Шаг исторической спирали - Високосный век

1937 год.
Эта медсестра была грубой, как мужчина. Она пришла к нему в палату, и в руке у нее был шприц.
- А что мне назначили? – спросил он, но она не ответила.
- На бок, - хриплым голосом сказала она, и он повернулся.
Укол был болезненный.
- На спину, - так же лаконично сказала она. Он повернулся. Она стояла и смотрела, как он умирает.
Так в возрасте 51 год умер мой дед - преподаватель по ковке лошадей Кавалерийских курсов усовершенствования командного состава (ККУКС) г. Новочеркасска Михаил Иванович Гордеев.

2000 год.
Она стояла и смотрела на него. Сначала ему показалось, что он куда-то проваливается. Его стало колотить, а она все стояла и смотрела. А потом он полетел по коридору.
Она стояла и смотрела, как он умирал.
Так в возрасте 51 год умер мой брат - заведующий кафедрой психологии Ростовского университета Василий Семенович Карпенко, внук Михаила Ивановича Гордеева.

2003 год.
После взрыва стоял неумолкающий крик.
Она делала вид, что шокирована, что плачет. На самом деле она с удовольствием смотрела, как умирают раненые, как от болевого шока кричит подросток.
               
                Эпилог               

История развивается по спирали. Годы реакции сменяются годами гуманизма, возрождения (ренессанса). Возрождение прерывается кризисом, и опять идут годы реакции.
Время, необходимое для одного полного витка истории при переходе из одного похожего состояния в другое, например, от казачьей вольницы к нашей современной свободе, можно назвать шагом спирали истории. Этот шаг спирали равен примерно одному веку. Шагом спирали нашей недавней истории был двадцатый век, который можно назвать «високосным», так как он содержит по сравнению с предыдущими тремя веками один дополнительный день, и его порядковый номер 20 делится на 4, так же как для високосного года. Каждый последующий вековой виток никогда не бывает точной копией витка предыдущего, так же как шаг спирали истории никогда не бывает постоянным. В каком-то смысле мировая ситуация начала двадцать первого века стала повторением на новом витке европейской коллизии начала двадцатого века. Обе привели, как известно, к цепочке войн. Оба эти витка со столетним шагом относятся к одной спирали развития, называемой «построение общества массового потребления».
Но шаг эволюционной спирали осуществляется и через духовную реализацию.
Так что же все-таки преобладает, духовная реализация, или построение общества массового потребления.
Считают, что различие между Западной Европой и Китаем сводится к различию величины шага спирали истории, который в Европе значительно шире, чем в Азии. Чушь это, или в этом что-то есть?

Порядковый номер високосного года, который содержит по сравнению с предыдущими тремя обычными годами дополнительный день 29 февраля, по определению, делится на четыре. Определение «високосный» можно применить и к веку. По григорианскому календарю, из каждых четырехсот лет последние годы тех веков (например, 17-го, 18-го, 19-го века), порядковый номер которых не делится на 4, не являются високосными. То есть, високосными не являются 1700, 1800, 1900 годы, несмотря на то, что порядковый номер этих годов делится на четыре. И только 2000 год является високосным, так как порядковый номер 20-го века делится на 4, Следовательно, он содержит дополнительный день 29 февраля. Стало быть, двадцатый век можно тоже назвать «високосным», так как он содержит по сравнению с предыдущими тремя веками один дополнительный день, и его порядковый номер 20 делится на 4. Думаем, что «високосный век» несет в себе по преданию все те же неожиданности и несчастья, которых принято опасаться в високосном году.

Нам тяжело сейчас... И кто, как не представители интеллигенции, могут эту боль выразить. Но показать не только боль, но и то светлое и чистое, что живет в нашем народе, то радостное и удивительное, что, несмотря на все кризисы, окружает нас на нашей прекрасной Земле, ту любовь, которая просыпается однажды в каждом человеке.
По мнению прекрасного русского философа Николая Александровича Бердяева, эпоха Александра Сергеевича Пушкина - это и был конец эпохи ренессанса в России. Далее вся литература Достоевского и Толстого, Блока и Есенина - это боль и кровь русской мысли.
Еще Бердяев предсказал, что возрождение начнется в провинции.
Россия жива! Она открыта для всего прекрасного! Ее возрождение начинается здесь!

                МОЗАИКА НАШЕЙ ЖИЗНИ.       

Вера решила во время этого отпуска записать историю своей семьи. Записать ее для детей. Пусть, когда подрастут, почитают. Она открыла тетрадь и стала записывать:

20 августа 1976 года, город Геленджик Краснодарского края.

Мы жили на горе недалеко от моря. Квартиру нашли случайно. На вокзале к нам подошел грузный старик в соломенной шляпе и предложил квартиру. Он искал интересного собеседника и нашел его в лице моего мужа.
Маленькая горбатая старушка стала ворчать при виде детей, выражая свое беспокойство за матрасы, которые они могут испортить. Но, успокоенная нашими заверениями, засуетилась, захлопотала, побежала за чистым бельем.
Так мы стали обладателями увитой виноградной лозой комнаты с видом на весь залив, с выходом на веранду. Отныне все восходы и закаты были наши! Море, горы, сосновый бор! Все принадлежало нам! Мы начинали отпуск так, как хотели, бездумно, полагаясь на случай.
Старик был не так прост, как казалось сначала. Он работал в саду, возился с собакой Белкой и с ее щенятами, рубил дрова. Не обращая внимания на ворчание старухи, много читал, с упоением слушал серьезную музыку и смертельно грустил. И только Белка была допущена в его мир. Она была так же стара, как и он, много помнила и тоже грустила, положив голову на лапы. С достоинством принимала ласки и подношения нашей младшей дочери Нины, спокойно наблюдала за проказами своих щенят. А щенята были забавны!  Белые пушистые комочки,  они так отличались характерами, что я невольно сравнивала их со своими детьми.
Когда мы впервые привезли на море старшую дочь Наташу, она испугалась его.
- К берег-гу, к берег-гу! - с ужасом кричала она, когда Саша осторожно заносил ее в море. Ей больше нравилось строить домики из песка, собирать морские ракушки.
Двухлетняя же Нина освоилась с морем сразу.
- Стойте здесь, - командовала она, - я сама. - И, смешно забрасывая ноги, с криками: - В глубину! В глубину! - мчалась в море, и мы едва успевали подхватить ее тогда, когда волны накрывали ее с головой, и она захлебывалась соленой водой.
Меня ужасает это полное отсутствие страха. Жизнь Нины все время висит на волоске. Она лезет на пианино, на шкаф, валит на себя зеркало, падает со столов, со стульев, обжигается, обрезается. И горе тому, кому она берется помогать! В свои три года она затевает стирку. Не советуясь, моет пол, стол и стены одной тряпкой. За моей спиной бросает на сковородку жариться вместе с картошкой совершенно несъедобные предметы. В играх ей нужно что-нибудь "стрелятельное". Она марширует, как солдат. Даже во сне я подскакиваю в постели, продолжая переживать за своего "бармаленка", "диссертенка", как называет ее Наташа, потому что на младенческие годы Нины выпали защиты наших диссертаций.
Отдых шел своим чередом. Завтракали, шли на море, купались, загорали, ходили в кино. В тени сосновых деревьев Нина спала днем. Вечерами мы приходили на берег, смотрели на звезды и рассказывали детям о Маленьком принце. Дождливые дни проводили дома. Я читала, возилась с детьми. Старик часами беседовал с мужем. Он был очень мудр. И молодежь не раздражала его своими мини-нарядами, своим легкомыслием. Старый, с носом-бульбой, усеянным оспинами, он преображался, когда вспоминал молодость. Закат, которым мы всегда любовались, напоминал ему страшный день войны в Турции. Тогда он умирал на поле битвы. Рядом лежали товарищи, и закат был так же красив. Он думал, что видит последний закат в жизни, и жадно смотрел, впитывая в себя все его переливы.
Он мог говорить на любые темы, но особенно его интересовала тема царской семьи, Распутина, предреволюционной атмосферы.
- Смотри, монархистом станешь! - смеялась я над Сашей. Хозяйская пара занимала меня. Я никак не могла разгадать загадку их совместной жизни. А разрешилась она просто. Старушка была сестрой недавно умершей хозяйки. В годы революции она попала в семью сестры, нянчила детей, делала всю черную работу.
- Вы будете смеяться, - говорил старик мужу. - Полгода назад я вступил в законный брак с Евдокией Ивановной. Дети мои обеспечены. И я не хочу, чтобы она оказалась на улице после моей смерти. - Старик махнул рукой. - Но с ней не поговоришь, как бывало с женой. Плохо мне... И товарищи мои все поумирали...
Вечер был теплый и тихий. После моря и бани было так хорошо! Муж и дети давно спали, а сквозь открытые окна проникали шорохи деревенской улицы. Я – сова, и мне не спалось. Старушка, обычно ночевавшая во флигеле, сегодня была дома, из ее спальни слышались вздохи. Потом началась молитва... В детстве я слышала молитвы-скороговорки своей бабушки Фени. Но это была другая молитва.
Было неловко, как будто я тайно присутствовала при чужой исповеди. Словно не сгорбленная старушка, а молодая женщина страдала одна среди огромного мира, вызывая на свидание умерших из царства теней. Для каждого находила ласковое слово, описывала Богу их страдания и просила быть милосердным.
- Господи, они так страдали! Успокой их души! Дай им счастье! Дай им покой!
Молитва то звенела в ночи, то уносилась вместе с тенями, и нельзя было разобрать слов. Потом была хвала Господу. За что же славила его эта бедная женщина? За свою жалкую одинокую жизнь? За раннюю потерю близких ей людей? За войны, которые ей пришлось пережить? Нет. Она славила его за то, что видела этот прекрасный мир, могла еще быть полезна людям и имела силы работать.
Молитва кончилась. Я словно молилась вместе с хозяйкой и поняла, как ей хорошо сейчас. Она избавилась от непосильного груза своих воспоминаний, мысленно встретилась со всеми, кто был ей дорог, и теперь могла спокойно уснуть.
А мне опять не спится. Как нам - неверующим - освободиться от гнета воспоминаний, от невыплаканных детских слез, от обид? Кому излить душу свою? Перед кем раскрыть ее потайные уголки? Перед кем покаяться в больших и малых проступках своих? У кого испросить милосердия для своих близких?
Каким Богам молиться нам, нашим детям, если в нашей крови течет русская казачья, еврейская, калмыцкая, польская, татарская, турецкая и другая кровь, о которой мы иногда даже не знаем? И нет мне ответа на эти вопросы... Я начинаю вспоминать то, что было до моего рождения, то, что рассказали мне моя мама и моя бабушка Феодосия Николаевна».

- - - - - - - - - - - -

Больше всего Вера хотела написать о матери. Мать была ближе к ней, чем отец. Но прежде, чтобы понять, что происходило с матерью и почему, нужно было рассказать историю их семьи. Это была казачья семья, в которой воспитывались Вера, ее сестра Таисия и брат Василий. Об этой семье Вера знала больше, чем о семье отца.


«В конце девятнадцатого века на хуторе у моего прадеда - потомственного казака Николая Ивановича Минаева было все. Казачий дом, скотина, большой надел земли, пятеро детей. Но его жена Марьюшка так и не оправилась после последних родов. Почахла, почахла и умерла, оставив орущего младенца и еще четверых малышей мал мала меньше. На поминках Николай напился, вышел на баз, свалился в сугроб, да и отморозил себе ноги. Их пришлось ампутировать. Соседи и родственники устали помогать, нужно было срочно искать молодуху на безногого мужа и на пятерых детей. Среди казачек такой не нашли. Потом вспомнили про Софью, дочку станичного еврея часовщика Моисея, которая уже засиделась в девках. Николай был против, но их познакомили.
- Пусть забудет, что еврейка. Если примет нашу веру и будет жить, как казачка, то я согласен.
Софью окрестили и привезли к нему в дом. Голодные дети обступили ее. Она кинулась готовить. Ее еда была необычной и такой вкусной. Софья стала доброй матерью для этих детей. Про нее говорили, что такая мачеха лучше другой матери. А через год в 1892 году у них родилась девочка, которую назвали Феодосия, Фео, Феда, Дося, Феня, которая стала моей бабушкой, матерью моей мамы Нины. Больше детей у Софьи не было.
Темные кудряшки обрамляли миловидное молочно-белое лицо с синими отцовскими глазами. Фео росла бойкой и предприимчивой. Маленькая разбойница с ангельским личиком.
А несколькими годами раньше года рождения Фео в октябре 1884 года на хуторе Сурчины Алексеевского района Донской области (с 1961 года – Волгоградской области) в семье зажиточных верхне-донского казака Ивана Михайловича Гордеева и калмычки Катерины родился поздний ребенок - потомственный казак Михаил Гордеев. Он подрастал, и впитывал в себя все качества и устремления казачества.
«Главное, не быть ленивым!» – так воспитывали его отец и мать. А ему и некогда было быть ленивым. Он любил вставать чуть свет. Все лето он спал  под навесом. Воздух был такой свежий, что он высыпался за четыре часа, и чуть свет бежал наперегонки с соседским казачком Федором в конюшню. Он очень любил коней.
Получив дома в местной духовно-приходской школе начальное, по тем временам низшее образование, Михаил в возрасте двенадцати лет попал в один из лучших в стране Кадетских корпусов. Как правило, наиболее способных и развитых казачков посылали учиться в престижные учебные заведения. В их число попал и Михаил, после предварительного собеседования он был отобран для продолжения обучения в Петербургском Алексеевском Кадетском корпусе.
Рассказывали, что во время проводов отца дома не было. Он находился на регулярных военных сборах довольно далеко от дома. Малограмотная мать Катерина категорически не хотела отпускать сына:
- Мал еще из дома уезжать! Не отпущу и все тут! Мужские руки в хозяйстве нужны!
И тогда двенадцатилетний Михаил проявил самостоятельность, тайком ночью сбежал из дома. Его лучший друг Федька побоялся убежать вместе с ним, но на всю оставшуюся жизнь сохранил зависть к своему более смелому другу. Судьба еще не раз сводила их, и хотя оба оказались на стороне красных, каждая их встреча могла окончиться трагически. А пока Михаил пешком прошел несколько километров до станицы, где располагался пункт сбора казачат для отправки на учебу, и укатил в Петербург. Ему суждено было провести там восемь лет и освоить две военные специальности: связиста-телеграфиста и инструктора по ковке лошадей, а также получить  звание урядника, то есть начальника из рядовых.
Жаль, что не сохранились документы об образовании Михаила. По словам младшей дочери Михаила Клавдии, его аттестат с оценками по предметам сгорел при Сталинградской битве во время войны.
В 1905 году Михаил вернулся из Петербурга  домой, где был определен в Казачьем подразделении в соответствие с чином урядника и полученным образованием. По документам он числился, как казак Донской области Хоперского округа станицы Алексеевской.
После возвращения из Кадетского корпуса в начале 1910 года он встретил на одной из посиделок бойкую Фео, и влюбился в нее. Свадьба была скорой, так как его отправляли на службу на Урал. Он был откомандирован на службу в одну из Казачьих Воинских частей Екатеринбурга в качестве мастера по беспроволочной связи ( по телеграфу). Уже беременная Фео поехала с ним. Там им временно выделили дом с большой участком. Жить пришлось не в городе, а в поселке Екатерининского прииска Верхотурского уезда, где жили золотоискатели. Среди них было много заключенных и ссыльных, поэтому все казаки, и Михаил в том числе, носили при себе оружие, то есть, наган. Все казаки обеспечивались денежным и продовольственным довольствием, заниматься добычей золота им не разрешалось.
Фео узнала, что даже на своем участке она может намыть золота. В воинской части даже говорить об этом запрещалось. Но Фео не признавала никаких запретов. Она разузнала, что и как нужно делать, кое-как собрала нужный инвентарь, и стала мыть золото на своем участке. Она была настоящей казачкой, трудности не останавливали ее, а еврейская предприимчивость помогали ей найти нужное решение. Ее не остановило и то, что она почти непрерывно была беременна, то, что за следующие два года она родила одну за другой двух дочерей: Настю и мою маму Нину. Подоткнув, как настоящая казачка, подол, она рыла ночами во дворе яму за ямой, а на день прикрывала их досками, засыпала зелеными ветками. Ей повезло, за эти два года она намыла довольно приличный мешочек золота. За деньги, вырученные от его продажи, они купили себе по возвращении обратно приличный дом.
Михаил много работал, иногда ездил в разные районы уезда, и по несколько дней не был дома, а Фео хозяйничала одна с двумя крохотными детьми, в это время она ждала третьего ребенка, к тому же она не могла привыкнуть к суровым уральским морозам, дефициту фруктов и овощей.  Решено было отправить ее с детьми на Сурчины. Михаил повез ее, но вернуться назад в Екатеринбург ему было не суждено. Началась первая Мировая Война, война между двумя коалициями держав: германо-австрийский блок и Антанта, куда входила и Россия.
1 августа 1914 года Германия объявила войну России. Началась срочная мобилизация. Михаил и оба его старших брата были отправлены на фронт. Братья погибли, а Михаилу повезло, со своей Казачьей сотней он дошел до Польши (есть его фото от 19 мая 1915 года из Польши), где долгое время пришлось удерживать натиск противника. Война была очень тяжелой. Протекала с переменным успехом сторон. В войну было вовлечено 38 государств, количество мобилизованных приближалось к 75 миллионам человек,
Для России эта война закончилась революцией. 3 марта 1918 года был заключен с Германией Брестский мир. Солдаты возвращались домой с радостью и с надеждой на мирную жизнь, но дома их ждала еще более страшная гражданская война. Казачество разделилось на красных и на белых, но обречены были и те и другие. Вольное казачество не вписывалось в рамки будущего тоталитарного государства. Независимое демократическое казачество, никогда не знавшее крепостничества и других видов насилия, в царской России было государственной опорой. После Революции они всеми силами старались сохранить свою независимость. 8 Января кубанские казаки объявили свой край независимым. Аналогично поступили казаки Дона и Терека. 10 января делегаты Донских, Терских и Кубанских казаков подписали декларацию об объединении трех казачьих республик, отвергающих коммунистическую идеологию, но государство это продержалось до апреля. В гражданской войне мобилизация была насильственной. Любой казак по воле случая мог стать красным или белым.
Михаил попал к красным в первую Конную армию под командованием С.М. Буденного, где занимался техническим обеспечением кавалеристов. Как специалист по конному делу, по ковке лошадей, он очень хорошо зарекомендовал себя у С.М. Буденного. Многие штабисты знали его лично, так как он подковывал им лошадей. Впоследствии это не раз спасало его от гибели.
Когда он вернулся домой, односельчане-завистники сразу же бросили его за решетку. Михаил был арестован по наводке бывшего друга Федора, и посажен на десять лет в тюрьму.  Но друзья односельчане написали письмо С.М. Буденному с просьбой спасти Михаила от тюрьмы, а, может быть, и от расстрела. Ответ пришел немедленно. Семён Михайлович Будённый не только распорядился освободить Михаила из тюрьмы, но и рекомендовал его, как классного специалиста, направить в Новочеркасское кавалерийское училище инструктором ковочного дела. В 1924 году это училище было преобразовано в Кавалерийские курсы усовершенствования командного состава (ККУКС). Михаил проработал там более десяти лет.
Когда началась коллективизация, Фео вступилась за семью соседей Поляковых, рачительнее которых не было в округе. Они всегда работали только своей большой семьей, никогда не брали работников. Тяжелым трудом сумели сколотить хорошее хозяйство, и за это их теперь зачислили в ранг «кулаков».
Фео не сумела спасти Полячиху с детьми. Их выслали в Сибирь. Фео с несколькими другими «горластыми» бабами отправили в околоток.
Так в тяжелый 1928 год дети Михаила и Фео остались одни. Но они были воспитаны в настоящей казачьей семье, и не пропали, не умерли от голода. Они выжили, потому что их с малых лет научили работать. Раньше глубокой осени на колхозном поле ничего нельзя было собирать, за сбор колосков на поле можно было получить десять лет тюрьмы. Но они помнили, как их мать Фео умела готовить из «ничего», что на замерзшем поле можно собрать мерзлую картошку, свеклу. Весной они знали, что можно делать пирожки с лебедой, и с крапивой, а из спелых желудей можно сделать муку. Правда, колобком, испеченным из такой муки, можно было через некоторое время забивать гвозди, но свежевыпеченные оладьи из желудевой муки были вполне съедобными. Помнили они и о том, как, подоткнув юбку, их мать Фео могла разбить тонкий осенний ледок на Хопре, и отправиться с бреднем ловить рыбу. Они не могли погибнуть, так как знали много способов выживания. Мороженная картошка была немного сладковатой, хлеб из желудей – немного горьковатым, а рыба была такой вкусной.

                МАМЮНЯ

В нашей семье не употребляли слово бабушка. Понятие «бабушка» в нашей семье было аналогом слова «старушка», которое произносили, если говорили об очень старой посторонней женщине. Так уж повелось, что свою собственную единственную родную бабушку мы называли мамюней.
После переезда в Новочеркасск в тридцать седьмом году и после смерти 2 января тридцать восьмого года нашего деда Михаила мамуня купила вместе со старшей дочерью Надеждой бывший дом священника с большим жерделовым садом. По понятиям нашего времени бабушка Фео была тогда совсем еще не старой женщиной возрастом немного более сорока лет. Она была так же энергична и склонна на авантюры. В то же время она была исключительно честна и доверчива, как ребенок. У нее было доброе сердце ее матери Софьи, и она никогда не могла пройти мимо плачущего ребенка, или не подать милостину просящему.
Михаил часто передавал ей часть материала, который выдавали на его обмундирование, были среди этого добра и подошвы, которые очень ценились на хуторах. Фео расплачивалась ими за вспаханную землю, за другую тяжелую работу, ведь в ее семье были одни девочки, да совсем маленький сын Иван. Оставшиеся подошвы она раздавала в долг, а потом заставляла детей, в том числе и мою мать идти и собирать долг картошкой, квашенной капустой. Моя мать Нина очень любила этого делать, и очень обижалась на мать Фео.
Фео привыкла жить в условиях хутора, потом, станицы, где кругом – хорошо знакомые люди, с которыми можно поделиться последним куском хлеба, а можно и попросить взаймы хлеба, муки, зерна. В городе все были чужими, и мамуня все время попадала в сети орудовавших тогда авантюристов. Ей хотелось выгодно распорядиться неплохой по тому времени пенсией за мужа, а по домам все время предлагали недорогую муку, крупу, постное масло.
- Любаша, беги к матери, - посылала она меня иногда, когда я ночевала у нее. - Пусть несет большой мешок, деньги. А я уж отдала деньги и мешок. Буду ждать машину с мукой на углу.
- Господи! – собиралась впопыхах мать Нина. – Уже сколько учили ее, ничему не выучили.
- Мама, - уговаривала ее уйти домой мать, когда уже темнело, и было совершенно ясно, что мамуню в очередной раз обманули. – Ну, сколько уж раз тебя обманывали? Что ж ты каждому веришь?
- Что, ты, милая, да как же можно людям не верить?
Доверчивая и по-детски наивная, мамуня все время попадала в разные истории и рассказывала потом о них с большим юмором:
- Решила я очистить душу от грехов. Сами знаете, праздник какой, - любила она рассказывать историю «очищения». - Одела все чистое. Нарядное. Иду в церковь, по дороге думаю, просить нужно Бога. Очисти, Господи! Не иду, лечу! Ангельские крылья за спиной шумят! Очисти, Господи! Очисти, Господи! - нужно сказать, что бабушку Фео нельзя было назвать глубоко верующей. Молитвы она знала, но молилась изредка скороговоркой, и в церковь ходила только по большим праздникам.
- Да от чего же очистить, мама? - в тон ей посмеивается моя мама Нина. – Ты, поди, и не грешила давно?
- Так я и в церкви давно не была, набралось уж, поди, прегрешений, - отвечает мамуня. – Не перебивай, много ты о грехах моих знаешь. Я, может быть, поболе тебя грешу. Да и Танькины грехи заодно, думаю, очистить удастся. Ее ведь, нехриста, разве в церковь загонишь? – младшая незамужняя сестра Нины Татьяна жила с мамуней.
- Пришла в церковь и ахнула. Поп новый, молодой, красивый, тьфу, сатана. Опять, думаю, будь ты трижды проклят, соблазн.
- Мама, да какой же соблазн. Вас, старушек, много, а поп – один, - подначивает ее мать.
- Много ты в попах понимаешь. Дошла очередь до моей исповеди. На чужое, спрашивает поп, завидовала? Грешна, батюшка, говорю, грешна. Скоромное перед пасхой ела? Грешна, говорю, батюшка, ох, грешна. С чужим мужиком спала? Сурово так спрашивает, не соврешь. Что Вы, говорю, батюшка. С чужим-то… разве уснешь…
- Да это ж анекдот такой недавно Клава рассказывала.
- Ты, Нинка, никогда не дашь соврать. Ну, это не имеет значение, что я там ему говорила, Главное, отпустил он мои грехи. Домой на крыльях лечу, легкость такая. Очистил, думаю. Я ведь ему не только свои, но и Танюшкины грехи подсунула. Поп-то неопытный. Он все и отпустил. Прихожу домой, а дверь нараспашку… Думала, Танька пришла. Но в комнату вошла, все сразу поняла…. Очистили. Слишком усердно молилась. Очисти, господи! Да одеяла мне не жалко. Танюшкины платья жалко. Ей замуж выходить. Спасибо Надя да Нина помогли, новые справили, Да и одеяла сатиновые мы с Танькой простегали.
По нынешним меркам трудно представить, что можно было украсть у нашей мамуни. Но на рынке того времени все можно было продать, и все купить за бесценок.
Иногда у мамуни на ночлег собирались почти все ее внуки. У нее мы кушали тюрю – хлеб, замоченный в воду, иногда были блины, и всегда макуха, печеная репа, или тыква. В доме мамуни всегда стоял приятный слабый запах теста, печеной тыквы, каких-то трав и цветов. Никогда и нигде я больше не чувствовала такого родного запаха. До темноты мы играли в саду, или на улице рядом с домом. Потом в сумерках запирали калитку и садились  на деревянных ступеньках в дом, и рассказывали друг другу истории про черную руку, про ведьм и колдунов. Видно детям во все времена не хватало адреналина.
Потом прохлада загоняла нас в дом, где мы стелили на полу ватные одеяла, подушки, и укрывались другими одеялами.
- Ну что, какую вам сегодня рассказать сказку? – спрашивала мамуня, и ответ был всегда один:
- Про Марка богатого.
Знала ли мамуня какую-нибудь другую сказку, мне неведомо. Но рассказывала она эту сказку с таким мастерством, с длительными паузами на самых интересных местах, когда каждый из нас слушал, затаив дыхание. Интересно, что от случая к случая сюжет сказки менялся, может быть, потому я его и не помню. Но основная канва оставалась неизбежной:
«Маленький мальчик оставался сиротой, и жизнь его становилась все хуже и хуже. Но Бог все видел и послал к нему благодать. Бедный малыш встречал добрых людей, которые победили какое-то зло, и помогли ему вырасти богатым и добрым. И теперь он сам творил добро, помогая другим обездоленным». На всем протяжении сказки герой попадал в самые разные переделки. Похоже, что наша мамуня собирала в этой сказке элементы всех известных ей русских сказок. Добро всегда побеждало зло, сироты обретали семью, голодных кормили, замерзших – согревали, больные вставали на ноги, а богатые были щедры к тем, кому жилось хуже.
На пасху с вечера мы все идем в Новочеркасский собор. Во дворе собора уже стоят рядами люди. Перед ними разложены пасхи, крашенные яйца, сало. Мы становимся тоже, зажигаем свечки. Батюшка проходит и брызгает святой водой на наши пасхи и брызги попадают на наши ноги.
- Мамуня, - шепчем мы ей, – нам ноги святой водой обрызгали.
- Радуйтесь дети. Вот сегодня ляжете спать, а к утру ваши ножки подрастут, крепкими станут, и уставать никогда не будут. Мне в детстве тоже ножки святой водой побрызгали, вот я до сих пор бегаю. Никогда не устаю. 
Когда мы в пятьдесят первом году переехали в Ростов, мамуня иногда приезжала к нам:
- Будь ты проклята, Верка, - ласково говорила она, и эти слова означали всего лишь ее удивление. – Да что ж у тебя такая лапа выросла?! – у самой мамуни до старости были маленькие аккуратные ноги.
- А будь ты проклят, внучок, - говорила она через пару лет моему брату Васильку. – Да как же ты, двухметровая детина, в двери проходить будешь?!
Удивительно, сколько в ней было энергии.
- Мать-то, что? На работе? – спрашивала она с порога. – Ох, что-то кухня у вас давно не белена. Вера, убирай посуду. Мне - ведро и таз. Зина, тащи побелку. – К приходу мамы Нины кухня сверкала свежее побеленными стенами, и а некрашеный деревянный пол – своей естественной белизной.
- А что, милая, трамвай этот прям до Новочеркасска идет? – придуривалась она иногда.
- Да что ж ты не помнишь, что ли, - огорчалась моя мама. – Трамвай до автобусной станции довезет, а там, на автобус до Новочеркасска пересядешь.
- Понимаю, понимаю, милая. С тобой и пошутить нельзя, - улыбалась мамуня.
Потом она приезжала все реже и реже. Да и нам ездить к ней в гости было некогда. Мне не пришлось попасть на ее похороны. Когда она умерла, я была на студенческой практике очень далеко, в Красноярске. Может быть, поэтому она запомнилась мне живой.

                МАТЬ.

Непосильные физические и нервные нагрузки предвоенных лет, когда через тюремные стены прошли ее мать, отец и муж, не прошли для мамы даром. У нее началось обострение язвы желудка. Она никогда не жаловалась. Даже тогда, когда, пораженная внезапной слабостью, вдруг свалилась, исходя кровавой рвотой.
- Сережа, сходи к Матвеевне, плохо мне! Иди скорее, - стонала она.
Временами сознание возвращалось к ней, и она видела, как в своей кроватке плачет Зина, протягивая к ней свои ручонки. Печка прогорела, стало холодно.
- Ложись, доченька, - почти беззвучно шептала она. - Укройся!
Она чувствовала себя совсем невесомой, парящей над кроватью. И оттого, наверно, всплывали в памяти картины детства.
...Вот она учится косить траву. Начав рядок, она забирает все больше и больше. Вот уже стелется по траве, с трудом удерживая косу.
- Не так! Смотри, - говорит отец. - Он шагает неторопливо и уверенно, и сочное сено падает на землю. - Так ты не устанешь. - Нина - его любимица.
...И снова она тонет, как тогда в детстве, когда везла домой к пасхе два кувшина сметаны. Неспокойны весной воды Хопра! Не справились мужики с лодкой... Закрутило, перевернуло... С детства плавала хорошо, да сметану бросить жалко. Вот ушла под воду, оттолкнулась от дна, выскочила, и опять под воду. Так ее и достали с зажатыми в руках кувшинами.
...Проваливаясь по пояс в мокрый снег, идет она вечерними сумерками домой. Небольшой мешочек с объедками, с остатками муки из-под жернова, с пшеницей, собранной по уголкам, кажется ей пудовым. Это - все, что она заработала за неделю работы у мельника. А как она радовалась  каждому сбереженному кусочку!
Она бредет, чувствуя, как немеют замерзшие ноги, как раскаленными клещами стискивает холод низ живота. Усталой после работы, мокрой, обледеневшей по пояс, ей хочется упасть в этот мягкий снег и спать, спать, спать... Но там, на хуторе пухнут от голода младшие сестры и братишка. Она поднимается и идет дальше...
- Папа, папа, - шепчет она. - Когда ты вспомнишь о нас? Когда приедешь?
Отец далеко со своей кавалерийской частью. Он не знает о том, что мать увезли в район, потому что она не сразу подала заявление в колхоз. Но и они не знали, что отец тоже арестован, как выпускник кадетского корпуса. «Был бы человек, - говорили тогда, - а дело на него найдется». Уже перед хутором увидела, что за ней наблюдают волки. Теперь нужно спешить, но нельзя падать.
Задыхаясь, вваливается в дверь, и навстречу ей на опухших ногах шагает сестра Мария. Стащив себя обледеневшую одежду, начинает готовить еду...
...Вот она стоит у доски. Школа - четыре класса. Сегодня она за учителя. Объясняет задачи, вызывает к доске. Откуда берутся решения, слова для объяснений, ей неведомо. Она - первая ученица в школе. Как Ломоносов, прошла программу четырех классов за год, и с начала нового года помогает учителю.
Безногий дед-иконописец Николай Минаев радуется, глядя на внучку. И дома - помощница, и в школе хвалят. Он манит ее пальцем и показывает на икону:
- Это - Бог? - спрашивает он и подрисовывает рожки. - А теперь - черт! - он лукаво смеется и прикладывает палец к губам. Бабушка Соня - очень верующая.
Но и месяца не прошло с начала учебы, как приехала мать Фео.
- Будя, - говорит она, - и так грамотные! За скотиной ходить некому.
Дед, перекатываясь на тележке, заглядывает на дочь снизу и ругается:
- Постой, Феня. Бери Настю, бери Надьку, Ивана. Нинку оставь! Способная она к учению!
Долго-долго едут они домой на тряской телеге. А кругом осень... Летят листья... Кружатся, кружатся, кружатся...
Кружится комната. Но она ничего не чувствует... Ни боли... Ни тела... Только звон... Видит в полумраке, как, свернувшись клубочком, спит Зина, в руке полбублика. «Значит, все-таки уснула. Почему нет Семена?» В сознании начинает расти, расплываться и звенеть большой водоворот...
...Отец шел, покачиваясь. Выпитая с утра водка кружила голову, внутри все горело от жажды. Утром он проснулся в чужом доме и послал за водкой.
Моя мать не умерла. Поздно вечером забежала соседка, ахнула, укутала Зину, вызвала скорую помощь. Когда отец пришел домой, матери уже сделали операцию. Ее чудом спасли... Она осталась жить... Но умерла любовь...
А через два года под грохот бомб родилась я. Мама назвала меня Верой. Вера... Верусик... Верочка... Верок... Как неистребима в каждой женщине жажда веры и любви!
Милая моя, девочка моя, моя мама! Как хочется обнять тебя, но ты строгая, ты гордая, ты скупая на ласки. Спасибо тебе за любовь твою, за прекрасный мир жизни, который ты открыла нам!»

Вера остановилась и подумала, что еще нужно где-то в тексте рассказать о том, что в сталинские времена в кругу своей семьи мать любила ругать Сталина. Конечно, это было бы опасно в обычной семье, но у нас взрослые и дети так привыкли все хранить в тайне, что никакая информация из семьи не выходила наружу. Наверное, со стороны мы, дети, казались неразговорчивыми (Сами себе на уме). После смерти Сталина мать стала защищать его от всеобщих нападок и ругать Хрущева. Вере все это не нравилось. Хотелось иметь на все собственное мнение.
А еще из детства у нее сохранилось много воспоминаний о событиях, которые показались ей смешными в силу детского оптимизма, или непонимания ситуации, но в отношении взрослых к этим событиям было полно трагизма и страха.
В Новочеркасске у них был очень интересный дом, в котором комнаты были расположены по кругу, и детям в отсутствии взрослых хорошо было гоняться друг за другом. Дом был полон тайн и тайных мест, в которых можно было затаиться во время игры в прятки. Иногда дети засыпали в этих тайных местах, и, проснувшись от голосов взрослых, уже боялись выйти и поневоле подслушивали эти разговоры. За эти, хотя и нечаянные подслушивания могло сильно «влететь».
О семье отца Вера знала меньше, чем о семье матери, в которой она воспитывалась. Знала лишь, что в пригороде Харькова в конце девятнадцатого века в семье потомственных украинских кожевников родился мальчик Кузьма Карпенко, мой прадед по отцовской линии. Его рыжеватые волосы закручивались в жесткие кудри, и пружинили под расческой.
- Тай что ж таке? – Плакала его мать, размачивая и расчесывая непослушные кудри. – У всех диты как диты, а в мене как овечка?
Он женился в первый год нового «високосного» двадцатого века на спокойной дородной красавице Оксане, которая принесла ему много детей. В живых остались одиннадцать. Так у моего отца Семена оказалось пять братьев и пять сестер, половина из которых была старше его, а половина – моложе.
В последние годы своей жизни Кузьма купил небольшой дом на окраине Белгорода. Их двор заканчивался речкой. Летом они ежедневно купались в ней, ловили рыбу, замачивали для выделки кожи. В детстве у ребят была всего лишь пара штанов на шестерых братьев. Кто первый вставал, тот и одевал штаны. Остальные вынуждены были в одной рубахе сидеть на печке, или бегать по двору. Нужно напомнить, что трусы в то время вообще не носили. Одни штаны были из «чертовой кожи», то есть из плащ-палатки. Под дождем штаны становилась колом, и ходить в ней было невозможно. Как-то Семен пошел в гости в девочке, которая ему нравилась. Но под дождем ему пришлось ретироваться. Он посадил себе на шею негнущиеся штаны, и, прикрывая «срам» рубашкой, садами добрался домой.
Жили они нестабильно. Зарабатывал Кузьма хорошо, но любил выпить, и в пьяном состоянии где-нибудь в пивной похвастать заработком.  Начав с малого, в периоды запоя он пропивал все, включая и бочки для выделывания кожи. Потом занимал деньги, выкупал свои бочки. И все начиналось с начала. Красавица Оксана относилась ко всему происходящему спокойно. В ее задачу входило рождение, и вскармливание малых детей. Остальное ее не касалось. Повзрослевшие сыновья вели себя как волчата, стараясь вписаться в отцовский бизнес и начать зарабатывать себе на пропитание и на одежду. Кто-то рассказал им о биологической модели выживания сильного в волчьей стае, и они при случае любили повторять эти истины. Они тренировали свои мышцы, и вели вообще себя друг с другом в соответствии с этими законами.  Когда Семен заработал себе на приличную одежду и купил ее, утром он обнаружил, что младший брат Костя уже ушел в ней. Они конкурировали друг с другом. Каждый старался первым выгодно закупить «сырье» (сырую кожу) для выделки, а потом повыгоднее продать уже готовую. Костя особенно отличался тем, что не очень был усерден в работе, и мог запросто продать кожу, выделанную кем-нибудь из братьев. За это ему крепко доставалось, но уроки эти он помнил недолго. По примеру своего отца Кузьмы они все любили выпить.
Казалось бы, что православные заповеди не очень-то выполнялись в этой семье. Но в год великого украинского голода горе сплотило их. Сначала умерли родители. Последней они похоронили бабушку. Дети вернулись домой, и старший брат Дмитрий велел им разбить дома всю посуду (сейчас это назвали бы психологической разгрузкой), и они навсегда покинули родительский дом. Они бросили его, и никогда не вспоминали о нем, так страшны были воспоминания времен того искусственно сделанного голода, когда горы зерна сгнивали на местах, а народ Украины умирал с голода. После этого он разделил их на три группы и отправил к родственникам в Москву, в Новочеркасск и на Кубань.
Семен долго жил в Москве у сестры Марии, работал на строительстве московского метро, а потом перебрался в Новочеркасск, чтобы заниматься с братьями кожевенным делом.
После Москвы Семен был одет щеголем. У него были новые хромовые сапоги, галифе из тонкого сукна, кожаный пиджак. Кепка прикрывала его уже лысеющую голову. Лицом он пошел в мать. Он был самым красивым из братьев. Красивое круглое лицо, крепкое телосложение. Черные глаза обволакивающим взглядом провожали каждую молодую женщину.  В этом смысле о нем в городе ходили легенды. У него, несмотря на почти полное отсутствие какого-нибудь образования и воспитания, были прирожденные способности галантного кавалера. После недолгого пребывания в Новочеркасске, Семен уехал к брату Абраму на Кубань, сошелся там с одной женщиной, сделал ей ребенка, но, бросив ее, вернулся в Новочеркасск.
Сообща Семен со старшим братом Дмитрием купили дом. Жизнь в стране текла своим чередом, приближались годы самых свирепых политических репрессий. Но братья Карпенко жили по своим законам, и зарабатывали деньги своим ремеслом.
Ранней весной тридцать шестого года Семен встретил Нину. Он зашел с другом в столовую КУКСа, и увидел в буфете девушку с голубыми глазами, которая почему-то она бегала по помещению босиком. Он применил к ней все свои чары, но она не растаяла сразу же, и на следующий день он принес ей конфеты. А на третий день купил ей чувяки. Самые красивые, которые только смог найти на рынке. Он не привык, чтобы ему отказывали. Его желание разрывало его на части. Через неделю он снял квартиру. Он обманул ее, сказал, что там живет с ним сестра, что она хочет познакомиться с ней.  Но Нина понимала происходящее. Она сама удивлялась, как ухитрилась в первого взгляда влюбиться в этого уже лысеющего парня. За ней ухаживали офицеры, приезжающие на курсы усовершенствования командного состава, но ее они совершенно не задевали. В свои двадцать три она была еще девушкой. Так уж прошла ее молодость, в тяжелом труде и выживании без родителей. А тут с ней творилось что-то невообразимое.
Да, она пошла с ним в эту квартиру. Он закрыл за ними дверь, и она поняла:
«О! Он умел быть с женщинами нежным!».
А еще она поняла, что хочет быть с ним всю оставшуюся жизнь, что она будет сражаться за него со всеми другими женщинами.
На следующий день они пошли к ее родителям, и сказали, что Нина вышла замуж, и теперь она – жена Семена. В те годы этого было достаточно, чтобы пару стали считать мужем и женой. Знакомить Нину со своими братьями и сестрами Семен не спешил. Постепенно он включился в интенсивную работу в своем доме, и иногда даже не приходил ночевать в их квартиру. Нина уже поняла, что беременна, но это известие не очень-то обрадовало Семена.
Нина начала паниковать. Ей то одни, то другие говорили, что видели Семена с другими женщинами. Ей становилось страшно.
 А в те годы ремесленный промысел, как и любой другой, был под запретом. Братья понимали это, и свои бочки держали в подвале под домом, Но, заработав, любили покутить, и хвались своим умением зарабатывать деньги:
- Да у нас под домом целый кожевенный завод! – громогласно объявляли они в пивнушке.
Долго им объявлять об этом не пришлось. Четверо из шести братьев оказались в тюрьме. Сели бы все шестеро, если бы в это время оказались в Новочеркасске. Но Абрам жил на Кубани, а Костя уехал погостить к сестре Марии в Москву.
И здесь Нина проявила решительность своей матери Фео. Она пришла в их дом и заняла лучшую спальню.
- Ты кто такая? – кричали на нее сестры Семена.
- Я – жена Семена, - твердо заявила Нина.
- Да у него таких жен на каждом углу по десятку, - пытались отбиться от нее сестры.
- Так пусть его там и ждут, на углах, - парировала Нина. – А я с ребенком своего мужа в своем доме дожидаться буду.
- Да чей это ребенок? – все не могли угомониться сестры. – Пусть он сам скажет, жена ли ты ему, или так. Надо же, цепкая какая. Что ж он сам тебя в дом не привел.
- Не успел.
- Обрюхатеть тебя успел, а познакомить с родней не успел.
Но Нина была, как танк, и остановить ее было уже невозможно. Она с первых же часов после ареста братьев поняла, что заниматься их делом некому, кроме нее. Через своего отца нашла выход на молодую женщину – судью Аиду Максимовну. Потом они стали подругами на всю жизнь.
Нужны были деньги. Вечером в доме опять разразился скандал. Нина хотела продать кожаные пальто и пиджак Семена, другие вещи братьев, их велосипеды, но сестры все уже разделили и спрятали. Это был грандиозный скандал, в котором одна казачка победила троих хохлушек.
- Как Вы смеете лишать своих братьев единственной возможности быть оправданными, или хотя бы получить минимальный срок!- кричала она, а еще она блефовала, грозила им милицией, и сестры, наконец-то, сдались. К утру все, что годилось на продажу, или на подарок, было сложено в зале.
Аида руководила Ниной. Все, что можно, было сделано. Но денег хотели в несколько раз больше, и оправдание не получилось. Братьям дали по два года, что для того времени было совсем небольшим сроком.
Самым страшным было то, что их осудили с конфискацией имущества. Аида пообещала Нине, что со временем «выдернет» из дела страницы, в которых говорилось о конфискации, но сделать сразу она этого не могла.
Как будто выпотрошенная после всех хлопот с судом, Нина вдруг поняла, что на нее нежданно-негаданно свалилась орава голодных сестер Семена вместе с их детьми. Все они не работали, их содержали братья. Теперь, когда братья сидели в тюрьме, и было продано все, что можно было продать, в семье воцарился голод. Сестры уже не бранились с Ниной. Теперь они ждали, что она принесет им из буфета КУКСа.
И опять, как в ту пору, когда посадили в тюрьму отца и мать, и она, Нина, еще совсем девчонка, спасала голодных братьев и сестер, принося им с мельницы, где она работала, остатки муки из-под жернова, всякие объедки, Нина включилась в каторжную работу по обеспечения непонятной семьи хотя бы минимальным продовольствием.
Нина решила, что одна она при всем желании не прокормит такую ораву голодных. Нужно было каждому найти дело, которое давало бы средства к существованию. Младшую сестру Семена Катю Нина устроила учетчицей. Его средняя сестра нашла себе мужчину, и ушла жить к нему.
Но больше всего Нину беспокоила старшая сестра Семена Надя. Еще от Семена Нина знала ее историю. Надя была самым старшим ребенком в семье, и отец Кузьма очень выгодно отдал ее замуж за инженера – железнодорожника Андрея, и у них один за другим родилось четверо детей, три сына и дочь Леночка. Андрей много разъезжал, и в один из приездов домой ворвавшиеся в дом односельчане из зависти на глазах у жены расстреляли его. После этого Надя «повредилась» умом. Тем не менее, она умела выполнять монотонную однообразную работу. Нина договорилась, и Надю взяли на работу швеей-мотористкой. Там шили матерчатые варежки, наволочки, и другие простые вещи. Когда Наде дали зарплату, она разделила ее на пять равных частей, раздала детям и оставила себе. Несмотря на уговоры Нины, ничего на питание она не дала. Дети деньги потратила в один день, у младших их частично отобрали на улице. И уже к вечеру все они хотели кушать. Нина выбивалась из сил. Хорошо, хоть помогали девчонки, сестра Нины Клавдия, да дочка Нади Лена. Им поручалось почистить картошку, овощи для борща.
Борщ Нина варила в ведерных кастрюлях. И однажды она увидела, как, погрузив руку по локоть в остывший борщ, Надя вылавливает в нем жалкие кусочки мяса.
Позывы рвоты от увиденного вызвали начало схваток. Так немного раньше времени от невыносимых забот и неприятностей в январе тридцать седьмого года родилась первая дочь Нины и Семена Зинаида.
Нина не могла даже на один день отказаться от работы. Ее отца командировали в район, мать поехала за ним, спасибо хоть Клавдию оставили в помощь. Наспех покормив Зиночку грудью, Нина убегала чуть свет на работу. К одиннадцати Клава и Лена должны были принести ей Зину на кормление. Кое-как завернув ее дома, она несли ее то по очереди, то вдвоем. Для двух слабеньких девчонок Зина была тяжелым грузом. Порой в двадцатиградусный мороз они приносили ее Нине, и она видела, как все одеяло сбилось на голову, а с другой стороны торчали голые ноги. Один раз они вообще выронили Зину в снег, но Нине ничего не сказали. Наверное, Зина была здоровым ребенком, и от всех этих приключений не заболела.
К каждому приходу детей Нина успевала собрать что-нибудь из еды. Делая бутерброды, Нина экономила на хлебе, на колбасе, а то и начальник ее по буфету, зная ее отчаянное положение, давал ей то обрезки мяса на борщ, то полпалки колбасы, то булку хлеба. Собирала она и объедки со столов. Вечером уже в темноте с трудом тащила сама полную сумку.
Жизнь была беспросветной, только воспоминания о нежности Семена грели ее иногда, видела она во сне эти нежные ночи начала их совместной жизни.
От отца пришло письмо, в котором он писал:
11/VI-37г.                Лагерь Белая Калитва
«Здравствуйте, Нина и Зина!
Сообщаю Вам о своем положении. Наш полк переходит на механизацию, т.е. лошадей сдают, а машины получают, и сегодня мне объявили сокращение, т.к. лошадей не будет, значит ковать некого. Предписание из Ростова, из Штаба Управления, каковое переводит меня в запас. Сегодня же я еду в Каменск, решать вопросы, куда ехать. Наверное, на Родину. Прошу сообщить срочно Ваше мнение. Как Вы думаете? Я думаю приехать, затребовать из Новочеркасска свои инвалидские дела и жить дома инвалидом. А Маруся не знаю, поедет ли с нами, или останется здесь в столовой. С ней я еще не говорил, сейчас пойду к ней. Мне должны дать литер на семью и на багаж, до какой станции я укажу бесплатно. А если на пробу поступить хотя в Каменский комбинат, литер пропадет. Тогда, может быть, в зиму придется ехать на свой счет. Письмо пиши, Нина в Каменск. Я 15-го уеду в Каменск совсем.
До свидания. Привет Вам и Семену. Пиши, как ты живешь. Мать больная, воспаление почек. Жду, Михаил Гордеев».
«Знала ли тогда моя мама, что пройдет всего полгода, и они похоронят крепкого казака Михаила Гордеева, - записала Вера в своем дневнике. - Ему был всего 51 год. Он был здоров и крепок. Его смерть была загадочной. Мать всегда говорила, что в это время Красная Армия перестраивалась на «железного коня», и таких, как мой дед убирали за ненадобностью. Что было правдой в этом рассказе матери, я не знаю. Знаю только, что дед был очень принципиальным, за словом в карман никогда не лез. Он лег в больницу на обследование по своим инвалидским делам, и умер сразу после укола. Это было за четыре года до моего рождения, но почему-то мне близки подозрения моей матери и мое воображение так рисует эту картину:
1937 год.
Эта медсестра была грубой, как мужчина. Она пришла к нему в палату, и в руке у нее был шприц.
- А что мне назначили? – спросил он, но она не ответила.
- На бок, - хриплым голосом сказала она, и он повернулся.
Укол был болезненный.
- На спину, - так же лаконично сказала она. Он повернулся. Она стояла и смотрела, как он умирает.
Так в возрасте 51 год умер мой дед - инструктор Кавалерийских курсов усовершенствования командного состава г. Новочеркасска Михаил Иванович Гордеев.
Еще я знаю, что моя мать очень любила своего отца. Она на всю жизнь запомнила те немногие разговоры о жизни, наставления по хорошим манерам, которые он старался передать своим дочерям в редкие приезды домой. Каждое его слово она передавала нам, поэтому мне иногда кажется, что я хорошо его знала».
- - - - - - - - -



Мой отец Семен не был призван в Армию. У него был незаживающий свищ копчика. Но всю войну он почему-то прятался в подвале и от наших, и от немцев. Конечно, тогда забирали всех. Кто не был призван в Армию, рыл окопы, работал на наших, или на немцев.
С одной стороны, было хорошо то, что отец остался дома, что на несколько семей с детьми мал мала меньше был хотя бы один мужчина. Ночью он мог сделать по дому и во дворе тяжелую мужскую работу, а днем он выделывал кожи, шил чувяки, бурки. Но это было опасно. НКВД часто проводило рейды. Они могли заявиться в любое время суток. Главный садился к столу, бряцал о стол револьвером и спрашивал:
- В доме есть мужчины?
А остальные разбредались по комнатам, шли в подвал, и, как они думали, осматривали каждый уголок. Только тайных уголков в этом доме было очень много. Они никогда не обнаружили ни одного из них. А, кроме этого под подвалом была большая яма, у которой прятались все мы от бомбежек, отец – во время обысков. В остальное время там прятали выделанную отцом кожу и «сырье», из которого он ее выделывал. Там же хранились запасы продуктов, которые тоже норовили забрать как «наши», так и немцы.
В самый разгар боевых действий «кожевенного сырья» практически не стало. Люди не держали и не били скот. Нужно было как-то выживать. Женщины придумали шить чувяки и бурки из старых вещей. Мать с кем-нибудь из сестер покупала на рынке старые пальто, ватники, фуфайки.
Дома их всем миром распарывали, отстирывали, утюжили, кроили и шили все, что только могло из этого получиться. Однажды, распарывая старую фуфайку, они обнаружили иностранные бумажные деньги, доллары. Их было так много, но отец был неумолим:
- Сжечь сейчас же! Ты понимаешь, что это – смерть не только для меня, но для всей! – кричал он, хотя никто и не возражал против этого.
Деньги сожгли сразу же. Мы, дети, их даже не видели, но нам строго настрого запрещено было даже вспоминать об этом происшествии. Мы даже не успели подумать о том, какие блага можно было бы приобрести где-нибудь «там» за эти деньги. Для нас эти деньги значили одно – смерть для всех, потому что для «валютчиков», которые тогда осмеивались иметь иностранные деньги, было лишь одно наказание – расстрел!
Но отцу было скучно, и через некоторое время он привел в подвал Ивана «Куцего». Мать ругалась:
- Нас всех и за тебя одного перебьют, а ты еще собутыльников собираешь.
«Куцего» ей удалось отправить к жене. Но через несколько дней ночью пришел «Баландист», которого прозвали так за многословие.
Его положили на узенькую больничную кушетку в коридоре возле кухни, где стояло ночное ведро-туалет. Пробегая ночью по малой нужде, я подумала, что под ногами хрустит сахар, но это были полчища вшей, которые расползались от «Баландиста» во все стороны. Через неделю у всех зачесались головы.
Из какого-то тайного уголочка я услышала тихий разговор сестер о том, что «Баландист» служил немцам. Это была новая угроза для жизни разросшейся семьи, с трудом выживающей в те годы. Какие подозрения в связях с немцами могли упасть на наш дом!
«Баландист» постепенно забирал власть в доме в свои руки. У отца он брал деньги и приносил четверти с самогоном. Пьяный отец был агрессивен, и на уговоры матери отвечал грубостями и выгонял ее из подвала. «Баландист» подливал масла в огонь, говоря отцу, что мать отца не уважает. Наконец мать не выдержала. Это был страшный день, когда мать пошла в подвал, выгнала «Баландиста», пригрозив ему тем, что заявит на него в НКВД. Выгнав его из дома, она на глазах отца разбила четверти с самогоном, отец достал ружье, которое они прятали на всякий случай. Вдрызг пьяный и обезумевший от решительных действий матери, он гонялся по кругу нашего дома за ней с ружьем, стреляя в нее. Потом он убегал заряжать ружье в подвал. Там он свалился с узкой и крутой лестницы, сильно ушибся, но ничего себе не сломал, так как пьяным в этом плане всегда везет. Это происшествие было и страшным и смешным одновременно.
Во время войны в нашем доме в основном жили сестры моей матери. После войны они разошлись по своим домам, но стали собираться сестры отца. Они считали, что у них есть право на этот дом. Так как дом был куплен до войны моим отцом, и братом Дмитрием, который из оккупированной немцами территории отправился сначала во Францию, а потом в США.
Особенно много хлопот было с отцовской сестрой Надей. Ежедневно несколько раз за ночь она двигала кровать в своей комнате. Ее безумие было странным. Утром она выглядела совершенно нормальной, и на просьбы матери не передвигать ночами кровать отвечала ей совершенно спокойно:
- Знаешь, у нее нет ног. Просто обыкновенная голова, и передвигается она медленно. Я сплю полчаса, просыпаюсь, а она почти рядом. И я должна передвинуть кровать на другой конец комнаты. Тогда я могу спокойно спать еще полчаса. И так всю ночь до рассвета. А ты просишь меня не передвигать кровать. Нет! – задумчиво промолвила она. – Я не могу не двигать кровать ночью.
Отцу приходилось водить дружбу с начальником уголовного розыска, с прокуратурой, чтобы его не трогали, чтобы не приходили с обысками. Однажды отца вызвал начальник уголовного розыска Карп Никитович, который часто бывал у нас в гостях, и показал письмо. В нем говорилось, что отец убил всех детей Нади. Их кровь разбрызгана по стенам, и каждую ночь он пилит в подвале их кости. На стенах подвала действительно была разбрызгана краска, а отец каждую ночь работал в подвале, что-то пилил, строгал, и вручную обрабатывал кожу. Письмо не было анонимным, Надя поставила свою подпись.
- А если бы это письмо попало кому-то, кто не знает всего о твоей сестре? Что ж ты меня подставляешь, дорогой ты мой!
Полный решимости отец решил поговорить с ней. Днем она тоже вела себя странно. Она запиралась в своей комнате, много времени смотрелась в зеркало и мяла свой подбородок. Когда отец зашел однажды в ее комнату, она выпрыгнула в окно. У нас был обычный одноэтажный дом, но окна были довольно высоко от земли, и она сломала себе руку. Поругали после этого отца: «Зачем было ее трогать!»


Как в кармане бандита нашли план нашего дома. То ли правда, то ли хотят, чтобы ты еще заплатил.
Про Ираиду и Тучина, как она выдернула документ о конфискации дома. Как она любила играть со мной. Юмор тех лет, как мы, дети любили слушать их черный юмор из тайных комнат, одна из которых была за стенкой шкафа. Чтобы пройти в нее, нужно было, низко наклонившись, зайти в шкаф, там отодвинуть заднюю стенку шкафа и пройти в мастерскую отца, о существовании которой знали только члены семьи. Из мастерской с такими же ухищрениями можно было спуститься в тайную комнату подвала, а оттуда – в просторную яму под подвалом.
В те годы практически неоткуда было получить дополнительный заработок. Всякие частные работы были запрещены. Остановить отца было невозможно. Он делал то, что умел. То, что было запрещено тем временем. Чтобы не попасть опять в тюрьму, он систематически собирал в доме «свою крышу». Он прикармливал сотрудников уголовного розыска, прокуратуры, милиции, и они  все-таки иногда в знак благодарности предупреждали его о возможном набеге бандитов, о готовящемся обыске.
- Мой Карпуша пошел на демонстрацию совершенно голый, совершенно босый, - делала намек отцу жена начальника уголовного розыска Новочеркасска.
Здесь мы уже не выдержали, представив двухметрового Карпушу совершенно голым и босым шагающим в колонне демонстрантов. Прыснув от смеха, мы мгновенно ретировались из нашего укрытия, но мама услышала это, и нам тут же досталось.
- Не смейте даже приближаться к той комнате. Там рассказывают взрослые анекдоты, и детям нельзя это слушать, - отчитывала нас она. – Девочки, вы же всегда были такими послушными.
- Вот, почитайте, - и она вытаскивала из комода уже надоевшую нам книгу «Примерныя девочки», изданную еще в прошлом веке
Мы любили подслушивать анекдоты, которые рассказывали взрослые за столом. Иногда мы не понимали, чему все они смеются до слез. Мы втихаря тоже смеялись, не понимая сути анекдота.
Мужчина на приеме у врача: - Доктор, когда я выпью, я не могу кончить!
- А вы не пейте.  - Тогда я не могу начать...
После этого анекдота все смеялись до слез. И потом Андрей Иванович поднял тост:
- Так выпьем же за то, чтобы начать и кончить мы могли в любых условиях, вне зависимости от того, сколько мы выпили!


Как отец бандитскую лавочку облил кислотой.
Как мы смотрели наколке на бандитке.
Не было слияния бандитского и милиции.
Вшей вычесывали на белую простыню, ловили и били. Искали их и непосредственно в голове, положив друг другу голову на колени. Еще хорошо щелкали под ногтями созревшие гнезда вшей – белые гниды. Но такая борьба со вшами не приносила видимого успеха, и отнимала много времени. Кто-то подсказал матери, что можно избавиться от вшей с помощью керосина. Керосином намазывали волосы на голове, заматывали тряпкой, и потом голову мыли хозяйским мылом, которое тоже было в дефиците. После этой процедуры детские уши опухали, кожа на них слезала хлопьями. Ощущение было такое, что кто-то покалывает эти несчастные уши иголочками.
Баландист и вши.
Вера взяла тетрадь и стала записывать.

                ОТЕЦ.

Отец вспоминал о нас редко, но эти дни становились для нас настоящими праздниками.
... Мы идем с ним по Московской улице, главной улице Новочеркасска. На пути - фотография, мы фотографируемся. Продают мороженое. Отец покупает столько, сколько мы можем съесть. Конфеты-подушечки, целый килограмм! Но вот отец встречает своих друзей, и наш праздник заканчивается.
... Он рубит дрова, колет уголь, чинит крышу. На нем - вся тяжелая работа в доме. Вечерний ритуал - отец закрывает ставни, запирает двери. Он - хозяин! Но водка подтачивает его богатырское здоровье. Я хорошо помню этот день. Он выбегает в столовую, разрывает на себе рубашку и падает посреди комнаты.
- Если еще раз выпьете - конец! - говорит ему приглашенный домой профессор.
И у нас начинается райская жизнь. Отец как будто заново начинает познавать мир. С детства хорошо играл в шашки, теперь он осваивает шахматы. Если нет партнера, по книгам разбирает партии, играя сам с собой. За шахматную доску усаживает каждого, кто попадает в наш дом. Это - его новая страсть.
...Ночами он работает в подвале. Таких специалистов по кожевенному делу, вероятно, уже не осталось. Творческая жилка заставляла его браться за новые дела. Он освоил лаковое производство, мог выделать и покрасить мех. Но к нам часто приходили с обысками. Я помню, как однажды в панике отец сунул мне, маленькой девочке, за пазуху кусок кожи. Потом он сделал в подвале дома настоящий бункер, при входе в который отодвигалась оштукатуренная стена. Говорят, что сейчас в России шкуры домашних животных, в основном, сгнивают, и только небольшую часть всего этого богатства вывозят на выделку за границу. Так за годы коммунистического режима "перевели" в России множество ремесленных промыслов. Теперь кожевенный промысел, который так нужен в холодной и ветреной России, дает баснословную прибыль и огромную занятость населению Китая, Турции и других, ближайших к России стран. У нас, в стране, где практически каждый имеет одну, а то и несколько вещей из кожи, специалистов по выделки кожи практически не осталось.
У него были наследные секреты производства. Когда в Ростове его пригласили на завод организовывать лаковый цех, он был польщен и рассказал там свои секреты. Больше передать их было некому, мать не позволила никому из нас пойти по его стопам. Но на производстве с его масштабами, скорее всего, его секреты умерли. Так расточаем мы опыт, накопленный поколениями. А ведь я помню выделанную отцом кожу, мягкую, эластичную, блестящую, как будто живую.
... Запомнился день, когда отец сам потушил пожар в подвале нашего дома, где он варил в ацетоне пленку кино для лакового производства. Я первая увидела черный дым и языки пламени, вырывающиеся из подвала.
- Мама, мама, пожар, - закричала я, и все высыпали во двор. Отец побежал внутренним ходом.
- Шланг, живо, - крикнула мать. Брат уже включал воду.
- Нужно вызвать пожарную! - мелькнуло у меня в голове.
- Не сметь! - закричал из подвала отец. - В тюрьму меня посадить хотите! - Он вынес в руках баллон с ацетоном. Одежда на нем тлела, брови и ресницы обгорели.
- Не лезь! - с силой оттолкнул от двери сына. - Тебе еще сгореть... Огнетушитель!
В суматохе все забыли, что пожарные заставили купить и повесить во дворе под навесом огнетушитель. Мать поливала из шланга, брат бежал с огнетушителем. Отец выхватил его на лету, успев крикнуть:
- Что б больше никто... Я сам...
Еще долго что-то шипело, шумело, пенилось. Дым становился белым, удушливым. Наконец, вышел отец. Одежда болталась на нем обгоревшими лохмотьями. По всему телу уже вздувались пузыри ожогов, кое-где были глубокие раны. Лицо было красное, глаза блуждали.
- Сережа, Сереженька! - бросилась к нему мать. Мы внесли отца в дом. Он долго проболел после этого. Кроме ожогов у него было отравление. Разбирая в подвале после пожара, мы поняли, что могли все взлететь на воздух. Там были баллоны с ацетоном, а рядом целая комната была набита углем.
...Та любовь, которую он недодал детям, выплеснулась на внучек.
Моя Нина лежит на диване, а дедушка начинает "мерить" ее от пяток до головы. Ей щекотно, она визжит от восторга.
- Расскажи про вареники, - просит она.
Чистокровный украинец, мой отец знал по-украински только несколько стишков.
                - Вареники на печи,               
                Пригласили систы.
                Нечищену барабулю
                Заставили исты.
Потом он сажает Нину с Наташей на  колени и начинает подбрасывать:
                - Ох, чуки, чукалочки,
                едет Нина на палочке,
                а Натка - на тележке,
                щелкает орешки!
- Лучше мне орешки! - кричит Нина.
Какое счастье, что у них есть дедушка!
...Летом мы были с ним на море. Он резвился с внучками, как ребенок.
- Три лягушки вечерком польку танцевали, увидали паука, в обморок упали, - и, взявшись за руки, они втроем уходили под воду.
Всю жизнь он мечтал купить машину. И у него были деньги, но тогда это было опасно. В специальных органах могли заинтересоваться тем, откуда он взял деньги на покупку машины, ведь официальная зарплата у него была маленькая. Ему исполнилось шестьдесят лет, когда он все же приобрел машину. С каким трудом он осваивал ее! Мозг, отравленный сильными ядами кожевенного производства, перенапрягался. Его парализовало прямо в машине, в которой он был один. Отец сумел все-таки остановить ее. Из машины его уже выносили.
Потом были разные больницы. Дома делали уколы, массаж и гимнастику. Мы надеялись на улучшение. Но тянулись дни, недели, месяцы, годы... Он стал жалким и капризным, совсем измучил мать, не давая ей покоя ни днем, ни ночью.
- Люба, Любаша... Отец упал... Умирает... Скорее... - кричала она по телефону.
- Скорую... Скорее... Я сейчас... Скорую... Вызывай скорую... - какая-то дрожь била меня, я не могла одеться.
Отец лежал на полу. Его лицо было как маска, страшная, откинутая назад маска с полузакатившимися глазами и закушенным языком. В груди булькало, свистело...
- Приступ эпилепсии, - равнодушно-уныло сказал врач после беглого осмотра. - У паралитиков это бывает, это неопасно. Нужно только следить, чтобы он не задохнулся. Мы сделаем уколы, и он будет спать долго. Но если что, вызывайте.
Дыхание отца становилось спокойным. Справа на лбу багровел синяк.
- Лучше бы ты помер, - отчетливо прошептала мать. - Лучше бы ты помер, - громко сказала она, с ненавистью глядя в расслабленное сном лицо отца.
- Люба, достань валерьянку, - брат подхватил мать, и она забилась в его руках.
- Лучше бы ты помер, изверг, - срывающимся голосом кричала мать. - Всю жизнь, всю мою жизнь ты словно камнем висел у меня на шее. Кругом жили, смеялись, радовались. А мы всю жизнь прятались в подвале. Ты душил во мне все живое. Ты и сейчас усмехаешься. Ты смеешься над тем, что отравил мне последние годы, что тянешь меня за собой в могилу.
Я со страхом взглянули на спящего отца, и в его приоткрытых глазах и в уголках рта действительно разглядела гримасу усмешки. После снотворного мать еще долго всхлипывала во сне. На другой кровати похрапывал отец.
... У отца стали чернеть пальцы ног. Машина скорой помощи отвезла его в мединститут. Это оказалась их машина. Так отец попал в прекрасное отделение.
- Надо заплатить, - суетилась мать. - А так он никому здесь не нужен. ...
Мать пятилась из кабинета заведующего отделением, а он, высокий, сухопарый, наступал на нее:
- Ваш муж умирает. За что же Вы хотите заплатить? Ваше дело - организовать непрерывное дежурство родственников. А остальное - наше дело.
- Выйду из больницы... Займусь твоей квартирой... Обменяем на центр... Второй этаж... С большой кухней... - отец не понимал, что болезнь уже не отступит.
... До сих пор не могу забыть эти ночные дежурства. Свет, пробивающийся с улицы сквозь листву деревьев, образовывал причудливые фигуры. Правая рука отца была в непрерывном движении. Он стягивал с себя простыню, непроизвольно вырывал трубку капельницы, разворачивался, и его ноги свешивались с кровати.
Сна практически не было. Каждые пять-десять минут я поправляла отца на кровати, давала воды, ставила "утку". Иногда за минуту я успевала увидеть длинный сон. Потом в ужасе подскакивала, с трудом соображая, где я нахожусь.
Больные в палате приподнимались, стонали. Я видела их желтые лица. Запахи лекарств смешивались с запахами человеческих тел. Боясь простудить больных, закрывали окна, и к утру этот запах заполнял все мое существо. Мир становился иллюзорным, движения – автоматическими. Путались представления о времени.
А утром я принимала экзамены у студентов, или читала лекции. Потом шла в лабораторию. Эти годы были самыми насыщенными и интересными. По тематике жидких кристаллов у меня были ежегодные всесоюзные и международные конференции. Мне писали из Индии, из Германии. Мы создали уникальную приставку к прибору и сутками проводили температурные исследования. Как часто нам казалось, что мы близки к открытию! На кафедре силами сотрудников шла полная реконструкция помещений и лабораторного практикума. Это были лучшие годы работы в Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта.
- Отец умирает, - жена брата чуть не сбила меня с ног в коридоре больницы.
По черному, вытянутому телу отца волнами шли конвульсии. Около него возились сестры и несколько врачей из отделения реанимации.
"Вот оно, исполнение клятвы Гиппократа, - думала я, вглядываясь сквозь туман слез в их напряженные лица. - Кто для них отец? Парализованный старик, без сознания, с гангреной обоих ног. Старик, который все равно скоро умрет..."
Позже, когда отец все-таки умер после ампутации правой ноги, я подумала:
"А не гуманнее было бы дать ему тогда умереть?"
Но в том и состоит клятва Гиппократа, что врач не может применять, или не применять знания по своему усмотрению, не должен различать больного старика или молодого. Я низко кланяюсь тем врачам, которые подарили отцу еще две недели жизни, позволили проститься с близкими!

                ПРИНЦЕССА

В Новочеркасске рядом с нами жил художник. Был он молод, красив, беден и всегда голоден. Неделями он не выходил из дома, и по ночам из его окна струился в наш двор причудливый свет. В его квартире был полумрак и беспорядок, все стены были завешаны картинами. Иногда, черный после бессонных ночей, он приходил к нам и жаловался на прислугу:
- Вчера оставил себе корку хлеба на утро, а Нюрка нашла и съела.
Моя мать всегда делилась с ним последним куском.
К художнику приезжала жена, женщина удивительной красоты. Она была корреспондентом одной из центральных газет, и ее жизнь проходила в разъездах. В эти дни он приходил к нам, просил взаймы. И вид у него был очень растерянный.
Мать давала деньги, или что-нибудь из съестного, как говорится, натурой. Так же натурой она получала обратно. Более десятка написанных маслом картин напоминают нам те далекие послевоенные годы.
Детям войны профессия художника казалась сказочной! Было удивительно, что человек в серости послевоенных будней находил красочные сюжеты. Мы не разбирались в тонкостях искусства. Картины художника казались нам прекрасными!
Я чувствовала, что даже мать, днем выполнявшая работу швеи-надомницы, а ночью тайно собиравшая из тряпья чувяки на базар, в душе уважала художника. Хотя всегда после его посещения ворчала:
- Что за блажь? Кому это нужно? Лучше бы чувяки шил, не приходилось бы тогда у чужих людей просить.
Мать была не в меру горда и всегда повторяла:
- Никогда ничего не проси у чужих людей!
Какие радости знали мы - дети, рожденные в сорок первом году? В саду строили шалаши, устилали пол тряпьем и приносили сюда все свое богатство: зеленые бутылочные стекла, пустые катушки, самодельные тряпичные куклы. Строили маленькие шалашики для кукол, читали, рассказывали самими сочиненные сказки.
Мать очень любила книги. Часто за корзину проданных чувяк приносила домой круг макухи и красочные сказки.
А еще мы любили ходить во двор индустриального института, корпуса которого были отданы в те годы под госпиталь. Бродили по зарослям смородины, ели ее, зеленую и спелую. Разговаривали с ранеными, смотрели, как они играют в футбол.
Нас не удивляло, что люди в гипсе, на костылях и даже в инвалидных колясках играют в футбол. Только теперь я поняла, что в основном это были молодые ребята, юность которых перечеркнула война. Иногда мы видели то, что не предназначалось для людских глаз. Кто-нибудь из раненых, еще недавно игравших в футбол, где-нибудь в удаленном уголке сада падал на траву. Рыдая от боли и бессилия, бился и грыз сырую землю... Так они прощались с юностью, прощались с мечтой... В радостные дни победы, в тихие послевоенные дни их горе заслоняло собой весь мир. Оно было с ними день и ночь. И некуда было от него деться.
После войны к художнику приехала племянница. У нее был туберкулез легких в запущенной форме. Художник выводил ее на балкон, и она сидела там, кутаясь в пеструю шубку из суслика. Одетая в белый пуховый платочек, с огромными синими глазами и ярким болезненным румянцем на щеках, она казалась мне прекрасной принцессой из далекой сказки...
Я слышала, как художник рассказывал матери Барину историю. Ее отец погиб на фронте. А Варя с матерью и двумя младшими сестренками прятались от бомбежки в яме под домом. В доме не оставалось ни грамма воды, и малыши плакали от жажды. В короткое затишье выбралась Варя из ямы. С трудом раздобыла немного воды, донесла до дома и на его месте увидела огромную воронку... Сам случай, казалось бы, пощадил девочку. Кое-как она добралась к дяде.
Но война не отпустила свою жертву... Варя умерла поздней весной, когда у нас цвели жерделы. Была настоящая метель падающих лепестков... А я, забившись в самый дальний угол сада, плакала, плакала и плакала... Плакала, боясь показать свои слезы, потому что у нас не плакали на виду.
Вспоминает ли кто-нибудь о тебе? Помнит ли еще хоть кто-нибудь о тебе кроме меня, маленькая девочка войны - "принцесса" моего детства?
Если бы я умела, я бы помолилась за тебя... Всей трогательностью воспоминаний детства, всей силой любви к своим детям вспомните и подумайте. Они и сейчас ходят по земле, обреченные войной дети! Может быть, это и ваши дети тоже...

                ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.

Муж провожает меня в Москву на конференцию. Мы сидим с ним на скамейке в зале ожидания. Темы для разговоров исчерпаны, мы рассеянно смотрим по сторонам. Вдруг я замечаю недалеко Игоря Чернова. С интересом наблюдаю за ним. Замечаю, что он слегка пьян.
- Смотри, - указываю глазами на Игоря. - Это моя первая любовь. Только ревновать не надо. Он меня совсем не знает.
- А мне всегда казалось, что первой любовью называют нечто реально существовавшее. То есть первая любовь должна быть связана с первым поцелуем, - муж явно злится.
- А, по-моему, первая любовь может быть без поцелуев, а первый поцелуй - без любви.
- Хорошо, первую любовь без поцелуя можно понять. Но зачем же первый поцелуй без любви?
- А извечное женское чувство жалости к тому, кто любит, тебе не понятно?
- И как часто тебе приходилось жалеть?
"Боже мой, как же ты усложняешь свою жизнь! Ну, зачем ты все рассказываешь мужу?" - удивляется моя подруга.
А если мне нечего от него скрывать? Да и с кем я могу еще поговорить, поделиться?
Объявляют посадку. Лицо мужа совсем вытягивается, когда он видит, что мы попадаем с Игорем в один вагон.
И тут происходит непредвиденное... Оттолкнув меня от двери, Игорь врывается в вагон и занимает единственное свободное место. Улыбка так и расползается по лицу мужа. Он никак не может согнать ее с лица.
- Хочешь, я набью ему морду, времени еще достаточно?
Мне становится смешно.
- Пойдем к бригадиру, - удерживаю я его за плечо. - Он устроит меня в другом вагоне.
Вагон погружен в полуденный сон. Взобравшись на верхнюю полку, я прикрываю глаза и вспоминаю. Грустно и смешно, так расставаться с первой любовью.
...В седьмом классе объединили мужские и женские школы. Мы влюблялись с первого дня. Посмотрел, сказал, передал что-то, толкнул, дернул за косу... Все казалось проявлением любви. Чтобы не быть "белой вороной", я тоже говорила о любви.
Игоря я заметила впервые на школьной линейке в начале девятого класса. Его десятый класс стоял по диагонали от нашего. Мои глаза встретились с его рассеянным взглядом, и я начала сходить с ума.
Повернулся, задумался, в фас, в профиль….  Стукнул соседа, засмеялся, махнул рукой, оперся на плечо друга. Мой мозг все запоминал и фиксировал, чтобы вновь и вновь "прокручивать" эти кадры потом в тишине уроков. Я перестала заниматься.
Мы занимались в разные смены. Но зато со своей парты я видела в окно балкон его квартиры. Теперь вся моя жизнь на уроках состояла из ожидания. На уроках спасали только способности, хорошая память, да авторитет, завоеванный ранее у одноклассников и учителей. Вечерами, надеясь встретить его, я бродила с подружками около школы, заходила в гости к подруге, проживающей в его доме.
В эти годы в стране были какие-то проблемы с хлебом, с крупами, и мы, школьники, все свободное от школы время проводили с тысячных очередях за хлебом. Это было развлечение, сродни современным дискотекам. В те годы даже жалкие самодельные приемники были редкостью. Поэтому, чтобы согреться, мы становились в круг недалеко от очереди, и, напевая себе сами, подтанцовывали модные тогда твист, чарльстон, рок-н-ролл.
При встрече с Игорем ноги становились ватными. Его голос неделями пел во мне.
А сердце прыгало, стучало, ликовало. Я неслась над землей со своей любовью. Но мне не хотелось, чтобы кто-то узнал мою тайну. И я стала встречаться с Виталькой из нашего класса, который был безнадежно влюблен в мою подругу Свету.
Мы дружили открыто. На уроках садились друг к другу за парту. Стояли вместе в коридоре. Ходили в кино и в парк. Виталий стал часто бывать у нас дома. С ним мы и поцеловались первый раз в жизни. Поцеловались смешно, едва касаясь губами друг друга. В те годы суровой школьной морали мы вели себя вызывающе.
- Вот оно - зло! - решили учителя, и мы подверглись гонениям.
А мне нравилось быть гонимой, когда при всем классе громогласно меня заставляли пересесть на свое место.
- Позор! Девочка! Где твоя гордость? - кричала на меня классный руководитель Нина Федоровна. - Сама лезешь к мальчишке. Пусть придет твоя мама.
Мама, сердцем чувствовавшая, что это не любовь, объясняла совершенно спокойно:
- Виталик? Хороший мальчик. Он бывает у нас дома. Делают уроки, слушают музыку. Нет, не боюсь. Свою Любу я хорошо знаю. 
- В чем дело? - спрашивала она меня. - Зачем же так демонстрировать? Зачем дразнить учителей?   
А для меня это был бунт, в котором я топила настоящую любовь к Игорю. Любовь дала трещину через год, когда я однажды стояла с подругой в подъезде его дома.
- О, боги! - возликовала я, услышав его голос.
- О, боги! - пошатнулась я, задохнувшись от отборной брани, скатывающейся сверху по лестнице. Игорь нас не видел.
Это был выстрел из орудия. Ядро прошло навылет, оставив в моей груди огромную зияющую рану. У меня пропало желание видеть Игоря, думать о нем.
Но еще долго, встречая его на улице, я задыхалась. Останавливалось сердце, и кровь бросалась в лицо.

                МИР ПРАХУ ТВОЕМУ!

Человеку свойственно желание походить по грани дозволенного и недозволенного, побалансировать на гребне между жизнью и смертью, между любовью и ненавистью. После этого все простое кажется великим и значимым. Ярче и полнее начинаешь ощущать жизнь.
В детстве я безумно боялась высоты, была очень застенчива. Во мне все сильнее зрел протест против высокого забора нашего дома, так хорошо отражавшего замкнутый уклад жизни нашей семьи. И я записалась в секцию туризма.
Учеба на первом курсе университета давалась легко. Все свободное время мы проводили в походах по области. Мы готовились к зимнему лыжному походу по Подмосковью. Перед самым походом наш руководитель заболел.
- Вас поведет Тимка, Тимофей Иванович Громов, - сказали нам в секции.
Как хорошо зимой в настоящем лесу! В наших широтах нет ни настоящей зимы, ни настоящего леса. И теперь меня радовало все! Белый ослепительный снег, зеленые сосны-великаны, поваленные деревья, и даже то, что я не умела стоять на лыжах.
Иногда казалось, что не осталось никаких сил, хотелось упасть в снег и плакать. И вдруг в последний, в самый последний момент появлялось второе дыханье…. И можно было идти, идти и идти... Такие переходы сменялись веселыми привалами.
Не снимая рюкзака, падали в снег, пели, смеялись, шутили.
А первый спуск с горы, когда, падая и соскальзывая вниз, карабкались на четвереньках, путаясь в палках и лыжах. Корчась от смеха, кувыркались, застревая между деревьями, долго хохотали потом над собственной неловкостью.
А через два дня я уже мастерски спускалась с горы. Как приятно было чувствовать себя ловкой и красивой! За два дня до отъезда мама купила на рынке светлую дубленку. В те годы их еще не носили в городе. А в походе она смотрелась прекрасно с черными брюками. У меня были самые теплые в группе варежки на меху.
Как чудесны были вечера! Где-нибудь в опустевшем здании сельской школы мы сидели тесной гурьбой около горящей печки и пели песни, песни задорные и грустные, тюремные и туристские, военные и народные. И часто я чувствовала рядом Тимкино плечо, обернувшись, встречала его взгляд...
А вечера в лесу, когда мы никак не могли найти нужную деревню! Свет луны, пробивающийся сквозь засыпанные снегом ели, "злодей-мужичок", указывающий кратчайший путь до села. Все напоминало мне сказку.
...В тот день было очень холодно. Идти было трудно. Никто не знал, чем нужно было смазывать лыжи в такой мороз. Снег хрустел и скрипел, лыжи почти не скользили. Трудно было дышать, в носу щипало и смерзалось. Если приходилось снимать рукавицы, руки мгновенно замерзали, а потом долго болели.
Переход был большой и безлюдный. Деревья стояли красивые, одетые со вчерашнего теплого вечера в пушистый иней. Но красота эта не радовала. Безоблачное серое небо усиливало гнетущее ощущение.
Пропала иллюзия игры... Мы были так некстати в этом суровом лесу, одетые кое-как, ничего не умеющие. Все шли молча, никто не шутил, не смеялся, как обычно. Все понимали: случись сейчас что-нибудь самое малое непредвиденное, оно может обернуться большой бедой. И особенно озадачен был Тимка.
У меня часто спадало крепление. Обычно я шла впереди, иногда даже прокладывала лыжню. А сегодня плелась в хвосте... Я села на снег и расплакалась. Не было сил, замерзшие руки не слушались. Отряд скрылся за поворотом. И когда мне показалось, что меня совсем бросили, оттуда вынырнул Тимка.
- Ну что ты, Люба. Давай помогу.
Тимка колдовал долго, но сделал хорошо. До вечера крепление не спадало.
- Вот и все. Теперь пошли.
Он надел свои тонкие пуховые перчатки и, обогнув всех, занял место во главе отряда.
Хорошее настроение постепенно вернулось ко мне. Руки, поболев немного, отогрелись. Моя дубленка была готова и к большим морозам.
Я подумала, что надо было бы дать свои рукавички Тимке. Во время похода все грели руки в моих рукавичках. Но он был далеко. Чувство успокоенности постепенно овладело мной, а мысли переключились на что-то другое...
Вечером мы сидели в электричке, ели промерзшую колбасу, запивали добытым на станции кипятком. Тускло горела лампочка в конце вагона. Загремела выпавшая из рук Тимки алюминиевая кружка.
- Господи, да он руки себе обморозил! А ну-ка давай сюда, - Рита принялась тереть его руки. - Да и уши тоже! Что же ты молчал? Где у нас гусиный жир?
У меня защемило сердце. Я не могла сдвинуться с места. Я знала, что Тимка обморозил руки из-за меня.
Опять потеплело. Весь следующий день отряд оставался на небольшой станции. Все с удовольствием ели в столовой горячие щи и ждали Женю и Тиму, которые решили отметить сами конец маршрута.
Они вернулись поздно, едва успев к последней электричке в Москву. Вернулись молчаливые и смертельно усталые. Тимка снял шапку, и я впервые увидела, что у него седые виски.
- Женя, что с вами случилось? У Тимы за один день виски поседели, - спросила я.
Женя пробовал шутить, говорил, что Тимка сразился с медведем. Тимка молчал, как всегда глядя в сторону. Только раз он посмотрел на меня, и я вдруг поняла, что нарушила сегодня канву еще не сложившихся отношений.
- Ты что? - шепнула мне Рита. Я видела, что она была влюблена в Тимку, - Неужели ты раньше не замечала? Я учусь с ним уже три года, и он никогда ничего не говорил об этом...
В Ростове многое забылось. Решили отметить счастливое возвращение. Я предложила дом родителей. Было весело и шумно. Я ждала Тимку, одного Тимку из всей группы... Но он не пришел. Он даже не придумал себе отговорку. Сказал, что придет, но не пришел. И только я одна знала, что он не пришел из-за меня.
Я видела его еще несколько раз в университете. Мне очень хотелось поговорить с ним, пригласить его домой, показать свою библиотеку. Сделать так, чтобы он понял: я не злая, я не равнодушная...
С кем-то из ребят я танцевала на вечере. Кто-то приглашал меня в кино. А я думала о Тимке...
...Лето было чудесное, первое студенческое лето. Работа на строительстве лаборатории ядерной физики, поход по Кавказу, альпинистский лагерь.
Загорелая и радостная,  с волнением входила я в здание университета, Больше всего мне хотелось увидеть Тимку. И вдруг... Тимка погиб!
- Господи, да кто же знал! - рассказывала мне Рита со слезами на глазах. - Когда он поскользнулся и повис, держась на руках, мы даже и не испугались. Ниже было большое покатое плато. Я крикнула: - Держись, Тимка! - и стала пробираться к нему. Я видела, как руки его разжались, и он стал скользить, набирая скорость. Два, три раза ему удалось зацепиться за выступ или куст, но руки как будто не слушались его. Раздался грохот камней, и я прижалась к скале, потому что в глазах потемнело. Я услышала крик, и, не разбирая дороги, мы бросились вниз, рискуя на каждом шагу сорваться вслед за Тимкой...
...Мы стояли в тихом углу университетского коридора. Мимо шли шумные стайки студентов, но мы были глухи ко всему.
- Он умер там же? - спросила я Риту.
- Он умер у меня на руках. Понимаешь, у меня на руках. Я до сих пор не могу простить себя. Почему мы не отговорили Тимку от этого самовольного похода в горы? Все проклятая погода! Он боялся, что смена в альплагере кончится, а он так и не попадет в горы. Зачем мы пошли с ним, ведь один он бы не пошел?! Это никогда не забудется. Понимаешь, никогда!
... Этот сон повторяется часто. Я падаю со скалы. Начинаю скользить медленно, стараясь задержаться. Мне удается, и я думаю с облегчением:
"И чего это я так испугалась? Здесь и склон не такой уж крутой".
Но руки устали... Немеют обмороженные зимой кончики пальцев. Медленно, медленно разжимается палец за пальцем. Роем проносятся мысли, жалкие, лихорадочные мысли о спасении.
Теперь я лечу долго, с сожалением вспоминаю все, оставшееся в жизни. И перед глазами встает лицо Тимки. Его лицо в тот вечер, когда я увидела его седые виски.
Такой сон заканчивается пробуждением. Чувствую, как отекли руки, как болит как будто разбитое на острых выступах скалы тело, как неровно, всплесками бьется сердце. Я слышу каждый его удар.
... В следующем году мне поручили руководство туристской группой, и мы поднялись к могиле Тимки.
С большой проезжей дороги тенистая горная тропка ведет к огромному валуну, около которого стоит маленький рассохшийся памятник. Фотографию трудно разобрать. А на валуне свежей краской написано:
"Громову Тимофею Ивановичу. Мир праху твоему. Отец".
А кругом так тихо, так спокойно. Величавы так любимые Тимкой горы! Люди приходят и уходят. Словно боятся потревожить его покой.
Мир праху твоему, Тимка! Прости!
Нет! Я не успела полюбить его, слишком мало мы знали друг друга. Почему же в своих мыслях я так часто обращаюсь к нему, к матери, к отцу, к "принцессе" моего детства? Потому, что могу идеализировать их?
Нет. Почему-то меня не оставляет чувство вины. И еще. Смерть всегда таит в себе тайну, загадку, разгадать которую живущему человеку не по силам.

Через несколько дней у Веры опять выбралось время, и она решила записать историю семьи Саши. Она знала, что эти записи не должны были попасть в руки Саши, Так уж случилось, что двоюродная сестра Саши подслушала в детстве разговор своей матери Анны о тайне рождения Саши, и рассказала потом Вере.

«На севере вблизи польской границы жила семья кавалера царской армии Григория Кабанова, двадцать пять лет верой и правдой отслужившего Отечеству. Жена Евдокия родила ему четверых детей. В их местечке все знали три языка: польский, еврейский и русский. Они считали себя русскими, хотя знали, что в их крови есть еще и польская, и еврейская составляющие. После Октябрьской революции Евдокия с детьми едва не умирали с голода. Они выживали, собирая в полях неубранную свеклу и промерзшую картошку. Однажды к ним пришли, и стали требовать зерно.
- Откуда? У нас его сроду не было, - взмолилась Евдокия. Проверяющий подошел к печке, в которой запекалась свекла, достал ее, бросил на пол, и на глазах голодных детей раздавил каблуком.
Из армии Григорий пришел смертельно уставший и больной. Жить стало еще труднее, и потому свою старшую дочь Екатерину они отдали в богатую семью безродной сестры Евдокии. Екатерина была некрасива. Но проживание в богатой семье тетки сделало ее заносчивой и вздорной. В местечке были католические костелы, в которые Екатерине приходилось ходить со своей теткой Таисией. Но в душе Екатерины уже зрели коммунистические идеи, и она очень обрадовалась, когда тетка и ее муж решили, что ей пора учиться в сельскохозяйственной академии. Здесь она забыла о католической церкви и вступила в комсомол.
А в донских просторах в семье знаменитого казачьего рода Орловых в последний год уходящего девятнадцатого века родился казак Алексей. Алексей был красив и статен, как настоящий казак.
Встретились Екатерина и Алексей  на слете полеводов в тридцатом году. Расставив свои женские сети, Екатерина все же заполучила понравившегося ей полевода. О своей беременности она сообщила ему письмом, и попросила его дать согласие на то, чтобы ребенку записать его фамилию. К тому времени Алексей уже состоял в рядах партии, и письмо содержало скрытую угрозу для его карьеры.  Наслышанный о различных связанных с подобными ситуациями скандалах, он дал согласие. Так в те годы рождались семьи, без церковных, или гражданских записей. Общность проживания, или совместное участие в рождении ребенка считалось достаточным, чтобы считать пару семьей. Жили они в разных городах и создавать совместную семью с Екатериной Алексей не собирался.
Екатерина работала на опытных полях Смоленской селекционной станции. Ее руководитель был хорошим педагогом, и она успешно осваивала свою специальность. Сына Сергея она определила в детский садик.
По всей стране уже шла волна гневных разоблачений и расстрелов врагов народа. На селекционной станции, где сотрудники жили и работали, как одна семья, как и по всей стране, поддерживали эти акции, и тоже выступали с гневными речами. Ничто не предвещало беды.
Но беда пришла. В один день станция опустела, а оставшиеся сотрудники, боясь друг друга, прятались на разных опытных полях. За Екатериной пришел воронок, и она первый раз в жизни оказалась в НКВД».

Вера остановилась и решила не записывать то, что знала она, но не знал о своем рождении Саша. Их детям тоже лучше не знать об этом.
Вера просто вспомнила, как, рассказывая ей об этом, свекровь сказала лишь:
- Разве я могла сказать что-нибудь хорошее о своем учителе? Тогда бы погибла и я, и Сергей… - и, подумав, добавила. – А твоего Саши никогда бы не было.

Но правды не знала ни двоюродная сестра Саши, ни Вера. Эту правду глубоко похоронила в своей памяти сама Екатерина.
Когда за ней приехали на опытное поле, у нее отказали ноги. Она только и думала о том, что своего сына она не увидит больше никогда.
Ее привезли в управление и указали дверь. Екатерина постучалась, спросила разрешения, и вошла в кабинет. Ее била мелкая – мелкая дрожь. Хозяин кабинета встал, подошел к двери и запер ее.
Он приблизил свое лицо к ее лицу и дохнул на нее дымом папирос и перегаром. Он был коренастым, невысоким, и говорил с каким-то чуть заметным акцентом.
- А ты – некрасива! – смачно засмеялся он, и глаза его превратились в щелки. – Тебе уже говорили этот комплемент?
- У тебя есть шанс выжить, – он прижал ее к стене, и его рука полезла ей под юбку, - Шанс небольшой, один на сотню или на тысячу. Такой же шанс есть и у твоего сына. Не выживешь ты, не выживет и он.
- Ты будешь послушной, и выживешь, - уже шептал он сдавленным голосом, оттесняя ее к дивану. - Ты ведь не огорчишь меня? Ты ведь не хочешь прямо отсюда отправиться в тюрьму к своему учителю? Да нет, не бойся, его там уже нет. … Этого врага народа уже расстреляли… Шутка, - отрезал он, - это мы с тобой сегодня разберемся, кто – враг народа…
Он повалил ее на диван. Его руки ловко раздевали ее, а она, омертвевшая, не смела сопротивляться.
- А здесь ты ничего! – цинично шептал он.- Все на высшем уровне.… Вот сейчас ты еще и удовольствие получишь… - он уже вошел в нее, и она была на гране обморока. – А за удовольствия платить надо. Платить… платить… платить…
Он расплылся на ней, ее тело было напряжено. И вдруг она почувствовала, что какая-то горячая волна поднимается в ней и помимо воли ее заливает пульсирующее пронизывающее все тело расслабление.
- Умница, - шептал он. – Умница. – Его тело тоже вздрагивало, и наконец-то он затих.
Он лежал на ней долго. Потом он начал все снова. Теперь это продолжалось, и продолжалось. Он покусывал ее плечи, ее грудь…
- Старайся, девочка, - шептал он, - я не хочу кончать, пока ты не кончишь. Мне так не интересно!
- Ну, сопротивляйся же, сука!  - вдруг крикнул он. - Что ты тут разлеглась?
От окрика она лихорадочно попыталась оттолкнуть его, сдвинуть широко распластанные ноги. Но он стал снова раздвигать их. Оттолкнуть его было невозможно, он словно приклеился к ней. Волна оргазма снова накрыла ее.
- Хорошо? – спросил он, вздрагивая. – Тебе ведь хорошо? А с мужем такого не было? Верно? Ну, говори, сука, не было?
- Не было, - выдавила она, и подумала, что ведь это правда. Моменты близости с Алексеем можно было пересчитать по пальцам. И кончались эти моменты так быстро, что ничего подобного она никогда не испытала. Да и какой он ей муж? Разве что после ее завуалированного шантажа он позволил ей записать сына на его фамилию, а в те годы этого было достаточно, чтобы говорить о нем, как о муже.
А теперь на всю оставшуюся жизнь оргазм будет четко ассоциироваться у нее с насилием.
- Ну вот, - поднялся он, и подтянул брюки. – Одевайся, будем работать.
Он сел к столу, закурил папиросу.
- Садись, - приказал он. Его голос звучал повелительно. – Итак, что мы имеем. Сейчас я буду задавать тебе вопросы, и ты, отвечая на них, будешь думать о сыне, и о том, куда ты хочешь попасть после нашего разговора, домой, или в тюрьму. Предупреждаю, своего учителя ты не спасешь. Сама погибнешь, и сын твой погибнет. Оттуда никто не выходит. Поняла? Я спрашиваю тебя, сука, ты поняла? – рявкнул он
- Поняла, - прошептала она.
- Ты видела, как к нему на работу приходили незнакомые люди? Вот эти, и эти? – он протянул ей какие-то фотографии. Она растерянно молчала. – Видела? Сука, ты видела этих людей? – ударил он ее по лицу фотографиями. – О сыне думай, сука, о сыне.
- Видела, - наконец-то выдавила она, и внутренне ужаснулась тому, что делает.
- Почему не сообщила в органы? – орал он. – Почему?
- Я не знала, что надо было сообщать, - шептала она.
- Не знала, - цинично передразнил он. – Теперь будешь знать. И будешь сообщать обо всем, что будет происходить в селекционной станции. Потом переведем тебя на другую работу, и там тоже будешь обо всем сообщать.
- Ты знала, что он занимается на селекционной станции подрывной работой? – продолжал он допрос. - Что он специально вывел совершенно негодный сорт пшеницы? Ты знала это? – Кричал он. – Отвечай, сука, сын ждет тебя дома.
- Я не знала, - шептала она.
- Чего ты не знала? Ты тоже участвовала в этом, и сейчас я отправлю тебя в тюрьму.
- Нет, пожалуйста, я буду говорить все, что нужно. Пожалуйста!
- Итак, на глазах сотрудников, к нему приходили агенты иностранной разведки. Всех этих агентов ты опознала. Правильно? Желательно, чтобы ты поточнее вспомнила, когда приходил этот гражданин, когда этот, - совал он ей под нос фотографии. – Ну, когда к вам на станцию обычно приходил кто-то, давай запишем.
Она чувствовала, что ее сознание раздваивается. Близость с этим ужасным человеком, и этот неожиданный оргазм вызвали в ней слабость и безволие. Она сидела в кресле перед столом, и ее тело было налито свинцом.
- Ну, что ты засыпаешь? Надо взбодриться, - он подошел к ней, и расстегнул пуговицы на ширинке. – Немного поиграем. -  И она испытала третий за сегодняшний день оргазм. - Умница, умница, - сдавленно бормотал он, - все у нас будет хорошо. Хорошо, хорошо…
- Так, - говорил он, расслабленно развалившись в своем кресле. – Сейчас ты умоешься, я вызову секретаря, мы все запротоколируем, ты распишешься, и пойдешь домой к сыну. Мы к тебе направим домработницу, а ты будешь интенсивно сотрудничать с нами. Тело у тебя роскошное, - неожиданно добавил он, - работать с тобой просто невозможно. Ну, пойдем еще разок на диван. Нет, нет, ложись на животик.  Теперь стань на коленочки. Ножки раздвинула,… Что ж вы с мужем так никогда не делали? – Он взял ее за груди, и вошел в нее сзади. – Вот так, так, так… - он тянул ее за груди, как будто пытался оторвать их. Ей было больно, но она молчала.
- Ну, давай, милая, ты ведь знаешь, я так просто не кончу, мне нужно твое участие, - и он стал водить языком по ее шее, по спине. Дрожь прошла по всему ее телу, и опять в конвульсиях оргазма забилось ее тело.
– Ну, ты – сука… - посмеивался он. - Я ее насилую, а  она еще и удовольствие получает.… Ну, что, так хорошо тебе никогда не было? Тебя спрашиваю, сука.
- Не было, - прошептала она.
- Ладно, одевайся, садись к столу. Если дальше ничего не испортишь, то считай, что выжила и ты и твой отпрыск. А, может быть, родишь мужу и еще одного?
- Я его давно не видела, он в другом городе работает.
- А зачем нам муж? Ребенка мы и без него заделаем. Главное, чтобы он признал его потом. Ну что, признает? Хороша же ты, стерва! Хороша! Лицом не вышла, так телом добрала.
Он отпер дверь и впустил секретаря. Теперь она уже автоматически отвечала на самые абсурдные вопросы, понимая по интонации его голоса, как нужно отвечать. Она чувствовала себя посаженной на кол. Еще живая, но смятая морально и физически, она уже не думала о том, что ее ответы приближали чью-то смерть. У нее был только один путь к жизни – отвечать так, как им было нужно. И для этого ей нужно было что-то выключить в своем мозгу, в своей памяти. Ей нужно было убить свою душу! Наверное, это было сложно. И поэтому, когда ей сказали, что она свободна, она не сразу смогла встать. А, сделав шаг, почувствовала сильнейшее головокружение и едва не упала. Как галантный кавалер, он подал ей стакан воды, и под руку проводил до дверей.
На другой же день к ней прислали домработницу, деревенскую девушку Фросю. А еще через неделю ее перевели на работу в сельскохозяйственное управление секретарем управляющего. Она старалась не думать о тех сотрудниках селекционной станции, которые  куда-то пропали. И еще через пару месяцев ей предложили вступить в партию. Два, три раза в неделю, под видом неотложных дел, она отправлялась в НКВД с отчетом. Их отношения со следователем по делу их селекционной станции продолжались. Ее подташнивало. Он заметил это.
- Уничтожу, если аборт сделаешь. Мое семя, пусть живет, - сказал он, узнав о ее беременности. - Отпуск дадим. Езжай к мужу, чтобы у него потом сомнений не было.
Алексей удивился ее приезду. Она поняла, что у него была своя жизнь. Наверное, у него была женщина. Но Екатерина сказала, что ее прислали в этот город в командировку, что ей негде остановиться. Он был всем этим явно недоволен. Но ей все-таки удалось пару раз придти к нему в постель. В то же время он заметил, что ее все время тошнило. Чтобы не заострять на этом внимания, она уехала так же неожиданно, как и приехала.
- Спасибо скажи. Мало того, что ты и сын твой живыми остались, я тебе еще и подарочек сделал, – хохотал следователь над ее округлившимся животиком. - Попробуй обидеть
Постепенно она становилась уверенной и злой. Она знала, что с ней могут поступить так же, как поступила она. Она заранее отгораживалась от всяких дружеских отношений. Теперь ее жизнь превратилась в систематическое предательство тех, с кем она работала. С особым удовольствием она собирала информацию о тех людях, кто был невнимателен к ней, кто хоть нечаянно обидел ее. Она доносила, придавая событиям собственную интерпретацию. Порой люди исчезали после ее доносов, и она чувствовала себя почти Господом Богом. Ее природное властолюбие, желание выделиться, несмотря на невзрачную внешность, наконец-то, нашли благодатную почву.
Когда стало приближаться время родов, Екатерина написала письмо и попросила Алексея дать свою фамилию и второму ребенку. Алексей ответил уклончиво, что время еще  не подошло для рождения их ребенка. Через пару недель его вызвали в НКВД. Молодой следователь сказал ему:
- Вот получили из соседнего города. Тут на тебя столько собак навешали, – он протянул Алексею письмо. – Подчерк-то знаком? Женщина? – Алексей утвердительно покачал головой. От неожиданности обвинений у него пропал дар речи. - Надоело нам эти женские штучки разбирать. Ты, парень, беги от этой суки. Но сначала договорись с ней как-нибудь по-хорошему. Еще одно такое письмо придет, и я тебе не смогу помочь даже из мужской солидарности.
С возмущением Алексей рассказал об этом своей сестре Анюте.
- Не мой это ребенок. Она ведь беременная ко мне приезжала, тошнило ее, и родила потом через шесть месяцев.
- А ты успокойся, подумай. Значит ей не на кого записать этого ребенка. Все равно он будет расти с твоим сыном. Что ж, один будет Орлов, а другой? Да и не оставит она тебя в покое. Тебя ведь предупредил следователь. Ну, что ж теперь, погибать тебе из-за того, что она нагуляла где-то этого ребенка?
- Все равно я с ней жить не буду, - согласился Алексей, и на следующей неделе оформил необходимые документы на второго ребенка.
Через месяц после родов следователь потребовал, чтобы она пришла в НКВД с ребенком.
- Чингисхан, знай наших. За казака сойдет. Татаро-монгольской крови и так в русской достаточно намешано. Чуть больше, чуть меньше, никто не разберет. – Он наклонился к ребенку, положил ему руку на лоб и быстро-быстро пробормотал что-то. Екатерина разобрала только слово «аллах». Это была их последняя встреча.
Через неделю началась война, и Екатерина никогда больше его не видела. Но возможной встречи она боялась всю оставшуюся жизнь. Встречая похожего на него человека, холодела. У нее начиналось головокружение, и долго-долго она не могла придти в себя.

*   *   *

Саша был самым маленьким среди двоюродных братьев и сестер, которые нашли приют в доме у тети Маруси. Он уже привык к тому, что над ним все время посмеивались и подшучивали. Чтобы не плакать от обиды, он научился подшучивать и сам. Сразу после победы в доме только и говорили, что вот-вот приедет их папа.
- Папа приехал, - кричал Саша, вбегая в хату. Но к этой его шутке все уже привыкли.
Саша так часто шутил на эту тему, что и сам поверил, что вот-вот он встретит на дорожке к дому возвращающегося с фронта отца. Он часто ходил туда. Нет, он не стоял там и не ждал. Он был непоседой, и просто не умел ждать на одном месте. Он был уверен, что будет бежать, когда из-за поворота появится его папа, которого он никогда не видел. Не встретив его, Саша возвращался обратно, и игра во встречу папы начиналась снова. Так и в этот раз Саша бежал по дорожке, и, действительно, из-за поворота вышел высокий военный.
- Папа?! – еле слышно прошептал Саша и замер на месте. – Папа?!
- А как твоя фамилия? Как тебя зовут? – военный наклонился к Саше.
- Саша я. Орлов Саша.
- А я – Орлов Алексей. Стало быть – твой папа.
- Папа, папа, - завопил Саша, - я так долго ждал тебя. Папочка, папа.
Алексей взял Сашу на руки и закружил его. Счастье переполняло его. Это был его сын.
- Сынок! Сыночек! – Он повидал столько горя на дорогах войны, что был безумно счастлив сжимать в объятиях это хрупкое тело. – Где мама? Где Коля? А Маруся дома? Пойдем быстрее. – Вопрос об его отцовстве больше никогда не возникал даже в его мыслях. А лет через двадцать ему приятно будет услышать мои слова о том, что наша дочь Нина похожа на него.
«Бывают же чудеса!» - подумал он тогда, и эта внучка стала навеки самой его любимой.


На годовщину рождения отца Семена Карпенко брат Алексей пригласил к себе обеих сестер Зину и Веру.
- Лиза уехала с Ксенией на море. Мы сможем спокойно помянуть отца.
Пришло уже более двадцати лет после его смерти, и мы всегда поминали отца на день его рождения. В квартире было прохладно и чисто.
- Не простудитесь! Хотите, я отключу кондиционер? – спросил Алексей.
- Да, что ты! На улице такая жара, хоть у тебя немного прохладимся, - взмолилась Вера.
На столе стояло холодное пиво. Алексей наварил раков. Сестры дополнили все это принесенной закуской.
- Все, как любил отец, - с грустью сказала Зина. – Сколько лет его уже нет, а кажется, что все это происходило вчера.
- И все-таки, жизнь стала совсем другой. Отец не в то время родился. Ему бы сейчас жить с его предпринимательской жилкой, - вторила ей Вера.
- Не знаю, - с сомнением продолжал беседу Алексей. – Я уже и в наше время попробовал организовать фирму. Ничего хорошего их этого не вышло. Слава Богу, удалось закрыть ее без видимого ущерба. Даже говорить об этом сейчас не хочу, - горячо заключил он, заметив вопрос в глазах сестер. – Эту тему закрыли. Лучше поговорим о родителях. Помянем отца. Пусть земля ему будет пухом! Этот коньяк хорош.
- Да нельзя мне, - пыталась отказаться Зина.
- Возьми несколько капель в рот и подержи, - учила ее Вера. – А потом сделай глоток. Валерьянку же ты пьешь, или пустырник.
- Девочки, не издевайтесь, это настоящий выдержанный армянский. А вы о валерьянке говорите, -  засмеялся Алексей. – Так вот, при подготовке своих книг по теоретической психологии, я много думал о том, как все мои теоретические изыскания согласуются с жизнью простых людей. И часто думал о жизни родителей, о той ситуации, в которую они попали. Все гораздо сложнее, чем рассматривает Фрейд. Мне уже противны эти американские фильмы, содержащие однотипные психологические клише «по Фрейду».
- А мне нравятся их психологические детективы. В них все дороги ведут в детство. И это определяет поведение людей во взрослой жизни, - возразила ему Зина.
- А ты сравни то, что у них происходит в этих фильмах, и что происходит в настоящей жизни. Разница есть? – Спросил Алексей.
- В жизни не так часть убивают исподтишка, - вставила Вера.
- Часто, мы просто не знаем об этом. Но об этом потом. Я много анализировал. И пришел к выводу, что существуют массовые нарушения психики людей, живущих в определенные эпохи, при определенных государственных режимах.
- Ну, это элементарно, взять фашизм. Все это делает идеология, - согласилась с ним Вера.
- Нет, все не так элементарно. Все как раз очень сложно. На первые нарушения психики, связанные с появлением авторитарного режима, типа эйфории от бесконечного повторения внушаемых догм, налагаются с течением длительного времени другие нарушения, связанные с тем, что человека лишили свободы действий. Его существо ежеминутно встречается с невозможностью делать свои обычные дела, или с необходимостью врать, и изворачиваться, а еще хуже, с необходимостью предавать и убивать, пусть не впрямую, а, например, с помощью доносов. Все это капля за каплей накапливается в виде груды отрицательных эмоций, порождая депрессивные психозы.
- Но отрицательные эмоции можно разбить весельем, положительными эмоциями. Именно поэтому так любили веселиться наши родители даже в сталинские времена, - пыталась возразить Зина.
- Это был пир во время чумы. Глыбу отрицательных эмоций нельзя разбить напускным весельем. Все они жили в состоянии глубочайшей депрессии. С течением времени некоторым даже нравилось участвовать в подлостях, доносах. И тогда к депрессивному состоянию прибавлялась радость от этого. Радость, рожденная подлостью, веселье, не имеющее под собой почвы счастья, - это маниакальный психоз. Но такая радость не может продолжаться долго. Ответная подлость, и все летит в тартарары. Опять депрессия. Когда это часто меняется, это уже маниакально-депрессивный психоз. Может быть, некоторые психиатры не согласились бы со мной, но у меня эта картина вырисовалась давно. Да и по теории, массовые психозы – не такая уж и редкость.
- Бог с ними, - перебила его Вера. – Помянем маму.
- И опять же, в нынешней жизни у нашей мамы Нины с ее необыкновенными способностями и фотографической памятью были бы широчайшие перспективы, - добавила Зина. Они выпили.
- Кстати, - продолжил Алексей, - у всех женщин того поколения есть ярчайшие проявления депрессивного, или даже маниакально-депрессивного психоза. И именно потому, что им перекрыли все пути. Мать Лизы, например, это такой сгусток депрессии, что от нее прямо могильный холод идет. А мать твоего Саши, Екатерина Григорьевна… Никогда не улыбнется, рта не откроет, если все поют песни. Да и наша мама тоже. У нее обязательно должен был быть по жизни злейший враг, с которым нужно было бороться.
- Почему все женщины? – спросила его Зина. - А мужчины, что, не подвержены этим психическим отклонениям?
- С мужчинами по-другому. Они добровольно уходят от этих проблем, впадая в алкоголизм, где психических нарушений еще больше. Возьми хотя бы отца, или его друзей по праздничным встречам, - ответил ей Алексей.
- Я как-то нечаянно услышала разговор мама с Юлией Дмитриевной, женой этого прокурора Юрия Ивановича Старикова, - сказала Вера, - Она рассказывала маме, почему он так беспробудно пьет. Ему приходилось раз, два в неделю участвовать в расстрелах. Приговоренный шел по коридору подвала, и ему стреляли в затылок. Не Юрий Дмитриевич, конечно. Но, как прокурор, он должен был зафиксировать смерть. А все мы знаем, сколько невинных людей попадало в эти подвалы.
- Господи! А мне он всегда казался мягким, добрым человеком, - ужаснулась Зина. – Так вот почему он всегда так по-свински напивался.
- Наверное, это трудно выдержать, потому он умер даже раньше отца, хотя и был моложе его. Давайте помянем их всех, то поколение. Тех, кого мы знали, - предложила Вера. – Вы раков, раков ешьте. Помните, как отец всегда покупал их на свой день рождения?
- Слава Богу, эти психозы не заразны, - сказала Зина. – Мне кажется, что в нашем поколении, взрослевшем после смерти Сталина, уже не было никаких психозов. Конечно, мы были еще ограничены в своей свободе. Но мы могли выбирать и место учебы, и профессию, и нас не заставляли заниматься доносительством. Мы не знали другой жизни, и нам казалось, что мы свободны.
- Все это благодаря маме, от нас ничего не скрывали. В нашей семье всегда говорили правду даже о Сталине, - сказал Алексей.
- Не нашлось у нас Павлика Морозова, - пошутила Вера.
- Но, девочки мои дорогие, не во всех семьях так. Есть такие термины – «индуцированное сумасшествие», «индуцированная шизофрения», «индуцированный бред», то есть наведенный бред. В семьях, где есть психически больные люди, их близкие тоже начинают приобретать те же страхи, те же причуды и, наконец, полностью психическое заболевание. И далеко ходить не нужно, эта беда пришла в мою семью, - грустно заключил Алексей.
- Да ты что, Алеша, - вскинулись разом Зина и Вера. – О чем ты говоришь?
- Да, дорогие мои. Эти психозы частично перекинулись и на наше поколение.
- Если ты о Лизе, то, конечно, характер у нее взбалмошный, но…- начала Нина, но Адексей перебил ее.
- Лизу я показывал психиатру. У нее – ярчайшая форма маниакально-депрессивного психоза. Понимаете, на первой стадии человек может контролировать небольшие отклонения своей психики. Для этого нужен частый контакт с психиатром, медикаментозное лечение. Нужно желание самого человека, и помощь окружающих. С Лизой все зашло слишком далеко. Я не говорил вам раньше, мы разошлись. Сейчас они приедут с моря, и мы будем разменивать квартиру. Ну, что-то вы потеряли дар речи? – горько усмехнулся он.
- Как же так, - воскликнула Вера. – Мне Саша всегда в пример ставил вашу семью.
- С тех пор, как я понял, что это болезнь, и, что она прогрессирует, я все проанализировал, как специалист. Конечно, вся первоначальная причина в ее матери. Жена кадрового военного никогда нигде не работала, но ее приняли в партию. За что? Можно лишь догадываться, тогда так просто в партию не принимали, да еще домохозяйку. Вся ее жизнь – это жизнь униженного ничтожества, полная зависти, желания уничтожить тех, кому повезло больше. Когда мы познакомились, мне даже нравился бешеный темперамент Лизы, ее стремление быть лучше всех. Но потом оказалось, что я совсем не так, как нужно, представлял себе ее поступки. Она рассказала мне, как она ненавидела всех девчонок своего класса, как могла «уничтожить» любую насмешками и даже физической расправой, договорившись с парнями из соседнего класса. В классе все мальчики любить должны были только ее. А она кружилась в этом хороводе «любви»,  самая красивая, самая любимая. «Всеобщая любовь всех мужчин» - один из показателей маниакального психоза для женщин. Потом она замечала, что обратили внимание на другую девочку, или одна из соперниц получила пятерку. Она впадала в депрессию, ею овладевало бешенство. И все это продолжалось и в нашей совместной жизни. У меня уже не было шансов спасти ее.
- Все-таки я не пойму, как это связано с ее матерью? – спросила Вера.
- Очень просто, - задумчиво проговорил Алексей. – Ее мать была и остается ее направляющей силой. Она приходит к нам практически каждый день. Иногда я подолгу сижу  в своем кабинете, работаю на компьютере. Когда я открываю закрытую дверь кухни, в которой сидят Лиза, ее мать, и Ксения, то они прерывают беседу, словно только что говорили обо мне. Матрена Павловна сидит мрачнее тучи. Я чувствую себя, как враг, проникший на чужую территорию. Чувствуется, что мать Лизы всю жизнь «переливала» в нее всю свою ненависть, желание убрать со своей дороги тех, кто успешнее ее. Ксению они тоже воспитали в таком же духе. И я уже ничего не могу с этим сделать. Словно костлявая рука этой бабули из сталинских времен хватает меня за горло. Раньше у них были враги на стороне, теперь они сплотились против меня. Иногда мне кажется, что у меня украли мою жизнь… Все, чем я дорожил, мое оптимистическое видение мира, мою семью, мою дочь. Осталась только работа. Потому я и развелся. Ну, хватит об этом.
- Ну, а что, по мнению психолога, творится в обществе сейчас? Что с нынешней молодежью? – спросила Зина, понимая, что Алексей уже не хочет говорить о своей семье. – Сейчас есть в России массовые психозы?
- Сейчас общество расслоилось. И каждый по-своему с ума сходит, - пошутил Алексей. – Есть старое поколение, в котором еще живы старые страхи и установки. Есть поколение наших ровесников, выросших в условиях «хрущевской оттепели». Есть люди, просто задавленные нищетой, которая диктует им свою жизнь. И, наконец, поколение наших детей, которое тоже расслоено. Но есть в нем здоровая часть с крепким чувством свободы. В них много оптимизма, раскованности. Иногда они идут к цели через роковые ошибки. То влипают в наркоманию, то в бандитские разборки. Кто-то там и остается. Но, как и наши деды в начале нашего високосного века, это опять свободные люди. Они не помнят ни сталинских лет, ни последующих лет. Им не надо мешать, они выкарабкаются сами. Они видят мир прекрасным, они его любят, они баснословно способны – гениальное общество!

- Мы развелись, хотя Лиза все время говорит, что не отпустит меня.
Я иногда думаю. Как изменилось наше общество за эти годы? Взять хотя бы нашу семью. Я бы охарактеризовал так: От казачьей вольницы через годы сталинских репрессий, через сломленную психику целого поколения, через остаточные явления всего этого опять к свободе, к вольнице наших детей. Ты посмотрите, они ведь сами все выбирают в этой жизни, сами ее строят, и будем надеяться, что они идут в верном направлении. Наш век можно назвать високосным веком, и по определению, и по его вредоносности.
- Алеша, ты не прав. Нет понятия високосного века. Високосный год, это, пожалуйста.
- Ну, дай определение високосного века.
- Ну, уж точно я не помню. Но, по-моему, так. Если порядковый номер года делится на четыре, то в феврале добавляют лишний триста шестьдесят шестой день – 29 февраля. Правильно?
- Правильно, да не совсем, - засмеялся Алексей. - Знаете ли вы, что, например 1700, 1800, 1900 годы не являются високосными?
- Но ведь эти цифры делятся на четыре. Почему же эти годы – не являются високосными?
- Девочки, девочки, вы плохо учились в школе! Для того, чтобы Новый год приходился на определенное взаимоположение Земли и Солнца, последние год каждого столетия, если его порядковый номер не делится на четыре, не является високосным. Иначе Новый год с течением времени переместился бы на лето. Это – григорианский календарь.
- Боже, как все сложно.
- Но самое главное. Теперь каждый век, порядковый номер которого делится на четыре, имеет лишний день, 29 февраля последнего года этого века, и, значит, может называться високосным веком. Значит наш двадцатый век – високосный век.
- Чему ты радуешься, Алеша? Каждый високосный год проживаю с опаской. А тут, оказывается, мы родились и живем в високосном веке.
- А что, разве вы не почувствовали в своей жизни чего-то эдакого? – совсем развеселился Алексей.
- Да уж через край хлебнули и наши родители, и деды наши, и нам досталось на орехи, - задумчиво промолвила Вера.
- Вернемся к поколениям. Сейчас я скажу вам нечто оптимисичное. На рубеже девятнадцатого и двадцатого века здесь, на юге России – казачья вольница. Началась революция, и пошла мясорубка. Сталинские годы, раскулачивание, война. За одно неверное слово стреляли в затылок. Но что удивительно, сколько ни били, ни разбрасывали народ по всей стране, русский народ все умнее и краше становится. И не удивительно, это ведь идет обновление генофонда. Если долго народ не «перелопачивать», идет вырождение нации. И теперь наши парни – лучшие программисты, а девушки выигрывают первые места на конкурсах красоты. А на смену казачьей вольницы идет демократия, свобода.
- Ну, ты нарисовал картину! – засмеялась Зина.
- Алеша, боюсь я за тебя, - вернула их Вера на землю. – Может быть, ты у меня поживешь, или у Зины, пока вы квартиру не разменяете?

*   *   *   

Каждый вечер сестры разговаривали с Алексеем по телефону. Сначала они звонила ему сами, но иногда он говорил иносказательно. Тогда Вера спрашивала:
- Что, Лиза дома?
- Да, - отвечал он.
- Ну что, не можешь говорить? Ты потом сам позвонишь мне? – спрашивала Вера.
- Да, - отвечал Алексей и клал трубку.
У Веры Создалось впечатление, что Алексей боится свою бывшую жену.
- Да что же это такое! – возмущалась она при разговоре с сестрой. – Что у них творится? Что. Я и позвонить брату не могу?
Потом Алексей звонил сам:
- Лиза ушла.
- Алексей, я не понимаю, раньше мы просто так болтали по телефону. А сейчас что? Я уже и позвонить тебе не могу.
- Вера, она нагло берет второй аппарат и все слушает.
- Да ты что! – возмутилась Вера. – Да что, она тебя за человека не считает?
- Последнее время что-то происходит. Раньше она как-то паниковала. У нее то истерика бывала. То бегает, трясет какими-то тряпками, вся из себя такая счастливая, звонит кому-то, хохочет в трубку. То неделю сидит, как сыч, в кресле, и таким тяжелым взглядом меня провожает.
- Ну, это же симптомы маниакально-депрессивного психоза, того диагноза, который ей врач поставил.
-  Так вот последнее время что-то изменилось в ее поведении. Нет ни маниакальных, ни депрессивных составляющих. Просто сидит в кресле, и за мной наблюдает. Иногда мне кажется, что она смех сдерживает.
- Может быть, она надумала что-то с тобой сделать?
- Вера, но она знает, что ей это с рук не сойдет, - засмеялся Алексей. – Вы не позволите, верно.
- Алексей, она больна, тебе это врач сказал. Господи, да почему ты с ней тогда не разошелся, когда она мне рассказала о том, как она лекарства растирала и подсыпала тебе в еду.
- Тогда она уверяла всех, что это ей посоветовал врач.