2. Белые - чёрные - птицы...

                Белые - чёрные - птицы...
                (продолжение интервью)

 - Немного о себе… - попросили мы.
- До пяти лет, не однажды, умирал. 19 воспалений лёгких, коклюш, скарлатина…  До пяти лет, несчастный, денно и нощно  я бился в судорогах от кашля… Мать не однажды, обмирая, подносила к лицу моему зеркало – дышит не дышит? Часами возила на пароме по реке с одного берега на другой и обратно, притулившись сбоку стоек со свертком в руках, - чтобы ближе к воде, над водою больше свежести…  Так  выжил…
Мать – не была обучена грамоте. Но свободно владела украинским и казахским. Писать научилась сама. Была хорошей рассказчицей, как-то умея говорить просто и выразительно, в лицах и соответствующих интонациях… Вообще обладала тем, что в народе называется ведовством… Насквозь видела людей. Вплоть до того, что, случалось, различала их будущее… Не лучшее знание… Мне передалось. С этим трудно жить. Стараюсь отключать эту функцию.
 Как сейчас помню… Могла одной абсолютно ровной, чистой, безотрывной и изящной линией, как если бы это рисовал Матисс, изобразить кота или кошку (не знаю, как она их различала, кошки, наверное, – умнее и грациозней…) в любой и самой немыслимой позе, в прыжке, например… Ей это почему-то нравилось. Животные умягчали её. Но до обмороков боялась холоднокровных, жаб, в особенности же лягушек. И даже однажды упала в обморок при мне, когда мой дядька преподнес ей «сюрприз»… Странно. И это я унаследовал тоже, отвращение ко всему скользкому и холодному, до дрожи. Как это, почему, что передается? Не знаю… Правда, не выношу только тактильно. Сама красота этих тварей, той же лягушки, хамелеона или древесной улитки, меня завораживает. Есть в них что-то космическое.
Дом - без книг, никогда не видел детских книжек  с картинками. Но в доме – любовь. Меня любили. Я был тих и кроток. И тихо и кротко  боготворил мою мать. Имя её – Мария. Так звали мать Христа. Отца звали Яковом.
Рано, очень рано, тем не менее и как бы там ни было, начал читать – романы, - спасибо библиотекарям, где-то с четвертого класса. К десятому классу, как это ни странно, знал почти всего Достоевского, тогда его не было в программах. Евангельская этика Достоевского, наверное, была чем-то созвучна моей душе. Тихость и кротость – в сердце. Бунт и чёрт – в голове.
Я и детей, позже уже, назвал именами героев Достоевского. Анастасией (типа – Филипповной) и – Митей. Но со временем имя Анастасия, может, не случайно, отчего-то превратилось в короткое Ася, - тургеневское…  Так мы её и сейчас зовём.
Посёлок, где мы жили (пос. Алга, под Актюбинском, это Казахстан) – был полон ссыльных.  В том числе и чеченцев. Их там целый барак жил, двухэтажный, снизу нашего двора. Чеченцы отчего-то  меня опекали, маленького…  Маленького, меня отчего-то все опекали…  Теперь я сам опекаю, правда. далеко не всех…
Ссыльные - были везде. И в школе тоже. Сосланная из России элита преподавала нам в школе. Преподаватели в школе, как позже я сумел понять, были нередко сильнее университетских. Космонавт  Пацаев из школы, где я учился (школа №2). Все мои одноклассники, кто дошёл до старших классов,  с высшим образованием. 
Мать слушалась отца. Отец был строг, но справедлив. Сам работник, и другим спуску не давал. Между тем я не могу припомнить ни одной ссоры в доме. Их не было. У меня никогда не было не то что бы там тяжб, с матерью или отцом, с сестрой Надей, или братом Витей, - ни одной размолвки, ни единой обиды, за всю уже долгую мою жизнь…   И в этом смысле – я счастливый человек.
Почему? С моей стороны – вопрос огромного уважения, которое я испытывал к ним, ко всем, к их уму, талантам, добродетелям. С их стороны  – акт чуемой мною ответной любви ко мне…  Да, так я чувствовал… Я не боюсь этого сказать… Мать, отца, брата Витю – всех, мертвых уже, – не обманешь…  Старшая моя сестра Надя до сих пор живёт в Казахстане, в селе Курайли, под Актюбинском… Может быть, только ей одной я могу поверять все свои боли…  Больше никому…
 Отец… Два класса церковноприходской школы. По тем временам рабочая элита. Перевозил технику (краны, экскаваторы, бульдозеры) по железной дороге с Украины в Казахстан, под Актюбинск, на месте собирал технику и обучал управляться с нею молодых. Прошел всю войну – артмастером, служил, начиная с 39 года. Медали – «За отвагу», «За боевую доблесть» и ряд других. Непререкаемый авторитет - и в рабочей среде и дома. Говорил правду, как бы она жёстка ни была. Увы, и это я унаследовал тоже. Стараюсь избавляться…  Не всегда получается… Правда ожесточает людей.
Да, я  – человек поселковый, с окраин империи.  Колючая проволока, вышка, одноэтажные, на дранке, соломе и глине,  одноэтажные бараки – рядом с нашим саманным низеньким домом, сбоку него, за колючей проволокой, - первые приметы моего детства… Тень от вышки падала прямо на окна моей спаленки. Я рос в тени вышки с часовым на ней лет до семи. Потом проволоку содрали, столбы вырыли. Вышку снесли. И я на время забыл о них. Бараки – оставили. В бараках вместо уголовных поселились тихие люди. Определенно, что не уголовники, но - ссыльные. Те самые учителя, которые нам преподавали. Врачи. Всё это вместе взятое  сформировало внутри у меня некий фон. Живший до времени во мне подспудно – я преступник… Это мне нередко в деталях и в подробностях снилось (лучше о них не говорить). Поскольку мал был – я был в своих снах малолетним политическим преступником.  В годках - этак что-то около годков пяти. Но меня и до сих пор, случается, ловят – в моих снах - маленького.  Я долго не умел  понять этого. Пока не вспомнил об этой самой колючей проволоке. Сны исчезли… Ловит -  система. Это у нас сидит там, глубоко внутри. Чаще мы даже не подозреваем об этом. Но так подспудно в глубине нашей формируется наш менталитет. Я любил жизнь, но не принимал неправды  и – колючей проволоки.
Может, поэтому - первая повесть («Суд да дело») – о лжи, пропитавшей основы и ткань государства, его организма. О боязни нравственного вырождения человеков.  Сейчас – внутри у меня - всё то же… В этом смысле я пессимист.  Повесть по проспекту, на русском и английском языках, была запрошена издательствами США и Японии на предмет знакомства и перевода на их языки. В рассылке книги мне отказали. Книгу не отослали. Я был изгнан из издательства (изд-во «Писатель», Алма-Ата)  где тогда работал зав. редакцией русской литературы. Было мне 36 лет. Изгнан с волчьим билетом. На какое-то время залег на дно, бросил писать. Спасла меня перестройка…

 
Другой смыслообразующий, мировоззренческий момент  – химкомбинат. Это поселковое градообразующее, так сказать, предприятие наше (там производили суперфосфат, соляную, серную, азотную кислоту).  Кислотами и щелочами, выбросами из него была пропитана земля, изъеденная в посёлке и вокруг химией, как больной раком. Белые птицы умирали у водоёмов. Гнёзда их, построенные в камышах, с серо-голубыми яйцами в крапинку, с пухом, растворялись там, - от осадков, от солей и шлаков, вместе с яйцами… Тушки сусликов, рывших норы вблизи, из той же сферы, я и их остовы находил на берегу, много чего там я находил… Говорить нельзя… Воздух в Актюбинской области, как и в России в Челябинской, вообще пронизан смертоносною радиацией. Полигон для атомных испытаний. Секретный, тайный. (Там много, в Казахстане, чего испытывали. На полуострове в Аральском море был чумной полигон). Все мои родственники поумирали от онкологии. Алга умирала и по прежнему умирает – домами, семьями. Отсюда мои сны – об исчезающей земле, травленной, проваливающейся у меня под ногами – я бегу во сне, но некуда мне ступить, ни пятачка нет, на который бы я мог опереться, ни клочка, к которому мог бы припасть, как-нибудь прилепиться… Я всю жизнь бегу. Я убегаю от моих снов. Бегу от жизни. От бытия. Я законченный эскапист. Но не могу спастись… Потом… Возвращаюсь назад, всё возвращаюсь,  обратно на землю, истерзанную, и снова - в сны. Я человек из Мифа о вечном возвращении (Мирча Илиаде). Только миф у меня страшный. До России мне снились только серые сны. В России мозг мой вдруг поразили цветные! Не знаю, как, когда, откуда, зачем, с какой точки начинается преображение…
- Нам интересно, что это такое – дружба между писателями? Бывает ли она? Сложные ведь вы люди…
- Не более, чем все другие…  Разница лишь в том, что мы пытаемся это как-то выразить… А дружба бывает…   Витю Дронникова, орловца, великого русского поэта,  мне никто не восполнит. Больше всего меня поражала в нём одна вещь, точнее, совмещение в одной душе двух вещей – Силы, не побоюсь сказать, великой, и – потрясающей (ко всему в мире) нежности  и - искренности…  Я года два болел по его смерти. Как болел несколько лет по смерти моего брата, тоже Вити…  Я растерял много друзей. По глупости. По бесу, сидевшему внутри… Теперь оплакиваю мои дружбы… Бес вселяется в нас с идейной платформы, это прямо по Бердяеву. Будь прокляты все идеи. Устал. Христос всех прощал. У нас – редко прощают…   
- А сами вы?
- Не знаю, почему… И знать не хочу… Но, конечно, я знаю… Меня (тоже, как других) не однажды били в темечко, по головке… В литературном то есть, в идейном плане… Больно били, случалось…  До полного уничтожения… Не знаю, но у меня отчего-то обиды  истаивают… Достаточно быстро… Возможно, что я впитал непосредственно в кровь  творчество Федора Михайловича Достоевского, у которого Христос своего тюремщика и палача  великого кардинала инквизитора  на  обвинительную речь того молча целует -  в губы.
- Почему уехали из Азии?
Вообще говоря, казахи – народ хороший, мягкий, незлобивый, гостеприимный. Так оно и сейчас, само собой, осталось. Но казахи, друзья мои, с которыми я водился, принадлежали к элите, сливкам казахского общества. Это не то же самое, что народ. Впрочем, как и в России это бывает с частью элит. С частью нашей либеральной интеллигенции. Это что-то отдельное…  Эта барская спесь… Это вычленение и выделение себя из народной среды как нечто более по отношению к ней совершенное и моральное…  В подобного рода самоощущении, там, в его глубине, таится зерно презрения к собственной нации, то есть если говорить по существу, изъян, подтачивающий любую нацию, чреватый, в конечном счете, деградацией её…   Может, я что-то не понимаю. Но это когда бы я отделял от себя мать или  отца…  Культура народа всегда глубинней, моральней, мудрее и выше  культуры любой «священной» прослойки… Так вот, с  независимостью республики они придумали себе  миссию – просвещать свой народ. Понятно, что русские выпадали из поля зрения их. Сами же мы, как русские,  по определению, не могли вписаться в их просвещенческий круг. Там же не стало как такового народа русского…  Душу же казахского, само собой, мы не могли знать… Мы стали там лишними.  Как люди искусства… Мне было грустно… И мне было странно, когда бы я собрался в Россию просвещать русский народ.  Я у него мог только учиться…
- Вы женаты…
- Жена – Светлана. Мы однокурсники по алма-атинскому журфаку. Света по жизни обеспечивала мне определённую экономическую свободу, чтобы я мог работать, особо не отвлекаясь… Сам же я человек неприхотливый. И довольствуюсь малым. Беда – то, что я весь в себе, причём с годами – всё больше. Я по определению не могу дать кому бы то ни было хоть немного, хоть на время – но чтобы  полного счастья… Ей – моё посвящение к Саду...
- И всё же… Тоскуете по Казахстану, по солнечной и зеленой, в черешне и яблонях, так мы слышали, Алма-Ате,  по светлым и тенистым её улочкам?..
- Нет. Ни часа не скучал… Для меня самого это загадка…
Единственное, по чём я тоскую, так это по степи – Актюбинской. Мальчиком, я сутками по ней бродил, сбегая в степь из посёлка…  Там – был мой мир, между небом и землёй, когда ты в этом мире – один, и нет ничего, кроме горизонта, истаивающего в весенней дымке… Счастье…
Да, да, особенно хороша казахская степь весной… В тюльпанах и сереньких, никнущих по над землёй, колокольчиках… Неделя упоения…  Тогда мы все в степь сбегали… Потом быстро-быстро земля превращалась в пустыню. Ни кустиков тебе (кроме чилиги), ни роз, ни в степи, ни в поселке,  на выжженной солнцем земле, ни Христа, ничего… 
В России и розы, и Христос.
Россия вся – как Сад благодатный…