсе в литературный институт имени Горького. Неужели это еще возможно?  Собрала имеющийся у нее материал.… Но в эти месяцы решался вопрос об ее доцентстве. Нужно было срочно подготовить и издать методические пособия для проведения занятий, нужно было готовиться к чтению открытых лекций с последующим доскональным их обсуждением. А дома?! Парализовало отца…. А ее младшая дочь Нина…. Вера содрогнулась, вспоминая то страшное время. Нине поставили диагноз «полиомиелит». Как она только выдержала эти страшные дни?! Ей некому было помочь. Саша был в колхозе.
«Жизнь кончилась», - думала она, наблюдая, как ломается в непроизвольных движениях тело ее Нины.
- Полиомиелит, - поставил диагноз врач «скорой помощи»
- Полиомиелит, - подтвердил дежурный врач поликлиники.
- Полиомиелит, - решил консилиум врачей из поликлиники. И только участковый врач упорно говорила о прививках, отрицая саму возможность этого заболевания у Нины.
Через знакомых вышли на главного врача отделения микропедиатрии мединститута.
- Это не полиомиелит, - сказала заведующая отделением, но Вера уже ничему не верила. – Это – реакция на прививку оспы. Вы сами говорите, что сделали ее на хвосте простудного заболевания. Вот и реакция.
Они сидели в какой-то большой комнате. Заведующая отделением, внимательно осмотрев Нину, теперь наблюдала за ее движениями. Сделав шаг, Ниночка падала, как-то по-паучьи вывернув руки. Захлебываясь в рыданиях, Вера бросалась к ней.
- Мамочка, - качала головой заведующая. – Ну, разве так можно? Девочка Ваша через неделю будет здорова. А себя поберегите. Вам еще воспитывать ее нужно. Вот Вам назначения. Дня три не ставьте ее на ноги. Подержите на диване, на кровати. Потом приезжайте.
Через неделю Нина озорничала пуще прежнего, но у Веры еще долго от каждого ее падения, или неловкого шага заходилось сердце.
Так она больше и не открывала эту папку с готовыми к отправке на конкурс материалами. Развязывая тесемки, Вера подумала, что теперь она, наверное, все видит по-другому.
Вера открыла папку и наткнулась на такой листок. Это она писала о себе:
«Я родилась во время Великой Отечественной Войны в городе Новочеркасске в день, когда наши войска отбили у немцев первый раз город Ростов-на-Дону. Гремели канонады, сверкало небо, горела Земля. Чувствовал ли все это новорожденный ребенок? Но рядом была мама, и, наверное, для меня это было самым большим счастьем. Мама, тепло, молоко, и плевать на бомбежки и грохот канонад!
По рассказам родных я была очень жизнелюбивым ребенком. Когда бомбили Новочеркасск,  и семья спускалась в подвал под домом, я, надев на голову выдолбленную тыкву, танцевала там под музыку, которую наигрывали мне родные. Так мы все, и я, и они, боролись со страхом быть погребенными под обломками дома при прямом попадании бомбы.
Я родилась женщиной, и в осколке зеркала впервые увидела свои ясные ярко синие глаза, которыми я очень гордилась. При случае обращала на них внимание окружающих:
- У меня глаза, как мамин чайник! Я буду артисткой!
Взрослые жили в своем измерении. Это было тяжелое выживание в условиях немецкой оккупации нескольких женщин с детьми, собравшихся в нашем доме. Нужно было из ничего раздобыть воду, еду, одежду, тепло. И они все это добывали. Я не помню в те годы чувства голода, холода. Но одеваться хотелось лучше. Я помню (у меня даже есть фотография), как в начальной школе на каком-то праздничном выступлении меня (красавицу с ярко синими глазами!) «запрятали» куда-то подальше от фотокамеры только потому, что на мне были одеты бурки (самодельная, похожая на валенки обувь, сшитая из старой военной шинели и обрезков кожи на пятках). Бедная я Золушка! У меня не было туфелек. Но это не мешало мне радоваться жизни, и любить себя, и гордиться собой:
- Я умею считать до миллиона, - говорила я, когда мы с отцом встречали его друзей, и начинала считать, не обращая внимания на их недовольные лица. Мне казалось, что все должны были любить меня, и восторгаться мною, моим умом, моей внешностью».

*    *    *
Этот сон-ощущение своими корнями уходил в детство. С годами он менялся, и здесь, в больнице Саша видел его в периоды ухудшения, когда, теряя сознание, он проваливался в забытье. Возвращаясь к жизни, Саша помнил это последнее странное, ни с чем реальным не сравнимое ощущение пространства.
«Теперь я знаю, - с грустью думал он, - что буду чувствовать в последние минуты жизни…».
А тогда, в детстве, этот сон был летящим…. В детстве, в котором перепуталось страшное и смешное, загадочное и обыденное, правда и вымысел…. В детстве с его лужами, родничками, с песчаными дюнами, с садами и пролесками…
Сколько таинственных мест облазили они с пацанами, сколько страшных историй поведали друг другу темными вечерами, сколько отчаянных проделок совершили после того, как навеянные рассказами страхи сменялись жаждой деятельности.
Больше всего в жизни ему хотелось тогда переплыть Дон в дождь, в половодье, когда кругом гремят раскаты грома, а волны крутят большие и малые водовороты. Или пробежать по влажным, уходящим из-под ног зыбучим пескам. Помнилась Саше и та страшная ночь, когда, разбуженные громким стуком и грубыми голосами дезертиров, бежали они с двоюродной сестрой Диной по темным левадам в соседний хутор. Помнилось ему и то, как любил он, закрыв глаза, лежать в разлапистых ветвях гигантской яблони в запущенном теткином саду, или, лежа на спине, чуть-чуть покачиваться на волнах Дона в безветренную погоду.
С весны до осени Саша работал в колхозе. Он любил эти запахи скошенной травы. Сухой, дерущий горло запах пересохшей пшеничной стерни, летние, промывающие все насквозь ливни. Любил он дневную, пахнущую потом жару, пронзительные ночные запахи и звуки и рассветную, холодящую все тело росу. Саша любил даже сшибающую с ног усталость. Особую, только там прочувствованную им усталость, от которой все тело делается легким и совсем воздушным, растворяясь в тонких запахах и чуть слышных звуках донской степи.
Он любил забираться на высокий стог сена и, лежа на спине, смотреть в высокое безоблачное небо. Возникало особое ощущение бесконечного, бездонного пространства. Саша любил это странное ощущение, от которого кружилась голова, а тело, словно растворяясь в нем, становилось невесомым.
Пролетающие птицы делали небо близким и замкнутым. Потом опять оно становилось глубоким, огромным, пустым.
Саша закрывал глаза, и возникало такое ощущение, что его тело летит, исчезая в этом  безграничном синем пространстве. И все-таки днем его не покидало чувство реальности. Стоило только чуть-чуть повернуть голову…
Во сне все было по-иному. Исчезало конкретное, осязаемое. Было лишь безбрежное, пустое, абстрактное, сливающееся с его телом пространство.
Потом этот сон возникал тогда, когда он очень уставал, уставал смертельно, и в ремесленном училище, и на заводе, где он проработал год после неудачной попытки поступить в радиотехнический институт. Он уставал и во время учебы. Когда нужно было наверстать упущенное и еще приработать немного к маленькой стипендии. Он уставал и теперь, уже двадцать лет стабильно работая на одном месте, потому что все время спешил, желая увидеть плоды своих трудов. Он спешил. Еще не осознавая, что цель, которую он видел так близко, еще очень далеко, так далеко, что, может быть, ему не суждено дойти до нее в своей недолгой жизни.
Сон начинается из пустоты, черной зияющей пустоты огромного пространства. Саша не видит, а словно угадывает себя маленькой, незримой точкой в центре этого пространства. И вдруг он чувствует, что все части его тела огромны. Вот они, пальцы его рук и ног, простирающиеся в бесконечность, заполняющие все огромное пространство, он хочет пошевелить ими, но они не шевелятся, огромные, как надутые до отказа резиновые шары.
Он невесом, он летит, подхваченный каким-то течением. Он огромен, и все его тело налито свинцовой тяжестью. Он летит и вращается в пространстве, в совершенно пустом и темном пространстве. Он вращается, медленно вращается в каком-то сыпучем и вязком, теплом и тяжелом  песке. Он теряет тело. Его нет. Есть только вращение. Медленно-медленно расходящиеся волны в свинцовом песке. И, поочередно сменяющие друг друга, а, может быть, даже одновременно существующие в этом необычном сне ощущения невесомости и свинцовой тяжести, малости и бесконечности, пустоты и заполнености, близости и удаленности таинственного пространства, в котором нет ориентиров. Есть лишь безмолвные, медленно разбегающиеся в свинцовом песке спиральные волны.
- Тебе нужно проверить сердце, - говорит Саше тетя Веры Зина, когда он пытается передать им с Верой ощущение этого сна. – Такой сон может быть при аритмии. Это я говорю тебе, как врач.
- Сердце меня пока не беспокоит, но чувствую себя после этого сна очень неуютно.
- Еще бы, - поддевает его Вера. – Как бы ты мог чувствовать себя уютно в пространстве, его нет ориентиров? Ты же физик, Саша, и в любом пространстве должен искать ориентир. Как только тебе снится такая чушь?!
- Я не виноват. Я просто попытался описать свой сон. Но разве можно словами передать ощущение? Ясно лишь ощущение спирали и падения, подобного падению в лифте.
- Вот видишь, уже падение. А ты об этом не говорил. Нет, мне такие твои сны не нравятся.
- Я знаю, тебе, как истинной женщине, снятся московские магазины, - усмехается Саша.
- Да, мне снится старая деревянная Москва. Та Москва, по которой меня водила моя двоюродная сестра Мила. Та Москва, которой уже нет. Она – только во снах.
- Нет, Вера, ты не темни. Ты уж скажи правду, - переходит на шутливый тон Саша. – Тебе обидно, что во сне ты не можешь ничего купить в тех старых московских магазинах.
- Действительно, – смеется Вера. – Как только хочу купить что-нибудь в таком сне, все отодвигается, возникает очередь, не хватает денег. Все время что-то мешает. Я никогда ничего не купила во сне.
- Твой сон символизирует несбыточность наших устремлений, - глубокомысленно шутит Саша.
Теперь, когда при переходе к периоду выраженных клинических проявлений рецидивы следовали один за другим, ломая не только его сознание, но и тело, сон становился все более и более зловещим. И слова Веры об «ориентире» оказались для него спасительными. Днем он часто просматривал фотографии матери, тети Маруси, Веры и своих дочерей.
И потом в далеком далеке уводящего в небытие сна, среди оглушительной тишины и бесконечности спирали он усилием воли вспоминал прекрасное женское лицо, которое несло в себе черты всех его близких.
«Нужно найти ориентир», - выплывало из глубин сознания подсказанное когда-то Верой решение.
«Нужно найти ориентир», - уже тверже думал Саша.
«Нужно найти ориентир», - восставала в нем каждая клеточка и звала к жизни.
И, напрягая силы, обливаясь холодным потом, он видел, как из глубин спирали проявляется, как символ жизни, дорогое ему женское лицо, несущее черты всех женщин, которые любили его, которых любил он.

*   *   *

Это письмо Саша сумел передать поездом, и Вера получила его еще в роддоме.
«Верочка, дорогая, родная, любимая!
Сегодня – самый счастливый день моей жизни. Как я рад, что у нас родился сын! Сын! Сын!
Я до сих пор не верю в это счастье! Как я рад, что у нас родился сын! Как я обеспокоен тем, что у нас родился сын! С рождением девочек такие мысли не возникали. Об Армии, о войне…
Я был плохим мужем, и ты иногда обижалась на меня. Но я любил тебя, как умел. Ты ослепила меня, когда я увидел тебя впервые. А потом я не мог отвести от тебя глаз. Ты и сама знаешь. Это была любовь с первого взгляда.
Прости дорогая, что пишу о грустном, но состояние мое – неустойчиво. Я и так старался, как мог. Ты и Андрейка сделали невозможное. Он был для меня «ориентиром», и я дождался!
Верочка, милая, следи за собой. Не простудись, не ходи утром за молоком, девочек посылай.
Думаю, скоро увидимся. Целую тебя несметное число раз. Твой Саша».

*    *    *

«Сегодня Андрейке исполнится месяц», - думала Вера, пеленая ночью его сонного.
На рассвете она слышала, как она заворочался.
«Наверное, опять развернулся. Сейчас встану, буду кормить», - подумала она, и уснула сладким предрассветным  сном.
За окном чирикали воробьи, занявшие гнездо ласточек у них над окном. Просыпался транспорт.
Вере приснилось, что она бегает девчонкой по улицам Новочеркасска. Она шлепает босыми ногами по лужам. И вдруг по лицу забарабанил крупный дождь.
Вера в испуге вскочила, не понимая, где она, и что с ней происходит, но тут же со смехом опустилась на диван. Это Андрейка так поздравил ее с днем своего рождения. Вера глянула на часы, было половина седьмого. Минута в минуту – время его рождения.
- Ну и шутник же ты будешь! Пойдем-ка, умываться, - Вера взяла Андрейку на руки, а он лукаво засмеялся и засучил ногами.

*    *    *

Наконец-то Саша был дома.
Вера переодевала Андрейку. Саша подошел и тоже склонился над ним. Андрей радостно засмеялся, засучил ножками, застеснялся и «завоображал», извиваясь всем телом и взвизгивая от восторга. Потом он стал серьезным, тонкая улыбка тронула его губки. Глядя в глаза родителей, на их шевелящиеся губы, он словно силился понять то, что они говорили. И, понимая, что они говорят ему что-то доброе, хорошее, он стал гулить, стараясь повторить их интонации.
- Это – маленькое чудо! – сказал Саша и обнял Веру. – Мне кажется, что Андрюшка по натуре – оптимист. Смотри, как он радостно воспринимает этот мир.
- Мы все приходим в этот мир с надеждой, - сказала Вера.
- Конечно, - согласился Саша, - только мне больше приходилось видеть орущих младенцев. Андрейка же просыпается с улыбкой, засыпает с улыбкой. Даже во сне он не плачет, а смеется. По-моему, у него задатки хорошего человека, настоящего мужчины. Он – спокоен, мудр, ласков, ироничен, немного пуглив, удивлен внешним миром, чувствует, что любим всеми. А это так важно для любого человека, даже для самого маленького. – Саша погладил Андрюшку по головке. – Какие у него будут волосы?
- Если бы мне раньше сказали о таком чуде, я бы не поверила, - засмеялась Вера.- Родился он почти черненьким. Теперь эти черные волосы вытерлись, и стали расти совершенно белые. Только на макушке остался черный круглый завиток, как чуб у запорожского казака.
- Какие у него чистые глаза! – Задумчиво продолжал Саша, - какие потрясения сделают его взрослым? Какими станут его глаза? Как ему удастся раскрыть заложенные природой способности? Как хочется, чтобы он был счастливее нас!

*    *    *

… Через неделю после возвращения Саши домой в первую же субботу его старший брат Анатолий повез его в Морозовку. Они выехали из дома перед рассветом. Так хотел Саша. Проехали по чистым, пустым, молчаливым улицам Ростова и повернули на восток.
Они ехали навстречу солнцу. На их глазах все оживало, поля наполнялись голосами птиц. Все чаще попадались встречные машины.
- Ты скажи, если устанешь, - с тревогой посмотрел на Сашу Толик. – Остановимся, походим по полю.
- Я давно не чувствовал себя так хорошо, – ответил Саша, с грустью глядя на убранные поля, на багровые одежды лесополос.
Они ехали не спеша, часто останавливались для отдыха. В Морозовку попали в полдень.
Как будто острым ножом полоснули по сердцу заколоченные досками окна и двери теткиного дома. Последний раз Саша ехал сюда три года назад на похороны тети Маруси. Тогда он опоздал…
Саша достал из-под порожка ключ. Они сняли с дверей доски, открыли замок и вошли в дом. Сквозь полутьму Саша увидел на столе записку.
«Саша, я знаю, ты сюда приедешь, - писала его двоюродная сестра Дина. – Мы были в августе. Привезли контейнером старую мебель, сделали кое-какой ремонт. Посушили яблоки, поплакали немного. Как все грустно, Саша, как грустно!
Теперь уезжаем, а я опять плачу…
Оставила вам с Толиком продуктов. Ты знаешь, где. Сгущенное молоко, тушенка, сушеные яблоки. Побудь несколько дней, отдохни душой»!
В хате все было чужим. Шкафы и диваны, цветные покрывала и занавески, импортные обои…. Это сочетание ярких, уже отживших свой век вещей с полумраком заколоченных окон и пыльной духотой воздуха несло печать заброшенности, было диким и щемящим. Саша вышел в сад.
В огромном теткином саду царило полное запустение. Земля была сплошь усыпана листвой, полусгнившими яблоками. Они взяли лопату и поехали на кладбище.
- Давай, я, - Толик хотел взять у Саши лопату.
- Нет, брат, это должен сделать я, - мягко, но решительно отстранил его Саша. – Это – моя вторая мать, - Саша поправил могилку, вскопал землю около ивы. Толик отошел к соседним могилкам.
- Ты выиграла наш спор, тетя Маруся, - грустно сказал Саша. – Выиграла. Мне не нужно было уезжать отсюда.
- С кем ты там разговариваешь? – спросил его Анатолий.
- Бывают споры, в которых проигравший выигрывает. Только выигрыш этот никого уже не радует. Ты посмотри, Толик, хутор умирает. Как оказалось, что земля, из-за которой брат убивал брата, усадьбы, переходившие из поколения в поколение, оказались никому не нужными?
- Да вспомни еще, какие трудодни были в послевоенные годы, - задумчиво протянул Толик. – А время нашей молодости…. Романтика новых городов и дорог…. Жаль только, что отчий дом зачастую оказывался брошенным.
Саша не захотел оставаться в теткином доме на ночлег. Они поехали домой вечерними сумерками. Свежий ветер нес с собой особый, смешанный с пылью запах высохших степных трав. Горьковатый запах земли. Из лесополос потянуло сыростью.
- И все-таки с хозяйством у нас справляются, - как бы заканчивая разговор, сказал Анатолий. – Поля везде убраны, озимые засеяны.

*    *    *

…Резкий перелом в самочувствии Саши произошел через месяц после его возвращения из больницы. У него поднялась температура. Снова, как в периоды рецидивов, усилились боли в костях и чувство распирающей тяжести в животе. Несколько раз начинались носовые кровотечения.
Саша давно готовил себя к этому. Но теперь его обуял панический страх. Чтобы скрыть свое состояние от Веры, он делал вид, что спит, или читает.
«Так нельзя, - думал теперь Саша. – Нужно что-то придумать. Я не хочу, чтобы последние дни, часы моей жизни были затоплены страхом. Остается Андрейка. Наверное, его не было бы, если бы не все эти мои неприятности. Значит, он пришел мне на смену. Значит, я передаю эстафету жизни». – И эта мысль придала ему силы.
Вера все-таки заметила лихорадочное состояние Саши и вызвала врача.
- Ну, и зря, - стараясь казаться равнодушным, сказал Саша. – Это – обычная простуда.
Пока Вера была в комнате, их диалог с врачом был странным. Врач говорил об улучшениях в последних анализах крови. Саша – о своем прекрасном самочувствии, в котором единственным темным пятном была лихорадка.
Заплакал Андрейка, и Вера ушла с ним в дальнюю комнату.
Теперь они замолчали.
- Не нужно, Виктор Захарович, - опустив глаза, тихо сказал Саша, - я все знаю. Это – последняя терминальная стадия, не так ли? Можете не отвечать, мне достаточно ясны мои симптомы. Только не нужно говорить жене. Я не хочу в последние дни жизни видеть ее страдания.
- Глупости, Ваши анализы крови… - начал было Виктор Захарович.
- Я хорошо ориентируюсь в анализах крови, – прервал его Саша.
- Мы положим Вас в больницу.
- Нет, я хочу эти дни провести дома.
- Ладно, - после некоторой паузы сказал Виктор Захарович. – Мы соберем консилиум. Будем присылать медсестру. Вызывайте меня.
- Скажите только сроки, - попросил Саша, когда Виктор Захарович был уже у дверей. Тот посмотрел на него растерянно и молча вышел.
Саша лежал и, не отрываясь, смотрел на небо. Сияющее от солнца серо-голубое небо, редкие облака, качающиеся верхушки тополей, пролетающие птицы…
Саша стал медленно закрывать глаза, сводя их в узкую щелку. Все, что было в комнате, потеряло очертания. Но на фоне черной рамы окна небо казалось еще ярче, еще ослепительнее.
Он широко открыл глаза и снова долгим взглядом посмотрел на небо. Потом разом закрыл глаза…
Как будто отпечатанное на сетчатке глаза, изображение окна всплыло перед ним. Зеленое небо на красном фоне. Время лишь медленно размазывало очертания окна. Саша сильнее зажмурил глаза. Небо стало желтым, пространство вокруг – черным. И постепенно сверху небо стало заливать красным заревом.
Саша прикрыл ладонью закрытые глаза, и изображение окна стало негативным и более четким. Ослепительно белая рама, и бездонная чернота неба.
Несколько минут, не открывая глаз, «игрался» он с этим изображением окна, все вызывая и вызывая его расплывающиеся очертания…

*    *    *

…Этот день ничем не отличался от остальных. Сделала укол медсестра, приходил врач. Нина получила пятерку по математике. Наташа ездила со своей студенческой группой в колхоз убирать последние помидоры, и вернулась только к вечеру.
Вечером зашли соседи Слава с Мариной. Саша вместе с ними сидел за столом и пил чай. Андрейка уже спал. Они сидели вчетвером и тихо разговаривали.
Последние два дня Саша чувствовал себя лучше, как будто притупилась, стала обычной боль, появилась необычная легкость.
Но сегодня ему было плохо. Он чувствовал, как быстро поднимается температура, как пухнет голова, растет какое-то звенящее беспокойство.
- Саша устал, - заметила Марина. – Мы пойдем.
Саша лежал и чувствовал, что окружающий мир уплывает.
- Вера, - тихо позвал он. – Принеси Андрейку. – И он увидел, как из глаз Веры брызнули слезы.
- Я сейчас… Скорую…- заметалась она. – Девочки… Нина… Наташа…
- Принеси Андрейку, - тихо повторил Саша.
Так и унес он в гудящую бездонную пустоту спирали последнюю увиденную им картину. Сонное лицо Нины в дверном проеме, растерянную, мечущуюся Наташу и плачущую Веру с Андрейкой на руках. И еще долго-долго стояли в его глазах эти дорогие ему лица, медленно теряя очертания и краски…

*   *   *

Телеграмму о смерти Саши Римма получила утром.
«Все мы – подпольные эгоисты», - вспомнила она сказанные Сашей в шутку слова, ощущая теперь, как чувство жалости к себе затопило все ее существо.
«Все-таки он вошел в мою жизнь, – подумала она. – Наивный и искренний, как ребенок. Наивный и искренний во всем, в работе, в любви, во всем, что составляло его жизнь».
Римма никак не могла вздохнуть полной грудью. Словно лезвием бритвы вырезала Сашина смерть принадлежащий ему кусочек ее сердца. Она никак не могла осознать, что с момента их первой встречи прошло уже четверть века, что теперь Саша никогда не позвонит, никогда не придет. Его уже нет, не существует….
Сегодня у нее был тяжелый день, две экскурсии по Москве, поляки и американцы.  В другое время она нашла бы себе замену, но сегодня многие были в отпуске. Римма села к зеркалу. Она представляла Родину, и потому должна быть в форме, должна быть красивой.
Экскурсию поляков провела легко, а с американцами у нее никак не ладилось. С ними нужно было войти в их тон общения, может быть, слегка пококетничать и поиграть. Обычно ей это удавалось, но не сегодня, и стена отчуждения тяготила ее.
Особенно она устала от пары джентльменов, переговаривающихся на иврите. Ничего плохого они не говорили, и она не могла оборвать их разговор.  И в то же время в их разговоре было что-то утонченно неуважительное.
Автобус остановился на Манежной площади, и группа направилась к памятнику Неизвестному солдату.
«Хватит, - решила про себя Римма. – Больше я им рта не дам раскрыть. Особенно здесь, у святая святых нашего народа».
- Вы правильно поняли, - неожиданно обратилась она к надоевшим ей джентльменам, - я – еврейка. И потому во мне, может быть сильнее, чем в других живет память поколений. Память о еврейских женщинах, детях, стариках. Память о людях других национальностей. И рядом с ней живет память о солдате, спасшем от гибели меня, мою семью, всю нашу страну, весь мир от коричневой чумы и от фашистского рабства.
- Неизвестный солдат… Нам неизвестен его возраст. Ясно, что чаще это был молодой человек. Старшие, более умудренные опытом, чаще выживали.
Неизвестный солдат, погибший во второй мировой войне. Русский, еврей, грузин, поляк, француз, американец…. А сколько их погибло потом? Сколько гибнет сейчас? Гибнет ради нашей с Вами спокойной жизни.
- А теперь представьте себе самого дорогого Вам человека. Это – Ваш муж, Ваш брат, Ваш сын. Он так молод. Для Вас он – совсем ребенок. Он только вступил в эту жизнь. Только-только начал познавать этот мир, этот прекрасный мир, любовь едва коснулась его. Все хорошее у него впереди. И вот возникла угроза миру, угроза Вам. И он ушел, ушел в небытие для того, чтобы на Земле светило солнце, чтобы играли и смеялись дети, чтобы Вы могли жить без опаски…. Разве Вы сможете забыть о своем сыне, которого Вы купали, который нежными ручонками совсем недавно обнимал Вас за шею? А теперь… Вы не знаете даже, где он похоронен теперь.
Старая американка вдруг заплакала навзрыд и отошла в сторону. Все растерялись, и более всех Римма.
«Сегодня мне изменило чувство меры, - подумала она, - Я позволила себе впасть в истерику». Она подошла к старой женщине и обняла ее за плечи. Все остальные тактично покинули их, направившись ближе к памятнику.
- Простите, я так расстроила Вас, - сказала Римма. - Я должна быть сдержанней.
- Мой сын погиб во Вьетнаме, - сказала женщина, и как-то растерянно подняла плечи. – Он не хотел воевать. Мой мальчик любил все живое и хотел стать биологом. Он не хотел, не мог убивать. Но эта война.… Это была другая война.… Как это сказать? У русских матерей осталось чувство гордости за то, что их сыновья отстояли свой дом, свой очаг. А у нас – только чувство скорби, неизлечимое, как ожог напалма. Потому что мой мальчик не хотел воевать, не хотел убивать.
Римма стала переводить на английский «Песнь о матери» Иосифа Уткина:
                И больно сказала седая мать:
                - «Мой милый, устала я плакать и ждать.
                Я знаю, как много страданий в бою,
                Но больше боялась за совесть твою.
               
                Скажи, человеком на фронте ты был?»
                И глухо сказал он:  - «Семнадцать убил…»       
                И годы – как дым, и радость – как дым….
                Как горестно жизнь потерять молодым!

                Ах, бедная мать! Ах, добрая мать!
                Кого нам любить? Кого проклинать?
Римма и не заметила, как снова оказалась в центре группы. Но это были уже другие люди.
«Такие же, как и мы, - думала Римма после экскурсии. - Живут теми же заботами, любят своих детей. Скорбят по погибшим».
Мысли снова вернули ее к воспоминаниям о Саше. «Он хотел участвовать в создании более мощного оружия. Не для того, чтобы нападать. Для того чтобы защищаться. Нет! Просто для того, чтобы нас уважали и немного боялись. Чтобы никто не напал. Бедный Саша! – Думала Римма, словно желая в последний раз поспорить с ним. – И все-таки, это – не выход. Как говорят, если ружье висит на сцене, оно обязательно выстрелит. Оружия не должно быть в мире.
«Ради чего нам ненавидеть друг друга? – вспомнила она слова любимой книги Антуана де Сент-Экзюпери. - Мы все заодно, уносимые одной и той же планетой, мы команда одного корабля.… Надо только помочь нам увидеть цель, к которой мы пойдем бок о бок, соединенные узами братства, - но только почему бы нам не искать такую цель, которая объединит всех?

*     *     *

Брат Саши Толик и его жена Марина заставили Веру выспаться, и теперь, когда дети спали, она сидела за столом и думала. Что-то сместилось за эти страшные дни в ее сознании. Она как будто потеряла ориентацию в пространстве и во времени. Даже Сашина смерть… Ей приснилось, что он в Москве, и она ждет его возвращения…. Мысли бессистемно сменяли одна другую. Вера вспомнила, сколько добрых слов сказали о Саше их друзья, приехавшие проститься с Сашей.
«Теперь я понимаю, что сцементировало Сашин поток. Это мужская дружба, - подумала она без всякой внутренней обиды за женщин. – В этом есть своя правда».
Вера с улыбкой вспомнила, каким смерчем врывался в их квартиру Алик Геворкян, заполняя все вокруг себя веселым оживлением и суматохой.
- Слушай, привет! – обзванивал он по телефону однокурсников. – Как жизнь? Я у Орловых. Приходи, поговорим.
И постепенно квартира заполнялась смехом и шумом голосов. Как мальчишки, мерились силой, обнимались, боролись.
- Давай, Вера, неси свою картошку, - кричал ей Алик. Иногда, действительно, кроме картошки, почти ничего и не оказывалось.
Им не нужно было никакого допинга. И без этого блестели их глаза. Перебивая друг друга, они говорили о своих проблемах. Шел разговор единомышленников. В такие минуты Вера испытывала чувство гордости за Сашу. Он вырастал в ее глазах за эти вечера.
Вера достала большую тетрадь, которую Саша привез из больницы. Несколько сложенных листов выпали из нее. Вера развернула их, и ее глаза наполнились слезами.
«Вера, дорогая! – прочитала она. – Начал записывать свои мысли, воспоминания, размышления, ощущения. Причин для этого много. Прошло время, когда мне было совсем плохо. Иногда казалось, что вот-вот все кончится…
Судьба дала мне отсрочку. Мне нужно дело, Вера. Просто вспомнил, что врачи себя иногда специально заражали. А мне не нужно заражаться. Нужно просто фиксировать. Может быть, и пригодятся мои записи.
Ты ведь, Вера, у меня – писатель. Дерзай, милая, может быть, тебе пригодятся и мои записи. Дай прочитать брату, Алексею. Он психолог. А мой случай интересен моим страстным желанием выжить. Мне есть для чего и для кого жить.
Если я не доживу до рождения сына, дай ему прочитать, когда он вырастет. Все-таки хоть какой-то мостик между нами будет.
Жаль только, что жизнь моя кончается для меня неожиданно быстро. И я понимаю, что в жизни проиграл. Нет, я не игрок. Просто я не понял чего-то в самом начале жизни. Наверное, тетя Маруся с ее чисто крестьянской мудростью была права. Бросились мы в физики, в лирики, а земля наша оказалась никому не нужной. Мне каждый день снятся то Дон, то поля, то пролески Морозовки. Каждый такой сон для меня – лучший подарок. Не туда я забрел, Верочка. Не туда!»

*     *     *

                Три  желания.

Андрей рос на глазах, каждый день, радуя Веру чем-то новым. По утрам Вера брала сына на руки и задыхалась от нежности.
Маленький голодный комочек, он не сразу брал грудь. Переводя взгляд с глаз Веры на ее улыбающиеся, шепчущие ласковые слова губы, и шумно дыша, словно пытался сказать что-то на своем «грудничковом» языке. Потом тыкался в грудь и сосал, иногда отрываясь, чтобы гукнуть что-нибудь глубокомысленное. И радость перехлестывала дыхание Веры, комком становилась в горле.
Постепенно синие глаза сына соловели, закатывались, он засыпал, грудь выпадала изо рта. Но улыбка еще долго блуждала на его лице.
При внезапном шуме он вскидывал ручонки. Не открывая глаз, пытался схватиться за маму, и, прислонившись к ней, большой и теплой, он расслаблялся, чувствуя себя уверенно и спокойно.
«Весна 1985 года. Я пишу письмо своей подруге, с которой познакомилась более двадцати лет назад во время производственной практики в городе Красноярске.
«Галчонок, дорогая моя, здравствуй!
Рада, что у тебя все хорошо. Прости, что так давно не писала. Были причины. Ты сядь на стул, сейчас упадешь. Села? Два события перевернули всю мою жизнь. Все разворачивалось так быстро. Некогда было тебе написать. Да и о чем писать, когда целый год мы все были в подвешенном состоянии. Первое – Саша умер от белокровия. Облучился на установке. Надеялись, что обойдется, но ничего из его лечения не вышло. Не знаю, как бы я пережила его смерть,  но я родила сына в мои-то сорок два года. Это, естественно, Сашин сын, и он его видел. Порадовался перед смертью. Мужчины ведь всегда о сыне мечтают. Андрею уже второй годик. Это - такое чудо! Но давай обо всем по порядку.
Помнишь, как в детских сказках? Три желанья, три желанья, три желанья! Я ведь говорила тебе об этом. Защитить докторскую, родить сына и написать книгу!
Докторская диссертация... Ее не будет. Ты ведь знаешь, что нашу тематику жидких кристаллов в Союзе не финансировали. Она держалась только на энтузиастах. А какие применения: элементы памяти в компьютерах, экраны плоских телевизоров, исследование строения мозга, ранняя диагностика рака... Биомембраны, соединяющие нейроны, они ведь все жидкокристаллические. Эксперимент был очень трудоемким и кропотливым. Мы обнаружили такое! Например, если молекула наркотика, пусть морфина, проникает в такую биомембрану, она образует неразрушаемые в условиях организма комплексы. Мы нагревали выше ста градусов Цельсия, и комплексы не распадались! А потом биомембрана кристаллизуется. И все! Нервный импульс через такую мембрану больше никогда не пройдет. Лихо? А ведь этого никто не знает, почему и что происходит в организме наркомана. А… Никому это не нужно… Скорее всего, мой путь так и останется нехоженым. Вряд ли еще кто-то будет сутками исследовать эти температурные зависимости. Но все хорошее имеет свой конец. Лаборатории уже нет... То неопубликованное, что осталось у меня по этой тематике, хватило бы на несколько диссертаций. Да дело даже не в диссертациях. Мы нашли совершенно революционные объяснения многим устоявшимся вещам. И теперь, когда все это уже есть, уже состоялось, я бросаю все. Пеленки и ползунки у меня замочены, можешь посмеяться. Говорят, японцы с удовольствием покупают на корню идеи русских ученых. А у меня ведь не только идеи. У меня – огромный и трудоемкий эксперимент. Но где эти японцы? Ау! А мне бы так пригодились сейчас эти деньги…. Но я уже перестала переживать, и воспринимаю это, как избавление. А иногда с гордостью думаю, что я знаю нечто, неведомое никому в мире. Никому другому во всем мире это неведомо! Жалко, если это уйдет вместе со мной. Может быть, и опубликую все это когда-нибудь. Но сейчас мне нужно выживать. А наука у нас никогда не давала денег. Наоборот, всегда сами доплачивали. Материалы, конференции…. Слушай, а может быть, мне использовать эти знания для написания мистического романа?
Желание второе… Книга написана, нечто вроде "Унесенных ветром» (по-русски). Ты помнишь, я начала собирать материал еще в университете. "Мир для нас" - так я назвала книгу, вложив в название два смысла: мир, который нас окружает, и мир, как отрицание войны. Отсылала ее в журнал "Новый Мир". Представляешь степень моей наглости? Знала, что не примут, но хотела получить их рецензию. Получила. Ее основная мысль - пусть рукопись полежит. А через несколько лет станет ясно, чего она стоит. Что ж, пусть лежит, кушать она не просит. Я думаю, пусть даже эта книга просто останется в семье. Мои дети поймут меня так же, как теперь я понимаю свою мать. Наташа плакала, когда помогала мне печатать эту книгу...
Теперь о сыне. Такой смешной и очень спокойный. По натуре - оптимист. Просыпается и засыпает с улыбкой. Даже во сне не плачет, а смеется. Уже научился играться. Прячется, а потом выглядывает и говорит:
- Ку-ку! - Оратор. Станет, и говорит, говорит, говорит с таким подъемом. Тарабарщина, конечно. Но он думает, что говорит, как все. Маленький такой чудачек!
Глаза у него голубые, как у меня. Родился с темными волосами. Кудряшки, как у моей бабушки Фео. Ты ведь помнишь, я рассказывала тебе, что моя прабабушка, мать Фео была еврейкой. И было очень смешно, когда темные волосы почти вытерлись, и только на макушке на фоне белых волос остался черный круглый завиток, как чуб у запорожского казака.
Приезжай, увидишь. Так хочется поговорить с тобой, как там, в Красноярске.
Жизнь такая сложная, и поворачивается иногда самыми неожиданными гранями.
Вот и все, моя дорогая. Насмешила я тебя?
Крепко целую. Вера».
...Было поздно. Погасли уже окна в соседних домах. Лишь интернациональные общежития университета еще жили своей особой, только молодости свойственной жизнью. Кто-то читал, тихо звучала музыка, где-то пели, целовались на кухне, опоздавшие стучались в дверь. Я знала, что только в два-три часа ночи общежития уснут, а утром будут медленно просыпаться, выпуская редких студентов.
...Шел четвертый час ночи. Я посмотрела в окно и удивилась. Небо, еще недавно бездонно черное, чуть-чуть засветилось над высокими крышами. Черными были еще коробки домов, деревья, дороги, низкие облака, но свет нового дня уже проникал, многократно отразившись в верхних слоях атмосферы. Я всматривалась в темноту, а сознание дорисовывало знакомую до мелочей картину.
"Каждый человек, - думала я, - в России или в Америке, в Австралии или в Африке, просыпаясь, видит привычный для себя окружающий мир. Этот мир часто снится ему. Спят в общежитии ребята из Германии и из Вьетнама, из Анголы и из Кубы. И снится многим самое дорогое, что есть у человека - кусочек его Родины..."
Я не могла оторвать взгляда от неба, которое светлело на глазах, намечая своим рассеянным светом контуры окон и подъездов домов, дорог и тротуаров. Ветер тронул верхушки деревьев. Просыпаясь, защебетали птицы.
В те годы так много говорили о "звездных" войнах, о нейтронных бомбах. Никто тогда не думал, что мир может взорваться и изнутри. И я представила, что оттуда, сквозь несущее новый день светлеющее небо прорвутся орудия "звездных" войн, и все это, родное и близкое, исчезнет в одной последней вспышке. Исчезнет навсегда, может быть, ненадолго оставшись в зыбкой памяти чудом уцелевших людей.
А, может быть, все это останется, как обещают создатели нейтронных бомб... И первые рассветные лучи будут заглядывать в слепые окна пустых домов, скользить по безлюдным дорогам, освещая мертвую землю. Не слышно будет шелеста деревьев, щебетания птиц, неповторимых звуков просыпающегося города...
Рассвет наступал быстро, и окружающее пространство раздвигалось, приобретая объем и цвет. На фоне красных кирпичных домов резко выделялся весенний наряд тополей. Утренний ветер гнал по серому небу белые облака, и уже целый хор птиц извещал мир о наступлении нового дня!
..."И не надо шуметь! Мама возьмет малыша, оденет, накормит, - переодевая сына, я вертела его из стороны в сторону, а он, изумленно подняв брови, гулил с загадочной улыбкой на устах.
- А кого ты больше любила? - спрашивает Наташа. - Андрюшку, или меня маленькую?
- Глупенькая ты глупышка, а ведь большая такая, - целую я ее. - Что-то забылось. Но помню, что любила тебя безумно. Страшно было за тебя, болела ты сильно. Думала, случись с тобой что-нибудь, не переживу.
Андрей вертелся, как вьюн, лез к швейной машинке, показывая нам каждый ее винтик, и громко ликовал: - Это... Э-э-то... Это и это... Это да!
Ему жить в двадцать первом веке. Вот она - мечта любого отца и деда! Дорого дали бы деды всех поколений, чтобы увидеть, кто продолжает их род через сто, двести лет. Безногий дед моей матери точно думал о внуке двухтысячного года. Уж очень он любил рассуждать и философствовать. Он вобрал в себя черты всех поколений, всех широт Великой Руси. Вот оно - наследство мужа по материнской линии! Веками выжигало палящее солнце волосы среднерусских крестьян, среди предков которых были и поляки, и евреи, и прибалтийские народы. Золотисто-рыжие, пушистые, так похожие на колосья спелой пшеницы.
И спокойный характер, и терпение, и врожденный юмор, и простодушное лукавство... Все хорошее впитал в себя хитренький правнучек моей любимой бабушки Фео. А широкие скулы - это наследство матери моего деда - преподавателя кавалерийского училища Михаил Иванович Гордеев, моей прабабушки Катерины - калмычки. Маленькие, словно игрушечные ручонки, несущие в себе память о раздавленных тяжелой работой руках кожевников Украины. Огромный будет кулак, мужской.
Андрей внимательно заглянул в мои глаза и, лукаво смеясь, уткнулся мне в грудь.
"Как хотела, чтобы у девочек были мои голубые глаза. Так этому пострельцу достались, - думала я, с трудом удерживая сына, увлеченного новой авантюрой.
Бросая игрушку, он жмурил глаза и часто-часто моргал ресницами. Вздрогнув от грохота, он бросал на пол другую игрушку, страшась и ожидая нового удара. - Вот она - неуемность и бесстрашие донских казаков. Ведь он продолжает фамилию деда моего мужа Саши - Гордея Михеевича Орлова, бывшего до революции казачьим атаманом станицы Шумилинской. Жаль только, что не сохранились его семейные фотографии. Дед умер еще до революции, а потом все фотографии закопали где-то вместе с семейным серебром, а десятеро детей разбрелись по всему белому свету. И другие казачьи ниточки вели к моему сыну.
В двухтысячном году сыну будет шестнадцать. Кем он будет? Это он решит сам".
По телевизору зазвучала музыка, и Андрей стал приседать и приплясывать.
Так же танцевала я в яме под домом под аккомпанемент рвущихся бомб и ревущих самолетов.
- Свист, грохот, разрывы кругом... А ты наденешь на голову выдолбленную тыкву и танцуешь. Мы играем тебе, в ладоши хлопаем. И смеемся, и плачем... Сейчас, думаем, и нас накроет, - любила рассказывать моя мать. Значит, это было в сорок втором году. Так же, как сейчас Андрею, мне пошел тогда второй годик. Этого я не могла помнить. Но три военных воспоминания у меня все-таки сохранились...
...Помню, как во время бомбежки хватала меня младшая мамина сестра Клава, с которой мы спали, и несла меня в яму под домом. Семнадцатилетней девушкой она попала на фронт. Выжила в Сталинградской битве. С осколком в ноге, где пешком, где на попутной машине пришла из Сталинграда в Новочеркасск.
...Я не вижу лица, рук... Помню только ноги, широко расставленные ноги и злой каркающий крик. Я цепляюсь за пальто матери, плачу, прячась за нее... А мать суетливо гремит пустыми ведрами, бормоча что-то пересохшими от жажды губами.
...Мы подходим к колодцу, и собака, натягивая цепь, исходит злобой, брызжет слюной, рвет когтями одежду матери. Мать опускает ведро в колодец, а я, повизгивая от страха, тяну ее от этого страшного места. Долго-долго пьем мы потом эту слегка горько-соленую воду...
- Ты не можешь этого помнить, - задумчиво говорит мать и начинает плакать. - Это было в сорок третьем году... Тебе не было еще и двух лет. Немцы боялись, что отравят воду. Одну меня могли расстрелять на месте, а с тобой все-таки жалели...
- Было очень страшно, вот и запомнила, - отвечаю я. - И сильно хотелось пить.
Андрей вдруг расслабился и затих у меня на руках. И лишь глаза, быстрые и живые, перебегали с окна на штору, со шторы на люстру.
- Только бы не было войны, - думала я, прижимая к себе сына. - Это главное, что должны решить для себя люди... А со всем остальным мы разберемся...

                СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ!

Все-таки со временем наш мир перестал быть совсем закрытым.
В 1976 году нашей Наташе дали адрес девочки из ГДР. Потом нам написала ее учительница русского языка Криста Зехафер. Оказывается, она приезжала на учебу в наш университет и жила в общежитии напротив нашего дома.
- Я хочу переписываться с учительницей или просто с хорошим человеком, - писала она. Я написала ей сама, и летом она пригласила нас в гости.
...Мы собираемся в гости, а родные вспоминают военные годы, высказывают предположения о жизненном укладе немцев.
В Берлине - ночь. Поезд медленно подходит к перрону. Нас принимают на дальний, плохо освещенный путь. Несколько свободных путей отделяют нас от чернеющего в темноте грузового поезда, где в просвете окна я вижу человека с ружьем. Кровь бросается мне в лицо. Куда мы приехали? Зачем?
Женщина в красной кофте бросается к нам на перроне. Она обнимает нас всех по очереди, целует Наташу, Нину. И первое страшное впечатление исчезает.
- Вы меня узнали, да? - Мы знакомы с Кристой только по фотографии. - Клаус остался дома. Мы бы не поместились в машине. - У них - маленький "Трабант".
Мы едем по Берлину, мчимся по пустынной ночной трассе.
- Криста, у Вас совсем другая манера езды! - удивляется мой муж Саша. - Вы почти не сбавляете скорости на поворотах.
- Наши дороги так рассчитаны, - отвечает Криста с милым акцентом. А нам еще предстоит удивляться и удивляться!
Через два часа мы на месте. Тухейм - маленькое, рассчитанное всего на пять тысяч жителей, старинное местечко между Потсдамом и Магдебургом. Клаус и его тетя Фрида встречают нас у дверей коттеджа. Кругом - розы. Стол полон яств. Рушатся все наши представления о немецком распорядке. Нам все интересно. Криста у нас  - переводчица.
Сколько новых впечатлений получили мы за эту поездку! Это теперь нас не удивишь никакими товарами. Тогда мы были потрясены магазинами. Еще мы ездили в большие и маленькие города, смотрели достопримечательности, вместе с ними встречали из лагеря их сына Герда. Собирали в лесу грибы и ягоды. Но интереснее всего было знакомиться с людьми, с их бытом и привычками. Везде нас встречали с доброй улыбкой. Что же отличает наши страны?
- Наша страна - маленькая, нам легче навести порядок, - как будто оправдываясь, говорит Криста.
Может быть, в этом есть доля истины?
Нам пора расставаться. Мы ходим по подземным переходам берлинского вокзала. Очень, очень грустно. Криста порывается сказать мне что-то. И вдруг, обняв меня, заливается слезами:
- Вера, ты пойми, у меня никого никогда не было, ни сестры, ни брата. - Криста и Клаус родились перед самой войной, и почти сразу стали сиротами. - Мы стали родными за это время. Ты мне - сестра, Вера. Пожалуйста, пиши. Я не хочу терять тебя! - В горле - ком, в глазах - слезы, я ничего не могу ответить.
"Вот оно - настоящее покаяние войны, - думаю я. - Дети любой войны становятся сестрами и братьями по несчастью!"
Потом они втроем приезжают к нам в гости, мы везем их на Азовское, на Черное моря. Посещаем Азов, Таганрог, Новочеркасск, Сочи, Пицунду, Москву. Тогда это было просто. Всюду нас встречают наши друзья.
- Что вам понравилось у нас? - спрашиваю я Кристу и Клауса на прощание.
- Дружба, - говорит Криста, и Клаус кивает головой. - У вас такие друзья! У нас так не дружат.
Теперь нас связывают двадцать лет родственных отношений. Мы гостим вместе с ними на Пицунде у нашего сокурсника Алика Геворкяна, когда начинается абхазско-грузинский конфликт. Нашу машину останавливают люди с автоматами, и нам очень страшно. Потом мы с замиранием следим за событиями в Германии. Мы переживаем друг за друга.
В 1987 году наша Наташа заканчивает с красным дипломом юридический факультет Ростовского университета. Потом - работа, аспирантура в Москве.
Тема ее работы - местное самоуправление. В один из своих приездов домой она расспрашивает бабушку - мою маму Нину о самоуправлении в казачьих общинах. Мама рассказывает о том, как подушно делились поля и луга, как строили вместе новые дома погорельцам, какую помощь оказывали вдовам и сиротам. И многое, многое другое рассказывает она, объясняет на конкретных примерах.
- Высочайший уровень самоуправления! - делает вывод Наташа. - Если бы это все сумели восстановить!
В библиотеке Наташа встречает списки благотворительных фондов и университетов Англии и США, которые принимают на учебу иностранных студентов. Посылает 50 писем в разные университеты. И ее приглашают сначала в Англию, потом на юг США, и, наконец, в Гарвардский университет. Сначала предлагают оплатить только учебу, а потом оплачивают все: обучение, стипендию, перелет. 35 тысяч долларов стоил Гарвардскому университету год учебы там Наташи. У нее – темнокожая куратор. Это она добивается полной оплаты обучения. Кому, как не им, понять нашу бедность! Родственники смеются:
- Пусть дадут деньги наличными. С такими деньгами и здесь будет хорошо!
Это в 1992 году. Год назад умерла мама. Слава богу, она не узнала, что собранные ею с таким трудом деньги, которые она, не жалея, давала нам на крупные нужды, обесценились. Раньше за эти деньги можно было купить дом. Теперь мы покупаем 50 долларов для Наташа. Моя зарплата доцента составляет в то время 12 долларов. И все-таки мы собираем 176 долларов. Приводим в порядок вещи, купленные еще в Германии. Покупаем сувениры для подарков, даже литровую бутылку армянского коньяка.
Я провожаю Наташу в аэропорту Шереметьево. Грустно, словно прощаюсь с ней навеки. Впереди тщательно осматривают багаж уезжающих навсегда. А сзади два молодых бизнесмена презрительно обсуждают Наташин багаж:
- Зачем все это вести? Главное - иметь деньги! - в их руках только дипломаты.
Действительно, из пятисот долларов, которые можно было провести, мы не набрали и половины. Наташин багаж не проверяют, на таможне - опытные люди. На просвет бутылка коньяка в чемодане выглядит, как бомба. Но тогда это еще никого не волновало. Наташа еще долго ходит по большому залу аэропорта, выполняя какие-то формальности, и, наконец, скрывается за поворотом.
После Гарварда Наташа поступает в Вашингтонский университет по докторской программе, но без стипендии. Университет дает ей кредит, но его нужно будет отдавать. Поэтому Наташа старается подработать.
Эксперимент в центре диетического питания, где в питании - все, кроме зеленых овощей. Тысяча долларов, да еще бесплатное проживание в прекрасной комнате на двенадцатом этаже. А на крыше центра - бассейн со спасательницей. В течение месяца нужно иногда сдавать анализы крови, а мочу - всю до капли. Двоюродный брат Юрий, сын сестры моего отца Марии в Москве смеется:
- Пусть договаривается. Что, что, но это мы можем гнать им отсюда цистернами. - Он как раз занимается производственными договорами.
Еще Наташа работает в школе, делает переводы, сдает кровь, смотрит детей. Так подрабатывает в США вся молодежь. В поисках работы ездит по стране, поездки оплачивают работодатели. У нее огромный круг общения: японцы, немцы, китаянки, монголка, евреи, русские баптисты, перуанцы, аргентинцы. Француженка учит ее французскому языку. В Европе пригодится.
Где-то везет. Выиграла поездку на двоих в Голливуд. Взяла с собой секретаря факультета. На один год получила стипендию женского фонда США. Потом были оплачиваемые поездки за пределы США: Австрия, Венгрия, Голландия, Англия... Не имея работы там, пытается помочь нам, работающим здесь.
В январе 1996 года Наташа получает стажировку в Швейцарии. Мы с Андреем решаем поехать к друзьям в Германию и там с ней встретиться.
Мы представляем радостные лица наших друзей Кристы и Клауса, которые встретят нас на вокзале. Но... нас никто не встречает. Проходит время. Расходятся пассажиры. Убирают пустой состав. Идет снег. Нам становится не по себе. Мы не знаем, как самостоятельно добраться в Ерихов, куда переехали наши друзья. Начинается метель. Мы входим в вокзал. Потом еще раз выходим на перрон. И здесь мы попадаем в объятия друзей. Они перепутали вокзалы.
"Вы привезли с собой русскую зиму!"- шутят они.
Вечером приезжает Наташа. Мы не виделись четыре года. Нам столько нужно рассказать друг другу! Мы болтаем даже ночами. А еще мы радуемся за наших друзей - учителей школы. После объединения Германии они сумели купить большой двухэтажный дом, две прекрасные машины. Их дом - полная чаша. Мы дивимся тому, как разумно немецкий народ распоряжается своей землей. Прозрачные чистые леса, маленькие милые дома, ощущение простора!
Все родственники Кристы дают нам деньги.
- Вы сами купите себе подарки, - говорит Криста, когда я пытаюсь отказаться. - Мы ведь сестры, Вера, мы все понимаем! - Если бы и мы могли что-то понять.
Где же вы, русские братья и сестры? Почему спокойно смотрите на то, как гибнут старики, как школьники и студенты падают в голодные обмороки?
Но настает время расставаться. Наташа уезжает в Швейцарию из Магдебурга. Клаус на компьютере рассчитывает, что путь от Ерихова до Магдебурга займет около часа. Но накануне идет снег. Он сыпет и сыпет. Выезжаем на главную магистраль Германии. И видим впереди мигающие желтые огни аварийных машин. Машины сразу перестраиваются, оставляя центральную полосу свободной. По ней проезжают аварийки, полиция и машины скорой помощи. Мы стоим четыре часа. Наташа опаздывает на поезд и едет другим поездом с двумя пересадками. Пробиваемся сквозь снег обратно. Нас в слезах встречает Криста. Она слышала по радио об аварии и боялась, что это случилось с нами.
Мы хватаем вещи, садимся в машину и едем в Берлин. Снег идет такой густой, что "дворники" не справляются, и Клаусу приходится останавливаться и чистить переднее стекло. Никто уже не шутит о русской зиме. В Берлине мы все время попадаем в автомобильные пробки. Я тихо молюсь Николаю Чудотворцу - любимому святому моей бабушки Фео, чтобы мы не опоздали на поезд. Ведь прямой вагон "Берлин - Ростов" ходит только раз в неделю. Около вокзала Клаус никак не может припарковаться, так как перед нами забирают на платформу неправильно припаркованную машину.
Мы бежим по вокзалу, лопается пакет, рассыпаются вещи. В последнюю минуту мы вскакиваем в вагон, и поезд трогается. Успеваем еще послать несколько воздушных поцелуев своим друзьям. Они измотаны, но счастливы. И мы счастливые сидим на откидных стульчиках в вагоне "Берлин - Ростов".
Потом я ставлю в соборе свечку Николаю Чудотворцу.
Теперь к нашим друзьям, с которыми мы учились, добавились наши немецкие друзья.
А наш поток выпускников всегда славился среди других потоков самой крепкой дружбой. Наши отношения между собой были, может быть, даже крепче родственных отношений. Мы ездили друг к другу в гости, и принимали друзей у себя. Например, Алик Геворкян (кандидат физмат наук) был тогда заместителем директора большого закрытого института. Помню, как несколько семей наших выпускников собрались в огромном доме у Алика Геворкяна в Алахадзе вблизи Пицунды. Он решил его реконструировать перед свадьбой сына. Мы все дружно помогали ему. Наши мужья строили лестницу на второй этаж. Мы, женщины, клеили обои.
Последний раз мы с мужем и с сыном гостили у Алика в августе 1991 года. Там мы пережили все августовские события. Как мы радовались! Как мы надеялись на демократию!
С огромным трудом, в бесконечной колонне машин в течение нескольких часов мы добирались в последних числах августа до Адлера. В это время по радио шла трансляция митинга в Москве, на котором выступали Ельцин, Попов. Я впервые увидела, как растроганный этими пламенными речами, Алик смахнул слезу. В тридцать седьмом году всю его семью вместе с отцом выслали в Среднюю Азию, и Алик пару раз показывал нам  в Адлере дом отца, из которого их когда-то выселили. Теперь он думал, что подобное никогда не повторится. Как он ошибался!
Не прошло и нескольких месяцев после октябрьских событий, как в их селении стали появляться бандиты. Они вырезали одну семью за другой и занимали их дома. В основном это были грузинские семьи. У меня в глазах до сих пор стоят лица грузинской семьи - соседей Алика: доброе лицо бабушки, необыкновенно красивые лица ее внука и внучки. Всех их вырезали в одну из ночей, включая молодых родителей, которых я почти не видела, так как они все время работали.
В один из таких «черных» дней несколько машин подъехали к дому Алика. К счастью, в этот день Ева – жена Алика была в гостях у брата. Его трехлетний внук Вовчик бегал во дворе. К его виску приставили автомат. Из дома вынесли все, что можно было вынести, из гаража выгнали черную «Волгу» Алика. Он не сопротивлялся, так как больше всего боялся потерять внука. Внука оставили живым, а Алику сломали обе руки.
Они собрались, и уехали из дома в этот же день. Несколько дней пожили у сестры Алика в Сочи, потом сняли там квартиру.  В свой дом они уже больше не вернулись. Правда, Алик пустил по их селу слух, что тот, кто вселится в его дом, не доживет там и до утра. В селении знали крутой характер Алика. Никто не пытается вселиться в его дом. Дом, прекрасный двухэтажный дом, согретый любовью этой семьи, видевший нашу крепкую дружбу, стоит и ветшает без человеческого тепла уже второй десяток лет. За домом присматривают соседская семья, в которой муж – армянин, а жена – русская. Эти соседи боятся бросить свой дом, и каждый день рискуют своей жизнью.
С началом событий в Абхазии вдове нашего сокурсника Дмитрия Альбине тоже пришлось бежать из Сухуми. Она бежала под взрывами и не успела даже забрать документы. Так она – русская женщина, родившаяся и выросшая в России, стала беженкой, и человеком «второго сорта». С огромным трудом ей удалось восстановить свои права на то, чтобы жить и работать в Ростове-на-Дону. Но она не смогла сделать этого для их сына, рожденного в Сухуми. Выпускник МГУ, он уехал в США, где его приняли с распростертыми объятьями. Он занимается новыми разработками в области связи, волоконной оптики. Как мы, русские, расточительны! Как невнимательны к судьбам соотечественников!
Мы искренне любим друг друга, мы сопереживаем друг другу. Мы радуемся успехам наших детей, а горе одного из нас становится нашим общим горем. Почему у нас возникли такие теплые, почти родственные отношения? Может быть, потому, что наша юность, которая является определяющей в жизни человека, пришлась на время хрущевской оттепели. Нашей дружбе не помешали. Нас не заставили предавать друг друга.
Летом Наташа приезжает в Ростов как переводчица и сопровождающая делегации американских учителей-экологов "Река к реке". Из десяти дней ей всего три раза удается переночевать дома, встретиться со всей семьей, с одноклассниками, с коллегами, с учителями. Наташа занята с утра до ночи. Местные переводчики не понимают южан из США. Ростов-папа дает о себе знать. У одной американки украли сумку. Но, в целом, они уезжают довольные!
Но своих не обмануть внешним благополучием! Голодают родственники по отцу на Украине. То и дело приходят тревожные вести с Кавказа. Трехлетний внук Алика Геворкяна уже стоял под дулом автомата. Боюсь, что он этого никогда не забудет. Меня встречают бывшие выпускники РИИЖТа, который был, и остается единственным транспортным вузом Северного Кавказа. И у каждого - своя грустная история... У многих погибли родные...
Баку... Помню, как помогали там друг другу на экзаменах азербайджанцы, евреи, грузины, армяне, абхазы. Что ж это творится с людьми? Все сражаются за свои территории. И куда же деваться моему внуку Тимуру, сыну Нины, если он почти наполовину русский, на четверть грузин, на восьмую часть украинец? А еще он немного калмык, поляк, еврей, турок... Может быть, мы научимся жить, как в США, где уже преодолевают вековую вражду белых и черных, где постепенно стирается грань между эмигрантами разных стран? Смотрю кадры хроники из Грозного. Двадцать лет я ездила туда несколько раз в год читать лекции, бывала у наших выпускников в чеченских и ингушских семьях. С ужасом вижу знакомые разрушенные дома...
Не могу спокойно ходить по улицам. Всюду протянутые руки, голодные глаза. Не могу смотреть телевизор. Я плачу вместе с ними, с русскими, украинскими, армянскими, азербайджанскими, грузинскими, чеченскими, ингушскими и другими матерями. Наша Земля такая маленькая! Наш мир - у каждого свой!
Я вспоминаю молитвы - скороговорки своей любимой бабушки Фео. Я молюсь:
- Господи! Не лишай нас тех, кто нам дорог!
Но, как бы не было тяжело, мне хотелось бы сказать своей матери:
- Спи спокойно, мама! Ты учила нас иметь, прежде всего, то, что можно отобрать только вместе с жизнью - первоклассное образование. Этот урок мы усвоили! Не только твои дети, но и внуки имеют хорошее образование. Твой сын, мой брат Карпенко Алексей Сергеевич - теперь профессор, заведующий кафедрой психологии. Ты так хотела этого! Знай, что вся наша большая семья держится вместе и в горе, и в радости! Все, о чем ты нам рассказывала шепотом, о чем записала в своей тетрадке, я могу рассказать теперь всему миру.
Публикуя эти заметки семейной хроники, я надеюсь, что это мое родовое "отпустит" меня потом. И я, подобно философу Н. А. Бердяеву, смогу "возлюбить "смысл" больше жизни, дух больше мира". И сумею написать, и, может быть, опубликовать что-то, не связанное с жизнью моей семьи. Сюжеты уже роятся в моей голове. А несколько рукописей отлеживаются в моей папке!..
Так заканчивалась моя рукопись, опубликованная в 1997 году в литературно-художественном альманахе «Южная звезда».
 
*     *     *

Мама! Мама! Наученная горьким опытом тридцатых годов, как ты все-таки ошибалась. Тогда у людей можно было отобрать все, и образование оставалось основным капиталом. Поэтому ты так стремилась к тому, чтобы мы получили хорошее образование.  Но, оказывается, если отобрать жизнь, и никому не нужно будет твое образование…. Никто о нем и не вспомнит…

                Свобода
                (Рондо)
                Свобода... Чувство сладкое свободы.      
                Ты выбрал сам. Прекрасны храма своды.
                Сюда влечет. Здесь лики всех святых
                Глядят на нас из рамок золотых,      
                И Море Вечности свои колышет воды.

                Бердяев вскрыл трагедию свободы.
                Ведь на весах свободы непростых
                Добро и зло на равных. И для них
                Так шатко равновесие. Свобода...
      
                Ну, что ж, «паситесь, мирные народы»!
                Пусть бремя непомерное свободы         
                Не тяготит вас. То - удел других.          
                То - Достоевский, Пушкин. Это - их               
                Судьба и крест. Как быстро мчатся годы!      
                Так что ж ты нам теперь несешь, свобода?

*     *     *
Со смертью Саши пошел какой-то вал событий. Вера только-только немного отошла после смерти Саши и вышла на работу, как ее подкосила смерть подруги, с которой они занимались научной работой в одной лаборатории. Настя использовала тот же спектральный метод, те же спектральные приборы, но в целях дефектоскопии. В институте было целое научное направление, посвященное этой актуальной тематике.

ГДЕ ОНО, ТО МГНОВЕНИЕ…? (РЕКВИЕМ)
               
Вечером Настя куда-то исчезла. Нина танцевала в холле, Вера сидела на веранде. О Насте они ничего не знали. Олег несколько раз за вечер стучал в дверь их номера, но никто ему не отвечал.
В одиннадцать вечера он постучал опять. Дверь открыла Настя. Из комнаты пахнуло лесом. На столе он увидел сосновые ветки.
- Я беспокоился, думал и гадал, куда ты пропала.
- Я гуляла по лесу. Вот, Олег, что лечит душу – природа. Почему мы не умеем жить так просто и мудро, как эти деревья, птицы в лесу? Зачем мы на каждом шагу отступаем от простых и прекрасных законов природы?
- Ты гуляла одна? Разве ты не видела тех пьяных типов, что крутились около пансионата во время регистрации участников конференции?
- Здесь такой чистый лес…. Как будто нет рядом города…. Даже воздух говорит о любви, о смерти, о вечности….
- Завтра я пойду с тобой. Я буду нем, как та сосна, у которой ты обломала ветки. Я тоже хочу подумать о вечности.
- О вечности нужно думать в одиночку, - выросла на пороге Вера.
Из-за ее плеча выглядывала Нина: 
- А тебя, Натка, нужно было пороть в детстве как сидорову козу, чтобы ты не ходила одна по незнакомому лесу.
- Нет, Нинок, Господь миловал мне другую судьбу. Я – не сидорова коза, я – буриданова ослица. Да! Да! Та самая буриданова ослица, которая не хочет нарушить симметрию мира, и этим еще более запутать человечество.
- Ясно, - засмеялся Олег. – Ты прочитала трактат о фундаментальных структурах материи. Мне тоже понравилась статья о симметрии. Если ты имеешь в виду то далекое время, когда ты из нас троих выбрала Витальку, то сейчас ты нашла себе точную характеристику. Именно, ослица, - Настя шутливо стукнула Олега по затылку. Он увернулся и продолжил:
- Даже не буриданова, потому что перед буридановой ослицей был выбор из двух симметрично расположенных пучков моркови. У тебя из трех позиций симметрия была явно нарушена в мою сторону. Но ты ухитрилась этого не заметить.
- И этот человек хочет сопровождать меня в прогулке по лесу! Ты испортишь мне все удовольствие от общения с природой. Да и выбирать мне было некого. Виталий один предложил мне стать его женой.
- И ты поспешила. Боялась остаться одна.
- Да, боялась, - лицо Насти стало серьезным. Вера посмотрела на Олега осуждающе. – Моя мать всю жизнь прожила одна. – Настя вдруг вскинула голову и засмеялась – Если ты сумеешь внушить мне мысль о том, что я совершила ошибку в том выборе, число перенесенных мною душевных травм перевалит допустимый предел, и последствия могут быть ужасными, - Настя сделала страшное лицо и приблизила руки к лицу Олега.
- Таковы женщины и в науке. Никакой аргументации, сразу действия, - Олег взял её руки и повернул ладонями вверх.
- Боже мой! И это руки жены проректора по научной работе, руки жены ведущего ученого. Между прочим, Виталию Петровичу впору работать гинекологом, такие у него мягкие, холеные руки. А у тебя – такие мозоли.
Лицо Насти дрогнуло, она вырвала руки и отошла к столу.
- Хватит, - сказала она, - уходи. Мы спать будем.
- Натка, не обижайся, ради Бога, - Олег хотел подойти к Насте, но путь преградила Вера.
- Тоже мне, джентльмен–рыцарь. Столько комплиментов наговорил, до гробовой доски хватит. Вали отсюда, мы спать хотим.
- Девочки, в шутку же все…. Не обижайся, Натка. Это я – осел. Потому что влюбился в тебя еще на первом курсе. Даже раньше, когда мы сдавали вступительные экзамены. Нет, еще раньше, Я хорошо помню, как ты приходила в приемную комиссию….
- Ладно, ладно, Натка тебя простила. А объясняться будете в лесу. Это делают без свидетелей, - Нина теснила Олега к двери. – Чужие жены всем нужны. Это – известная формула. Может быть, мы все – ослы. Но только табуны у нас с тобой разные, - говорила Нина, выставляя Олега за дверь.
 - Никаких табунов. Каждый осел индивидуален в своей глупости, - Олег увидел, что Настя улыбается. – Спокойной ночи, Настя. Спокойной ночи, девочки.
Олег шел по коридору и мысленно ругал себя последними словами. Почему он мог говорить с Настей только так, в шутливой дурацкой форме? Он надел эту маску еще тогда, когда она сдавала документы на физфак. Он помнил, как потом они танцевали в темном зале, как её волосы касались его лица, как послушно было в танце её тело. И, умирая от желания, он говорил, говорил и говорил глупости. Он говорил глупости и тогда, когда перед отъездом на практику почувствовал ее пристальный растерянно-вопросительный взгляд, и тогда, когда узнал после практики, что они с Виталием поженились. Тогда он превратился в фейерверк глупости…. И потом…. И сейчас…. И сейчас, когда он твердо решил сделать все для того, чтобы они были вместе.
Если бы хоть раз ему удалось поговорить с ней серьезно! Если бы хоть раз он смог сказать ей о своей любви! Она была такой понятливой, его Натка!
Утром он постучал в их номер.
- Мы почти готовы, - открыла ему дверь Вера. Нина сидела за столом и красилась – Только Натка не хочет спускаться. Перестань трескать апельсины, диатез заработаешь.
В их номере были двухъярусные кровати. Настя сидела на верхнем ярусе и чистила ножом апельсин.
- Мы – стадо диких обезьян, - прорычала Настя голосом артиста Калягина и швырнула в Олега недочищенным апельсином. Он поймал его и стал есть.
- Побойся Бога, - сказала Насте Нина, - одевайся. Это – неприлично, находиться в ночной рубашке в обществе постороннего мужчины.
- Пусть посмотрит, чем пренебрег в студенческие годы.
- Настя, мы опоздаем на пленарное заседание, - сказал Олег, присаживаясь к столу.
- Все, что вы сможете там увидеть, я покажу вам в лицах. – Настя нацепила на нос апельсиновую корку, посмотрела сквозь эти «очки» отрешенным взглядом и стала говорить скрипучим голосом, подражая академику Ильичеву. Потом перебросила волосы с одной стороны на другую, закрывая ими невидимую лысину, и, заложив руки за спину, стала ходить взад-вперед по кровати, неразборчиво бормоча себе под нос.
- Ты свалишься, - предостерег ее Олег, подходя к кровати.
- Я уже давно «свалилась», - Настя спрыгнула с кровати. Олег едва успел поддержать её. – Ты думаешь услышать там что-нибудь новое? Мне надоели эти спектакли. Доклады, повторяющиеся из года в год. Ни одной новой мысли, ни одной свежей идеи.
- Ты не права, Натка, - ответил ей Олег.  – Интересные идеи могут родиться из живого общения, из анализа экспериментальных данных.
- Этим данным еще доверять нужно, - хмуро ответила Настя.
- И опять ты не права, в школе Львова много думающих ребят, у Максимова – прекрасные экспериментаторы.
- У каждого – своя бредовая идея. Ты это хотел сказать?
- Натка, ты невыносима. Это – твоя последняя конференция перед защитой диссертации. Тебе нужно договориться об отзывах, встретиться с оппонентами, создать общественное мнение. Как ты легкомысленна!
- Это не легкомыслие. Может быть, я передумала защищать диссертацию. А может быть, мне уже и защищать нечего. Бывает ведь, заглянешь в кошелек, а там – пусто. Ладно, не пугайся, подожди нас внизу. Минут через десять мы спустимся.
Для Олега эта конференция значила много. Ему надоело быть сговорчивым и покладистым, надоело носиться с идеями шефа. Он перерос сложившиеся отношения, стиль работы. Из лаборатории нужно было уходить или уезжать. Это было бы еще лучше. И теперь все зависело от Насти. Он видел, с ней творится что-то неладное….
После перерыва они потерялись в море участников. Сегодня был его день! Многие из «маститых» уезжали сразу после пленарного заседания. Ему нужно было кое с кем встретиться. Много вопросов должен был он решить сегодня.
Временами он ловил на себе пристальный взгляд Насти. Она никак не могла отнести его к разряду людей, искренне недопонимающих многое, или к разряду понимающих все, но ханжески принимающих деловой вид. Она хорошо знала цену каждому участнику конференции и теперь с иронической улыбкой следила за его вдохновенными беседами.
Настя мешала ему. Он всегда терялся под её открытым взглядом. «Да, - говорил он себе теперь, - именно поэтому он не решился тогда сделать ей предложение». Он хотел достичь в своей жизни определенных вершин и знал, что путь к ним не всегда будет праведным. Настя хотела во всем чистоты. И теперь иногда на полуслове он обрывал под ее взглядом разговор, упуская нить беседы. Настя мешала ему. Но все-таки каждый раз, теряя её на некоторое время из виду, он чувствовал, как все становится неинтересным и ненужным.
Потом он опять видел, как она улыбается ему из другого конца огромного холла. Это тоже сложилось годами. Настя знала, что Олег любит её, и немного играла с ним. И это давало надежду….
- Почему не видно Андрея? В программе конференции есть несколько его докладов, - спросила Настя вечером.
- Я вчера позвонил ему. Светка сказала, что его на конференции не будет. Он в Англии.
- А я так надеялась поговорить с ним, - огорчилась Настя.
- Ты думаешь, он сможет сказать тебе что-нибудь новое? Позвони ему из дома. Или ты боишься «железную леди»?
- Перестань дразниться. Светка сумела стать элегантнейшей женщиной нашего выпуска, все «железное» в ней отпало, как ржавчина.
- Зачем тебе нужен Андрей? Я лучше знаю, что и как нужно представлять в нашем Ученом Совете. Если в ответственные минуты жизни тебе нужен Андрей, зачем же ты вышла замуж за Виталия?
- Это – глупо и смешно, ревновать чужую жену к чужому мужу. Да, мне нужен именно Андрей, потому что ты никогда не воспринимал меня всерьез. Да и я не воспринимаю тебя всерьез. Для меня ты – мальчик на побегушках. Да, да, кандидат физмат наук, доцент на побегушках у Кравцова, - Настя посмотрела на растерянное лицо Олега, горько усмехнулась и спросила: - Обиделся? Конечно, обидно. Но по мне, чаще бы нас обижали, чаще бы беспокоили. Спокойно живем, до тошноты спокойно….
- Вот я и говорю тебе. Давай уедем. Плюнем на все и уедем. Мне уже все осточертело. Хочешь в Москву, хочешь в Питер. Лучше - в Питер. Дел у меня там невпроворот.
- Да, обидно, -  как будто не замечая его предложения, сказала Настя. – Кем мы стали? Я, ты, мой Виталий. Один Андрей работает по-настоящему. Почитай его статьи, поговори с учениками. Он уже оставил свой след. А ему, так же как и нам, еще и сорока нет.
- Натка, давай уедем. Увидишь, там все будет по-другому
Настя посмотрела на Олега рассеянным и усталым взглядом:
- Я снимаю свою защиту. Не получается повторяемости.
- И об этом ты хотела говорить с Андреем? – засмеялся Олег. – Первая заповедь соискателя – не пытайся повторить эксперимент, никогда не получишь абсолютной повторяемости. То же самое сказал бы тебе Андрей.
- Главное – не получить абсолютной неповторяемости.
- Нет, Натка, ты в нашей лаборатории – совершенно уникальный экземпляр исследователя! Напечатана диссертация, назначен день защиты. Зачем тебе нужно было повторять эксперимент!? Если ты сейчас откажешься от защиты, под ударом окажется вся лаборатория. Это ты понимаешь?
- Все верно, Олег. Для тебя самое главное – престиж лаборатории. А лопнувшая по нашему недосмотру рельса, крушение поезда, авиационная катастрофа, взрыв котла электростанции – все ерунда?
- Твою диссертацию положат на полку, и она будет пылиться. И никакого отношения она не будет иметь ни к лопнувшей рельсе, ни к авиационной катастрофе.
- Разве это не наша святая обязанность, обязанность тех, кто более грамотен, тех, для кого дефектоскопия – наука, помочь тем, кто непосредственно занимается производством, тем, кто нас кормит.
- Настя, не заводись. Пойдем, посидим, разберемся.
- Некогда. Нужно готовиться к докладу. Я поеду на завод, разберусь на месте.
Утром Олег помог Насте расположить материал на стенде.
- Все, - сказала она, - спасибо, теперь не мешай.
Она стояла у окна недалеко от своего стенда и рассеянно смотрела по сторонам. У стендов толпился народ. Это был созерцательный этап, дискуссия еще не разгорелась.
Потом кто-то обратился к Насте с вопросом, и она, заговорщически улыбаясь ему издалека, стала что-то объяснять и показывать.
«Все бравада, - думал он. – Когда работа сделана, ничего другого не остается, как отстаивать свои результаты. Хороши они или плохи, их нужно отстаивать, потому что они твои».
Вечером Олег уговорил Настю пойти на танцы. Они прыгали и извивались в огромной толпе, а он проклинал и эту музыку, и эти танцы. Ему так хотелось обнять ее в медленном танце. Наконец заиграли что-то медленное, и он бережно обнял ее, слегка касаясь щекой ее волос.
- Помнишь, мы танцевали так на твоем восемнадцатилетии?
- А мне и сейчас – восемнадцать, - сверкнула глазами Настя. – Расскажи мне о своем детстве.
- Я был противным, сопливым мальчишкой, - Олег испугался, что опять наговорит глупостей. – Что рассказывать? Отец был военным, мы без конца разъезжали. Новые друзья, новые синяки и шишки. Ничего интересного. Натка, давай выйдем на веранду, здесь так душно.
Иссиня-черное небо. Звезды. Темный лес. Свежий, насыщенный запахом хвои ветерок.
«Так бы и жить всю жизнь», - подумал он, не выпуская локоть Насти.
- Как хорошо! – сказала Настя. – Боже мой, как хорошо!
Они остановились в дальнем конце веранды.
- Ты помнишь гипотезу Большого Взрыва? – неожиданно спросила Настя. Олег не успел ответить, и Настя продолжила. – Многие считают, чтобы найти наиболее общие законы природы, нужно вернуться к этому первому мгновению Великого взрыва, когда все было симметрично, просто и ясно.
- Ты хочешь прочитать мне лекцию? – засмеялся Олег.
- Это не лекция, - Настя повернула к нему серьезное лицо. – Если в поисках законов природы мы обращаемся к первому мгновению Великого взрыва, то где оно, то мгновение нашей жизни, к которому мы должны вернуться для того, чтобы понять ее законы, законы моей, твоей жизни? Почему в моей жизни все катастрофически не так, как хотелось бы? Почему я не могу ничего изменить? Я имею в виду все, мои отношения с мужем, с матерью, с дочерью, мою злополучную диссертацию. Где, когда, почему все стало так безобразно уродливо? Ведь в детстве все было так красиво, чисто, так симметрично и прозрачно. Все было полно любви.
- Я понял теперь, почему ты спросила о детстве, - Олег почувствовал, как по телу прошла дрожь. – Я помню два таких мгновения. «Толька нашел бомбу!» - заорали мальчишки на нашем дворе, и я выскочил из окна нашего дома. Я бежал навстречу своей смерти так, что отрывались подошвы. Но не успел…. Не добежал…Я помню этот страшный взрыв в карьере. Огонь, горячая взрывная волна. И тишина…. А перед глазами – яркая-яркая зелень травы и желтый, как маленькое солнце, цветок одуванчика… Я лежал и постигал смерть, его Толькину смерть, потому что он был моим лучшим другом…
Олег вздохнул и продолжал:
- И другое мгновение… Отец был очень занят. Уходил до рассвета и возвращался поздно вечером. Пока он мылся, я трогал его планшетку, фуражку, погоны. Я безумно любил отца. Вечером отец давал мне завести будильник, а утром просыпался сам, выключал его до звонка. В то утро звон будильника ворвался в мой сон, как орудийный залп. Отец спал в кабинете один, а мать – у колыбели младшей сестры. В дверях мы столкнулись с матерью. Это мгновение я запомнил на всю жизнь. Мертвые глаза отца, и оглушительный треск будильника…. Не успел он поговорить со мной о жизни. Мал я  был еще для серьезного разговора.
- Жаль, что ты не рассказывал мне этого раньше, - Настя поднялась на цыпочки и поцеловала Олега в уголок губ. Он почувствовал мокрую от слез щеку, хотел обнять ее, но она отстранилась. – И мы предаем потом эти мгновения, предаем память друзей, которых уже нет. Предаем дело, ради которого умерли наши отцы. Уничтожаем в себе что-то самое важное. Вот я и задаю себе снова и снова один и тот же вопрос. Где оно, то мгновение, начиная с которого нужно искать закон, по которому мы живем?
- Я вижу, тебе плохо. Давай уедем. Бросим все и уедем. Выбирай, Москва или Питер. Защищай свою диссертацию, и поедем.
- И тебе нужна моя диссертация, - горько усмехнулась Настя.
- Господи, если хочешь, можешь совсем не работать.
- От кого я уеду? От матери, которая посвятила мне всю жизнь? От дочери, которой я и так уделяю преступно мало времени? От Виталия, чтобы на него все показывали пальцем?
- А на тебя никто никогда не показывал пальцем? – зло спросил Олег и сразу же пожалел об этом.
- Это – нечестный прием, - чуть слышно сказала Настя.
-- Прости, прости, прости, - бормотал Олег.
- Ладно, оставим меня и Виталия в покое, - устало сказала Настя. - А с сыном ты успел поговорить по-отцовски? Нет, Олег, это не решение вопроса.
- Я уже договорился, сразу после конференции еду в Питер. Сразу два специалиста по дефектоскопии. Ты не представляешь, как мы им там нужны, как там заинтересованы во внедрении новых методов. Вот где будет настоящее дело. У тебя еще появится возможность уважать меня.
- Все не так просто, Олег. Все не так просто, - задумчиво ответила ему Настя и, пожелав спокойной ночи, ушла к себе.
На следующее утро он узнал, что Настя уехала домой. Чувство обиды затопило его. Не дождавшись окончания конференции, он тоже вернулся домой. Но в институте Олег узнал, что Настя ухала на завод. И все-таки он знал, что нужно делать. Оформив командировку, он уехал в Питер.

*     *     *
 
На заводе Настя не узнала о своих образцах ничего нового. Дома поругалась с мужем. Все ее попытки поговорить серьезно и решить какие-то проблемы заканчивались одинаково. Виталий устраивал ей ревнивые сцены.
- Мне не нравится то, что ты разъезжаешь с Олегом, что без моего ведома  встречаешься с Андреем. Конечно, Андрей занимает более высокую, чем я, должность, только ты забыла про «железную» леди.
- Я знала, что разговор закончится этим. Когда тебе нечего сказать мне как человеку, ты оскорбляешь меня, как женщину. Нужно что-то менять.
- Менять нужно мужа, - зло ответил Виталий и ушел из дома, хлопнув дверью.
Ночью Настя не могла заснуть. Сильно болела голова. Настя вышла на кухню. Взяла таблетки, которые Виталий «достал» для ее матери. «Сверхсильные, с содержанием наркотиков, но наркоманкой наша бабуля не станет, не успеет», - пошутил он тогда. Настя выпила одну. Посидела у стола. Решила все-таки еще раз поговорить с Виталием.
Но уже в коридоре услышала мощный храп, который заполнял теперь всю квартиру. Раздражение, перерастающее в ненависть, заполнило все ее существо. Она открыла дверь в кабинет и неслышно подошла к мужу. Она всматривалась в его лицо, пытаясь найти хоть какие-нибудь отголоски любви к нему.
«Он спокоен, доволен жизнью, любим на работе. Что ему до моих забот и горестей? Чужой человек, я ему мешаю». - Настя просидела на кухне до рассвета. Таблетка стала действовать, и Настя легла спать.
Весь следующий день она проводила новые измерения.
Вечером она столкнулась в дверях с дочерью.
- Анюта, господи! – ужаснулась Настя. – Зачем же так краситься? Ты же не клоун! Косметика должна быть незаметной. Давай я научу тебя как-нибудь.
- Как же! От тебя дождешься! – сердито ответила Аня. – Я иду на дискотеку в институт. Только не нужно выступать сразу. Мне папа достал билеты. – Аня выскользнула и скрылась за дверью.
«Виталий перестал соображать, - раздраженно подумала Настя. – Зачем девочке в тринадцать лет дискотека в институте?»
- Я устала, Нина, - говорила на другой день Настя Нине, своей подруге по лаборатории. – Устала от Виталия, от Анюты, от матери, которая боготворит моего мужа. Я устала от нашей кафедры, от своей диссертации. Все фальшиво, все ложь. В моих отношениях с мужем не осталось ничего, ни любви, ни уважения. Хотя иногда мне до боли хочется все вернуть. Иногда в минуты близости кажется, что все вернулось.… Но начинаем говорить, и я вижу - чужой человек.
- Ты склонна преувеличивать. Поставь себя на место одинокой женщины, хотя бы на мое место. За такими мужьями, как Виталий, гоняются с сачком. Их ловят на разные приманки. А потом прощают им все. Лишь бы кто-то был рядом, лишь бы не чувствовать себя одинокой и неполноценной. Или посмотри на Веру. Саша умер, и как ей тяжело растить детей, особенно сына.
- Анастасия Дмитриевна, Вас просит к себе Кравцов, - заглянул к ним лаборант Миша.
«Ему уже ничего не нужно, - думала Настя в разгар разговора с Кравцовым. – Я ему мешаю, отвлекаю от игры в шахматы, от праздных разговоров».
- Анастасия Дмитриевна, у Вас все хорошо. А частности обсудите с Олегом Васильевичем. Завтра он приезжает из Питера.  Будем защищаться.
«Неужели и я буду так доживать? – думала Настя. – Жить ради чего? Ради удовольствий мелких и никчемных? Я так жить не смогу»…
Впереди по парадной лестнице спускался Виталий. Рядом с ним шла Лидия Сергеевна из лаборатории анализа. Она жестикулировала, заглядывала ему в глаза, и, казалось бы, обвивала его своим телом.
«Можно ли так кривляться? – зло подумала Настя и свернула на боковую лестницу. – Нина права, Виталия «подберут». Или уже «подобрали». Ко мне он ночью не приходит».
Сильно болела голова. Настя шла по улице. Яркий солнечный свет казался тусклым. Деревья стояли неподвижно в этом блеклом солнечном тумане. Все было ненастоящим. Плоские коробки домов, бесцветное небо, сухой пыльный воздух и ничего не выражающие лица прохожих…
«Лечь поспать немного…. А завтра поговорю с Олегом….»
Она открыла дверь ключом и услышала голос матери.
«Только этого мне сейчас не хватало», - горько подумала Настя.
Она молча слушала мать, и ей казалось, что сам воздух наполнен болью.
«Успел, - подумала она о Виталии, - нажаловался уже».
Настю всегда поражал этот союз тещи и зятя. Это она, Настя, по мнению матери, была виновата во всех их невзгодах и неудачах.
- Я хочу полежать немного, - Настя зашла в спальню и закрыла дверь перед носом матери.
Голос матери бубнил и бубнил. Это были старые, десятки раз пересказываемые истории с примитивной моралью, с благообразием мыслей и поступков.
«Боже мой, - сжимая зубы от нестерпимой головной боли, думала Настя, стараясь не вникать в этот непрекращающийся поток слов матери. – Откуда в их поколении такая непоколебимая уверенность в правильности всего, что они думают или делают? Почему мне не передалось хотя бы немного этой уверенности? Мне бы жилось легко и просто». – Настя достала пузырек с таблетками матери и выпила одну. Вчера она помогла ей уснуть.
«Бу, бу, бу, бу, бу», - Настя старалась не различать слов матери. Воздух вокруг был наполнен болью. Настя вдыхала его, и ей было больно. Легкий ветерок проскальзывал мимо, и ей было больно. Свет проникал сквозь веки, ей было больно. Тошнотворный запах духов матери проникал в спальню…. Настя достала пузырек и выпила таблетку. Она помнила, что вчера она ей помогла уснуть.
«Бу, бу, бу, бу, бу», - бил ее обухом по голове голос матери, а ей так хотелось тишины.
«Как мы живем? – думала Настя, снова глотая таблетки. – Самые близкие и родные, мы не слышим и не понимаем друг друга. Что я дала дочери? Что?! Неужели и меня она будет воспринимать вот так? Все мы одиноки, как на необитаемом острове…»
Сквозь оцепенение она еще увидела, как дверь в комнату открыла мать и спросила:
- Если будут звонить, тебя не поднимать? Хорошо, хорошо, спи, - закрыла она дверь. – А ты угомонись, - прикрикнула она на Анюту, - мать отдыхает.

*     *     *

Олегу удалось вырваться на день раньше. Дома никого не было. Он искупался, разобрал бумаги и решил все-таки пойти в лабораторию. В двери повернулся ключ, и на него глянули испуганные глаза Ирины.
- Что-то я не вижу радости, - пошутил Олег.
- Настя отравилась, - сказала Ирина, все еще стоя в дверях. – Звонила ее мать. Только что ее увезли в реанимацию. – Глаза Ирины были пустыми. – Я же видела ее сегодня.
- Ты с ума сошла… - Олег схватил Ирину за руки так, что у него хрустнули суставы пальцев. – Ты с ума сошла… - отшвырнул он ее в сторону и выбежал на улицу.
Только через несколько минут он понял, что бежит в сторону Настиного дома. Он остановил такси и поехал в больницу скорой помощи.
Нина стояла в вестибюле больницы и плакала.
- Это бесполезно, Олег. Они в реанимацию никого не пускают. Виталий Петрович ушел к главврачу. Его они не пускают тоже, - она повернулась к Олегу и сказала с жаром. – Я видела, в каком она была состоянии. Почему я не удержала ее? Нужно было пойти с ней в кино, погулять по парку…. Лишь бы выжила…. Лишь бы выжила…
Ночью Олег метался по квартире, выходил на улицу, бродил около больницы. Утром позвонил школьному товарищу Косте, доценту из мединститута.
- Я видел ее, - неожиданно ответил тот. - Меня приглашали. Ее муж весь город на ноги поднял. Приходи, поговорим.
- Что ты знаешь об этом? Почему она это сделала? Какое ты имеешь отношение к этому? – Завалил его вопросами Костя.
- Как она сейчас? - не слушая вопросов, спросил Олег. – Можешь ты с уверенностью сказать, что она выживет?
- Для тех, кто попадает в реанимацию, прогнозы делать сложно. У нее не было никаких заболеваний мозга. Это мы устанавливаем в первую очередь. Эти лекарства… Муж уже объяснил, что привез их из-за границы для тещи. Они с наркотиками. Наши врачи не сразу нашли к ним противоядие. А еще - истощение физическое и нервное. Она голодала последние дни. Если у нее до этого был стресс или депрессия, то теперь к нему прибавился этот токсикологический стресс. Трудно делать прогноз… Ты должен рассказать мне о ней подробнее.
- Мы учились в одной группе. Я любил ее всю жизнь, я хотел уехать с ней. Я видел, ей плохо. Но чтобы так… Я не верю, она не могла. Она любила жизнь, она не могла, не могла. Почему тогда это случилось?
- Кризис самосознания. Я много думал об этом, когда сам «тонул» в собственных проблемах. Все мы несколько раз в жизни ходим по этому краю. Твоя Настя не выдержала, никого не оказалось рядом в этот момент.
- Нет! Я говорю тебе – нет! Она не могла сделать этого. Проведи меня к ней!
- Нельзя. Я сам зайду к ней сегодня и позвоню тебе вечером.

*     *     *

Все эти дни Олег жил, как в бреду. Ирина ушла к матери, а он даже не заметил этого. Димка смотрел на него хмуро, но иногда приносил ему в комнату еду. В лаборатории, дома Олег жил известиями из больницы.
«Её состояние стабилизировалось», - передавали в лаборатории один другому.
«Никаких изменений», - отвечали на звонки в палате реанимации.
«Отек легкого», - Олег ходил омертвевший.
«Удалось остановить», - и он снова жил надеждой.
Этот звонок телефона ворвался в его сон, как орудийный залп. Боковым зрением успел рассмотреть время. Два часа ночи. И еще не поднимая трубки, Олег понял все.
- Ты меня слышишь? – голос Кости был усталым и сиплым. – Мужайся, друг. Она умерла.
- Я знаю, - почему-то ответил Олег.
- У тебя дома есть кто-нибудь? Выпей успокоительного и ложись.
- Этого не может быть! Это – не правда! – словно очнулся Олег и увидел в дверях Димку.
- Папа, тебе плохо? Дай мне трубку.
- Как это случилось? – спросил Олег.
- Все-таки отек легких. Не смогли справиться.

*     *     *
 
Олег засыпал ненадолго, и мгновенно просыпался. Он уже не мог уяснить границ сна и действительности. Всюду была она, Настя. Живая, любимая, почти осязаемая…

*     *     *

Он звонит ей домой. Ее голос, как будто немного сонный. Он узнал бы его среди миллиона других голосов…

*     *     *

Натка за прибором, сосредоточенная, серьезная, просто занятая работой. Он очень любил зайти незаметно и увидеть ее такой. Потому что потом она надевала маску. Даже для него у нее была маска. И все-таки он был уверен, что они могли быть счастливы вместе.
*     *     *
Настя открывает ему дверь в халатике.
- Ты хотя бы позвонил, - ворчит она. – Это неприлично – встречать в халате постороннего мужчину.
- Положим, я не совсем посторонний.
- Посиди в гостиной, я переоденусь. Там на столе мои чертежи. Господи, я ими всю квартиру завалила.
Олег до боли в груди представлял, что сейчас она сняла халатик, поправляет волосы, красит губы. «Подняться и войти. Сказать ей все, пусть потом выгонит», - думал он, но не мог оторваться от кресла.
Настя выходит и смотрит на него насмешливо.
«Может быть, она ждала этого?»
*     *     *
Утром он зашел в институт.
Боже мой! Он забыл об этом! Он себя к этому не подготовил….
Ее портрет… Огромный, в пол ватмана портрет…Лицо в натуральную величину. Словно мгновение назад она вскинула голову, отбросив назад волосы.… Поднятая бровь, чуть заметная улыбка….
Олег задохнулся и побежал по лестнице вниз. Там, в пустом подвале его тело билось в рыданиях. И закрыв лицо руками, он кричал задушено и истошно…
Потом, пустой и омертвевший, поднялся к себе в лабораторию. Нужно было собраться перед лекцией.

*     *     *
 
Как ярко светит солнце!
За этим поворотом будет ее дом. Он был не готов к этому. Машины, люди, цветы.
- Пойдем, - взяла его за руку Вера. – Нужно проститься. Этого не избежать.
Его взгляд метался, цепляясь за все по дороге в дом. Опухшие, постаревшие лица, черные круги под глазами, море цветов….
Олег замирает на месте, он прирастает к дверям. Кто-то берет у него цветы, опущенные до пола…
Натки здесь нет. Портрет, такой же, как в институте, стоит на столе, утопая в цветах. А рядом в кружевном чепчике лежит старушка…. И он чувствует, как в груди снова рождается крик….
Он рвется из квартиры, бежит вверх по лестнице, где, закрыв лицо руками, кричит, кричит и кричит…. Беззвучно кричит его сведенное судорогой тело.

*     *     *
 
… - И ты умудрился напиться в такой день, как свинья, - Олег не ожидал встретить Ирину дома. – Она была дурой, элементарной дурой! Её диссертация! Золотые руки! Да лучше бы она стирала белье, шила платья для дочери, готовила обеды для мужа! Она была дурой, элементарной дурой!
Наталкиваясь на шкафы и стенки, Олег пробрался все-таки на кухню и схватил Ирину за руку.
- Ты, ты! – кричал он, задыхаясь. – Она мертва, ты это можешь понять?
Ирина заплакала, тяжело опустившись на стул.
- Ты любил ее всю жизнь. А она ничем не лучше меня. Теперь она умерла... Молодая, красивая, умная, мученица. Ты будешь помнить ее всю жизнь. Она будет казаться тебе все лучше и лучше.

*     *     *

Эту командировку он выпросил себе сам. В ремонтных вагонах, на заводах, в железнодорожных депо он старался измотать себя до предела. За месяц он почернел, подтянулся. Ночные кошмары перестали мучить его. Он делал свое дело зло и непреклонно. Браковал, ругался, требовал, добивался. Никакой поблажки себе и другим.
«Тихая заводь» - подумал он, заходя после месячного отсутствия в свою лабораторию. Работать здесь он уже не мог.
- Все уже забыли о Насте, - тихо говорит Вера. В ее глазах стоят слезы. – Тишь и благодать. Семинар за семинаром. Защиты и предзащиты. Никто не вспоминает о Настиных сомнениях.
… Особенно тяжело Олегу было дома. Нужно было уезжать.
- Опять? - Глаза Ирины смотрели с обидой.
- Я уволился. Улетаю совсем. Ира. Я столько увидел за последнее время, столько понял. Мне иногда кажется, что я живу в стране слепо-глухо-немых. Можешь думать обо мне все, что хочешь, но мне иногда кажется, что я – единственный в России человек – специалист по дефектоскопии, разбирающийся в том, почему сейчас так много аварий самолетов, крушений поездов. И я один знаю, что нужно делать. А сейчас, сама знаешь, этих знаний мало. Нужно еще все правильно «продавить»!  – Ирина молчала.  Это было так на нее не похоже.
–  Господи! О чем я говорю?! Теперь вы с Димкой должны решить все сами. – Олег подошел к Ирине и взял ее за руку. – Ира, мы ведь по-своему любим друг друга. Я хочу, чтобы ты была со мной.
Ирина закрыла лицо руками и убежала в спальню.
Олег сел рядом с ней, взял ее за руку и стал тихонько гладить. Он говорил и говорил. Вспоминал, как впервые объяснился ей в любви, как в армии ждал известия о рождении ребенка, как безумно радовался рождению сына, как они ездили на море….
Ирина всхлипывала все чаще и чаще, и, наконец, заплакала навзрыд. Олег поднял ее и прижал к себе. И она сжалась, маленькая и тихая.
- Мы все одолеем, Ира. Все одолеем – говорил он, а сам думал: «Если бы я сумел вот так защитить Настю!»
Теперь это будет между ними всегда…. И Ира это знает. Ей нужно это преодолеть…. С этим справиться…