Пятницкая, 25

ВСТУПЛЕНИЕ
       Предлагаемый сборник рассказов (правдивых и вымышленных) посвящен дому номер 25 на Пятницкой в Замоскворечье. Любопытно, что он до сих пор стоит между Новокузнецкой улицей и Большим Татарским переулком. Видимо, чтобы дезориентировать наших недругов. До переезда в Останкино это был главный офис Гостелерадио СССР. Затем после распада страны в доме на Пятницкой сохранилось знаменитое Московское радио, вещавшее на заграницу, не менее знаменитый «Маяк», появились коммерческие радиостанции, газета «Время новостей» и многое прочее, включая зубопротезную клинику.

       При дальнейшем распиле здания на Пятницкой Московское радио, иначе именуемое «Голосом России», было ликвидировано (позднее здесь же появится его скромный аналог Радио «Спутник»), урезанный «Маяк» переехал на «Яму» (Ямское поле). К 2014 году площадку почти расчистили и собирались уже перепродавать. В доме номер 25 предполагалось разместить бизнес-центр, но на тяжелом распилочном пути возникли какие-то трудности и сейчас (май 2015) там висит лишь табличка «Международное информационное агентство “Россия сегодня”».

       Лично мне с некоторых пор стало ясно, что отдать этот дом в частные руки невозможно (даже у беспредела существуют границы). Здание строилось в пятидесятых годах прошлого столетия как объект КГБ, который был по каким-то соображениям перепрофилирован, но сохранил и сохраняет множество тайн, а их отечественному ворью знать не положено…

       То, что я пишу и, может быть, буду еще дополнять, названо рассказами, а не мемуарами. На это есть причины. Я не пользуюсь документами и никакой иной информацией, кроме той, что у меня в голове. А память зачастую выборочно и превратно относится к людям и событиям, порой она вообще изменяет человеку или назойливо твердит: «Все – плохие, ты – хороший». Короче говоря, руководствуюсь я собственными домыслами, а это и есть не что иное, как рассказы. Кроме того, неожиданным для меня оказалось, что некоторые мои знакомые трактуют известные нам события совсем по-другому и считают меня «выдумщиком» …

       В конце 1975 года я пришел в Дом на Пятницкой по объявлению. На работу в Гостелерадио приглашали молодых людей с высшим гуманитарным образованием. В отделе кадров у меня дружески поинтересовались, чем бы я хотел заниматься, в каком подразделении работать? Я скромно ответил: на «Маяке».

       – Вы и шутник? Тут нужна специальная подготовка, которой у вас нет.

       Я так, конечно, не считал и не на шутку обиделся. И только впоследствии понял, что это был вежливый намек на то, что у индивида с улицы всегда будут появляться проблемы со специальной подготовкой.

       – Есть замечательная редакция, – продолжил разговор кадровик. – Вы будете знать раньше других о самых важных и интересных событиях в стране и мире.

       – Как называется?

       – Просто главная редакция.

       – Так не бывает.

       – Бывает, юноша.

       – А меня туда возьмут?

       – Скорее всего…

       Перед собеседованием я заполнял пространную анкету. Инспектор из отдела кадров прочитал внимательно и спросил:

       – А у вашей мамы не псевдоним?

       – Нет, – удивился я.

       – Тогда так и пишите.

       – Как?

       – Девичья фамилия Зиновьева. В скобках: не псевдоним…

       Большинство рассказов уже написано, кое-какие еще нет. Я их буду постепенно подверстывать к существующему тексту.

05.05.2015

БИРЮКОВ
       Здание на Пятницкой напоминало трапецию. Я могу ошибаться, но ничего перепроверять не буду. Относительно узкий фасад был преимущественно заселен начальством с Сергеем Георгиевичем Лапиным во главе на четвертом этаже, финансово-административными службами на других этажах и многофункциональным залом – на девятом, где на День радио обязательно выступал Ираклий Андронников. Левое крыло принадлежало техническому корпусу со студиями, аппаратными, операторскими и режиссерскими помещениями. Правое крыло было заселено редакционными комнатами, кабинетами главных редакторов и их замов.

       Я работал на почетном четвертом этаже в техническом крыле. В нашем длинном и узком коридоре было два кабинета, одна операторская зала и более двух десятков так называемых «кабин», где и совершались всякие тайные дела, а в 1968 году, как рассказывали очевидцы, оттуда подавались сигналы для включения глушилок. При моем появлении специальные кнопки, которые нажимали рядовые (!) редакторы еще сохранились. В правом крыле находились тогда две главные редакции общегосударственного масштаба – Спортивная и радиостанции «Маяк». У нас стоял милицейский пост, у них была творческая разлюли-малина.

       В этом коридоре, обрамленном толстыми звуконепроницаемыми дверями, я проработал около 35 лет. Летом 2014 года еще висела табличка рядом с моим кабинетом с указанием ФИО (должности указывать было не принято). Но, по словам моей бывшей сотрудницы, некогда очень даже оживленное пространство представляло собой мерзость запустения…

       Однако пока завершался лишь 1975 год. В кабинете меня поджидал Яроцкий – на вид человек лет сорока пяти (ему исполнилось 57). Был он в хорошем расположении духа, шутил и ковырял зубочисткой в зубах.

       – Немного поработаете и займете мое место, – такими словами завершилась наша первая непродолжительная беседа.

       Главный редактор (редакции без названия, для служебного пользования – «радиоперехватов») направил меня к Бирюкову, который заведовал отделом практической работы нашего загадочного анклава, а теоретическую (писанину) –возглавлял Андреев.

       Андрею Дмитриевичу Бирюкову тогда было 36 лет, выглядел он старше. Мне при встрече с ним неожиданно представилось, что если полностью забинтовать ему голову, то она будет напоминать большой пинг-понговый шарик, такая она была необычайно круглая. Глаза тоже были круглые, светлого непонятного цвета. В сероватых волосах проглядывалась седина и лысина (у Яроцкого то и другое отсутствовало). Бирюков обладал уже двумя подбородками и солидным брюшком, был он среднего роста и позиционировал себя как человек вежливый и строгий. Первым делом он заглянул в свои аккуратные записи и определил ночную смену, в которой мне суждено было начинать трудовую деятельность.

       Узнав, что я по образованию педагог, он мне сказал, криво улыбнувшись, что мы почти коллеги. На вопрос о том, что придется делать, Бирюков сжато и четко ответил, что в следующее воскресенье мне надо подойти к семи вечера, захватив с собой шерстяное одеяло и желательно небольшого размера подушку.

       Из темной заснеженной воскресной Москвы я вновь попал в кабинет Яроцкого. На его месте сидел старший смены Юрий Александрович Новиков. Он был не слишком молод и не слишком стар, залихватски курчав. У него имелся тонкий и острый нос, которым он время от времени пошмыгивал. На маленьком столике, примыкавшем к огромному письменному столу, рядом с телефоном правительственной связи находился двухлитровый термос, из которого упомянутый Новиков пил не чай, а портвейн. Да он и не претворялся передо мной, занюхивая «чай» сыром.

       – Какая работа? – переспросил он скороговоркой с серьезным видом. – Вот завтра услышишь, какая работа, когда Виктор Ильич заорет… Какая работа? Сходи вот, помоги товарищу в одиннадцатую кабину.

       Это была не кабина, а какой-то мини-бункер с дверью толщиной в двадцать сантиметров, с тройными стенами, облицованными прочной покрытой лаком фанерой, кое-где в дырочку. На потолке была зарешеченная отдушина (ночью из нее подавали ледяной воздух, от которого можно было превратиться в сосульку). В помещении находился специальный стол с вмонтированным магнитофоном, которым еще, видимо, пользовался папаша Мюллер, наслаждаясь записями криков и стонов своих жертв. Впоследствии мне сообщили, что я почти угадал: немецкие трофейные аппараты были модернизированы в Венгрии. Из другой мебели тут находились стул, глубокое обшарпанное кресло, несгораемый сейф с человеческий рост и стеллаж во всю заднюю стенку для толстых папок с документами.

       На стуле сидел какой-то цыган, который изображал из себя зачем-то ослепшего профессора.

       – Я сильно ослеп, – предупредил он меня хриплым пьяным голосом. – Я совершенно ослеп, дружище! Помогите мне.

       – Что я должен сделать? – забеспокоился я.

       – Возьмите эту пленку, включите магнитофон и напечатайте на машинке суть разговора.

       На столе рядом с магнитофоном возвышалась могучая электрическая пишущая машинка марки «Оптима». Мнимый профессор нетвердой походкой удалился.

       «Суть разговора», записанная на магнитофонную ленту, была еще более безумной, чем то, что я уже успел увидеть. В Пхеньяне проходили международные соревнования по пинг-понгу. И на эту тему говорилось около двух часов подряд. Два диктора на хорошем русском языке зачитывали обращение великого вождя товарища Ким Ир Сена к участникам, приветственное послание любимого вождя товарища Ким Чен Ира, а также специальный комментарий о значении пинг-понга и идей «чучхе» (северокорейского социализма) для будущего человечества, для мира во всем мире. Потом шел обзор международной прессы, где газеты «Нью-Йорк таймс», «Гардиан», «Ди Вельт», «Жэньминь жибао», «Известия» и иные такого же уровня рассказывали о самом главном событии года, которое проходило в КНДР. Потом звучали песни бойцов народной армии, посвященные двум вождям, чучхе и пинг-понгу. Я окунулся в обстановку всеобщего помешательства.

       Примерно в шесть утра появился в коридоре Яроцкий. Он брел от входа усталой походкой по нашему длинному коридору в партийном пальто с каракулевым воротником, с такой же шапкой в одной руке и черным кожаным портфелем – в другой. Виктор Ильич был похож на молодого Суслова. Он вежливо с полупоклоном поздоровался со мной. Из кабинета выбежал абсолютно трезвый, умытый и чисто выбритый Новиков. Он ловко очутился за спиной шефа и, как бы сопровождая его, быстро-быстро что-то ему докладывал. Я, не зная субординации, пристроился за Юрием Александровичем. В кабинете было убрано и проветрено, на обширном столе в аккуратных стопках были разложены подготовленные материалы. Шеф, сняв и повесив пальто на вешалку рядом с дверью, уселся в солидное кресло и принялся переобуваться. Для внутреннего пользования у него имелись черные лакированные туфли. В одном   ботинке он обнаружил пробку от бутылки из-под портвейна. Стоявший в дверном проеме Новиков затрепетал и вознегодовал одновременно:

       – Виктор Ильич, влетела сверху через окно. Целую ночь не мог найти.

       – Вместо этого лучше бы работали… Бросьте ее, будьте любезны, в мусорную корзину.

       – Слушаюсь…

       Тут Юрий Александрович заметил меня и нетерпеливым движением левой руки прогнал прочь. Я пошел в роскошный туалет на четвертом этаже. Он блистал чистотой. Его убирали почти каждый час после девяти утра. Здесь всегда наличествовали туалетная бумага, салфетки, хорошее мыло, чего не было на других этажах. А все потому, что главный туалет этого здания посещали почетные гости товарища Лапина. Обнаружить их тут в такую рань было невозможно. Я встретил вчерашнего «профессора». Он стоял у огромного окна и вглядывался в морозные предрассветные сумерки внутреннего двора. Мой вчерашний знакомец казался бодрым и попыхивал вишневой трубочкой.

       – Ну, как – справились? – улыбнулся «ослепший» и посмотрел на меня лукавым взглядом темных глаз.

       – Надеюсь.

       – А я не сомневался. Герман меня зовут.

       Он протянул руку, и мы познакомились. Говорить было не о чем, и я спросил о первом пришедшем на ум:

       – Бирюков, действительно, по образованию педагог?

       – Нет, он по образованию велогонщик, а я – сельский милиционер, участковый. Сущая правда. Сейчас мы оба валяем дурака в Высшей партийной школе. Андрей и заманил меня сюда, в этот перманентный ужас. Отучусь и уйду.

       Вскоре Герман так и поступил.

       – А как же он стал завом? – продолжал расспрашивать я. Должность мне представлялась недостижимо высокой.

       – У него жена Ирина Петровна Желтова.

       – Ну и что?

       – А вы не знаете генерала Желтова?

       – Нет.

       – Командует всеми советскими ветеранами. Большой человек…

       В следующие четыре года я мало сталкивался с Бирюковым. Он занимался преимущественно административной работой: составлял графики дежурств, комплектовал смены. Пропускал мимо ушей замечания Яроцкого по поводу промахов сотрудников своего отдела. Он считал самым важным, чтобы они были вовремя на местах и своевременно их покидали. Андрей Дмитриевич никогда не повышал голоса, в отличие от Виктора Ильича, который орал с разной интенсивностью каждое утро. А.Д. держал с нами дистанцию, отгораживался от нас непроницаемой стеной. Порой мне казалось, что мы для него – люди второго сорта.

       Через пару лет ввиду текучести кадров (тяжелая работа, нервные перегрузки) я стал понемногу продвигаться по службе. Уже будучи руководителем смены, столкнулся со стабильными исчезновениями Бирюкова. Они сопровождались утренними звонками Ирины Петровны Желтовой (свою важную фамилию она не собиралась менять и, когда к телефону вместо Яроцкого приходилось подходить мне, представлялась просто: Желтова). И всегда она говорила не о болезни, а о каком-нибудь происшествии: то на Андрея Дмитриевича что-либо падало сверху, то появлялось какое-нибудь препятствие снизу. Однажды после такого исчезновения Бирюков появился в темных очках и с большим припудренным синяком под глазом.

       Сколько помню А.Д. при Советской власти, он всегда заседал в парткоме Центрального вещания на зарубежные страны (Иновещания), куда формально входила наша организация. В те годы партком за редким исключением гарантировал прочное положение и продвижение по служебной лестнице. Став заместителем заведующего отделом, я возглавил партийную организацию Главной редакции без названия. Это было требование Яроцкого. Он и в партию заставил меня вступить. Не то, чтобы я принципиально не хотел, у меня просто не было никаких идейных соображений. Я жил без плана, ни к чему не стремился – во всяком случае в здании на Пятницкой, 25. Без партии здесь нельзя было стать даже старшим редактором.

       Партийные дела нас с Бирюковым немного сблизили, приходилось чаще общаться. Однако до некоторых пор он по-прежнему меня к белой кости не причислял. Да так оно и было. Однако в какой-то день Андрей Дмитриевич, заменяя Виктора Ильича, позвал меня в его кабинет.

       – Хочешь позвонить отцу по вертушке?

       Он раскрыл телефонную книгу кремлевских абонентов. Олег Леонидович Кедровский отвечал в СССР за уран и всякое такое, но не был мне отцом и даже родственником. С моим отцом они были тезками. Но я воздержался от правды и мне до сегодняшнего дня немного стыдно за это. Я соврал, но как-то удачно, сказав:

       – Нет, не хочу. Чего я буду отвлекать человека всякими пустяками?..

       Мы сидели вместе на совещаниях, ездили на партийные активы в «Софрино». Я стал узнавать кое-какие подробности из жизни Бирюкова от него самого. Я узнал, что Ирина Петровна находится почти на вершине советского общества, она была инструктором ЦК КПСС, то есть по значению приближалась к министру. А вот он, Андрей Дмитриевич, в этой высокой компании был просто «мужем Желтовой». Его это сильно задевало. У них на троих с сыном была трехкомнатная квартира с двумя туалетами и двумя холлами в самом центре Москвы. А.Д. уже несколько лет копил на собственные «Жигули», а пока ездил на машине супруги по доверенности (у него была своя гордость). Кстати, был он классным водителем.

       Постепенно вырисовывалась картина того, что любил Андрей Дмитриевич и что ненавидел. Промежуточных понятий он не признавал. Бирюков как-то убеждал меня в том, что живет только ради отпуска. Самое чудесное мгновение было тогда, когда в четыре часа утра они с Ириной выезжали на машине из дома и за день почти без отдыха преодолевали километров восемьсот. Останавливались, усталые и голодные, у какой-либо закрытой для обычных людей гостиницы, принадлежавшей ЦК КПСС. Там их уже встречали, ждал роскошный ужин с изысканной выпивкой, там были такие апартаменты, которые простым гражданам и не снились, там постельное белье меняли каждые сутки. Сказочные эти отели, по его словам, располагались по всей стране, так что каждый год они выбирали разные маршруты по разным направлениям. Он мне про эту «черную икру, намазанную на осетрину», рассказывал постоянно вплоть до очередного отпуска, а возвращался из своей сказки утомленный и помятый.

       Ненавидел А.Д. больше всего Яроцкого. Не за то, что орет (к Бирюкову это не имело отношения), а за то, что засиделся. Бирюков ставил в вину В.И., что тот не умеет руководить, что лично вмешивается во все дела, а надо работать только с начальством рангом ниже, надо уметь властвовать, надо уметь царствовать и ничего в этом дурного нет. Андрей Дмитриевич ненавидел перестройку и лично Горбачева не за то, что теперь ему вменяют в вину, а за то, что дал дорогу всяким «безродным тварям».

       У Яроцкого была заместителем Лия Александровна Хаткевич – жена дипломата. Она ни во что особенно не вмешивалась, дожидаясь новой командировки мужа. И дождалась. Бирюков стал, наконец-то, заместителем главного редактора. Я случайно присутствовал в кабинете в тот момент, когда Ирина Петровна позвонила Виктору Ильичу по аппарату правительственной связи.

       – Понимаете, не от меня это зависит, – лукавил Яроцкий.

       На той стороне провода ему возразили:

       – С теми, от кого это зависит, вопрос улажен…

       Яроцкий сдался и жаловался мне, что ему выкручивали руки, что не хотел он брать этого праздного человека в свои замы. Прошло несколько лет. Виктора Ильича отправили на пенсию весной 1989 года. Чуть ранее я был назначен вторым замом по стечению обстоятельств, о которых будет поведано позже. Я помню, что Андрей Дмитриевич со мной несколько дней не разговаривал, потому что по служебной лестнице я сравнялся с ним, а это было неприемлемо даже с учетом «уранового» Олега Леонидовича. Но с уходом В.И. справедливость, с точки зрения А.Д., была восстановлена, он возглавил редакцию и успокоился.

       Виктора Ильича внесли в список на увольнение еще в январе. Список этот состоял не только из стариков, речь шла о неблагонадежных для дела перестройки руководителей, которых становилось всё больше. Ирина Петровна предпринимала шаги по продвижению своего мужа, но вряд ли это имело решающее значение. У Яроцкого были враги, на него постоянно писали. Многие мечтали видеть его исключительно на покое, включая и меня, грешного. Правда, последствий этой ситуации я до конца не понимал. Честно говоря, я вообще не понимал, что до краха СССР остается около двух лет.

       Как бы то ни было, Андрей Дмитриевич Бирюков стал главным редактором примерно в мае 1989 года, было ему около пятидесяти лет. Я остался его единственным замом и на это были веские причины. Бирюков собирался сидеть на троне и ему нужен был надежный исполнитель, знавший хорошо все участки работы. Других даже приблизительных кандидатур у него не было. Все более способные люди уже давно из-за несносного характера Виктора Ильича покинули редакцию.

       Придя к власти, А.Д. первым делом лично прикрутил табличку с собственным именем не на двери кабинета, а у милицейского поста при входе в коридор. Получалось, что весь коридор со всем содержимым входил в его владения, а это было далеко не так (технические службы непосредственно нам не подчинялись), это был какой-то неумный тщеславный шаг, исходящий от человека неглупого, просто он слишком долго ждал, когда перестанет быть «мужем Желтовой». Ему мерещилось, что он теперь будет на равных с другими мужчинами ее круга – и на охоте, и на рыбалке, и за дружеским столом.

       Вторым его делом было то, что он снял большой портрет Горбачева, висевший у него над головой, и забросил его за шкаф. Это был поступок.

       Третье, что он сделал, упразднил все отделы по подобию Спортивной редакции. Тут смысла особого не было, кроме сокращения объема работ, а это штука обоюдоострая, но в ЦК поддержали. Он часто вызывал меня и немногих других руководителей на посиделки в кабинет, где непременно упоминал по нескольку раз, кто здесь главный редактор.

       А.Д. отменил гонорары за творческую работу, а ее сократил до минимума. Он исходил из той аксиомы, что никто больше начальника в редакции получать не должен (при Яроцком таких людей было несколько). За первый год правления Бирюкова примерно треть сотрудников уволилась. Новые работники понимали, что чинопочитание важнее реальных способностей и уровень профессионализма резко начал падать. Впрочем, как и по всей стране. В кабинет главного редактора теперь почти ежедневно стали заглядывать гости, чаще без производственных причин. Иногда – совсем посторонние. Один из них был егерь, обслуживавший начальство, а второй – массажист из элитного бассейна «Чайка». Приходил и руководитель Телерадиофонда. Они когда-то вместе «крутили», как любят выражаться профессиональные велогонщики. Этот смешливый дядька в первый же раз сказал, намекая на вывеску перед пунктом охраны:

       – Андрей, такой приемной, как у тебя, нет ни у одного президента.

       Я видел, как Бирюков покраснел, но табличку снимать не стал. Потом этого умника посадили за продажу американцам ценных архивных документов.

       Частенько наведывался к А. Д. Владимир Анатольевич Андреев, который перед уходом Яроцкого стал заместителем председателя Гостелерадио по вещанию на зарубежные страны. Как мы помним, при моем появлении на Пятницкой, 25 оба они были заведующими отделами под начальством Виктора Ильича. Андреев был в ранге замминистра, но Ирина Петровна стояла ступенькой выше на служебной лестнице и это как бы уравнивало ситуацию между двумя сослуживцами, один из которых теперь для другого являлся непосредственным начальником. Порой они вместе выпивали в бывшем кабинете Яроцкого.

       89-й и 90-й годы, видимо, были лучшими в судьбе Бирюкова. Он наслаждался властью – везде, где нужно, присутствовал и заседал, участвовал в мероприятиях людей из круга Ирины Петровны, не чувствуя себя бедным родственником. Первое время он еще заставлял себя с утра приходить на службу после советско-светских вечеринок, дыша тяжелым перегаром, а потом просто стал звонить мне и вечером, и ночью, сообщая, что его не будет и что придется выходить мне.

       Чего он не запускал, так это партийных дел. Не все они были бессмысленны. Помню, как однажды дал мне задание съездить в один из райкомов партии Москвы с требованием починить протекающую крышу в доме, где жила наша сотрудница. Я взял для убедительности с собой атлета-ответственного секретаря, и в райкоме этот вопрос был решен в течение суток.

       Наступил кошмарный 1991 год. Я тогда верил в роль личности в истории и считал, что, прежде всего, надо убрать Ельцина и разогнать российский парламент. Бирюков был убежден, что надо убрать Горбачева и все вернется на круги своя… Примерно в начале апреля А.Д. повеселел и с загадочным видом сообщил мне, что к концу лета, в августе, всё наладится.

       – Как наладится? – удивился я.

       – Сам увидишь, – неопределенно, но уверенно ответил он.

       В августе Бирюков ушел в отпуск, завещая мне ничего не менять, а главное не вздумать продавать нашу секретную продукцию (такие предложения уже поступали). Вернулся он только во второй половине сентября, когда редакция стала называться агентством «Эфир-дайджест», гриф «секретно» с материалов был снят, а милицейский пост ликвидирован. Выпускались иные сборники с иными названиями, существовала платная подписка для всех желающих и бесплатная – для новой номенклатуры. Я нарушил заветы шефа, поскольку неукоснительно и оперативно выполнял все распоряжения сверху. Возможно, это и уберегло нашу лавочку от закрытия, хотя вероятность того, что я ошибаюсь, не исключена.

       Андрей Дмитриевич был мрачнее тучи и недели две со мной не разговаривал, в работе никакого участия не принимал, только ходил на летучки к Андрееву.  Видимо, Владимир Анатольевич посоветовал Бирюкову переговорить со мной. А.Д. вдруг позвонил вечером мне домой и предложил завтра, после рассылки бюллетеней, с утра на машине отправиться к нему на дачу в Пушкино собирать яблоки. Ничего не помню про яблоки, но во время поездки я убедил его в своей невиновности. А он мне признался, как ненавидит теперешних выскочек.

       С тех пор Бирюков остался без привычных занятий. Парткомы, партактивы отменили, гостиницы и охоты передали другим людям. Ему подумалось, что это – крах. Он ошибался: это было начало нового открыто воровского этапа существования элиты, в том числе и ее прежней составляющей. Если бы он немного потерпел, то стал бы жить еще лучше.

       Нельзя исключать и того, что информированность А.Д. оставалась на прежнем уровне, и ему заранее было известно о снятии Андреева и назначении человека из совсем другого круга. И тогда понятно, что перед самым этим назначением, примерно в апреле 1993 года, Бирюков застрелился, как утверждают осведомленные источники, из охотничьего ружья. (По слухам, снес себе полчерепа). Утром того дня он сказал, что в полдень поедет по авторемонтным делам, потом ему куда-то нужно было за город. Говорил он абсолютно спокойно, у меня не возникло никаких подозрений. Был он бодр и даже как-то немного посвежел.

       А поздним вечером Ирина Петровна позвонила на работу и сообщила дежурному, что Андрей Дмитриевич скончался от сердечного приступа и попросила передать мне, чтобы я выходил с утра и предупредил Андреева. Я разбудил Владимира Анатольевича и известил о случившемся. Потом вышел на лестничную клетку и закурил (обычно я покуривал только на Пятницкой).

       В девять часов утра на совещании у Андреева смерть Бирюкова почтили минутой молчания. После летучки Владимир Анатольевич предложил мне и еще двум членам коллегии поехать на квартиру А.Д. В гостиной Ирина Петровна накрыла нам выпить за упокой души, рассказала, что муж вчера приехал поздно и перед сном ему стало плохо с сердцем.

       – Он лежит там, в комнате за стеной. Хотите посмотреть? – неожиданно предложила она.

       Андреев ответил за всех, что не нужно. (А ведь странно было, что труп до сих пор находится дома). Но я ничего такого тогда не подумал. Я ничего такого не подумал, когда произносил речь над гробом. А в гробу вместо головы лежал полностью забинтованный огромный шар, напоминавший увеличенный в сотню раз мячик для пинг-понга.

       После похорон мне позвонил тот самый Герман, который изображал ослепшего профессора. Мы с ним не виделись лет пятнадцать. Он был пьян (насколько, по таким людям трудно определить) и уверенно говорил о самоубийстве. А потом спросил:

       – Как вы думаете, Бирюков был полковником КГБ?

       Я сказал, что не знаю. Я и в данную минуту не могу понять, почему заканчиваю историю об А.Д. этим дурацким вопросом?

11.05.2015 – 19.04.2018


ГЛАВНЫЙ ТЕЛЕВИЗИОННЫЙ РЕЖИССЕР
       В Кремле была студия, куда приползали из своих кабинетов в конце семидесятых – начале восьмидесятых годов прошлого века дряхлеющие члены политбюро. Большинство из них представляли собой жалкие и трясущиеся существа. Со стариков стряхивали перхоть, причесывали тех, кто сам не мог, нарумянивали. Потом звучала команда: «Становись!» И тут они проявляли завидную энергию, пытаясь оттолкнуть друг друга, чтобы расположиться поближе к товарищу Леониду Ильичу Брежневу.

       – Встали не в том порядке! – строго одергивал их «главный режиссер». – Расставлять будем по-другому! Вам следует переместиться туда, – указывал он какому-нибудь представителю правящей верхушки, – а вы ступайте во второй ряд…

       Каждый старикан злился, но распоряжение выполнял. Тем более, что Леонид Ильич примирительно говорил:

       – Тебе виднее, Сережа, ты здесь командуешь.

       Сергей Георгиевич Лапин – единственный теленачальник страны – выстраивал стариков по-своему: те, кто был «покрепче», выдвигались вперед, их показывали «крупным планом». И у народа создавалось неверное впечатление. Немногие, скажем, понимали, что вторым человеком в партии долгие годы считался Арвид Янович Пельше (вот и компьютерный редактор этого не знает, подчеркивая его имя красной волнистой линией). А всё потому, что руины выглядели краше, чем он.

       Дальше начиналось мероприятие: Леонид Ильич, например, пытался нацепить звезду Героя Социалистического Труда на Константина Устиновича Черненко (1981), дважды она соскальзывала на ковер.

       И дважды, чуть не плача, Брежнев произносил с характерным покашливанием: «ё-моё». Лапин его успокаивал и заверял, что никто не заметит, что покажут в лучшем виде. И показывали. Прикрепляла награду женщина-ассистент, которую потом убирали из кадра, а Л.И. только дотрагивался до пиджака Черненко и как бы "разглаживал" уже висевшую звезду...

        А ты там был? Могут спросить меня. Видел собственными глазами? Я там не был, но видел собственными глазами. Моему шефу Виктору Ильичу Яроцкому полагался по статусу так называемый «спецканал», по которому шли прямые реальные трансляции, а я дежурил довольно часто в его кабинете у правительственного аппарата связи и заодно глазел в особый телеящик. Специальный канал предназначался не для того, чтобы телевизионное и иное пропагандистское начальство надрывало животики, ему было не до этого, а чтобы своевременно собирать отклики на то или иное событие, готовить оперативные комментарии.

       Кроме того, я слышал лично от С.Г. Лапина, как трудно ему даются эти «постановочные эффекты высшей категории». Я приносил председателю Гостелерадио СССР с 1979 года почти каждое воскресенье «секретные материалы» и сидел в его просторных хоромах на четвертом этаже в здании на Пятницкой, 25  иногда по часу в ожидании того, когда он прочтет всю подборку и распишет, кому какой текст отослать. Я был ему не ровня, и он не стеснялся рассказывать мне о том, что я уже смотрел, не имея на то права, по запретному телеку.

       Честно говоря, мне, дураку, было смешно наблюдать за этим цирком. Не ведал я, чем закончится «представление». 

14.02.2018 – 24.02.2019


ТОВАРИЩ ПЕЛЬШЕ
       – Вы знаете, Михаил Андреевич, – говорит Брежнев Суслову, – товарищ Пельше сам себя не узнаёт.
       – Не может быть.
       – Иду по коридору, навстречу – Арвид Янович. Я его останавливаю: «Здравствуйте, товарищ Пельше». Он отвечает: «Здравствуйте, Леонид Ильич, но я не товарищ Пельше» ...

       Я вспомнил этот анекдот ранним утром 30 мая 1983 года, когда Би-Би-Си сообщила, что умер Пельше. Я отвечал за блок новостей, а наш шеф Виктор Ильич Яроцкий перекраивал в тот момент текстовую часть оперативного сборника. В Яроцком сидел дух противоречия, и выпускающему, бегавшему по длинному коридору и забиравшему в редакторских кабинах свежую информацию, доставалось всякий раз, когда он заглядывал в кабинет. Выпускающий был двухметровый атлет и сильно потел.

       – Алексей, вы чем занимались – борьбой или боксом?

       – Борьбой, Виктор Ильич.

       – И вас все время клали на лопатки?

       – Порой бывало.

       – Вот видите, все время клали на лопатки. А почему? Потому что в вас нет пропагандистской злости...

       Я не стал включать печальную новость, поскольку отсутствовал второй подтверждающий источник. К тому же мы обычно раньше других узнавали о смерти членов политбюро и иных высших функционеров. Нам заранее (до оповещения советского народа) звонили кремлевские референты и просили вычеркнуть такую-то фамилию из списка. (У нас имелся специальный реестр из получателей «секретной информации»). Через дня два-три следовало, как правило, официальное уведомление. Правда, дело происходило в понедельник, и я не мог вспомнить, бывали подобного рода звонки по выходным.

       – А где про Пельше? –  спросил Яроцкий. Я подсел к его огромному столу (на котором атлет ночью тайно спал) с предложениями по новостному блоку. – Где-то промелькнуло сообщение в сводках…

       Я изложил ему свои доводы.

       – Ерунда, не будут врать – не тот случай. Поставь на первое место.

       Я подчинился.

       Шеф придерживался строгого распорядка дня, который уберегал его от невзгод. В девять ноль-ноль он первым был на приеме у Лапина – председателя Гостелерадио СССР. С десяти до одиннадцати читал газеты. В одиннадцать ходил обедать в нашу лучшую в Москве столовую, в два часа пил чай в буфете на третьем этаже, в три – слушал новости Би-Би-Си на английском, затем проводил летучку с ночной сменой и отправлялся домой, чтобы в пять утра быть снова на капитанском мостике…

       Он обедал, а я сидел на телефоне и в редакцию позвонил человек, представившийся помощником Пельше.

       – Арвид Янович жив и находится на даче.

       – Сейчас исправим, – солгал я.

       А как можно было исправить, если весь тираж давно уже был разложен по конвертам, передан фельдъегерю, который на черной «Волге» развез бюллетени по адресам?

       Отобедав, Яроцкий в благодушном настроении вернулся, ковыряя зубочисткой в зубах. Я, сильно встревоженный, доложил главному редактору о звонке по кремлевскому аппарату.

       – Что за идиот? Зачем ему это понадобилось?..

       Пельше на самом деле умер 29 мая. Вопрос – зачем нужно было что-то скрывать – остается для меня до сих пор загадкой…  Несколько лет спустя один сведущий человек сказал мне, что британское посольство, находившееся в те годы на Софийской набережной, прослушивало каждый чих в Кремле и ошибки быть не могло...

02.08.2014 – 25.02.2019


СЫН СТАЛИНА
       Случился очередной утренний скандал в нашем дружном семействе. Сначала Виктор Ильич Яроцкий ударил металлической линейкой Юрия Ивановича Можаева по толстым рукам, которые тот по неосторожности положил на обширный стол главного редактора. Юрий Иванович по основной профессии был «искусствоведом в штатском» (в свое время присматривал за Ростроповичем и Вишневской), затем пять лет играл в пинг-понг в советском посольстве в Вене с Сергеем Георгиевичем Лапиным. Лапин, будучи председателем Гостелерадио СССР, пристроил своего спарринг-партнера к нам.

       Повод был пустячный. Можаев передал Яроцкому подборку новостей, подготовленных дежурным выпускающим, и присел на стул рядом с креслом начальника, чтобы выслушать его замечания. Главный редактор принялся читать, неодобрительно фыркая и работая нещадно карандашом над текстом, а потом неожиданно спросил:

       – Как перевести с немецкого «каценеленбоген»?

       Такова была фамилия одного известного западного политолога.

       – Кошкин, – глуповато заулыбался Юрий Иванович и получил по рукам той самой линейкой, но перенес удар стоически, не поморщившись.

       – Кошачьи локотки. Вы и язык за десять лет не удосужились в Вене выучить?

       Можаев счел правильным промолчать, чтобы не отведать еще раз металлической линейки. Яроцкий кончал когда-то немецкую школу при Коминтерне. Его отец был переводчиком с русского на английский, поскольку при товарище Сталине подобные переводы не доверяли иностранцам.

       Покончив с новостями, Виктор Ильич уткнул свой утиный нос в основной текст информационного бюллетеня, и Юрий Иванович перестал для него существовать, чем и воспользовался, тихо покинув зловещее пространство.

       Бюллетень обычно подвергался основательной переделке, порой только для того, чтобы показать, кто тут кого важнее. Но сегодня происходило нечто другое. Грозный начальник стал принюхиваться, я ничего такого не чувствовал. Если дежурным выпускающим была бы дочка непростого генерала Татьяна, то пахло бы валерьянкой, но сегодня дежурил человек-гора по имени Алексей. Он от напряжения сильно потел и заранее устраивал тщательное омовение в прекрасном туалете на четвертом этаже, даже если не было горячей воды. И делал это как раз перед приходом Яроцкого к пяти утра.

       Я сидел напротив за журнальным столиком. К тому времени Виктор Ильич почти не мог без меня обходиться. Во-первых, ему нужен был зритель, чтобы иметь вдохновение в своих бесконечных проделках; во-вторых, я научился находить подобие примирения в ситуациях, казалось бы, безнадежных. Точнее, я верил, что нахожу его. На деле выносить такого рода скандалы за пределы редакции было смерти подобно для самого же руководителя, и он с трудом, но удерживал себя от полного бешенства.

       – Что-то не так? –  поинтересовался я, глядя на его сверхчувствительный нос.

       – Мерзость какая-то, не могу читать, – буркнул он.

       Тут в дверном проеме имел неосторожность появиться вспотевший Алексей с какими-то новыми бумагами.

       – Где вы были? – возвысил голос Яроцкий.

       – Мне трудно сказать.

       – Что за тайна?

       – Виктор Ильич, я забежал в уборную.

       – Меня это не интересует. Куда вы смотрели?

       – Куда? – испугался атлет и две большие капли пота упали с его лба.

       – Какой идиот написал? Глядите! Сюда! Сюда! Сюда! Дж. Хау! Какой Дж. Хау? Он же барон. Сэр Джеффри! Сэр Джеффри Хау! Вбейте себе это в свою пустую башку!

       Яроцкий задохнулся от негодования.

       – Машинистка опечаталась, – попытался оправдаться Алексей.

       – А вы здесь за болвана в польском преферансе?!

       Главный редактор с чувством омерзения смахнул всю ночную работу на пол; листочки разлетались, а дежурный выпускающий их аккуратно стал собирать. Потом с неуместным почтением водрузил стопку на прежнее место. Начальник продолжил чтение как ни в чем не бывало. Но минут через десять опять задергал носом от нестерпимой мысленной вони и самым провокационным образом вновь смахнул стопку на ковер.

       И тут неожиданно для себя я закусил удила и повысил голос до фальцета:

       – Алексей, не смейте больше поднимать и вообще покиньте помещение.

       Человек-гора был несказанно рад этому, поскольку истязания временно прекращались. Он поспешил отправиться в курилку до новых указаний.

       Я также покинул кабинет и успел дойти до конца коридора, когда услышал за спиной жалобный, но не потерявший достоинства голос Виктора Ильича:

       – А кто сборник понесет в типографию?

       – Секретарша, – ответил я непреклонно.

       Действительно, возможно, впервые в истории Главной редакции мониторинга Гостелерадио СССР сборник информационных материалов под грифом «секретно» вышел в виде неправленого черновика с «Дж. Хау» вместо «сэра Джеффри Хау», но никто из высших чиновников-получателей ничего не заметил, да и, естественно, не мог заметить, поскольку каждый из нас (из тех, кто еще оставался в этом сумасшедшем доме) работал на совесть.

       Я зашел в нашу комнату. Можаев смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Он жевал свои всегдашние сухарики. На его «израненных руках» было еще трое таких же, как и он, толстых людей – жена, взрослые сын и дочка. При немалой зарплате денег не хватало, и он отказался от нашей роскошной столовой, где самый приличный обед, какой подадут не во всяком ресторане, обходился в пределах одного рубля двадцати копеек. Я собрал кое-какие вещички.

       – Ты куда? – спросил он.

       – Прогуляться. Юрий Иванович, спрячьтесь куда-нибудь.

       – Зачем?

       – Некому нести оригинал в типографию.

       – Так я отнесу.

       – Ну, как хотите...

       Я почувствовал вдруг совершенно осязаемо ласковые объятия свободы. «На волю, на волю!» – бормотал я про себя, спускаясь вниз по широкой лестнице. Такой легкости и теплоты в душе я больше никогда не ощущал.

       Мне удалось спуститься только до второго этажа. И тут чья-то рука легла мне на плечо и заставила вздрогнуть.

       – У тебя переутомление. Ну, чего ты раскричался? – пожурил меня Виктор Ильич…

       Текучка кадров в нашей Главной редакции в 1983 году усилилась. Наступил конец и моему смирению, убеждал я себя. Надо было уходить. Но куда?

       Я позвонил Лилии Александровне Хаткевич в Дирекцию информации. Я у нее года три назад просил рекомендацию в партию. И это не было карьеризмом. В идеологических организациях, к каковым мы относились, беспартийных не брали даже в старшие редакторы – первая скромная ступень хоть какого-то роста. Эта приятная женщина лет сорока пяти проявляла ко мне некоторую симпатию. Когда я пришел за характеристикой в год Московской Олимпиады, она произнесла загадочную фразу: «Миша, мне нетрудно написать эту бумажку, но хорошенько подумайте о неприятностях, которые у вас могут возникнуть в будущем из-за моей фамилии». На еврейку она не была похожа, а другие «фамильные проблемы» мне тогда были неведомы. Теперь могу предположить, что речь шла о перманентном «польском вопросе». Однако он набрал откровенную силу после упразднения КПСС ...

       Когда я только появился в этом «орущем ужасе», Лилия Александровна была замом Яроцкого. И, подменяя его, приходила на работу не к пяти утра, а к восьми, и ничего не правила. Ознакомившись с материалами, она просто ставила визу. Все это происходило при абсолютной тишине. Потом она уехала с мужем в Грецию, где он, будучи на дипломатической работе, неожиданно скончался. Вернувшись, Хаткевич пошла в заместители к демократичному Александру Сергеевичу Плевако.

       При разговоре Лилия Александровна сразу же спросила:

       – Яроцкий достал?

       Отпираться было бесполезно и неразумно. Она являлась известным его недоброжелателем. Подсознательный расчет действовал во мне, видимо, в автоматическом режиме.

       – У Плевако сейчас мест нет.

       Александр Сергеевич, который стал впоследствии, на старости лет, Верещагиным (по фамилии деда-художника), а затем Плевако-Верещагиным или наоборот, возглавлял тогда огромную информационную службу Иновещания, куда уже перекочевали некоторые мои сослуживцы из нашей редакции.

       – У Плевако мест нет, – размышляла вслух Хаткевич, – но есть Каплан.

       – Какой Каплан?

       – Борис...

       Я вошел в огромный кабинет главного редактора литературно-драматического вещания Центрального телевидения. В «Останкино» помещения были много просторнее, чем у нас, на Пятницкой. Но они казались какими-то нежилыми, недостроенными. В этом была доля правды, поскольку новый телевизионно-радийный комплекс, который начали возводить в начале 60-х годов, едва-едва успели привести в некоторый порядок только к Олимпиаде. Дорогой персидский ковер прикрывал голый бетонный пол, но кое-где этот предательский серый бетон из-под него выглядывал.

       Из-за стола, казавшегося прибежищем цивилизации в этом пиратском гроте, вышел Константин Степанович Кузаков, седой моложавый старик, напоминавший графа Монте-Кристо из-за чудовищной тайны, которую он нес на своих плечах. Я помню, что именно так подумал тогда. Почему – и сам бы себе не мог ответить. Он пожал мне руку со словами:

       – За вас просил Каплан, а он – опасный человек.

       Я растерялся, подумав, что опять попал куда-то не туда. Я относился к испуганному поколению. Яроцкий меня пугал Сибирью, где места хватит всем. Я читал запрещенные книги Солженицына, Зиновьева и Амальрика, лишь за хранение которых полагалось до пяти лет общего режима. Я задался фантастическим вопросом, не является ли Каплан родственником той Каплан, которая стреляла в Ленина. Но тотчас отверг подобную чушь и промолчал. Пояснение последовало самое неожиданное:

       – Он любит женщин...

       Много позже я выпивал с Лазуткиным (зампредом Гостелерадио и первым начальником небезызвестного Доренко). Валентину Валентиновичу по долгу службы полагалось знать многие внутренние тайны. И он фразу Кузакова объяснил просто:

       – Тогда КПК (Комитет партийного контроля) был завален различными неприглядными историями, в которых аморалка (любовная связь на стороне) шла на первом месте, обгоняя коррупцию. Лапина и других теленачальников нередко вызывали в КПК на ковер по такого рода разбирательствам и отчитывали как школьников ...

       После паузы разговор продолжился в спокойных будничных тонах:

       – Но без Бориса Соломоновича я как без рук. Присаживайтесь.

       Я уселся в предложенное кресло, находившееся метрах в десяти от «постамента», как я мысленно обозначил стол, за которым сидел Кузаков, и все прочее, окружавшее его, – стеллажи с какими-то экзотическими предметами, несколько телевизоров, книжный шкаф и этажерки. Создавалось впечатление, что он водрузил себя на какой-то невидимый пьедестал.

       Константин Степанович вновь заговорил, речь его была гладкой и абсолютно ясной, хотя я самого важного, видимо, не понимал из-за охватившего меня волнения.

       – Совершенно не зная вас, скажу, что пока вижу один несомненный плюс в вашей кандидатуре: вы знакомы практически со всем руководством Гостелерадио. Минус состоит в том, что Каплан планирует вас на должность ответственного секретаря, которая вам может показаться заманчивой. Но в условиях нашей главной редакции она имеет весьма специфическое значение, при сохранении, так сказать, материальной составляющей. У нас ответственный секретарь не занимается организационными вопросами. Или, точнее сказать, в них вкладывается иной смысл.

       Я с некоторым недоумением посмотрел на Кузакова.

       – У нас ответственный секретарь не пишет проектов деловых бумаг, не составляет графики дежурств или графики отпусков, не оформляет ведомостей, не выписывает гонораров; достать необходимое оборудование и оргтехнику – так же не входит в его задачи, как и общение с отделом кадров; он не руководит редакцией, когда в командировке или отпусках находятся главный редактор и его заместители. У нас этим занимаются другие люди.

       – Что же он делает?

       Возникла новая пауза, и он посмотрел на меня темными инфернальными глазами так, что мне стало не по себе.

       – Он радостно встречает гостей, а гости у нас все именитые, капризные, хуже любого начальства. Они подъезжают на машинах к парадному подъезду, а ответственный секретарь поджидает, помогает поднести вещи, развлекает разговорами, пьет с ними кофе и иные напитки в ожидании, когда их сможет принять Каплан. Поздравляет их с днем рождения, рассылая ежегодно тысячи открыток и телеграмм. Болтает с ними по телефону, согласно разработанному Капланом графику.

       – Кто же эти гости? – глуповато спросил я.

       – Великие литераторы, музыканты, художники, режиссеры, артисты – все, кого сочтет таковыми Каплан.

       – А вы, а Лапин, а Мамедов? – все более изумлялся я решающей ролью Каплана.

       – Мы Борису доверяем, – уклончиво ответил он, но довольно хмуро.

       Я вновь, грешным делом, вспомнил про Ленина и женщину, которая в него стреляла…

       Борис Соломонович сидел в комнатушке, похожей на диспетчерскую. Выделялся он большими ушами и нагловатой, но добродушной улыбкой. Звонили сразу пять или шесть телефонов. Каплан бодро и весело отвечал не менее, чем по двум, одновременно курил, пил чай и ел пирожные, которые равномерно подносила к его рту секретарша, чередуя их с бумагами на подпись. Он кивком предложил мне сеть и иногда успевал бросать реплики в мою сторону:

       – Ну, как старик?.. Орел... Не гневался?.. Возьмет, возьмет, никуда не денется... Нагнетал величие?

       – Чуть-чуть, – торопливо вставил я.

       – Им положено...

       Я вышел в темноватое заснеженное пространство у пруда. Справа от меня в небеса уносилась знаменитая башня. Я брел, не ведомо куда, уносимый еще дальше сладкими мечтаниями. Потом оказался в пивнушке, воспетой в «Альтисте Данилове». В фантазиях я общался с Любимовым, Трифоновым и иными властителями тогдашних дум. Конечно, легче было ублажать себя пустыми грезами, нежели добиваться чего-то реального. Но почему нужно добиваться, а не просто честно работать?..

       Я позвонил через две недели, как и велел Каплан. Была весна, мое назначение отложили на лето. Летом мы снова встречались с Кузаковым. Был мертвый сезон. Он из начальства, казалось, один находился в редакционном здании. Даже Каплан куда-то исчез. Мы бродили с Константином Степановичем по пустым длинным коридорам, у него был пеший моцион, и он проверял километраж по шагомеру, который был вмонтирован в наручные часы. 

       – Осенью обязательно встретимся, – обещал он на прощание…

       В сентябре, как он и обещал, мы встретились. В кабинете Виктора Ильича Яроцкого. Кузаков встал и пожал мне руку. Мой шеф-крикун благодушно молчал.

      – Мы решили сделать вас заведующим отделом, – сказал Константин Степанович.

      – Где? – глуповато поинтересовался я, опешив.

      – Здесь. Я хотел вас взять к себе под давлением Каплана, но Витя говорит, что пожалуется в партком за беспринципное переманивание кадров...

      Вскоре Яроцкий написал соответствующую бумагу на имя Сергея Георгиевича Лапина. Меня утверждали на коллегии в конференц-зале на третьем этаже, Виктор Ильич докладывал о моем доблестном трудовом пути. Лапин вспомнил, что и Константин Степанович Кузаков меня рекомендовал. «Ну, тогда нет проблем», – раздалось несколько голосов членов коллегии. В общем удавка на моей личной жизни продолжала затягиваться.

      Через несколько месяцев утром во время очередного разбора полетов, Виктор Ильич, сам пожелав разрядить обстановку, сказал, когда мы остались одни:

      – А ты знаешь, кто такой Кузаков?

      – Понятия не имею.

      – Сын Сталина.

14.09.2014 – 26.02.2019


ЯРОЦКИЙ
        Весной 1989 года исполнилось тринадцать с половиной лет с тех пор, как Провидение направило меня в самую настоящую тюрьму – на главную секретную информационную службу СССР. Называлась она по-другому, а официально вообще никакого наименования не имела и работала на власть, высшим представителям которой в те времена по особой подписке рассылался правдоподобный обзор событий в стране и мире. Остальные люди, как и сейчас, искали крупицы истины в потоке пропаганды.

       Рассказ мой не о том. У меня сложилось тогда настроение, что все эти тринадцать с половиной лет я отбывал наказание. Я мрачно говорил сам себе, что и сроков таких у нас не бывает: после десятки – расстрел. Не кривя душой, скажу: я был очень несчастен. Похвастаться своим положением я мог в узком кругу близких как носитель государственных тайн, это меня выделяло. Но для думающих людей эти тайны являлись секретом Полишинеля. Да и сладость хвастовства – вещь эфемерная, ею сыт не будешь, а за любой сладостью обязательно следует горечь. На удовольствия нужно время, а я им не располагал.

       Я абсолютно не принадлежал самому себе, жизнь моя практически не делилась на работу и дом. Домой я приезжал на несколько часов поспать и уже к пяти утра следующего дня должен был находиться в здании на Пятницкой, 25. В моей карьере встречались периоды, когда не удавалось получить ни одного выходного за пару месяцев.

       Я уже дорос до того, что мог с женою ездить в правительственный санаторий на Валдае, но это был лишь соблазнительный миг на фоне изнуряющих и беспросветных будней. У меня не было сил и времени заниматься полученной мною дачей в тридцати километрах от Москвы, спокойно сесть за письменный стол и написать книгу, сходить в театр или в кино, даже телевизор посмотреть не получалось. Порой я не успевал как следует поесть. У меня все чаще появлялась мысль каким-то образом исчезнуть из тягостного недоброжелательного мира, иногда – наложить на себя руки, но так, чтобы было не больно.

       И тут, весной 1989 года, появилась надежда, что скоро от моих страданий не останется и следа. Однажды поздним вечером меня вызвали в партком Центрального вещания на зарубежные страны, куда входила наша партийная организация. Секретарь и внук остзейского барона Георгий Вирен достал из сейфа список руководящих кадров, которые подлежали увольнению.

       Я взглянул на протянутый листок и в первой десятке на вылет обнаружил фамилию Яроцкого. В этом человеке сконцентрировались, как мне представлялось тогда, причины всех моих невзгод. Один местный мудрец как-то нам сказал: если бы не Виктор Ильич (даже за глаза его не называли Витя или Витек), мы могли бы ничего не делать, поскольку нас никто не может проверить. Я лет десять с нетерпением ждал, когда Яроцкого отправят на пенсию. И вот – свершилось! Вернее, свершалось.

       – Зачем ты мне это показываешь? – спросил я у Вирена, пытаясь скрыть волнение.

       – Формально партийная организация должна дать согласие.

       – А если не даст? – поинтересовался я, всё еще не веря тому, что происходит.

       – Документ секретный, и у тебя нет возможности у каждого коммуниста спрашивать, что он думает по этому поводу. Просто завизируй от имени партбюро, я там галочку поставил.

       – А если не завизирую?

       – Александр Никифорович Аксенов утром подписал приказ. Ничего изменить нельзя, будут неприятности…

       Аксенов был тогда председателем Гостелерадио СССР.

       Я подписал, но провел тяжелую ночь. Пытался сообразить: сказать или не сказать завтра шефу о приказе. И к однозначному выводу так и не пришел. А что сказать? Дело сделано и не мной, успокаивал я себя. Да, добрались до неприкасаемого Яроцкого! А ведь его отец работал в Коминтерне, лично был знаком со Сталиным. Сам же Виктор Ильич принадлежал к настоящей элите, пять лет сидел в Лондоне атташе по культуре…

       Утром, когда нервы были на пределе, а в кабинете шефа раздавались яростные вскрики по поводу и без повода при формировании сборника оперативных сообщений, не было предлога переговорить. Такой разговор казался неуместным. И я думал: пусть сначала сходит на доклад к Аксенову. Может быть, тот ему и озвучит неприятную новость. А если нет, то по возвращении от председателя придется выложить все как есть. И выслушать в свой адрес выдающиеся оскорбления.

       Около девяти часов утра Виктор Ильич направился бодрой походкой на доклад к председателю, который сидел на нашем четвертом этаже. Бумаги у Яроцкого были сложены в малиновую папочку с жирной черной надписью в верхнем правом углу «Сов. секретно». В 71 год Виктор Ильич выглядел на здоровые шестьдесят. Густые слегка посеребренные сединою волосы, лицо гладкое с едва заметными морщинками, прямая осанка, элегантный костюм… Конечно, наорется досыта, напугает нас до смерти, выпустит весь свой яд из себя – и ему хорошо. Мне 37 лет, а я абсолютно седой неврастеник. Нет, ничего ему не буду говорить…

       Доклад у председателя обычно длился от двадцати минут до часа. Я в это время заходил к себе в кабинет, брал газету из стопки, которую приносила секретарша, садился в кресло и засыпал почти мгновенно глубоким, незнакомым мне теперь, сном... Вытащил меня из небытия звонок Бирюкова – первого зама, я был вторым. Он обладал привилегией не участвовать в утренних разборках, зато дежурил у правительственного телефона до шести вечера и позднее.

       – Катя выбросилась из окна, – сказал Бирюков.

       – Как? Что случилось?  –  спросил я невпопад и меня обдало ледяным ужасом.

       – Катя вышла в подъезд, поднялась на верхний этаж, открыла окно и прыгнула вниз, – пояснил Бирюков.

       Катя была дочерью Яроцкого. Очень приятная женщина лет двадцати семи. Я видел ее вместе с отцом в Большом театре на «Жизели». Это было обязательное праздничное посещение по пригласительным билетам года три назад. Яроцкий был какой-то домашний, раскованный, веселый. Бодрый джентльмен и молодая красивая леди излучали непередаваемое обаяние и доброжелательность. Я тогда позавидовал им. Живут же люди!

       – Что нам делать? – спросил я Бирюкова, ощущая в себе умственное бессилие.

       – Нина Михайловна предложила подготовить шефа… – произнес первый зам спокойным тоном; не распускать нюни был его стиль. Речь шла о жене Яроцкого. – Там – «скорая», судмедэкспертиза, ну, понимаешь, – продолжал он. – Надо сказать Виктору Ильичу, что некая зашедшая в подъезд девушка выбросилась из окна, а Катя – свидетель, ее допрашивают…

       – Кати нет? – задал я нелепый вопрос.

       – Вдребезги… Но ты понял: Катю допрашивают… Неприятная история. Необходимо его отправить домой. Я заказал машину, поедешь с ним, а я ему сейчас сообщу… Сходи к Алле, она набрала лекарств целую аптечку.

       Я заглянул в комнату к Алле Борисовне Петуниной, у нее в руках был пакет, набитый всевозможными коробочками и пузырьками. Она, расширив глаза, повторяла непрестанно:

       – Какой кошмар! Какой кошмар!..

       Я с пакетом вышел в коридор. Там – я вздрогнул – стоял Виктор Ильич и поджидал меня.

       – Ну, что – поехали, – сказал он обычным голосом.

       Я кивнул. Мы вышли из коридора в холл и стали спускаться по мраморной лестнице. Мне было не по себе, я очутился в иной реальности, от которой спрятаться было невозможно.

       У парадного входа здания на Пятницкой, 25 нас поджидала новенькая черная «Волга». Виктор Ильич сел рядом с шофером, я – сзади. Ни в какие разговоры никто не вступал. Водитель ничего не спрашивал, видно, был в курсе…

       Уже рядом с Рижским вокзалом Яроцкий обернулся ко мне и спросил:

       – У тебя есть валидол? Что-то давит…

       Я ему тут же протянул… Подъезжали к дому. Нужно было развернуться, проехать вдоль фасада и свернуть направо, где все и произошло. У рокового поворота он велел остановить машину.

       – Миша, тяжело, правда?

       Я не знал, что ответить, и опять кивнул.

       – А что, Миша, вот так жизнь и кончается?

       – Ну, почему кончается? – пробормотал я, не ведая, куда спрятаться от страха.

       – Ты не ходи со мной, не ходи, я один… Поезжай на работу…

       Он вышел из машины, став маленьким и согбенным. Поднял голову и взглянул на небо, чего-то там поискал. И побрел неуверенно туда, за угол. Навстречу смерти.

23.12.2014 – 04.03.2019


РИЛЬКЕ ПОБЕДИЛ
       Если начинать от Адама и Евы, я пришел на Пятницкую, 25 в конце ноября 1975 года.

       Меня определили в ночную смену (с 17.00 до 09.00) к Юрию Александровичу Новикову – человеку лет сорока пяти, окончившему только что Высшую партийную школу. Первым моим потрясением было то, что он вел со мной ознакомительную беседу, наливая из термоса не чай, а портвейн. А часов в одиннадцать вечера попросил меня помочь одному коллеге, «который от перенапряжения ослеп», составить меню программ Центрального корейского радио, вещавшего из Пхеньяна.  Этот коллега оказался настолько пьян, что его уложили отдыхать в свободную комнату. Все специально оборудованные помещения в редакции по прослушиванию передач зарубежных радиостанций назывались «кабинами».

       Наибольшим потрясением стали для меня именно передачи из Пхеньяна. Они целиком были посвящены какому-то международному соревнованию по настольному теннису – пинг-понгу, от которого весь человеколюбивый мир стоял на ушах, а руководил мероприятием вселенского масштаба сам великий вождь товарищ Ким Ир Сен (как я узнал впоследствии, бывший полковник Советской армии). Чудеса, да и только, творились вокруг.

       Ранним утром (еще было темно) явился главный редактор Виктор Ильич Яроцкий, и от Юрия Александровича Новикова полетели пух и перья, хотя он был на тот момент трезв как стеклышко.

       С нового 1976 года (а каникул тогда для взрослых людей не существовало) нужно было обязательно записаться в политический семинар, которые были для идеологических организаций обязательны и проводились раз в месяц, а то и чаще. У нас в редакции наличествовало два семинара – один вел Яроцкий, другой – Новиков. Я пришел за советом к Юрию Александровичу. Тот, почесав сначала необычайно тонкий и острый нос, а затем необычайно курчавую голову, сказал:

       – У меня ты ничего делать не будешь, это – плюс. У Яроцкого – заставят, это – минус, но для карьеры правильно.

       Я выбрал Виктора Ильича. Семинар начинался с учета присутствующих старостой, ставившей галочки в списке, затем «семинаристы» заслушивали сообщения на политические, экономические и философские темы. С позиций марксизма-ленинизма.

       – Тебе поручили тему? – поинтересовался после первого занятия Новиков.

       – Я сам взял себе – вольную, – с достоинством поведал я.

       – И какую же?

       – Творчество Рильке.

       Юрий Александрович потрогал себя за нос и признался мне:

       – Тебя, юноша, прислали или из КГБ, или из сумасшедшего дома...

       Доклад мой о Рильке был третьим, завершающим. «Семинаристы» уже откровенно зевали. Яроцкий сказал:

       – Напомните, как звучит тема вашего доклада.

       Я не без гордости изрек:

       – «Рильке – певец крушения западной капиталистической цивилизации».

       Кто-то, видимо, в эту минуту проснулся и хмыкнул, а потом сделал вид, что закашлялся. Нам всем тогда было ясно, включая и меня, что Запад не только не собирается загибаться, а, наоборот, процветает. Но таковы были правила игры. Виктор Ильич не обратил внимания на подозрительный кашель и произнес спокойным тоном:

       – Приступайте.

       Я рассказал о кризисной мировой обстановке первой четверти XX века, когда в основном были написаны лучшие произведения знаменитого австрийского поэта, о значительном обнищании европейских народов в результате мировой империалистической бойни, о деградации крупных городов, об одиночестве и разобщенности людей, которым был чужд предпринимательский дух эпохи, мелочность и эгоизм буржуазных интересов. Затем вдохновенно продекламировал следующие строки:

Господь! Большие города
обречены небесным карам.
Куда бежать перед пожаром?
Разрушенный одним ударом,
исчезнет город навсегда…

Нет одиночеству предела.
Оно как дождь: на небе нет пробела,
в нем даль морей вечерних онемела,
безбрежно обступая города, –
и хлынет вниз усталая вода.
И дождь всю ночь. В рассветном запустенье,
когда продрогшим мостовым тоскливо,
неутоленных тел переплетенье
расторгнется тревожно и брезгливо,
и двое делят скорбно, сиротливо
одну постель и ненависть навеки, –
тогда оно не дождь – разливы… реки…
      
         Наступила подозрительная тишина, взоры членов марксистско-ленинского семинара, особенно женщин, потупились. Обо мне наверняка в лучшем случае подумали: вот умник нашелся! А я ведь еще совсем недавно работал в элитной спецшколе у метро «Парк культуры», где дозволялось многое, и по наивности полагал, что нравы – везде примерно одинаковые. Несмотря на свойственную мне инфантильность, я почувствовал, что ввел публику в смущение. Видимо, в теме разъединенности людей «семинаристы» усмотрели сексуальную подноготную. Я разволновался и уже не мог остановиться. Кульминацией и завершением моего выступления стал сонет под названием «Узник». В нем вновь упоминалось слово «Бог». Мало того, собравшиеся обнаружили в тексте, как мне впоследствии сообщили, намек на нашего шефа… Привожу стихотворение полностью:

Еще пока есть небо над тобой,
и воздух – рту, сиянье света – глазу,
но вот, представь, все станет камнем сразу,
вкруг сердца грозно выросшим стеной.

Еще в тебе есть «завтра» и «потом»,
«когда-нибудь», и «через год», и «вскоре».
Но станет кровью это в каждой поре,
не прорывающимся гнойником.

А то, что было, – то сойдет с ума.
От смеха содрогнется вся тюрьма,
и этот хохот – признак, что ты спятил.

На место Бога станет надзиратель,
и грязным глазом он заткнет глазок.
А ты – ты жив еще. И он – твой бог.   

       Я огляделся вокруг: «семинаристы» все как один устремили взоры свои кто в потолок, кто в окно, а Виктор Ильич Яроцкий смотрел на меня благодушно и сказал вполне миролюбиво:

       – На сегодня достаточно…

       – Как поживает Райнер Мария Рильке? – спросил через несколько дней Новиков, наслышанный о моем «триумфе».

       – Яроцкий переводит меня в аналитическую группу, – похвастал я, не представляя себе, что меня ждет впереди.

       – Значит, дурдом, – констатировал он.

       Как он был прав! Я полтора года пробездельничал. Вернее, я писал по три-четыре материала в день, изнывая от усталости, но мои работы не имели никакого выхода вовне и не оплачивались. Я трудился исключительно на корзину и по итогам месяца оказывался самым великим бездельником среди аналитиков.

       Тут были две причины. Первая, в которую не верило мое тщеславие, заключалась в том, что для овладения методами пропаганды и контрпропаганды, для умения кратко и ясно излагать мысли требуется практика от трех до пяти лет, а также желание постоянно вариться в «информационном котле». Вторая, о которой я догадывался, заключалась в конкуренции. Все материалы, выходившие за пределы редакции, попадали в гонорарную ведомость. За обзор политических событий объемом в восемь страниц, по тридцать строчек каждая, полагался гонорар в 60 (!) рублей, то есть в половину моей зарплаты. Если его писать по всем правилам и без халтуры, то требовалось максимум пять-шесть часов работы. Я написал более ста тренировочных обзоров, но на обсуждениях заинтересованные лица уверяли шефа, что, дескать, пишет он неплохо, но сыровато. Шеф брал их сторону.

       После долгих мучений и унижений я попросил Яроцкого отправить меня обратно в ночь дежурным редактором. Потом несколько раз по стечению обстоятельств я возглавлял ночные смены, не имея соответствующей должности.

       В начале 1980 года меня со скрипом перевели в старшие редакторы. В Московскую Олимпиаду я возглавлял смену и выпускал оперативные информационные сборники – каторжный неблагодарный труд со скандалами и неизбежными проколами из-за неимоверного напряжения и зачастую искусственно создаваемой спешки.

       После Олимпиады в августе начались забастовки в Польше. Однажды утром в субботу я сдавал смену обозревателю Светлане Игоревне Гончаровой – доброй, незлопамятной и приятной женщине лет пятидесяти. Она в 1951 году, еще до моего рождения, ездила от Всесоюзного радио на картошку вместе с Людмилой Зыкиной, с тех пор они дружили. Другой ее закадычной подругой была Роза Николаевна Крайнова, которая вскоре появится на этих страницах. (В советское время, следует пояснить, многие горожане – служащие учреждений и студенты – в обязательном порядке и бесплатно собирали картошку на полях, сортировали сельскохозяйственные плоды на овощебазах, в мероприятиях участвовали многие будущие знаменитости) …

       В то утро мы, конечно, заметили, что в Польше происходит что-то неладное, иначе западные СМИ вряд ли поставили бы польскую тему на первые места. Но нам казалось, что, возможно, эта история рассосется, не получит дальнейшего развития и, следовательно, беспокоить, а тем более вызывать шефа нет особой надобности. Суббота считалась чуть ли не праздничным днем – сокращенные выпуски, доклад только одному из замов председателя, отсутствие Яроцкого. Однако часов в девять утра он явился собственной персоной, проорав нам, что у мокрых куриц больше, чем у нас, соображения и политического чутья…

       Взбудораженный и обеспокоенный Виктор Ильич по вертушке доложил председателю Гостелерадио  СССР Лапину о сложившейся обстановке, велел мне готовить еженедельный обзор международных событий, хотя я уже отработал ночь и много месяцев не занимался подобными делами, а Светлану Игоревну усадил к себе в кабинет, включил прямую трансляцию Би-Би-Си на английском (ему подавали из операторской по проводу) и начал ей диктовать. У британцев весь вещательный день был посвящен исключительно Польше.  Вскоре приехала дежурная машинистка. У Лапина в приемной наготове сидели еще две. Периодически появлялись офицеры фельдсвязи, увозили в конвертах свежую информацию.

       Виктор Ильич был хорошим редактором и стилистом, мог очень удачно выправить даже невнятный текст, но сам писать не умел. Я в этом впоследствии не раз убеждался. Кроме того, в данном случае он переводил онлайн без передышки, а Британская вещательная корпорация нагнетала истерию, не умолкая и сняв с эфира прочие сюжеты.

       Через два часа Светлана Игоревна взмолилась. Она взмолилась так громко, что я услышал через закрытую дверь, находясь в соседнем помещении:

       – Больше не могу! Рука отсохла, Виктор Ильич!

       – У вас, видимо, голова отсохла, – раздражился он.

       – И голова тоже, – согласилась она, но голос ее был, без сомнения, тверд.

       Светлана Игоревна записывала от руки то, что удавалось понять из отрывистых и стремительных фраз шефа, отдавала необработанный текст на машинку, затем правила. Потом он сам подправлял, уточнял и дополнял, кто-то из машинисток тут же перепечатывал заново почти моментально (они строчили как пулеметы). Сейчас не помню, кто бегал в приемную с листочками, офицеры же чинно ждали бумажных папок со словом «радиоперехват», клали их в роскошные кожаные портфели, спускались вниз, садились в черные «Волги» и мчались в Кремль, сменяя друг друга. У нас же смены никакой не предвиделось.

       После краткого и бурного совещания с угрозами и слезами Яроцкий распахнул дверь и крикнул мне:

       – Иди-ка сюда!

       – Кто? Я?  –  спросил я, не узнав своего голоса.

       – Разве есть здесь кто-то другой? – заскрежетал зубами Виктор Ильич, еле сдерживая себя.

       Кроме меня, идти было некому...

       Светлана Игоревна вернулась к своему обзору, за который временно усадили меня, а я принялся выхватывать из нескончаемого потока слов, переводимых Яроцким, то, что успевал, и то, что был в состоянии понять.

       Приходилось на ходу кое-что сочинять для связности рассказа и усиливать напряженность происходящего, что получалось у меня лучше всего по свойству моего склонного к панике характера. В итоге к шести вечера, когда завершился этот кошмар, я подготовил при участии шефа в качестве переводчика восемь специальных оперативных выпусков по ситуации в Польше…

       Шеф встал, пошел пить чай к Сергею Георгиевичу Лапину, там, как я слышал, подавали по первому разряду. Потом вернулся спокойный и довольный, позвонил домой жене и бросил в разговоре с ней как бы мимоходом:

       – Рильке победил...

18.09.2014 – 09.03.2019


ЦЕНА СЕКРЕТНОСТИ
       Тут нужна точная дата. Происходило это в воскресенье 11 февраля 1979 года. С семи и до одиннадцати утра я дежурил на Пятницкой, 25, собрал оперативные бумаги для Лапина, но председатель Гостелерадио меня проигнорировал. Такое бывало и раньше. Я и не думал горевать, наоборот, обрадовался. Позвонил Яроцкому и сообщил, что сдал дежурство Андрееву – фактически второму человеку в редакции – и отправился по серьезному делу в Переделкино.            

       Я в своей жизни общался только с одним по-настоящему богатым человеком (даже был с ним на «ты»). Звали его Александр Захарович Карт. И то не поручусь твердо, что это были его подлинные имя, отчество и фамилия. Знакомству я был обязан тем, что учился на филологическом факультете с его племянником.

          Карт был настолько богат, что ездил на особой золотистой модели «Линкольна Континенталя». Аналогичная машина имелась в Москве в единственном экземпляре лишь в гараже товарища Леонида Ильича Брежнева. Так тогда было принято именовать генсека официально, но сокращенно, ибо полностью нужно было произносить в следующем порядке: Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Леонид Ильич Брежнев. Иногда добавлялось: лично…  Дом Карта в Переделкино на участке спившегося сталинского лауреата выделялся стилем модерн.

       В двенадцать часов пополудни я прибыл в этот шикарный особняк. Александр Захарович при пылающем камине сидел за малахитовым столом в бардовом атласном халате и играл в покер с какими-то забулдыгой. Незнакомец имел одутловатое испитое лицо, было ему лет пятьдесят, зато на носу он носил очки в золотой оправе, одет был в видавшую виды телогрейку, в потертые джинсы, но ботинки у него были замшевые с металлическими вставками и серебристыми шнурками. Перед игроками лежали горки смятых долларов, а в те годы лишь за сотенную купюру грозила тюрьма.

       – Знакомьтесь, – заулыбался Карт монголоидной улыбкой Чингисхана, – это Миша с Пятницкой, а это Виктор Луи – мой сосед по здешнему кооперативу.

       Мы кивнули друг другу молча. Меня нисколько не радовала представившаяся возможность увидеть вживую столь опасного человека. О нем ходило множество слухов, основной из которых состоял в том, что Луи (ударение на «и») – агент-провокатор из КГБ. Так ли это, споры ведутся до сих пор. Тогда он чуть ли не еженедельно фигурировал в наших секретных бюллетенях, от его персоны исходили зачастую сенсационные новости. Расскажу о нем (настоящего имени не знаю) то, что бесспорно. В конце войны он попал в число мелкой обслуги британского посольства. Там закрутил роман с какой-то прачкой, уборщицей или кастеляншей – англичанкой. Связи с иностранцами карались в те «времена былинные» лагерем, который он отсидел, а выйдя на волю, женился на той самой женщине, имел от нее двоих детей, работал «стрингером» (внештатным репортером) на ряд британских и американских изданий. Умер от цирроза печени в середине девяностых годов и похоронен на Ваганьковском кладбище…   

       – Выпивай, закусывай, – предложил, не отрываясь от игры, Карт.

       Я подошел к вместительному столику на колесиках, уставленному бутылками, бокалами, стаканами, рюмками, ложками и слегка початой трехлитровой жестяной банкой черной икры из «Березки» (сети магазинов для иностранцев). Я налил себе в стакан немного виски «Белая лошадь» и разбавил тоником из стеклянной бутылочки. Подсел к играющим с видом заинтересованного наблюдателя, хотя в покер играть не умел и в то, что происходит, особо не вникал. Я приехал сюда не за этим. 
      
       – Чего не пьешь? – поинтересовался Александр Захарович, видя мой полупустой стакан. 

       – Мне завтра на работу.

       – Как – опять? Ты же говорил по телефону, что заедешь после работы? – иронически заметил Карт.

       – Сегодня – воскресенье, я дежурил, а завтра – просто работа, – пояснил я.

       – Ах, да, сегодня же воскресенье, – вдруг вспомнил Карт и ударил себя театрально ладонью по огромному лбу. – Сегодня в двадцать один ноль-ноль решающая игра с канадцами! Есть ли у нас хоть один шанс? По-моему, не единого!

       Я и Луи промолчали. А Александр Захарович продолжал:

       – В нашей компании образовался тотализатор – на кону миллион рублей. Нужен исключительно точный счет. Я лично прогнозирую один: два в пользу заокеанских профи. И то из-за глубокого чувства патриотизма. А ты как считаешь, Витя?

      Агент-провокатор пожал плечами и как бы снизошел до собеседника:

       – Я гаданиями не занимаюсь, я оперирую точными фактами.

       – Так я тебе и поверил, – засомневался Карт. – А ты что предполагаешь, Миша?
 
       Я тихим, но твердым голосом произнес:

       – Наши выиграют.

       Александр Захарович скептически улыбнулся по-монгольски, он не сомневался в превосходстве западной модели:

       – Ерунда! Быть того не может! Вздор! Кто тебе сказал?

       – Одна женщина, – почти прошептал я, памятуя о честном слове.

       – Какая еще женщина? Имя? Фамилия? С каким счетом?

       – Шесть: ноль, – пролепетал я, почувствовав себя настоящим предателем.

       – Кто в это поверит? Безумие какое! Одна женщина ему сказала!..

       Карт искал поддержки у Виктора Луи, но не нашел. Тот неожиданно поддержал меня:

       – А юноша, возможно, прав. Сколько можно играть в поддавки с этими обкурившимися пожилыми актерами? Сейчас Брежнев поругался с Западом. Не исключаю: разнесем в щепки…

       Александр Захарович поглядел на нас как на умалишенных. Я же напомнил ему о моем деле.

       Он углубился в игру (нечего с дураками разговаривать), взял прикуп, но мне ответил:

       – Возьми в холодильнике, сколько нужно, не стесняйся.

       Под винтовой лестницей стоял огромный «Розенлев». Я открыл дверцу холодильника и переложил в портфель восемь банок немецкого пива… Я впервые узнал о том, что баночное пиво существует в природе от врача института Склифосовского, где лежала моя жена. В награду за свои труды он просил достать ему восемь банок. Говорю чистейшую правду…

       В кабинет Яроцкого, где я подбирал бумаги для Лапина, в девять часов утра явилась Роза Николаевна Крайнова – заместитель главного редактора Спортивной редакции. Она спросила меня:

        – Говорили что-либо западные радиостанции на русском языке о матче с канадцами?

       – Игра будет сегодня только в девять вечера, – возразил я.

       – Это, Миша, если исходить из того, что Земля плоская и не делится на часовые пояса. Встреча началась в «Мэдисон сквер гардене» в Нью-Йорке в субботу в девять вечера, у нас в Москве было воскресенье, четыре утра. Иваницкий уже посмотрел по специальному каналу и теперь идет докладывать Сергею Георгиевичу Лапину. Проверьте, Миша, ошибки быть не должно.

       Я пролистал пару раз вещательные сводки (а мы полностью контролировали в то время русскоговорящие зарубежные радиостанции), упоминаний о матче не встретилось ни разу. Она мне вдруг высказала удивительную мысль:

       – А ведь никто не верил в детант. Вот вам – реальные результаты.

       Детант (разрядка напряженности между Востоком и Западом) доживал последние дни. И, если шоу с хоккеем, являлось его реальным плодом, то кому такой детант был нужен?.. Иваницкий возглавлял Главную редакцию спортивных программ, которая находилась тогда рядом с нами на четвертом этаже. Он был великаном и силачом. Однажды у светофора на проспекте Мира кто-то из прохожих плюнул на капот его «Мерседеса». Александр Владимирович вышел, взял в охапку обидчика, вытер его задницей «праведный и злобный плевок» … Не помню, чем я поклялся, но Роза Николаевна открыла мне гостайну…

       Она не была спортсменкой, она отвечала в Спортивной редакции за русский язык и технику речи. Учениками Крайновой были Владимир Маслаченко, Евгений Майоров, а Льва Яшина она забраковала, но он не сильно опечалился, ибо говорунов не любил и сам в таковые не рвался… Лапин выдал запись за реальный репортаж и остался весьма доволен проделанной работой. Брежнев лично его похвалил. «Внезапная победа» оказалась весьма кстати. 

       Сорвать куш никому из подпольных миллионеров не удалось, никто не смог угадать правильный счет, а поинтересоваться, навести справки в голову не пришло. В СССР разные группы населения жили в параллельных, непересекающихся мирах. Помните «Антимиры» Вознесенского. Позднее я об этом рассказал Карту. Он ответил мне, как всегда, улыбкой Чингисхана.

       Через год, когда начался Афган, мы разгромили «канадских профи» 8:1. Советский хоккей, как и всё лучшее на свете, стал перетекать в Северную Америку, и тамошнее цирковое представление превратилось в настоящий спорт. Давно это было.

06.01.2017 – 13.03.2019


БЕДНЫЙ АДИК
       Моим первым начальником в ночной смене на Пятницкой, 25 был Юрий Александрович Новиков. В противостоянии кошмару, который, как ему казалось, его окружал и в жизни, и в Главной редакции мониторинга (секретное название «Радиоперехваты»), он использовал портвейн из термоса и мечты о пенсии. В самом конце семидесятых годов прошлого столетия многие здоровые лоботрясы хотели побыстрее уйти на покой, а потом, радостно завершив карьеру, не знали, чем заняться. Они с горечью признавались мне впоследствии, что любая работа лучше, чем любое безделье. В одиннадцать вечера Новиков обычно уходил спать до трех утра и затем за три с половиной часа до прихода шефа успевал подготовить и разложить материалы.

       Однажды зимним вечером он удалился и оставил меня в кабинете главного редактора на телефоне. Примерно в половине двенадцатого раздался звонок по обычному городскому аппарату. Плачущий женский голос спросил:

       – А где Адик?

       Я дипломатично ответил:

       – Сейчас узнаю.

       Пришлось разбудить Ю.А. Он, чертыхаясь, вернулся в кабинет и взял трубку.

       – Адик на работе… Позвать не могу… Телефона не оставил. Вы знаете, сколько у нас помещений? Тут целых девять этажей. Что же мне сейчас доклад Брежнева бросить и разыскивать вашего Адика? Увижу, скажу, чтобы перезвонил. Больше ничего не могу для вас сделать. Работаем как проклятые!

       Новиков повесил трубку и зачем-то перекрестился, хотя еще совсем недавно закончил Высшую партийную школу.

       – Что за странная женщина? – поинтересовался я.

       – Жена Адика, – пояснил Юрий Александрович и вновь направился в техническую коморку досыпать.

       – Но у нас нет помещений на других этажах, – возразил я вдогонку с пионерской прямотой.

       – Эту толстую дуру надо было успокоить.

       – А где Адик?

       – Пошел с молодой бабой в ресторан или на съемную квартиру…

       Я почти два месяца писал об Адике и его любовнице из аналитического отдела. Он сам подробно рассказывал мне свою непростую историю в пивнушке под названием «Вепрь», которая располагалась в первом от нашего здания переулке, соединявшем Новокузнецкую и Пятницкую улицы. (Знаменитого подвала «Второе дыхание» еще не существовало). Той забегаловки с мордой кабана в центре питейного зальчика и след простыл, Адик, скорее всего, тоже исчез из планетарного пространства, а О. в виде старушенции, возможно, до сих пор находится здесь (она на двадцать лет была моложе Адика), у нее была семья, ее ребенок, возможно, стал взрослым человеком и, возможно, не бедствует…

       В общем уничтожил я написанное на старых коммунальных платежах, на оборотах страниц отвергнутых рукописей. А вчера, изучив в интернете структуру Государственного комитета по телевидению и радиовещанию, обнаружил, что нашей редакции там нет и в помине. Выходит, всё, что вы читаете про Пятницкую, 25, придумано мною. И обижаться на меня не следует…

       Я не ведаю, кому пришла в голову идея снимать сначала комнату для производственных свиданий, а потом половину квартиры в доме на Большой Ордынке рядом с церковью Иоанна Предтечи. Тогда он был отнюдь не элитным. Я приходил туда однажды по другому поводу – не потому, что нравственнее других, а потому что пути моей распущенности миновали это злачное место.

Жизнь напоминает черновик,
Набело ее не перепишешь.
Человек бежал, спешил и сник,
Из себя, как из квартиры, вышел,
Улетел, оставив свой каркас,
Нет его и без него – поминки...
Мы потом играем в преферанс
В комнатенке на Большой Ордынке.
Сверху он разглядывает нас,
Зная, кто за ним сойдет с картинки.
      
Август – сентябрь 2018 – 15.03.2019


ОБУЗДАТЬ СТЕРВУ 
       Польша митинговала, «Солидарность» набирала силу, было введено военное положение. Меня вызвал шеф Виктор Ильич Яроцкий и сказал, что звонили из ЦК КПСС и велели поставить радиостанцию «Свободная Европа» (польское вещание) на прослушку. Это было необычное задание, поскольку «подрывными голосами» типа Радио «Свобода» нам заниматься запрещали, они находились под присмотром Комитета государственной безопасности. В СССР были четко прописаны правила на каждый случай жизни. Если они нарушались, значит речь шла о серьезной угрозе существованию системы.

       Я тогда отвечал за переводы и переводчиков в отделе оперативной информации, а польского языка нам по штату не полагалось. Главный редактор Службы мониторинга, конечно, был в курсе, но самостоятельность подчиненных в нем вызывала раздражение. Поэтому я сделал вид, что не способен решить проблему, и задал сакраментальный вопрос: что делать?

       – Звони в польский отдел и требуй переводчика от имени ЦК, – ответил Яроцкий.

       – Я там никого не знаю, – пожаловался я в рамках известного ритуала «ты – начальник, я – дурак».

       – Возьми справочник и узнаешь, – посоветовал Виктор Ильич. – Открой страницу на польском отделе и набери номер Сигана Леонида Сергеевича.

       – Ваш звонок прозвучал бы более авторитетно, – польстил я шефу.

       – Я бы позвонил, но мы с 1949 года не разговариваем, – признался Яроцкий. – И не вздумай называть Леню Лейзером, – предупредил он.

       – Не буду, – обещал я. Значение слова «Лейзер» мне не было известно.

      Заинтригованный, я вернулся от главреда к себе и раскрыл телефонный справочник на нужной странице. Под должностью «заведующий» прочитал: «Сиган Лейзор Шулимович, в скобках (Леонид Сергеевич)» – и набрал четырехзначный номер.

       – Здравствуйте, Леонид Сергеевич.

       – Здравствуйте. Кто это?

       – Один из заместителей Яроцкого, – прибавил я себе весу.

       – А разве у него есть заместители?

       – Почему же нет? – немного удивился я.

       – А я думал, всех уже расстреляли.

       – Леонид Сергеевич, я по серьезному делу.

       – Как вас зовут?

       – Михаил… Михаил Олегович.

       – Так вот, Михаил Олегович, сейчас на повестке дня одно серьезное дело: независимость Польши.

       – Я как раз по этому поводу.

       – Тогда слушаю вас внимательно.

       Я изложил суть распоряжения сверху. Он пожаловался на то, что сотрудники заняты под завязку, что взрывоопасная ситуация увеличила нагрузку, что есть лишь тяжелейший вариант, на который совесть ему не позволяет пойти.

       – Давайте самый тяжелый, – вздохнул я, памятуя о том, что приказы начальства все равно придется выполнять.

       – Вы не понимаете, чего просите. Речь идет о совсем, простите меня, необъезженной кобыле, которая находится в постоянной конфронтации с нашим коллективом, которая, не поверите, меня матюгами обкладывает.

       – Но язык-то она знает?

       – Почему ей не знать, родилась в Польше.

       – Тогда присылайте, – расхрабрился я.

       – Я вас серьезнейшим образом предупредил…
 
       У «необъезженной кобылы» – высокой сутуловатой девицы лет двадцати семи – было имя Нина, а фамилия Федорова. Мы разговаривали с ней в моем кабинете без свидетелей.

       – Вы в каком чине? – грубым тоном поинтересовалась она.

       – Ни в каком.

       – Но здесь же территория КГБ – охрана при входе, пропуска, узкий коридор, толстые двери?

       За моей спиной было пять лет работы в контрпропаганде, одно из главных правил которой: не оправдываться.

       – Допустим, – примирительным тоном произнес я.

       – Тогда звоните сейчас при мне Андропову и заявите ему, что я отказываюсь работать на органы, не имею ни малейшего желания предавать Польшу и всячески желаю ей избавиться от коммунистического ига.

       Ее трясло от негодования и собственной храбрости.

       – Младший офицер не может звонить генералу, – я постарался быть предельно правдоподобным. – В этом кабинете нет правительственного аппарата связи, а по обычному телефону туда нельзя дозвониться.

       – Я могу написать заявление.

       – А я могу его передать только в Первый отдел. И что дальше?

       – И что дальше? – Нина немного поумерила пыл.

       – А дальше – ничего. Они не посмеют дать ход вашему заявлению, потому что сами тут же вылетят с работы.

       – Что же они могут предпринять? – я увидел в ее глазах некоторые признаки недоумения.

       – Они станут вас уговаривать, предложат вам повысить зарплату.

       – Как мерзко, – ее даже передернуло. – Но должен же быть какой-то выход?

       – А выход один – делать честно и принципиально свое дело.

       – Вы издеваетесь?

       – Ни чуть.

       Она задумалась.

       – Мне нужны убедительные доказательства, – ей хотелось быть твердой.

       – Пожалуйста. Вы слушали когда-нибудь «Свободную Европу»?

       – Каждый день слушаю.

       – Зачем?

       – Чтобы узнать правду.

       – Вот и хорошо. Какой предпочитаете сеанс?

       – Если это вас лично интересует?

       – Меня это лично интересует.

       – С восьми и до девяти вечера.

       – Я сегодня дам команду записать этот сеанс на пленку. Завтра вы придете сюда, я вам предоставлю помещение и аппаратуру. Вы переведете самые правдивые и убедительные, на ваш взгляд, моменты передачи и зафиксируете их на бумаге.

       – А потом?

       – Вы согласны?

       – Перевести то, что я считаю нужным?

       – Совершенно точно.

       – Давайте попробуем…

       Она напечатала четыре страницы текста с призывом Валенсы отменить военное положение и упразднить ПОРП (Польскую объединенную рабочую парию), с информацией о масштабах убийств и задержаний польской оппозиции, с гневным осуждением вмешательства СССР в дела Польши и так далее.

       Я подредактировал и подсократил текст под тщательным присмотром Нины Федоровой. Она подтвердила, что ни одна мысль из того, что она перевела, мною не искажена. Я, со своей стороны, обещал ей, что завтра без единого изменения данный фрагмент будет включен в бюллетень «Польское приложение». Оно выходило под грифом «секретно».

       – А как я об этом узнаю? – с недоверием спросила она.

       – Я вам покажу оригинал сборника.

       – И потом отправите его в «молотилку»?

       У дубовой двери в редакцию (с нашей стороны коридора) стояли два молотильных устройства, которые перерабатывали бумагу в «лапшу» так, чтобы потом ничего нельзя было прочитать. Все следы нашей деятельности уничтожались таким надежным способом, а «лапшу» в мешках уносили на помойку во внутренний двор Дома Радио на Пятницкой.

       – Материал я отправлю в типографию. Мы можем с вами спуститься туда и проконтролировать формирование тиража, затем подняться в Первый отдел и посмотреть, как сборники запечатывают в специальные конверты для отправки адресатам…

       Так мы и сделали. На следующий день Нина приоделась, подрумянилась, перестала сутулиться. Она была почти счастлива, когда мы с «задания» вернулись в Главную редакцию мониторинга. Повстречавшийся нам в коридоре Дмитрий Киселев, которому она вдруг мило улыбнулась, просто был ошарашен. Он тогда работал переводчиком с норвежского и собирался перейти к Сигану обозревателем. «Фактор Федоровой», возможно, до того дня отрицательно влиял на данный процесс.

       – Как ты обуздал эту стерву? – спросил он меня, когда мы остались одни…

       Дело было не во мне, дело было в том уникальном участке, на который меня поставила судьба.

05.06.2018 – 15.03.2019


ЗВОНОК ОТ ПОЛТОРАНИНА
       Один из телевизионных гигантов Андрей Караулов охоч до исторических сенсаций типа «дела царской семьи», «убийства Берией Сталина» и «трех кругов русского ада». При этом он любит ссылаться на Полторанина: Михаил Никифорович-де «видел собственными глазами» или «читал документы в самом крутом и закрытом архиве» …

       Я не знаю Полторанина, но, каким он может быть, мне доподлинно известно.

       Однажды, когда он был председателем Комитета Госдумы по информационной политике, мне позвонил по телефону правительственной связи его помощник.

       – Это «Эфир-дайджест»?

       (Тогда уже так прилюдно называлась наша организация, а депутаты на камеру с умным видом пролистывали исходящие от нас оперативные и неоперативные информационные и тематические сборники).

       – Да.

       – Вы начальник агентства?

       – Я.

       – Михаил Никифорович просит, чтобы вы его больше не поливали.

       – Это не я, – стал возражать я, лихорадочно соображая, в чем дело.

       – А кто же?

       – Это «Голос Америки», – пришло мне в голову через мгновение.

       Помощник, не прикрывая ладонью трубки, сообщил своему шефу:

       – Он говорит, что это не он. Это – «Голос Америки».

       Из глубины помещения слышу:

       «Так пусть запретит «Голосу Америки» распространять гнусную ложь обо мне. Гадостью занимаются».

       – Михаил Никифорович требует, чтобы вы запретили «Голосу Америки» распространять гнусную ложь в его адрес и заниматься гадостью.

       – Я не могу запретить «Голосу Америки», – сказал я чистейшую правду.

       – Он говорит, что не может запретить, – передал помощник.

       Далее слышу из глубины:

       «Тогда придется разобраться с ними».

       – Тогда придется разобраться с вами, говорит Михаил Никифорович.

       – Спасибо, – говорю я, не ведая, что ответить.

       – Спасибо и вам, – отвечает помощник и вешает трубку.

       Через два часа приходит факс следующего содержания:

       «Пресловутый «Голос Америки» и так называемое агентство «Эфир-дайджест» распространяют гнусную клевету по адресу меня, Михаила Никифоровича Полторанина. Я требую, чтобы они разместили на своих желтых страницах, каковые у них имеются, опровержение, и поэтому попросил эту телегу написать собственного помощника.
       Подпись: М. Н. Полторанин».

       Несу факс к председателю «Голоса России» Оганесяну. Армен смотрит, не веря глазам, потом говорит:

       – Включай в оперативный бюллетень.

       – Прямо так?

       – Прямо так.

       – А можно телегу в кавычки взять?

       – Можно.

       С тех пор от Полторанина мне ни разу не звонили.

16.11.2018


ОСТАВАТЬСЯ САМИМ СОБОЙ
       Когда мне было лет семнадцать, отец сказал:

       – Если ты хочешь быть литератором, то тебе придется выдавать себя не за того, кто ты есть на самом деле…

       Эта максима имела и обратную сторону: по приведенной выше причине я не мог стать литератором, кишка была тонка. Фантазировать, сочинять нравилось, но обманывать я не умел и опасался…

       У нас в институте сложилась своя «мужская компания»: сын военного летчика, сын кагэбэшника, сын инспектора ЦК и сын директора плодоовощной базы. Последний по богатству был первым: жил в лучшем элитном доме, дача находилась в Серебряном бору, ездил на собственном автомобиле. Мы над ним посмеивались (был он простоват, зато верен в дружбе), но все-таки завидовали ему и, более того, любили пирушки на его квартире, шлялись по ресторанам за «плодоовощной счет» …

       В декабре 2004 года на излете карьеры по поручению руководящих товарищей я сидел на Смоленской площади в приемной Department for Information and Press. Сама приемная и прилегающий коридор напоминали вестибюль метрополитена в час пик. Не старые еще люди громко обменивались мнениями о баблосах, о шикарных машинах, о загранице, о том, кого в какую страну пошлют и кого из какой страны уже выперли, и, конечно же, о том, какая глупая у нас внешняя политика.

       Начальник департамента, который теперь обитает в Лондоне, наконец-то принял меня. По правую руку от него расположилась известная ныне всем Маша, тогда еще полноватая девица лет около тридцати с розовыми щечками. Была она в должности первого секретаря. Ошуюю начальника сидел главный его советник по фамилии Матерный, со скрипучим голосом и со «скрипучей» внешностью – угловатый, заостренный, сухощавый, одним словом, какой-то несмазанный…

       Не буду клеветать, не ведаю, знали они о сути проблемы или нет. О таких вещах вслух не говорят. Проблема заключалась в том, что сырьевой барон (не первой, но и не последней величины) захотел иметь собственный сайт с международным уклоном. Я был выбран в качестве автора, поскольку однажды готовил к печати, то бишь переводил на общепринятый язык, его косноязычное интервью, а также писал от имени нашей радиокомпании аналитические записки для администрации президента…

       Четыре года мы то ли обманывали этого барона, то ли сам барон желал быть обманутым, то ли «копеечная забава» вообще была ему до лампочки. Я успевал кое-как на коленке приготовить для сайта в сутки максимум пять комментированных новостных заметок, ибо от основной многостаночной деятельности меня никто не освобождал. Матерный, которого мы прозвали «Матёрый», редактировал тексты с вершины дипломатического понимания вопроса и делал это неплохо.

       Маша раз в месяц приезжала на Пятницкую, 25 и проводила с нами как со школьниками политинформацию, тем ее участие в «проекте» и ограничивалось. Нас было всего человек семь, включая меня, Матерного, наборщицу на компьютере, паренька, который осуществлял техническое обеспечения сайта, и некую даму, занимавшуюся его продвижением и распускавшую слухи о том, будто безымянный писатель и составитель есть не кто иной, как Михаил Леонтьев. Мы в начале следующего года усилиями дамы, через ее связи и не ее деньги, попали в первую двадцатку российских политических сайтов, каковых насчитывалось в тот период не менее двух тысяч. Министр лично давал мне ценные указания, какое направление пропаганды усилить, а какое – ослабить, именуя нашу скромную страничку в интернете «порталом». Возможно, он и не имел понятия, насколько она скромна.

       Раз в месяц в определенный день ко мне в кабинет забегал ведущий адвокат радиокомпании. В платежной ведомости я шел последним, а верхнюю часть списка он прикрывал листочком бумаги.

       Я как-то его спросил:

       – Все – наши?

       – Все наши, – подтвердил он с добродушной улыбкой, отсчитывая деньги.

       – Сколько людей в списке? – продолжал интересоваться я ведомостью.

       – Несколько десятков, – отвечал он уклончиво.

       – Один с сошкой, семеро с ложкой?

       – Именно так, – ему не приходило в голову лукавить.

       Потом я случайно увидел часть ведомости… Надо мной как раз размещался тот самый адвокат. В его графе значилась сумма в четыреста тысяч рублей. Я получал в сорок раз меньше. Заметив мое удивление, он пояснил:

       – Я руковожу юридической поддержкой сайта.

       – Я это ощущаю, – меня охватило мутное чувство несправедливости.

       Мне стало вдруг неприятно, обидно и завидно. Я ощутил никчемность свою в смысле неумения работать на себя и в смысле умения работать на дядю. Со временем это чувство исчезло. Я вновь желал оставаться самим собой…

       Сейчас, перед лицом стремительно приближающейся вечности, я думаю с полной определенностью: хочешь быть честным – будь им, не ввязывайся ни в какие сомнительные истории, уничтожай в себе суету и проживешь почти безмятежно.

       На днях узнал, что Матерный выбился в послы на Мальдивах или где-то поблизости. Заслужил.

03.04.2018 – 19.03.2019


ПЕРЕД ДЕФОЛТОМ. ПЛАТОВ
       В мрачную весну перед дефолтом у нас в коллективе на общественные нужды оставалось пятьсот рублей. Это была ничтожная сумма… Не помню, кто позвонил мне и сообщил о смерти Михаила Федоровича Платова – первого главного редактора Главной редакции мониторинга (радиоперехватов) Комитета по телевидению и радиовещанию при Совмине СССР.

       Такая структура была восстановлена в январе 1964 года. Хрущев, придя к власти после смерти Сталина, взял курс на очередное братание с Западом и сильно сократил пропагандистское давление на капиталистические страны под аплодисменты либеральной публики. Однако дальнейшие события – Венгерское восстание, Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве и особенно Карибский кризис – показали, что «одностороннее перемирие» не дает результатов. Незадолго до своего ухода с политической сцены Никита Сергеевич попытался восстановить разрушенное, но ему лично это не помогло…

       Платов (1905 – 1998) пережил и Виктора Ильича Яроцкого, и Андрея Дмитриевича Бирюкова. Михаил Федорович был первым, я стал последним руководителем центра по обработке зарубежной пропагандистской продукции на Пятницкой, 25. Но я не хочу проводить мистических параллелей, тем более трагических. При Ельцине нас не закрывали, только отобрали принадлежавшую нам территорию, и мы вынуждены были вносить за нее арендную плату. Один из приватизаторов, осматривая наши помещения, не без иронии заметил, что их можно использовать лишь для дешевого борделя. Через пару лет после закрытия «Голоса России» (2015) наш коридор еще пустовал и напоминал затонувшую подводную лодку, рядом с дверью в кабинет главного редактора по-прежнему красовалась табличка с моей фамилией, а я его покинул аж в сентябре 2009 года. Кроме того, к концу прошлого столетия изменились технологические обстоятельства: коротковолновое вещание исчерпало себя, мы внедрились в интернет и через спутники «хот бёрд» получили доступ к ведущим телестанциям мира, прежде всего, американским. То есть нашу команду надо было менять: требовалось большее число технических специалистов и переводчиков, в том числе арабистов…       

       Платов (кстати, прямой потомок атамана и героя Отечественной войны 1812 года) на новом посту не продержался и года, его досрочно отправили на пенсию в конце 1964-го и заменили Яроцким. Как М.Ф. представлялось, виноват был Александр Николаевич Яковлев, который тогда возглавлял сектор идеологического отдела ЦК КПСС и будто бы говорил, что информационные сборники для высокого начальства не должны подвергаться цензуре. Оказалось – не так. Ругать руководство, как и во все времена, не приветствовалось. С тех пор Михаил Федорович не ходил на службу более тридцати лет вплоть до кончины…

       Я позвонил бывшему гендиректору Иновещания Александру Сергеевичу Плевако, который под начальством Платова трудился еще в югославской редакции в период конфронтации с Белградом. Тот сказал, что проходит реабилитацию после инфаркта. Больше я никого не нашел из тех, кто с Михаилом Федоровичем когда-либо работал. Взяв пятьсот общественных рублей, я поехал со своим коллегой по агентству «Эфир-дайджест» Володей Сукновым в пустынный район на юго-западе Москвы, где в семь вечера на холодном ветру мы оказались одни-одинешеньки у крематория. Стало темнеть. Нам показалось, что мы перепутали адрес и приехали не туда. Уже собирались покинуть это пустынное и леденящее душу место, когда появился похоронный автобус.

       Шестидесятилетний сын Платова, выглядевший лет на сорок, бодро выскочил из автобуса, пожал нам руки, поблагодарил за деньги. По его словам, он только что вернулся из Японии и все заработанные средства якобы пошли на траурные мероприятия. С ним был всего один сослуживец. Мы перенесли закрытый гроб к единственному подъезду крематория, где горел свет. 

       В зале прощания нас вместе со служительницей было пять человек. Речей над телом усопшего не произносили. Узнать в исхудавшем с длинной бородой старике Михаила Федоровича было трудно. Он до восьмидесяти лет был кровь с молоком, а в девяносто – энергичен, подвижен и достаточно упитан. Мы с ним общались по нескольку раз каждый год.

       Некогда Платов относился к людям известным, богатым и благополучным. Он и Вадим Синявский вели из здания ГУМа прямой репортаж с ноябрьского парада 1941 года на Красной площади, Михаил Федорович возглавлял бригаду военных радиокорреспондентов, бывавших на передовой, он был майором (не могу сказать, каких войск), имел государственные награды.

       Мы с ним особенно сблизились в начале девяностых. Ему захотелось выправить пенсию и не хватало трех-четырех месяцев стажа, которые почему-то не значились в трудовой книжке. Я – молодой и мнивший о себе много директор «Эфир-дайджеста» – написал запрос в ФСБ и его неожиданно удовлетворили. Нам с Михаилом Федоровичем Платовым разрешили посетить секретное хранилище, и пока мы искали, что нужно, я обнаружил для себя много интересного. Да и то, что нужно, оказалось еще более удивительным. О тех, кто ходил в разведку (сформулируем так), в закрытом личном деле писали карандашом. Если человек не возвращался, стирали ластиком, в противном же случае – обводили чернилами, иногда меняя суть задания и место его проведения. В общем, забыли обвести – в том и заключалась проблема. А написано было карандашом, что Платов «с декабря 1941 по март 1942 года работал у Николая Васильевича». Точка. Где? Кем? У кого?.. Старик вспомнить не мог. Скорее всего, была командировка на фронт. Но именно этих месяцев для притязаний на более высокую пенсию не хватало…

       По окончании краткой и скромной церемонии решили помянуть отошедшего в обители небесные раба Божьего. Вчетвером отправились к бывшей любовнице сына, она в последние годы и присматривала за стариком.

       В однокомнатной квартире, где она жила, был накрыт стол. Выпили хорошо, вспоминали злодея Яковлева, который был тогда жив. Вышли с Володей в покрытую еще кое-где не стаявшим снегом ночь, еле разыскали близлежащее метро.

       Михаил Федорович после преждевременного и неожиданного ухода на пенсию от нечего делать установил себе один день в неделю без еды. По понедельникам он пил только чай и не нарушал этого странного поста. Бывшая любовница сына полагала, что Платов уморил себя голодом. Устал жить, утверждала она.

       Позднее она позвонила мне и попросила что-нибудь написать о нем.

09.05.2015 – 04.10.2018 – 19.03.2019


ЭНВЕР МАМЕДОВ
       Дело, скорее всего, близилось к Московской Олимпиаде. Мне объясняли, что дежурство у «вертушки» – пустяки по сравнению с личным докладом, когда какие-то фразы нужно произносить от себя перед высокопоставленным чиновником. Не дрейфь, объясняли мне бывалые. Ну, допустим, позвонят из ЦК. Не будут же они тебя спрашивать об устройстве вечного двигателя? Попросят зачитать сводку новостей или назвать главную тему. Уже главная тема меня нервировала. Сумею ли определить?

       В первое воскресное дежурство обстановка складывалась благоприятно. До полудня телефон с мигалкой и позолоченным гербом на диске тревожно молчал, а потом в связи с профилактическими работами его и вовсе отключили.

       В приподнятом настроении стал я собираться домой, поджидая, когда прибудет сменщик. И тут раздался отвратительно визгливый звонок и замигала крохотная лампочка. Мне потребовалось время, чтобы восстановить дыхание и снять трубку.

       – Дежурный слушает, – голос у меня был как после стометровки.

       – Кого? – мрачно и тихо спросили на той стороне.

       – Что – кого? – у меня в горле пересохло.

       – Кого слушает? – бесстрастно уточнил незнакомец.

       – Понятия не имею… Кто вы?

       – Мамедов.

       Я вздохнул с некоторым облегчением: ситуация прояснялась – пусть речь и шла о грозном теленачальнике, один вид которого у некоторых вызывал внутреннюю панику. Я, слава Богу, в то мгновение его не видел и на радостях вместо того, чтобы сказать по инструкции «дежурный по редакции такой-то», произнес непозволительное и фривольное:

       – Здравствуйте, Энвер Назимович.

       Немного поразмышляв, он спросил:

       – С кем вы разговариваете?

       Я опешил: ведь он мне только что сам это объяснил.

       – Не могу вам ответить, – на душе у меня потемнело.

       – Вы что – ненормальный? – поинтересовался он с некоторым любопытством.

       – Нет, – запротестовал я, сильно обидевшись.

       – Повторяю: с кем вы разговариваете?

       Передо мной развернулся ад! Кто из нас сошел с ума? Кто?! Эта мысль меня немного укрепила:

       – Посудите сами: что я должен вам ответить? Что я разговариваю с самим товарищем Мамедовым?!

       Он опять задумался и, мне показалось, надолго.

      – Попробуем поставить вопрос иначе, – после паузы принялся вслух рассуждать он. – Если вы не разговаривали с самим товарищем Мамедовым, тогда с кем же вы разговаривали вообще?

       – Ни с кем!

       – Этого быть не может. Ваш номер был занят более часа. Я не мог дозвониться более часа. Как объяснить?
               
       – Телефон отключил механик кремлевской АТС по техническим причинам… С разрешения Яроцкого, – добавил я.

       – Значит, с механиком вы все же имели беседу, – удовлетворенно и мягко констатировал Мамедов и повесил трубку.

       Не мешкая, я перезвонил Виктору Ильичу Яроцкому – человеку немалого гнева. Шеф, выслушав мой детальный нервический отчет о чрезвычайном происшествии, к моему удивлению, спокойно заметил:

       – Ерунда. Он уже забыл о тебе...

       В конце девяностых годов мой сын волею судеб попал на работу в РИА «Новости». После оформления документов его попросили зайти к главному консультанту агентства. Постаревший Мамедов, приложив ладонь к щеке, с умилением сказал:

       – А я с вашим папой работал.

30.07.2014 – 25.03.2019


СВЕРХУ И ИЗНУТРИ
       С брежневских и до ельцинских времен высокое начальство по выходным находилось на работе, особенно в первую половину дня. (Сегодня наблюдается обратная картина: считающие себя умными высокопоставленные чиновники появляются на службе два-три раза в неделю, и мелкота к ним постепенно подтягивается).

       Так как председатель Гостелерадио СССР Сергей Георгиевич Лапин имел несчастье чуть ли не ежедневно любоваться физиономией моего шефа Виктора Ильича Яроцкого с конца сороковых годов, то не желал в начале восьмидесятых видеться с ним дополнительно по субботам и воскресеньям. С.Г. был человеком едким и высокомерным, а у В.И. к этим достоинствам добавлялась тяжелая невыносимая раздражительность. Кроме того, они оба были на «ты» и всё это создавало гремучую смесь. На закате сталинской эпохи Лапин и Яроцкий вместе с Энвером Назимовичем Мамедовым входили в руководство Гостелерадио СССР, которое называлось тогда Всесоюзным комитетом по радиофикации и радиовещанию при Совете министров. Под радиофикацией подразумевались телевидение для небожителей, о котором мало кто знал, и две программы Всесоюзного радио, распространявшиеся по проводам и через систему ретрансляционных станций на всю страну с незначительными экзотическими дополнениями на местах (в республиках). Под радиовещанием подразумевалось именно настоящее радиовещание, но направлено оно было исключительно на зарубежную аудиторию. Такое вещание на профессиональном языке принято именовать Иновещанием. Все три упомянутых персонажа трудились как раз в данной сфере. Поэтому, когда говорят: ну, что вы хотите – Познер и Листьев пришли на телевидение с Иновещания, забывают о том, что тоталитарные Лапин и Мамедов оттуда же родом…

       Штаб-квартира Комитета по радиофикации и радиовещанию располагалась на улице Качалова (сейчас Малая Никитская). Часть редакционных и технологических помещений находилась в зданиях на нынешней Тверской, Страстном бульваре, в районах Шаболовки, Ростокино, Электрозаводской. Хрущев, придя к власти, подарил простым людям радиоприемники и телевизоры, разогнал Иновещание, которое «мешало делу мира во всем мире». Некоторые программы на иностранных языках сохранились сначала при министерстве культуры, а затем – при ССОДе (Союзе советских обществ дружбы с заграницей). Лапин и Яроцкий устроились на работу в МИД, Мамедов ушел в АПН. Но в первой половине 60-х годов они вернулись в Гостелерадио, главный офис которого был перемещен на Пятницкую, 25. Этот объект власти строили для КГБ, но в последний момент передали другой организации, поскольку, вероятно, посчитали, что она не менее важна в плане безопасности. Не теряю надежды, что мои записки когда-нибудь войдут в отдельную книгу, поэтому я и уделил несколько строк истории, которую ныне или искажают, или плохо понимают. Короче говоря, к моменту моего повествования Лапин возглавлял целиком огромную пропагандистскую машину, Мамедов – Центральное телевидение, а Яроцкий – всего лишь редакцию мониторинга, которая, правда, при тогдашнем раскладе прослушивала различные радиоисточники от США до Новой Зеландии, участвовала в «радиоиграх», то есть подтверждала существование несуществующих радиостанций, и напрямую имела каналы общения с советскими верхами…
      
       В период Московской Олимпиады и некоторое время после нее, будучи старшим ночным дежурным, я утром по выходным дням носил бумаги Лапину и не вызывал у него отрицательных эмоций, скорее всего, по личному везению. С тех пор на субботние и воскресные «свидания» с ним вплоть до декабря 1985 года, когда его уволили, отправляли чаще всего меня. Не исключено, что это сказалось на моей карьере, но очевидно и другое: я получил возможность наблюдать за происходящим изнутри…

       В 1981 году 1 января (нерабочий день) приходилось на четверг, затем трудящиеся в пятницу работали и опохмелялись, далее их ожидали два выходных дня – суббота и воскресенье. На этом новогодние каникулы для взрослых завершались.

       Третьего числа Сергей Георгиевич вызвал меня в девять утра и велел принести ему только «приложение», поскольку он куда-то, по его словам, спешил. (Со спешкой в итоге ничего не вышло). Основными продуктами Главной редакции радиоперехватов являлись информационные сборники по широкому кругу вопросов, включая политику, экономику, спорт и науку. «Приложением» назывались отдельные материалы, в которых рассказывалось о неприглядной жизни высших партийных чиновников и их семей. Это было любопытное развлекательное чтиво, и каждый такой текст Лапин сопровождал собственноручной визой. Например, заметку в «Нью-Йорк таймс», посвященную похождениям Галины Брежневой и процитированную «Голосом Америки», он оформлял на первом листе перепечатки в правом верхнем углу таким образом: «Тов. Брежневу Л. И. В единственном экземпляре. Сергей Лапин» (подпись, дата). Какое нужно было иметь воображение или отсутствие оного, чтобы употреблять словосочетание «в единственном экземпляре»? Этот «единственный экземпляр» слушали миллионы людей, да и копии хранились у нас.

       Только председатель собирался раскрыть плотную малиновую папку с черной предупреждающей надписью «СОВ.СЕКРЕТНО», как зазвонил, завизжал и замигал кремлевский телефон. Сергей Георгиевич снял трубку и с удивительным достоинством в голосе произнес «Лапин», но почти тут же побледнел, а вскоре стал мутно-зеленым в тон любимому пиджаку.

       – Какой портрет? Какие провинциальные актеры?.. – растерянно спрашивал он. – Подождите секундочку. Сейчас у Мамедова узнаю, он же за телевидение отвечает.

       Сергей Георгиевич тревожно положил желтовато-светлую трубку на стол, встал и сказал с недоумением, видимо, даже обращаясь ко мне, поскольку, кроме нас двоих, в кабинете никого не было:

       – Какие-то провинциальные актеры прикрывались портретом Брежнева. Зачем?

       Он косолапой трусцой подбежал к двойным дверям, распахнул их и воскликнул:

       – Роза! Мамедов – здесь?

       Роза была его самой опытной и надежной секретаршей.

       – Да, Сергей Георгиевич.

       – На ногах?

       – Да. Внятно поздравил меня с Новым годом.

       – Позвоните, чтобы зашел… Нет, сбегайте и приведите его немедленно…

       Расстояние до кабинета Энвера Назимовича Мамедова не превышало двадцати пяти шагов.

       Мамедов появился секунд через тридцать во всем блеске своего беспощадного янычарского обличья. Он решительно взял беспомощно валявшуюся на столе трубку и грозно произнес:

       – Мамедов слушает… Не Брежнева, а Николая Первого… Возможно, и намекали на Брежнева. Ничего плохого не вижу. Униженные и оскорбленные провинциальные актеры ищут защиты от произвола озверевших бесчеловечных жандармов у некоего символа, напоминающего Леонида Ильича. И он, пусть лишь своим портретом, пытается спасти этих несчастных людей… Дискуссию считаю неуместной. Фильм мы показали первого января сразу после программы «Время», то есть он был согласован на самом верху… Спасибо вам, – Мамедов положил трубку на аппарат специальной связи и посмотрел на меня как удав на кролика. Я сразу же осознал, что мне здесь не стоило находиться, надо было тотчас покинуть помещение при начале заварушки.

       А Лапин повеселел.

       – Вы догадываетесь, откуда звонили? – спросил он.

       – Из канцелярии Андропова, – ответил Мамедов и вновь взглянул на меня глазами одной из голов огнедышащего Змея Горыныча, а природа одарила его очень похожей внешностью…

       «О бедном гусаре замолвите слово» назывался сей телефильм. Его можно трактовать по-разному, но представители органов безопасности в нем были изображены клиническими идиотами. Способствовало ли это укреплению СССР? Вряд ли. Но и укреплять державу тогда мало нашлось бы охотников, большинство наших взоров было устремлено на благополучный Запад.

       То, что написано до сих пор об этой картине, – полная чушь! Особенно о ее трудной «проходимости» через цензуру, о вмешательстве Лапина в творческий процесс. «Меньше знаешь – лучше спишь» был его девиз. Сергей Георгиевич, кроме программы «Время», предпочитал ничего не смотреть. Только от данной передачи зависела его судьба. А потом – от Горбачева, который впоследствии решил освободить страну от «сталинистов» и заменить их «американистами».

09.10.2018 – 04.04.2019


МАССОВОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ И «ДЕТИ ПЕТЕРСА»
       Ближе к середине восьмидесятых годов прошлого столетия мне было поручено в Доме на Пятницкой, 25 отвечать за русскоговорящие радиостанции, расположенные за пределами СССР. Отвечать – громко сказано. Отвечать они могли только сами за себя, у меня же едва хватало людей, чтобы постоянно прослушивать трансляции Би-Би-Си, «Голоса Америки», «Немецкой волны», Израильского радио, передачи из Пекина, Парижа, Стокгольма и ряда других городов планеты, где размещались радиоисточники на русском языке. Но, допустим, только в Латинской Америке, если мне не изменяет память, находилось более 300 (!) русскоязычных вещателей. (Больше, чем в СССР!) Это явствовало из таинственного списка, который я получил по наследству от предыдущего «отвечающего». Перед этим мне пришлось зайти в Первый отдел и дать новую подписку о неразглашении. Таким образом, я получил степень секретности, приближающуюся к наивысшей.

       Десятки «русских голосов», помимо того, что я только что «рассекретил», были разбросаны по Северной Америке, Африке, Китаю, Тайваню, Индии, Австралии и т. д. Как обстоит дело сейчас, не ведаю. Введение FM-диапазона – странная вещь, напоминающая сталинскую радиофикацию, когда у простого населения не было на руках настоящих приемников, их заменяла радиосеть с личными радиоточками. FM-устройства представляют собой радийное многоточие, ограниченное чаще всего одним мегаполисом или регионом, в другие места сигнал ультракоротких волн попадает с помощью ретрансляции через спутник или наземную передающую платформу. Настоящие радиоприемники DAB или DRM-класса, которые без всякой ретрансляции способны прослушивать всю планету, сегодня можно купить, скажем, в Скандинавии, но они дороги и интересуют в основном шпионов и старых фанатиков-радиолюбителей. В итоге демократические и тоталитарные государства добровольно отказались от свободного радиообмена. Уверяют, что интернет компенсирует. Не уверен, поскольку он более интересен шпане, нежели взрослым людям…

       Но вернемся к рассказу. Получив доступ к секретному перечню, я направился к шефу Яроцкому Виктору Ильичу за разъяснениями. Он не стал топать ногами и кричать: «По тебе Сибирь плачет». Он спешил в столовую и пробурчал:

       – Не бери в голову.

       – А если что-нибудь взять новенькое из списка на пробу, заказать и прослушать?

       – Не надо, – грозно отрезал Яроцкий и удалился.

       После обеда у В.И. улучшалось настроение. Его любимым занятием было задавать вопросы подчиненным.

       – Ты новую подписку в Первом отделе оформил?

       – Оформил, – кисло отвечал я.

       – Ну, теперь с тобой можно поговорить как с нормальным человеком… Что такое глобальная война?

       – Убийство.

       – А еще?

       – Передел сфер влияния.

       – А еще?

       – Перекройка границ.

       – А еще?

       – Не знаю, – говорил я, потому что спрашивать он мог до бесконечности.

       – Переселение народов, – добавлял он торжествующе. – Во Вторую мировую войну миллионы людей бежали, были вывезены на принудительные работы, ушли с оккупированных территорий СССР на Запад бороться с врагом… Когда создавался штаб партизанского движения?

       – Во время нападения немцев? – пытался догадаться я.

       – В 1936 году! Еще раньше десятками тысяч расселялись по земному шару «дети Петерса». Ты знаешь, кто такой Петерс?

       – Понятия не имею, – признавался я.

       – Дикая молодежь вокруг! – немного вскипал В.И. и принимался разъяснять: – Яков Христофорович был замом Дзержинского.  До революции жил в Англии. Дважды утер нос самому Черчиллю: один раз выиграл у него судебный процесс, а во второй – сошелся с его племянницей Клэр. Некоторых «детей Петерса» можно и сегодня встретить в нашем здании.

       – Виктор Ильич, вы в фигуральном смысле?

       – Про детей или про встретить?

       – Ну, вообще? – терялся я в догадках.

       – Ты меня удивляешь, Мишель. Детей – условно, встретить – реально.

       «Мишель» означало, что послеобеденное добродушие еще не улетучивалось.

       – В Коминтерне, который впоследствии Сталин разогнал, – продолжал меня с какой-то целью просвещать Яроцкий, – было Управление революцией и собственная разведка ОМС (Отдел международных связей). Они владели подставными банковскими учреждениями в Америке и Европе. Многим младшим красным командирам после Гражданской войны было приказано переселиться из западных губерний  вместе с семьями в Канаду, Австралию и затем распространяться далее по земному шару… Без знания языка, с небольшими подъемными от ОМС их отправляли вживаться в буржуазную действительность, ибо приказы партии не обсуждались. Руководил этой затеей Петерс. Сталин не верил в мировую революцию, называл ее способом прикарманивания народных денег и уничтожения страны. На этой почве у него произошел конфликт с Петерсом и его единомышленниками… Каждая семья «переселенцев» давала о себе знать посредством радиосигналов, отправлявшихся в специальный приемный центр сначала в Хабаровске, а затем в Комсомольске-на-Амуре… Тебе фамилия Задорнов о чем-либо говорит?

       – Какой-то молодой сатирик.

       – Его папа работал в этом центре…

       Возникала пауза. Мне, честно сказать, был неприятен разговор, и я жаловался Виктору Ильичу:

       – Вы меня нагрузили такими сведениями, что никакой степени секретности не хватит.

       – Вот и хорошо, – бодро откликался Яроцкий, – научишься держать язык за зубами. Ступай…
      
       За множеством дел о таинственной нашей беседе я вскоре позабыл. Прошло десять лет, умерла мама: у нее хранился архив отца, который ушел от нас в другую семью в 1973 году. Из писем и документов явствовало, что мой дед, Валериан Александрович, родился не на Дальнем Востоке, как мы с сестрой полагали, а в Сан-Франциско. В Комсомольске-на-Амуре, где Задорнов-старший официально числился заведующим литературной частью драмтеатра, дед жил вместе с бабушкой и моим отцом с 1936 года по 1940-й; чем доподлинно занимался, мне не известно. Бабушка Вера Сергеевна из потомственных лицедеев служила в театре. С Николаем Павловичем Задорновым, его женой Еленой Мельхиоровной (детей у них тогда не было) состояли в дружеских отношениях, жили рядом. Комсомольск-на-Амуре строился как новый военный форпост СССР на японском направлении. Сохранились в отдельной папочке теплые записочки, театральные программки, фотографии сцен из спектаклей… За несколько месяцев до начала войны моего деда – кадрового офицера – перевели в штаб Московского военного округа…

       При встречах с Яроцким, когда его уже отправили на пенсию, мы тему работы и всего, связанного с нею, не затрагивали. С Михаилом Задорновым я никогда не общался.

  07.05.2015 (в День радио) – 07.04.2019


ОРУЭЛЛ
       Джордж Оруэлл был такой атеист, который часто говорил, что на этой Земле явно не хватает Бога.

       Анатолий Максимович Гольдберг – самый знаменитый сотрудник Би-Би-Си – в годы Второй мировой войны работал с Оруэллом на радиоперехвате в испанском отделе. Позднее, в начале восьмидесятых, он в эфире Севы Новгородцева обмолвился (возможно, специально), что Буш-хаус (главный офис Британской вещательной корпорации) есть прообраз Министерства Правды.

       Это было величайшее признание, так как в западной пропаганде роман Оруэлла «1984» и Советский Союз стояли в одном синонимическом ряду. В архиве Би-Би-Си (его выставляли на сайте) подтерли это признание, а впоследствии изъяли и саму передачу. Могу порадовать коллег: у нас, на Пятницкой, 25,  интервью Анатолия Гольдберга не сохранилось, как и его «еженедельные заметки политического наблюдателя», которые транслировались на весь мир и текст которых в тот же день и в тот же час черная спецмашина отвозила в Кремль.

       Поэтому мне ничего не остается, кроме как самому взять и рассказать о Джордже Оруэлле… Есть люди, которые патологически не могут красть. Есть люди, не способные называть черное – белым. Но среди честняг встречаются личности, искренне заблуждающиеся и доверяющие чужим взглядам. Нишу заблуждения заполняет зло...

       Джордж Оруэлл (настоящие имя и фамилия Эрик Блэр) происходил из обедневшего аристократического рода. Он закончил колледж престижного Итона, но на высшее образование денег не хватило. Как и многие британцы, желавшие поправить материальное положение, Эрик сначала отправился в Индию, а затем в Бирму. Вернулся в Лондон без гроша, ибо цель поездки колониального чиновника была брать взятки, у него же это незамысловатое занятие вызывало повышенную нервозность...

       Мечтавшему с раннего детства стать писателем, Блэру удалось опубликовать свои «Бирманские зарисовки». Но доходов публикация не принесла... Ужасающая нищета бирманцев, повседневная смерть от голода не могли стать бестселлером без надлежащей раскрутки и без хэппи-энда. Но сам автор ощутил в себе тягу к справедливости, поверил в революционное переустройство земного шара и отпустил усики а-ля Гитлер...

       Оруэлл вскоре окунулся в социальную журналистику, из-под его пера появлялись острые протестные материалы о тяжелой доле трудящихся, однако он так и не примкнул ни к одной из партий, ибо иначе не представлял себя в роли революционера-писателя. Кроме того, он не любил Англии из-за угасающего в ней аристократизма...

       Его заметили. Несколько не самых влиятельных газет предложили ему стать собкором в Испании, где после мятежа Франко началась гражданская война. Незадолго до этого он женился на женщине с ребенком, отнюдь не грудным. Ее звали Эллин О’Шоннесси, она была аспиранткой с перспективами на успешную университетскую карьеру.  Оруэллу удалось уговорить ее ехать в горячую точку, оставив сына на попечении родственников. Джорджу пришлось теперь завести узкие и длинные усики…

       По прибытии на фронт возникла проблема редакционного задания. Редакторы хотели видеть то, что требовалось, а не то, что происходило. Оруэлл же писал без оглядки про грязь и безумие войны, про желание набить чемоданы деньгами, а не воевать за республику против диктатуры. Весьма скоро его лишили аккредитации...

       Не было средств бежать от кошмаров войны. Он записался в каталонскую милицию, состоявшую в основном из троцкистов. Там платили, но относились к нему подозрительно, считали шпионом. Пару раз его арестовывали, а жену – насиловали. В условиях жуткой антисанитарии Эллин заболела, как выяснилось позднее, ее недуг оказался смертельным. А пока новые соратники рассказывали ему байки про Россию, каковой она им представлялась. Оруэлл в их версию событий уверовал навсегда... Кстати, впоследствии эту милицию причислили к профашистской «пятой колонне» ...

       Путешествие в Испанию закончилось печально: снайпер-франкист прострелил писателю шею. Рана оказалась серьезной, но позволила несчастным супругам выбраться из этого кровавого бардака. В Лондоне он долго лечился, Эллин тоже пыталась, но без особого успеха. В их жизни, правда, появился некоторый просвет: напечатали несколько очерков об Испании, ряд эссе об искусстве, в том числе о творчестве любимого Диккенса и нелюбимого Сальвадора Дали. Всё бы ничего, да началась Вторая мировая война. Для Англии – 3 сентября 1939 года...

       Оруэлл хотел пойти добровольцем на фронт, но медицинская комиссия его забраковала. Ему предложили поступить на военный объект. К таковым тогда причисляли и Всемирную службу Би-Би-Си. Центральный ее офис – Буш-хаус – располагался в центре британской столицы и представлял собой гигантское соединенное в пять корпусов здание с огромными подвалами. Сверху донизу оно было напичкано аппаратурой...

       Эрик Блэр (ему пришлось отказаться от псевдонима) попал в секцию радиоперехватов и слушал передачи на испанском языке. Дисциплина поддерживалась в корпорации строгая ввиду текущей ситуации и по необходимости, ибо радиовещание везде привязано к четкому расписанию и опоздание даже на минуту считается нонсенсом... Каждый переводчик сидел в отдельной небольшой комнатке без окон. Они описаны, как и очертания Буш-хауса, довольно подробно в самом «антисоветском романе» всех времен и народов – «1984», за чтение которого в СССР давали срок...

        У Эрика – человека конфликтного – вскоре испортились отношения с начальством. Руководитель секции требовал, например, выслушивать и выуживать информацию в первую очередь по Гибралтару (британской территории на юге Испании, которую не раз угрожал отобрать каудильо Франко) и по Португалии, которая была очень важным нейтральным государством, помогавшим и англичанам, и нацистам, и американцам...

        – А если убьют Франко – тоже неважно? – запальчиво спрашивал Оруэлл.

        – Об этом мы узнаем и без вас, господин Блэр, – иронично отвечал руководитель секции прослушивания, интеллигентно поправляя очки. Это был плотный и здоровый человек, обладавший быстрым сообразительным умом и твердым характером.

         Он послужил прототипом О’Брайена – высокопоставленного функционера Внутренней партии вымышленного тоталитарного государства Океания, включавшего в себя весь англосаксонский мир от Америки и до Австралии с командным пунктом первой линии в окрестностях британской столицы. Впоследствии мировому общественному мнению назойливо внушалось, что писатель подразумевал СССР... Я впервые прочитал роман-антиутопию «1984» в конце 70-х годов прошлого столетия. И у меня не было сомнения, что Старший Брат – это Сталин, а не собирательный образ США. Я даже не придал особого значения тому обстоятельству, что действие книги происходит в Лондоне, что, наряду с карточной системой, в ходу исключительно доллары...

        Считавший себя свободным художником, Оруэлл попал на режимный объект с охраной, со специальными пропусками разных категорий, с подпиской о неразглашении государственных тайн. К ним относилась и та, что Форин-офис интересует обстановка вокруг Гибралтара и Португалии и не волнует здоровье Франсиско Франко...

       Другой трудностью для писателя оказалась сменная работа от звонка до звонка с частыми ночными дежурствами, с известным английским стремлением залезть в чужую жизнь, с доносительством. Такое громадное здание, имевшее многочисленные закоулки, подсобные помещения, комнаты отдыха, а главное, функционировавшее круглосуточно, не могло не стать местом тайных свиданий, любовных утех и измен...

       1939 – 1942 годы, которые Эрик Блэр провел на Би-Би-Си, были самыми тяжелыми для Великобритании, особенно для Лондона, подвергавшегося безжалостным нацистским бомбардировкам. Целые районы лежали в руинах, ощущалась нехватка в предметах первой необходимости и особенно в продовольствии. Все это довольно точно запечатлено в романе «1984». Тогда же выросла потребность в совместных действиях, в элементах социализма. Создавались добровольные пожарные отряды, трудившиеся еженощно сверх человеческих сил, бригады по мелкому ремонту и по разбору завалов. Появились первые социальные работники, было введено бесплатное трехразовое питание на объектах стратегического значения, включая Буш-хаус...

       Оруэлл, постоянно конфликтовавший с начальством, много пил (спиртное отпускалось в радиоцентре только за деньги, они были в ходу наряду с карточками). Семью он практически забросил: жена и пасынок жили в более или менее безопасном пригороде, а он – в общежитии для сотрудников Би-Би-Си. Там писатель завел бурный роман с женщиной из соседней редакции. Настучали и обвинили в аморальности. Это было проявление коллективных форм сознания, необходимых для выживания в экстремальной обстановке. Джордж ненавидел любой коллективизм, особенно со времен Испании через рассказы о Советском Союзе. Удивительно: социальное государство доныне сохраняется в Великобритании, но его почему-то почти нет в России...

       В 1943 году Оруэлл принес своему издателю Ричарду Рису повестушку под названием «Звероферма» (в других переводах «Скотский хутор», «Скотский двор»). Там речь идет о том, что богатого английского фермера и его семью изгоняют из хозяйства собственные домашние животные, вздумавшие совершить революцию и избавиться от власти человека. Возглавляют восстание два борова Снежок и Наполеон...

       Поначалу куры, овцы, козы, коровы, лошади и свиньи зажили дружной семьей лучше прежнего. Но потом началась борьба за власть. И Наполеон, окружив себя злобными псами, которых прикармливал, прогнал Снежка, а его гениальные проекты присвоил себе... Вряд ли большинству из тогдашних британцев и советских людей пришло бы в голову, что повествование посвящено борьбе Иосифа Сталина и Льва Троцкого...

       Ричард тоже этого не понял, пока Джордж не представил ему подробных разъяснений. Издатель сообщил, что примет решение через пару дней. Как показалось Рису, в написанной истории было нечто неприемлемое, но совсем не то, что подразумевал автор. В баснях люди для комического эффекта изображаются животными. Здесь же среди персонажей были и люди, и животные, но под животными тоже подразумевались люди. Это попахивало расизмом, который, кстати, исповедовали открыто нацисты... Ричард Рис позвонил Оруэллу и сказал: боюсь, дядюшка Джо (такое прозвище было у Сталина на Западе) будет весьма обижен, а он сейчас нам очень много помогает... 

        «Звероферма» была издана лишь в 1945 году, когда отношение к СССР на Западе резко изменилось. Нашу страну требовалось изолировать, чтобы забрать себе плоды победы. До Фултонской речи Черчилля оставалось несколько месяцев. Выступление британского премьера, согласованное с американцами, означало призыв опустить «железный занавес» и начать «холодную войну» ... Конечно, книжечка Оруэлла вышла с подробными комментариями и вступительной статьей против Сталина...

        В том же 1945 году умерла Эллин, и новый издатель Фред Уорбург предложил писателю создать антисоветский роман зубодробительной мощи. Джордж переехал в старый дом на островке неподалеку от Шотландии. Это было небольшое наследство, оставшееся от жены. Больной туберкулезом, алкоголизмом, варикозными язвами на ногах, которые постоянно зудели, он описал, что мог, – свое подневольное служение в военные годы на Би-Би-Си. Буш-хаус им метко был назван Министерством Правды...

        В романе «1984» идет непрекращающаяся война уже упомянутой Океании то с Евразией со штаб-квартирой в Сибири, то с Восточной Азией, объединяющей в основном желтую расу. Кроме этих трех государств, других на планете не существует. Действие ограничивается Лондоном, но читателю дается понять, что везде точно такая же тотальная слежка, трудовые лагеря, уничтожение инакомыслящих, постоянное стремление переделывать прошлое под современные реалии, военный коммунизм...

       В антиутопии нет ни одного положительного персонажа, есть только просто гады или менее вредные гады. Даже главные герои Уинстон Смит и Джулия предают друг друга после изощренных допросов, а потом хладнокровно, без всякого сострадания к некогда любимому человеку, встретившись случайно в парке, признаются в предательстве. В книге нет художественных образов, их заменяют мертвые схемы. Более всех похож на живое существо Смит, ибо он и есть сам несчастный Джордж Оруэлл...

       Первое издание «1984» не превышало тысячи экземпляров. Автор умер в 1950 году в возрасте сорока шести лет, ему не хватило около двух десятилетий до мировой славы, до немыслимых гонораров, до переводов на многочисленные языки и многомиллионных тиражей. Не дотянул, как говорится, до пропагандистской раскрутки...

       На страницах самого известного антисоветского романа слово «СССР» упоминается два или три раза в контексте давно исчезнувшего прошлого... Сегодня эта книга никому не интересна и не имеет никакого значения. А «прослушка», где бы и кем бы она ни осуществлялась, везде одна и та же. Поэтому я и счел уместным включить этот рассказ в «Пятницкую, 25».

21.11.2014


БРОДСКИЙ
       На примере Иосифа Бродского мы можем наблюдать воочию, что такое есть дар Божий. Он не зависит от образования (окончил восьмилетку), жизненного опыта и происхождения. Это то, что дано даром. За что? Почему? Не знаем. И завидовать тут нечему. Это или есть, или этого нет. Сколько мы ни тужимся, поднять планку, нам обозначенную, не получается и не получится. Нам требуется разыскать свои дары, а о чужих не париться. Это подтверждает Иисус Христос в ночном разговоре с Никодимом, членом синедриона. Все приходит свыше: наша вера, интересы и даже профессия. Большинство людей с такой постановкой не согласятся, но от их мнения ничего не зависит…

       Впервые мне попалась напечатанная на машинке копия стихов Бродского весной 1968 года. Одно помню наизусть:

…Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но кодекс строг. И в чем моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.
Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то захожу и иногда звоню.
Подходит друг, и мы базлаем с другом.
Он говорит мне: «Как ты, Иванов?»
А как я? Я молчу. И он с испугом:
«Зайди, – кричит, – взглянуть на пацанов».
Их мог бы сделать я ей. Но на деле
их сделал он. И точка, и тире.
И я кричу в ответ: «На той неделе!»
Но той недели нет в календаре…

       Я был ошеломлен. Прочитанное ни в какое сравнение не шло с официально публикуемой мертвечиной. «Пилигримы», написанные в 16 лет (через два года добавил четыре неудачных строки), поэма «Шествие», «Рождественский романс» (оба текста – в 21 год) открывали передо мной удивительный мир поэзии. До этого я думал, что она давно уже выдохлась, представляет собой нечто нафталинное, изжившее себя  и надоевшее …

     Я был тогда не в курсе, что Бродского судили за тунеядство, что его высоко ценили Анна Ахматова и Корней Чуковский. Я даже не ведал, что он – еврей, ибо был абсолютно не просвещенным человеком в этом «самом главном вопросе» … Зато потом в Гостелерадио СССР меня очень хорошо просветили (в нашу редакцию людей с «пятым пунктом» не брали) …

       Однажды (примерно в апреле или мае 1985 года) мой шеф Виктор Ильич Яроцкий, вернувшись от председателя Гостелерадио СССР Лапина, зашел, чего обычно не делал, прямо ко мне:

       – Сергей Георгиевич просит показать ему подборку стихотворений Бродского. Ты у нас специалист по Рильке, тебе и карты в руки. К завтрашнему утру подготовь…

       Мне уже приходилось рассказывать, что в первый год пребывания в Главной редакции зарубежной информации я имел наивность на политическом семинаре, которые были обязательны для идеологических организаций, сделать доклад по очень сложному, не от мира сего поэту-модернисту Райнеру Рильке. Семинаристам было стыдно моей глупости, и они ерзали на стульях, а Виктор Ильич чуть было не прослезился, вспомнив детство золотое в Немецкой школе при Коминтерне…

       Делать было нечего: я зашел к архивариусу Николаю Ивановичу, и он достал из огромного стального сейфа, наверное, полное на тот день собрание сочинений Бродского страниц в пятьсот. Оно ни в какое сравнение не шло с самиздатовской распечаткой 1968 года. Оказалось, что у поэта было много пространных стихотворений (некоторые – до ста пятидесяти строк). Речь в них шла о метафоричности внутренней жизни человека, о его одиночестве и тонкости переживаний. Более или менее простых коротких и ясных текстов встречалось немного. Я ставку сделал на них. Помню подборка начиналась так:

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал (черт знает с кем) во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя,
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность…

       Высший телевизионный руководитель товарищ Лапин, считавшийся большим знатоком литературы, выразился в разговоре с Яроцким в том смысле, что Бродский и Высоцкий – люди одного пошиба. Может быть, он что-то другое имел в виду, но тогда мне такая оценка представлялась заблуждением. Я не понимал, что С.Г. хотел сказать другое, что оба – не диссиденты, не враги России. Он, кстати, подготовленную мною подборку не возвратил…

       Бродский – самый крупный русский поэт XX столетия. Высоцкий – просто героическая личность. С этой ролью он отлично справился…

25.05.2015 – 15.10.2019


НЕОБХОДИМОСТЬ ПЕРЕСТРОЙКИ И ПОРТРЕТ ГОРБАЧЕВА
       Не надо врать: в необходимость перестройки в семидесятых и начале восьмидесятых годов верили абсолютное большинство здравомыслящих и образованных людей, иными словами, всё дееспособное население СССР. Включая Андропова. Но Андропов был тертый калач. Он понимал: сегодня необходимость существует, а завтра ее не будет. Поэтому надо подтянуть дисциплину и подкрутить гайки, пока эта напасть не миновала. А она обязательно минует, ибо бытие циклично, о чем известно всякому, кроме совсем обленившихся умом индивидов. И Горбачева они с Громыко выбрали продуманно: звезд с неба не хватает, поцарствовать хочет, на свою задницу приключений не ищет. Не учли они только басню Крылова про ворону и лисицу… 

       Да и выбора у них особого не было. Романов, помимо прочего, фамилией не вышел, а Гришин в реальной жизни (я видел его вживую) напоминал киношного Луи де Фюнеса…

       После пяти лет «муштры и дрессировки» в пропагандистском центре на Пятницкой, 25 меня включили в список «секретных писателей». Так нас называли в шутку, не шуткой было то, что наши материалы выходили под грифом «секретно».

       Моя задача заключалась в том, чтобы коротко и ясно пересказывать основные тезисы западных источников информации о дряхлеющей Советской власти и разлагающейся верхушке КПСС. То, что было понятно тогда ежу, мы под собственными фамилиями, свободно и без цензуры, выкладывали на столы наивысших начальников, а они с нескрываемым интересом читали. 

       Отцом-основателем группы «закрытых обозревателей» являлся Энвер Назимович Мамедов – строгий руководитель, моментально схватывавший суть проблемы, обладатель уникальных способностей. (О его недостатках умолчу). Он, когда я стал писать недоступные обычной публике политические обзоры, был уже первым заместителем председателя Гостелерадио СССР. Однако самые сложные вопросы, касающиеся Центрального телевидения, Всесоюзного радио, Центрального вещания на зарубежные страны и всего аналитического блока, решались исключительно им. Лапин сознательно делегировал ему эти полномочия…   

       Параллельно с нами в том же здании трудился на американском направлении Владимир Владимирович Познер – человек улыбчивый, деятельный, общительный, общественный. Вокруг него постоянно крутилась местная публика, желавшая набраться знаний, хороших манер и профессионального мастерства. Я тому очевидец.

       Владимир Владимирович сегодня вспоминает эти годы, как потерянные, подневольные, постылые, поскольку он, по его словам, делал не то, что желал. По-моему, ему изменяет память. Никакого контроля за его деятельностью в принципе не могло быть. Дальнейшие события, связанные с развалом СССР, это убедительно подтверждают.

       Работу редакций и отделов проверяла Программная дирекция, куда сдавали «эфирные папки» с кратким почасовым содержанием вещания и соответствующие магнитофонные записи. Однако языковых специалистов не хватало, да и не было никакого желания стучать на своих же коллег. Если и бывали разборки, то они носили исключительно внутренний характер.

       Как мне рассказывал самый известный англоязычный диктор Карл (Кирилл) Вац, в передачах на США и Англию было много импровизации, отсебятины и фронды.

       (Советские пропагандисты, в том числе и я, наименьший из них, в абсолютном большинстве своем не одобряли наше вмешательство в Афганистане. Мы в первой половине восьмидесятых годов глядели на Запад как на кумира и доверяли его пропагандистской машине безоговорочно. Так же прежде часть либеральной западной интеллигенции воспринимала как истину в последней инстанции прямолинейную пропаганду Коминтерна о неизбежной победе справедливости).

       В передачах Московского радио на английском языке проглядывалась критика этой, как называли тогда афганскую историю, «неприкрытой агрессии». Высшие чиновники КПСС узнали о таком безобразии из доноса Би-Би-Си. Интересно, что он поступил в ЦК КПСС от частного лица, а не от нашей организации (Лапин не любил выносить сора из избы). Опытный и ловкий Мамедов имел на сей счет неприятный разговор с Андроповым. Он смог убедить генсека не учинять расправы (вой был бы на Западе жуткий), а представить дело таким образом, что на советском Иновещании допускается определенный плюрализм мнений.

       Уже при внутренней разборке «афганского инцидента» одного второстепенного сотрудника (Данчева) отправили в ташкентский филиал (кстати, он был родом из Ташкента). Какие беседы велись с Познером, мне не известно, но он никак не пострадал.

       На радио и в пропагандистском центре Владимир Владимирович был известен узкому кругу лиц. Уйдя на телевидение в пятьдесят с чем-то лет, он приобрел всесоюзную популярность. Поэтому, возможно, годы, проведенные на Пятницкой, 25, кажутся ему подневольными, серыми и потраченными зря. Субъективное это чувство, уверяю вас…

       Время неслось в те годы с удивительной скоростью. Вскоре после прихода Горбачева сняли Мамедова (антиалкогольная кампания), через несколько месяцев за ним последовал Лапин – отправили на пенсию…      
      
       Накануне майских праздников 1987 года, вернувшись от Александра Никифоровича Аксенова – тогдашнего председателя Гостелерадио СССР и генерала КГБ – мой уцелевший шеф вызвал меня к себе в кабинет. Виктор Ильич, освободившись от толстой набитой бумагами папки, с которой ходил на доклад, уселся в огромное кресло под портретом Горбачева, а я стоял как официант с блокнотиком в руках. Мне дозволялось сидеть на стуле за журнальным столиком, но я пренебрег такой возможностью, поскольку подобным способом предполагал быстрее покинуть это злополучное пространство, которое лицезрело немало сцен чудовищных экзекуций – и не только словесных.

       – Видишь ли, Миша, – зажевал губами Яроцкий, что в дальнейшем не сулило ничего утешительного, – нам нужен портрет – ты знаешь, о ком я сейчас говорю.

       Я поднял глаза выше его слегка посеребренной сединой и подстриженной опытным мастером головы.

      – Да-да. Но нужно необычайное сходство.

      – Со всей грязью?

      – Я бы выразился: со всею объективностью. Без спешки. В течение месяца ты ежедневно отбираешь всё, что они говорят о М.С., и создаешь объективную картину.

       Главный редактор полистал великолепный настольный календарь для начальства и сделал на одной из страниц пометку ручкой с золотым пером.

       – 3 июня отошлем куда следует справку. Без всяких высказываний нашего руководителя, без упоминаний растущего бандитизма, воровства, падения экономики и уровня жизни, без событий в Казахстане, Прибалтике, Армении и на Украине. Просто характеристика, просто правдивый портрет…

       Я вышел сильно озадаченный. Подобных заданий я ни разу не получал. Первое лицо считалось неприкасаемым: например, в закрытой служебной переписке и в служебном разговоре по правительственному телефону старались даже избегать его имени или почему-то называли «Второй». Я всегда ломал себе голову: а кто же первый – Господь Бог или Ленин? Стеснялся спросить у старших товарищей… Теперь стало ясно: дело шло к свержению Горбачева…

       Не обсуждая ни с кем и никому не доверяясь, я изо дня в день честно подбирал соответствующие выдержки из наших бюллетеней, из «закрытых приложений» и «персональных папок». И вот что получилось, к моему полнейшему изумлению. Дабы не утомлять читателя, приведу лишь несколько типичных цитат:

       «Горбачев – самая интересная политическая фигура на международной арене. Он умен, имеет опыт и прекрасно осознает трудности, с которыми ему приходится сталкиваться» («Голос Америки»).

       «Нынешний глава СССР – энергичный, яркий лидер, находящийся на гребне волны смелых идей… Он отличается новым стилем руководства, прямотой, откровенностью, которые производят большое впечатление, и в то же время он является верным ленинцем. Генеральный секретарь ЦК КПСС всячески избегает “культа Горбачева” и призывает своих соратников цитировать Ленина, а не себя» (Би-Би-Си).

       «За высказываниями и действиями Михаила Горбачева скрывается та форма коммунизма, которую хотел установить Ленин. Горбачев ни в одной букве, ни в одной фразе не отказывается от настоящего коммунизма. Он только хочет, чтобы этот коммунизм реально функционировал» («Немецкая волна»).

       «Для того, чтобы мобилизовать народ, Горбачев добивается впечатляющих перемен в тех областях, которые видны каждому: в прессе и издательском деле, в театре и кино» (из немецкой газеты «Ди Цайт»).

       «Нынешнего генсека нельзя назвать ни идеалистом, ни мечтателем. Он хорошо зарекомендовал себя на международной арене» («Радио Франс Интернасьональ»).

       «Возможно, в Европе намечаются перемены, потому что Михаил Горбачев – первый советский руководитель, который видит в политической структуре континента не просто два противостоящих друг другу блока» (из статьи в британской «Гардиан»).

       «Его предложения по ракетам средней дальности вызывают чувство крайнего беспокойства и даже страха у многих членов НАТО. В случае заключения советско-американского соглашения откроется путь к превращению Европы в безъядерную зону, а это грозит нарушить единство Североатлантического альянса и отколоть европейцев от США» (Международное канадское радио). 

       Шеф, когда увидел подготовленную справку, глазам своим не поверил:

       – Этого не может быть…

       Несмотря на лестные отзывы западных партнеров, а может быть, и благодаря им, генсека в тот год не удалось сместить его противникам из номенклатуры. Однако я тогда лишний раз убедился в неправильности народной мудрости: бумага сильнее человека. Нет ничего сильнее обстоятельств. Время еще не пришло падать.

       Однажды тем же летом Виктор Ильич задал мне неожиданный и парадоксальный вопрос:

       – Тебя американцы джинсы покупать заставляли?

       – Нет. Я сам приобрел. С переплатой…

       Портрета Ельцина нам уже не заказывали. И так всё с ним было ясно. Но в его святости народ, подогреваемый западными СМИ, не сомневался лет пять. Б.Н. падал с мостика на пути к «возлюбленной кастелянше», но массам внушали, что это – провокация КГБ. Во время первого визита в США он не просыхал, но уверяли, что Советское телевидение смонтировало кадры.

25.04.2017 – 10.04.2019


ПОПЫТКА СВЕРГНУТЬ ГЕНСЕКА
       В те дни я с упоением читал «Бесов» Достоевского, читал небольшими фрагментами, поскольку свободным временем не располагал. Книга мне досталась по милости Яроцкого. Его статус главного редактора предполагал доступ к закрытой Книжной экспедиции, которая тогда располагалась на Беговой и готовилась к переезду на Таганку. Там можно было по ежемесячному списку приобрести без переплаты уникальные издания. Книжного дефицита уже не существовало, как раньше, но расцвела махровым цветом спекуляция… Недавно перечитав роман, я не испытал прежнего восторга, ибо речь в нем идет преимущественно о людях сумасшедших. Так и должно быть. Когда Иисус Христос из одержимого, жившего в гробах, изгнал легион бесов, то они попросили Спасителя отправить их в стадо свиней. Значит, бесы только и могут властвовать над обществом, если оно, потеряв разум, оскотинится. В нормальных условиях бесноватым лишь позволяется проявлять некоторую эксцентричность…

       В начале декабря 1988 года многим из нас, допущенным к деликатным сведениям, стало ясно, что Горбачева попытаются вскоре убрать с политической сцены. Смысл его многословных туманных речей вдруг начал доходить и до самых непонятливых. Они уразумели, что реформы планомерно ведут к разрушению существующего строя. Заместитель Яроцкого Бирюков, у которого жена работала инструктором в ЦК КПСС, чаще обычного теперь повторял мантру «Перестройка, перестрелка, перекличка».

       Как я сейчас понимаю, решено было собрать политбюро без участия Михаила Сергеевича и сместить его за идейные ошибки и экономические просчеты, за перемены, не имеющие ничего общего с «коммунистическими принципами» и с переводом, о чем договаривались между собой келейно, привилегий партийных функционеров в конвертируемую валюту. Нужно было выбрать удобное время, желательно, когда генеральный секретарь будет находиться за пределами Москвы.

       Почуяв неладное, Горбачев отправился в США. Это место было свято. А находящихся там руководителей СССР никогда не снимали с постов. Из Америки можно было вести мощную агитацию в поддержку чего угодно, а при удачном западном вопле в собственную защиту с триумфом вернуться в страну. Однако Михаила Сергеевича ждал неожиданный сюрприз: в армянском Спитаке 7 декабря произошло ужасное землетрясение и долго скрывать его последствия не представлялось возможным.

       Мне было 36 лет, и я уже четыре года заведовал Отделом оперативной информации. Через нас проходили десятки материалов о скором смещении Горбачева. (Еще год назад такого представить себе было нельзя). Виктор Ильич Яроцкий докладывал об этом не раз тогдашнему председателю Гостелерадио Александру Никифоровичу Аксенову. Тот велел не давать хода подобным «злобным домыслам», как не имеющим никакого отношения к действительности. Аксенов был, по слухам, генералом КГБ, работал ранее послом в Варшаве, являлся членом какого-то комитета в Верховном Совете СССР, где заседал некогда вместе с Горбачевым. И тот, придя к власти, поставил его у одного из главных рычагов управления, каковым было и остается телевидение. Знакомство у них было шапочное, и Аксенов мог лишь формально считаться ставленником М. С.

       Александр Никифорович был человеком со странными коммунистическими убеждениями. Например, он не подавал руки любым нижестоящим начальникам, зато лично пожимал ее уборщице своего пространного кабинета. Имея квартиру в Минске и дачу в его окрестностях, жил в Москве в специальной гостинице и в специальном загородном доме, но никакой собственностью в столице обзаводиться не желал. Покупал для нашей парикмахерской на собственные деньги французскую парфюмерию…

       10 декабря в субботу к десяти часам утра я уже находился в небольшом кабинете Владимира Ивановича Попова на четвертом этаже. Все замы председателя располагали обширными владениями в «Останкино», а на Пятницкой, 25 сидели во «времянках», чтобы посетить утреннюю летучку у Аксенова. По выходным они тоже на дежурство приезжали сюда, поскольку Первый отдел (и все самые важные каналы связи) находились в нашем здании. Попов был человеком из команды Андропова, из младших ее членов, он пришел в Гостелерадио после Московской Олимпиады, где возглавлял пресс-центр. Памятная табличка, посвященная ему, прикреплена к фасаду дома, где проживает до настоящего момента 95-летний Энвер Назимович Мамедов…

       Я в руках держал общую папку и вторую – отдельную – с материалами о генсеке. Честно говоря, я так окончательно и не решил, буду ли ее показывать. Там был один весьма конкретный документ, в котором прямо говорилось, что в субботу или воскресенье в Москве состоится роковое внеочередное заседание Политбюро, а возможно, и Пленум ЦК КПСС.

       Попов был в хорошем расположении духа, он взял с собой амуницию для большого тенниса, чтобы после нашей формальной встречи (мы были знакомы лет пять, и я его ни разу не подводил) отправиться на корты. Еще недавно он играл с Николаем Николаевичем Озеровым, но тот теперь серьезно болел. И кто стал новым напарником зама председателя, я понятия не имел.

       Владимир Иванович, как всегда, болтал о том, о сем, перелистывая торопливо и без интереса материалы, а я положил «жуткую папку» на колени.

       Собирались прощаться. И тут я выпалил:
 
       – У меня есть еще одна, судя по всему, «утка».
 
       – Так давай быстрее ее зажарим, – пошутил заместитель председателя.

       Попов глянул – побледнел, потом его лицо стало землистым. Мы окунулись в тишину, окна кабинета выходили во внутренний двор здания на Пятницкой, 25, напоминавшего сверху трапецию.

       – И что нам делать? – сказал он мрачно после долгой паузы.

        – Звонить Аксенову.

        Он как-то вяло и безнадежно послушался моего совета – позвонил по телефону правительственной связи и в гостиницу, и на дачу. Никто, как на зло, не подошел к «вертушке».
 
        – Может, пускай до понедельника полежит, – предложил Владимир Иванович.
 
        – Ну, как же? А Горбачева снимут и другие головы полетят…– вырвалось у меня. Я мнил много о себе, сильно преувеличивал свое значение в существующем раскладе. Я, по сути, был легкомысленным человеком, да простит меня читатель.

        Попов долго размышлял или делал вид, что размышляет, бродил по небольшому кабинету. Но все-таки мое предложение принял.  Он даже подписал распоряжение на «красный конверт», не имея по должности на то полномочий. (Такого рода конверты отправлялись без промедления – способ доставки не имел значения – и вручались адресату лично, а не через секретарей). 

        Референт Лида не удосужилась разглядеть подпись, поскольку спешила куда-то по своим делам. Вообще ее приказной и самоуверенный тон в пространстве Первого отдела сочетался с откровенной фривольностью за его пределами. Вот этот тон и продвинул быстро дело в службе кремлевской фельдсвязи, а ведь нужно было, не откладывая, какому-то офицеру из спецслужб с «красным конвертом» слетать на самолете в Армению...
 
       Утром в понедельник Яроцкий истошно орал на меня с выпученными глазами (никогда таких не видал у него).

       – Не могли, идиоты, до понедельника подождать! По вам, дуракам, Сибирь плачет, – добавил он, чего бы никогда себе не позволил в отношении Попова, если бы тот уверенно сидел в седле. Более того, Виктору Ильичу было хорошо известно, что Владимир Иванович – из «андроповской челяди», а эти люди по-прежнему крепко держались друг за друга. Но я все-таки не осознавал тогда главного, а именно: что мой шеф лютой ненавистью ненавидел Горбачева.

       Сказать, что мне было страшно, не сказать ничего. Когда на меня, топая ногами, визжал Аксенов, я не мог впоследствии вспомнить и ответить любопытствующим, ругался ли он матом. Некоторые потом уверяли, что в присутствии нижних чинов Александр Никифорович никогда этого себе не позволял.

       Затем меня выставили из огромного кабинета председателя Гостелерадио (в прежнем виде это помещение до наших дней не сохранилось, Дмитрию Киселеву оно досталось в значительно урезанном виде). Ждать было велено в просторной приемной. И я, ослабев от треволнений, без спроса уселся на кожаный диван. Обе секретарши избегали смотреть на меня.

        Через полчаса вышел Попов, которого Аксенов распинал отдельно. От его приветливости, интеллигентности, ироничности не осталось и следа. Преобладала какая-то мне не известная тупая решимость.

       Мы были оба временно отстранены от работы до окончательного прояснения вопроса. Я отправился домой своим ходом, а он куда-то уехал не на служебном автомобиле, а на такси.

       Часов в шесть вечера мне позвонили из приемной председателя и велели немедленно явиться. Я наврал, что пьян, добавив, что уже час пик и я доберусь до Пятницкой нескоро. Мне ответили, что это не играет роли, поскольку за мной пришла машина. Я выглянул в окно. У подъезда стояла черная «Волга». Начались чудеса, да и только.

       Александр Никифорович Аксенов пожал мне руку и предложил новую квартиру. Я отказался, и жена до сих пор мне этого не может простить. Меня назначили заместителем директора Департамента секретной информации, что человеку без погон было не положено, а Яроцкого отправили через несколько месяцев на заслуженный отдых.

       Владимир Иванович Попов в начале следующего года был переведен в первые замы, а Аксенова сделали пенсионером союзного значения. Он вернулся в родной Минск и прожил еще 20 лет.

       Минуло примерно полгода с тех незабываемых дней и мне по секрету сообщили из информированных кругов, что будто бы видели проект указа о назначении Владимира Ивановича Попова министром культуры СССР. Он скончался за несколько дней до его обнародования при обстоятельствах, о которых говорить неуместно. Произошло это в августе 1989 года.

       Незадолго до его смерти я узнал, кто нас вытащил из «сибирских рудников».

       – Раиса Максимовна, – признался мне как-то Попов. – Мы с ней уже давно сотрудничали в Фонде культуры. Поехал туда, к счастью, застал ее и всё ей рассказал.

       К Горбачевым уже стекались сведения из различных источников, и они, видимо, успели опередить своих оппонентов... Я же думаю сегодня, что не созрели еще обстоятельства, поэтому и обошлось…

10.10.2014 – 11.04.2019


ЛЕОНИД КРАВЧЕНКО
       Я полагал, что в субботу не будет проблем. Непроницаемый и строгий председатель Александр Никифорович Аксенов догуливал отпуск. Его первый зам Леонид Петрович Кравченко занимался телевидением и в наши дела не вникал. Мой формальный начальник, руководитель Центрального вещания на зарубежные страны, Инвар Янович Кезберс был милейшим и добрейшим чиновником, а может быть, мастерски исполнял роль некоего идеального демократа-человеколюбца.
       
       В 1987 году, о котором речь, я работал завотделом в Главной редакции иностранной информации Гостелерадио СССР (до этого она называлась – перехватов, позднее – Агентством «Эфир-дайджест», а накануне краха – редакцией мониторинга, хотя суть не менялась). Суббота 22 августа выдалась солнечной и теплой. Мне предстояло дежурить с девяти до трех на Пятницкой, 25, где располагалась штаб-квартира советской пропаганды. Лишь четыре года спустя после путча главный офис перенесли в Останкино. Было около двенадцати, я мысленно готовился отправиться на дачу, когда по «вертушке» позвонил Кравченко.    
   
       – Михаил Олегович, у вас подобраны материалы по Прибалтике?
       
       – Да.
       
       – Показывали Кезберсу?
       
       – Да.
       
       Годы, проведенные на Пятницкой, меня приучили к лаконичности в служебных разговорах.
       
       – Поезжайте на Старую площадь и доложите, что происходит. Я сейчас машину пришлю.
       
       Ехать в ЦК КПСС на метро (одна остановка) или на «Жигулях» считалось неприличным и неуместным. Требовалась служебная «Волга».
       
       – Леонид Петрович, есть одна незадача.
       
       – Какая еще?
       
       – Я в джинсах и в рубашке не по теме.
       
       Повисла пауза.
       
       – И пиджака нет?
       
       – Не сообразил.
       
       – Я полагаю, – сказал он вдруг, – вас примут даже в одних трусах…
 
        Кравченко, по моим наблюдениям, оклеветали в августе 1991 года, сделали козлом отпущения. В тот роковой день я явился к нему в девять утра в костюме и при галстуке, которые отныне постоянно хранились у меня на работе в платяном шкафу.
       
        Он тогда уже возглавлял Гостелерадио и сидел в председательском кабинете на Пятницкой, 25 за огромным столом, уставленным многочисленными телефонами. На одном было написано «Горбачев». Кравченко просмотрел подготовленные моими сотрудниками бумаги и сообщил мне, что перемещается в Останкино, но будет все время на связи.
       
       Я вернулся к себе, снял галстук и расслабился. Не прошло и пяти минут, как раздался телефонный звонок. Роза – референт председателя – просила снова зайти.
       
       Я, не мешкая, возвратился в приемную, благо мы сидели на том же четвертом этаже. Роза рыдала.
       
       – Что случилось?
       
       Молчание.
       
       Двойные двери кабинета нараспашку. Вхожу. На месте Кравченко – незнакомый субъект в черном, будто из похоронного бюро, с неприметным бледным лицом.
       
       – А где Леонид Петрович?
       
       – Я теперь Леонид Петрович. Будешь докладывать мне о ситуации каждые полчаса...
       
       Возвращаюсь к себе. Все телефоны не работают, кроме внутреннего «Изумруда». Звоню Лиде в Первый отдел.
       
       – Что случилось?
       
       – Спроси чего-нибудь попроще. Малыгин взобрался на танк у входа и руководит очисткой здания от предателей.

       Малыгин был начальником Первого отдела Гостелерадио СССР, представлял собой изрядно пропитого и прокуренного кагэбэшника. Потом он куда-то исчез, как и многие из этой братии. Они до сих пор сильно упрощают события 1991 года.   
       
       – На каком танке?
       
       – Спустись и посмотри.
       
       В холле четыре лифта. Каждый под охраной двух безликих товарищей в штатском. Спускаюсь по мраморной лестнице. Мне 39 лет, на начальника не похож. Действительно, Малыгин стоит на танке и размахивает руками перед незнакомцами без особых примет, которые группами заполняют наш дом. Через три-четыре часа они все как сквозь землю провалились...

        Сын Кравченко Антон Орехъ давно работает на «Эхо Москвы». Он – мастер по изготовлению крылатых выражений. Не всё из мною слышанного мне по душе, но одна фраза очень запомнилась: «С нами Бог, а с ними – Кох». В ней столько правды, что, возможно, сам автор об этом не подозревает.
       
       Изображенные лица – персонажи рассказа. С определенной долей достоверности я могу говорить лишь о себе.

13.07.2014 – 02.07.2018

      
АРМЕН      
       В «Википедии» на днях прочитал об Армене Гарниковиче Оганесяне, что он руководил нашей радиокомпанией («Голосом России», Московским международным радио, Центральным вещанием на зарубежные страны, Иновещанием, как ни назови) с 1992 года.

       Я помню, как меня, исполняющего обязанности директора Агентства «Эфир-дайджест», вызвал к себе в кабинет Владимир Анатольевич Андреев, который, по смерти своей в 2003 году, «стал бессменным замом Оганесяна», а был на самом деле генеральным директором Центрального вещания на зарубежные страны и заместителем председателя  Гостелерадио СССР. До этого данный пост занимали последовательно Мамедов, Евстафьев, Кезберс и Плевако. Беседовали мы во второй половине марта 1993 года.

       – Ты знаешь Оганесяна? – спросил Андреев, с которым мы вместе работали еще на радиоперехвате.

       – Знаю, а что?

       – В прошлом году его мне навязали советником по руководству. Зачем мне советник по руководству и что это вообще такое?

        Я промолчал.

       – А теперь, – продолжал Владимир Анатольевич, – предложено назначить Оганесяна управляющим делами. У нас что – совет министров? Разве его отец – генерал с Лубянки?

       – С Лубянки, – подтвердил я, – но не генерал, командует «Детским миром».

       – Игрушечным магазином, что ли?

       – Ну, да.

       Через неделю или две (уже в апреле) на утреннюю летучку, которую проводил Андреев с руководством Московского радио, без стука и без просьбы через секретаршу вошел Армен Оганесян с каким-то молодым человеком в черном кожаном пиджаке – Александр Тихомиров точно так же был одет, когда по поручению Ельцина очищал Иновещание от «Гэкачепистов» сразу после августовских событий 1991 года.

       Юноша в пиджаке извлек и развернул бумагу. Это был приказ Вячеслава Брагина – руководителя «Останкино» в период с января по декабрь 1993 года. Говорят, честнейшего человека, кажется, из Твери, любителя отечественной старины и культуры, патриота, но не такого уж глупого, чтобы что-то делать «за спасибо».

       Приказ гласил, что должность генерального директора Московского международного радио упраздняется с такого-то числа, месяца и года и вводится другая – председателя. С такого-то числа, месяца и года председателем назначается Армен Гарникович Оганесян.

       Старый Гарник, наверное, сказал тем же вечером: «Вот, я сделал всё. Теперь сам добывай».

       Зачитав приказ, пресс-секретарь телерадиокомпании «Останкино» Олег Слабынько ( а это был он, его потом застрелили в собственной квартире по другому случаю) велел Андрееву в прямом смысле освободить кресло и, усадив в оное Оганесяна, с высокомерным видом удалился в неведомые мне края.

       Владимир Анатольевич был отнюдь не ангел (утверждаю это ответственно), однако в результате примитивной комбинации он попросту в одночасье очутился на улице, поскольку в штате автоматически числиться перестал.

       Все промолчали, включая меня. Только Альберт Сергеевич Папоян – директор программной дирекции, теперь уже покойный,  сказал вскоре при свидетелях Армену:

       – Ты больше не будешь армянином, если не восстановишь на работе Андреева.

       И тот послушал его.

02.10.2014


ПОМОЩЬ НА ЛЕЧЕНИЕ
       В начале 1985 года меня назначили завотделом. Вскоре я собрался в отпуск, и главный редактор, проходя по коридору, сказал:

       – Пиши заявление на лекарства.

       – Я не болен, – возразил я, не понимая, о чем речь.

       – Что за шутки? – посмотрел он на меня подозрительно.

       Поскольку я был юноша осторожный, то предпочел промолчать и спросить у другого заведующего, что означает загадочная фраза про лекарства. Он ответил:

       – Возьми чистый лист бумаги и от руки напиши: председателю – от такого-то, заявление: «В связи с очередным отпуском прошу оказать мне материальную помощь на лечение»; дата, подпись, виза главного, и ты получишь приличные деньги в конверте.

        – И сумма ни в какую ведомость не попадет?

        – Попадет в непредвиденные расходы, но ни ты, ни твои сотрудники этого не увидят и не узнают, – пояснил бывалый зав. – Не переживай. Всё законно...

        Спустя десять лет мы для своего учреждения выбивали деньги у департамента на огромную служебную квартиру, которая нам была надобна под общежитие для иностранных специалистов. Затем, по решению коллегии, передали эту квартиру нашему начальнику в собственность, поскольку он оказался сильно нуждающимся и написал соответствующее заявление. Оформили как дарственную...

         Юридически грамотное дарение никто не отменял. Им пользуются во всем так называемом «цивилизованном мире». Поэтому героические разоблачения Навального выглядят весьма странно. Он даже подыграл нашим властителям, озвучив то, что им самим было озвучивать не с руки. Всё у них, с материалистической точки зрения, нормально, комар носу не подточит. Ненормально – только с духовной, которую мы отрицаем из-за боязни отстать от «прогресса».       

06.03.2017


ЕВГЕНИЙ ПРИМАКОВ
       Примакова я видел вживую один раз в 1996 году во время похорон Вениамина Ивановича Попова – главного редактора вещания на Восточную Европу. Евгений Максимович, будучи министром иностранных дел, подъехал на панихиду, которая проводилась возле морга, на правительственном членовозе. Выйдя с двумя охранниками, он тут же велел им вернуться в машину и присоединился к нашей группе из человек тридцати. Он присутствовал на всех положенных траурных мероприятиях и даже посидел минут двадцать на поминках. Разговаривал с теми, кто ему был знаком, но с общими речами не выступал.

        Вене было семьдесят шесть лет, и пока он был жив я чаще всего обращался к нему именно так и на «вы», поскольку, чтобы произносить членораздельно «Вениамин Иванович», требовалась некая сосредоточенность, да и другие главреды поступали аналогично. Попова направили в Центральное вещание на зарубежные страны (Иновещание) сразу после фронта – укреплять руководящий состав, так что специалистом он не был. Четыре десятилетия назад, то есть во второй половине пятидесятых, Веня возглавлял Японский отдел, а Е.М. – Арабский. Тогда они подружились, и этой дружбе Примаков оставался верен до конца…

       Примакова назначили председателем правительства 10 сентября 1998 года. 10 декабря в четверг мне позвонила по внутренней связи Валентина Егоровна Тарасова – главный бухгалтер радиостанции «Голос России», как тогда называли Международное Московское радио после указа Ельцина. «Голос Америки» был у них, а значит, должен был быть свой «Голос» и у нас. Первый процветает до сих пор, второго – уже не существует… Главбух была женщиной маленькой, крепкой и властной.

       – Михаил Олегович, зайди ко мне. Пятнадцатого финансовый год закрываем.

       Я пешком поднялся с четвертого этажа на седьмой, невеселые мысли одолевали меня. Мне регулярно приходилось писать на имя Тарасовой бумаги с неотлагательными просьбами что-то срочно заменить или приобрести самое необходимое, но всякий раз я получал категорические отказы. Чтобы выпросить у Егоровны лишнюю копейку, надо было быть или очень влиятельным человеком, или, возможно, ее родственником. Однажды за столом я случайно оказался рядом с Тарасовой на ее дне рождения. После третьей рюмки она сочла нужным на ухо сообщить мне, что у нее еще на внуков останется…

       Валентина Егоровна сидела в просторном кабинете за двойными дверями, с прихожей и секретаршей. Мебель у нее была «только что из магазина», компьютер последней модификации, хотя главный бухгалтер почти им не пользовалась, в экране телевизора она сумела бы сама уместиться целиком. Эта кроха в очках с золотой оправой одевалась так, что каждый понимал значимость ее персоны. Без нее ничего в нашей конторе не решалось и не предпринималось.

       В огромном богатом кабинете одно было плохо: по стене за ее спиной ползали огромные рыжие тараканы, на которых она не обращала ни малейшего внимания. Мы их на Пятницкой, 25 везде успели потравить при помощи ловушек, а тут – не получалось. Рядом с помещением проходила огромная теплая труба, ведущая из столовой на крышу. 

       Тарасова была женщина смелая и добычливая. Ей было уже далеко за пятьдесят, но выглядела она заметно моложе и свежее. У нее было много завистников и ненавистников. Зампред по внешним связям кагэбэшник Копытин на дух ее не переносил. Я, кстати, преподавал его дочери Маше в спецшколе у метро «Парк культуры». Эта Маша постоянно проживала ныне в Швейцарии и пыталась сбросить десяток килограммов с личного центнера. Так вот, Копытин, будучи не пьян, ибо при мне был постоянно зашит, то есть «торпедирован», на одном из начальственных фуршетов выдал такой дифирамб:

       – Валентина Егоровна – настоящая леди. В этом я смог убедиться сам в Париже на приеме в ЮНЕСКО. С каким достоинством она держалась. Вряд ли кто-то мог подумать, что у этой замечательной женщины – незаконченное среднее образование…

       – Значит, так, Миша, – начала Тарасова недовольным тоном, – люди у тебя в ночных сменах обязаны отдыхать?

       – Да, – неуверенно сказал я, присев на краешек стула.

       – Ты просил три раскладных кресла. А сколько нужно?

       Мне стало тревожно на душе от числа, которое я собирался произнести:

       – Десять.

       – Бери пятнадцать. Есть, где разместить?

       – Есть.

       – Далее – новые компьютеры, – продолжала она монотонно, деловито и довольно раздраженно.

       – Три-четыре штуки для дежурных выпускающих. Мне, может быть, один, – присовокупил на всякий случай я.

       – А сколько компьютеров у вас в сети?

       – Сорок.

       – Вот и давай – сорок. Когда еще оказия будет? Ты записывай, заявка мне через полчаса понадобиться… Чего-то ты там жаловался про клавиатуры?

       – Стираются, Валентина Егоровна, вчистую, так что ни букв, ни цифр не видать. Люди слепым способом тексты набирают.

       – Припиши запасной комплект в сорок штук. Стол тебе надо заменить. Не гоже за твоим сидеть главному редактору, – отчитывала она меня. – Кресло потом мое заберешь себе, я уже другое заказала.

       Возникла пауза, по стене осторожно ползли и шуршали тараканы.

       – А что случилось? – вдруг осмелился поинтересоваться я.

       Тарасова только этого и ждала, чтобы высказать наболевшее.

        – Ты видал когда-нибудь такого урода?

        – Какого?

        – Примакова.

        – А что он сделал? – изумился я.

        – Запретил сливать фонды… Фонд оплаты труда, фонд материального поощрения, фонд технического обеспечения, фонд социального развития…

        Я думал, что эти фонды давно отменили, что их след затерялся в недавней истории, ибо слышал из года в год одно и то же: денег нет, денег не дают, денег не будет…

        – Но самое важное, – Валентина Егоровна изобразила на своей физиономии наивысшую степень презрения, на какую только была способна, – он запретил обналичивать. Как нам теперь живые деньги взять, надо еще серьезно покумекать. Если не истратим сейчас выделенное по безналичке, остаток пойдет в казну. Не дождетесь, в казну я ни рубля не отдам…

        Я был на седьмом небе от мысли, что несу сослуживцам под Новый год добрую праздничную новость.

30.12.2015


ВО ВЛАСТИ ТОЛПЫ
       Дежурная машина ждала меня с шести утра недалеко от дома у помойки. Это была сильно проржавевшая черная «Волга». Водитель Коля (я всех знал, кто работал на развозе) вышел, чтобы открыть мне дверь. Мелькнула самолюбивая мысль: наконец-то зауважали. Но он стал отверткой ковырять в замке, дверца с трудом открылась и чуть было не выпала на грязный тротуар.

       Когда я сел рядом с шофером, он эту незаменимую отвертку, перегнувшись через меня, вставил в ручку, чтобы, видимо, я по дороге не вылетел на проезжую часть. До работы езды было полчаса.

       У ВДНХ свернули на Бориса Галушкина, затем поехали по набережной Яузы. Николай вдруг сказал:

       – Может быть, рванем к Белому дому?

       – Зачем?

       – Поглядеть. Там сегодня затевают…

       – Да это же в другую сторону, а мне не позднее семи тридцати надо быть на месте.

       – Ладно, – недовольным тоном произнес он и устремил мрачный взор на дорогу.


       Подъезжали к Пятницкой, 25 по трамвайным путям. Пространство перед зданием Дома радио было туго набито людьми. Я даже не успел сообразить, что предпринять. Такой толпы я никогда не наблюдал воочию, разве что по телевизору.

       Это многоликое и рукастое чудище напряглось и выделило нам узкий проезд, который оказался ловушкой. Через пару мгновений мы были стиснуты со всех сторон. Никто не говорил ни слова, и от этого ужас холодил душу. Нас облепили глазами, упорно подергивали мою ручку, но расхлябанная дверца, укрепленная отверткой, проявила несвойственную ей стойкость. Тогда машину подняли на руках и начали раскачивать. Раздражение многоголового существа возрастало с каждой секундой.

       Водитель от страха возопил придушенным голосом:

       – Что делать-то?

       – Жми на газ! – ответил я ему в тон, потеряв контроль над ситуацией и не очень соображая, что говорю.

       Слава Богу, яростные руки многоликого чудовища не бросили резко автомобиль, не тотчас отпустили, а легонько поставили его на асфальт. Видимо, человеческая масса коллективно чего-то соображала. Иначе не обошлось бы без жертв.

       Мы с Колей вдруг стали понимать друг друга с полуслова.

       – Куда? – вскричал он.

       – По Землячке! – заорал я.

       В те времена так именовалась Большая Татарская улица.

       – Два раза направо! – командовал я. Мозг работал как часовой механизм.

       Спасение приближалось.

       – Давай через арку!

       Раздвижные ворота были закрыты. Милиционеры из взвода охраны суетились во внутреннем дворе Пятницкой, 25, будто готовились к отражению штурма. Наверное, так и было на самом деле.

       Николай выскочил из машины и прижался к решетке.

       – Свои! Свои! – надрывался он.

       Нас не сразу заметили. А толпа за углом шумела как море, но отсюда ее не было видно, и мы не знали, собирается ли она идти в нашу сторону. В конце концов нам открыли. Мы обрели временное спасение, которое нам показалось вечным. День 4 октября 1993 года вступал в силу. Толпу увел в «Останкино» бывший наш коллега Виктор Анпилов.

23.11.2014


СВОБОДА В ЦАРСТВЕ НЕСВОБОДЫ
       24 августа 1991 года в пятницу около полудня Главную редакцию иностранной информации Гостелерадио СССР посетил политический обозреватель Центрального телевидения по вопросам сельского хозяйства Александр Тихомиров. Он был огромен в своем черном кожаном пиджаке и излучал величайшую важность. На толстом и внушительном лице его было «напечатано»: историческая миссия (прописными буквами).  Тихомиров раскрыл передо мной малиновое удостоверение размером с зачетную книжку. Там было написано под двуглавым орлом: специальный представитель Бориса Ельцина.

       Он не попросил меня представиться: ему было все равно, кто я такой, ему было все равно, что настоящий главный редактор Андрей Дмитриевич Бирюков предусмотрительно удалился в длительный отпуск.

       Я затворил за Тихомировым толстую обтянутую кожей дверь кабинета Бирюкова. За ней остался длинный коридор, завершавшийся у выхода и входа милицейским постом. «Живую подпись» Ельцина я видел в первый и последний раз.

       – Мне поручено разогнать в течение двух недель вашу антироссийскую помойку, – произнес грозный посетитель торжественно и громко. Кабинет прослушивался, и, возможно, запись разговора пылится сегодня в каком-нибудь секретном архиве.

       Я не стал возражать, хотя слово «антироссийский» тогда считалось обвинением. Особенно для тех, кто, как мы, относились к «враждебному СССР» и не получали зарплаты. «Свободная Россия», в которой деньгами чуть ли не задницу подтирали, и «враждебный СССР» уже практически слились в РСФСР в единое государство. Однако подобные терминологические игры позволяли нещадно разворовывать «враждебную собственность».

       – Списки на стол! – пафосно воскликнул специальный представитель.

       Официальный список, сделанный типографским способом, хранился в недрах Первого отдела, который был опечатан и до времени упразднен. У меня имелись в верхнем левом ящике письменного стола рабочие копии – отнюдь не полные. Это были отдельные странички с инициалами и фамилиями. Я достал первые попавшиеся листы. Тихомиров, не глядя, с отвращением скомкал их и бросил в мусорную корзину.

       – Будешь посылать только Ельцину и Хасбулатову, а там – посмотрим.

       Эти два номенклатурных революционера и без того состояли в получателях, но я не стал вступать в дискуссию.

       Историческая миссия подошла к концу.

       – Архивы уничтожить, охрану снять!

       Я молча кивнул.

       С чувством выполненного исторического долга перед народом нежданный посетитель удалился. С тех пор об Александре Тихомирове я ничего не слышал и никогда не встречался с ним…

       У меня камень свалился с сердца, у меня не было сомнений, что мои служебные мытарства завершились, я был абсолютно свободен в царстве несвободы, мне уже грезилась скромная полуголодная жизнь на даче, писание правдивых романов у камина. Я вызвал кого-то из обозревателей и попросил посидеть за меня в кабинете Бирюкова по причине того, что собираюсь прогуляться, чего я не позволял себе в рабочее время многие годы. Я впервые за 15 лет дошел пешком до Третьяковки, которая находится поблизости от Пятницкой, 25. На душе было светло, да и длительные дожди, обрушившиеся на Москву, прекратились. Было ясно как день, что отрешиться от всего – великая идея, пусть и не достижимая в полном объеме…

       Вернувшись в будни, я и пальцем не пошевелил, но «записывающее устройство», видимо, действовало безукоризненно и всё вокруг происходило само собой. Через одну или две недели явился хромой старик. Егор Яковлев – новый шеф Гостелерадио – выписал его ввиду острой необходимости из Болгарии. Об этом он мне сам сообщил. Звали его Дмитрий Андреевич Голованов.

       – Михаил Олегович, организуйте дело таким образом, чтобы ваше барахло можно было купить в любом газетном киоске свободной России.

       – Все бюллетени? Даже с грифом «секретно»?

       – Егор Владимирович на сей счет высказался недвусмысленно. У нас нет секретов от народа. То, что вы шептали на ухо советским вождям, теперь будет известно всем ...

       (Егор Владимирович был большим оригиналом: вскоре он пригласил сотрудника Радио «Свобода» Марка Дейча поработать диктором в программе «Время» …)

       Я по-прежнему ничего реально не предпринимал, да и не мог. Посоветоваться было не с кем: руководителя Иновещания Владимира Анатольевича Андреева, которого я хорошо знал, включили в «ликвидационную комиссию» и ему было не до меня; Андрей Дмитриевич Бирюков не желал выходить на связь. Типография в подвале Дома на Пятницкой, 25 могла оперативно отпечатать максимум 500 экземпляров, да и взимала с нас немыслимую плату, ибо находилась на балансе «демократической России». О каких миллионных тиражах могла идти речь? Бумага стоила дорого. Нужны были немалые средства на распространение.

       Голованов (честь ему и хвала) постепенно переводил нас из «СССР» в «Россию», но и там типография ничего не хотела делать задаром, а для рассылки в штат разрешили взять только одного курьера. Однако процесс, как говаривал Горбачев, пошел. Мы сменили вывеску: вместо главной редакции стали именоваться Агентством «Эфир-дайджест».

       Однажды позвонил по «вертушке» Владимир Гусинский.

       – Сколько стоит весь комплект? – поинтересовался он голосом человека, который участвует в решающем забеге.

       – Что вы имеете в виду?

       – Ну, все сборники, какие есть?

       – Мы выпускаем пять разноплановых бюллетеней. Вас какая тематика интересует?

       – Любая. У меня мало времени. Назовите цену комплекта?

       – Три с небольшим тысячи долларов, – соврал я первое, что пришло в голову.

       – Хорошо, беру три комплекта…

       Таким образом, появилась цена и термин «комплект».

       Вскоре посыпались заказы с самых неожиданных сторон, включая МИД и Академию наук. Экономисты составили договор купли-продажи с приемлемым НДС по типу образовательного учреждения. Мы на короткое время превратились в преуспевающее СМИ. Однако потом нас замучили всякие халявщики, включая госсекретаря Бурбулиса по кличке Муравьед...

       Меня почти не покидало праздничное настроение. Мне платили зарплату, мне было сорок лет. В какой-то мистической книге, которые отныне продавались открыто, я вычитал, что молодость завершается в 42 года, а зрелость длится до семидесяти.

19.11.2014 – 06.05.2019


ПОДРОСТОК ДОРЕНКО
       «Человек, служащий греху, живет жизнью скорбной и тревожной», – говорит преподобный Никодим Святогорец. Счастливы только святые, для прочих – «на свете счастья нет», уверял Пушкин…

       Среди людей можно выделить особую категорию, которую называют «вечные подростки». Такой человеческий архетип вывел на сцену Достоевский в одноименном романе. Этой теме посвятил книгу «Жестяной барабан» Гюнтер Грасс…

       Описанные ими персонажи не хотят расти, потому что становиться взрослым хлопотно и неинтересно. Потому что быть взрослым означает потерять вкус к простым и ясным удовольствиям…

       Вечных подростков объединяет непоколебимый атеизм, то есть отсутствие всякого духовного опыта, и жажда наживы, которая удовлетворяется зачастую нечестными способами…

       В 1985 году Сергей Леонидович Доренко перебрался в ГУВС – Главное управление внешних связей единого тогда Гостелерадио. Богаче ГУВСа в СССР организации не существовало. Там ведали не только выездами заграницу, но и творческой деятельностью заграницей, включая производство документальной и художественной продукции.

       Возглавлял ГУВС Лев Андреевич Королев, которого я хорошо знал. Он недавно (1984) совершил беспрецедентный шаг для советского номенклатурщика – бросил семью и женился на Ирине Мишиной лет на тридцать его моложе… Ему пришлось поплатиться за дурной пример для молодежи. Его сняли с должности, несмотря на погоны, но привилегии сохранили…

       Доренко, будучи мелким чиновником ГУВСа, одним из первых среди своих будущих телевизионных товарищей съездил в Париж, купил автомобиль и настоящий пистолет – мечту любого подростка…

       При распаде СССР самые лакомые куски отжимали и присваивали себе бандиты – тоже в каком-то смысле подростки. Сергей Леонидович успел вовремя соскочить и перейти из служащих в разряд творческих работников…

       Так он стал телеведущим. И это была большая удача. Несколько минут эфирного времени могли стоить многих лет упорного и добросовестного труда. Соблазн выполнить чье-либо поручение здесь был как нигде велик…

       Остальное о Доренко либо написано, либо он рассказал сам…

       Добавлю лишь… Он любил быструю езду, женщин (робел, правда, перед фигуристыми), любил китайскую философию – по виду сложную, но внутри простоватую, как кубик Рубика…

       Сергей остерегался закрытых пространств – самолетов, метро и лифтов, но преодолевал в себе подобные страхи. Однако на 15-й этаж в редакцию «Эхо Москвы» добирался нередко по лестнице…

       В эфирном пространстве, что от природы дано отнюдь не всякому, он чувствовал себя очень уверенно и секретами профессии пропагандиста владел как никто другой. О ценностях, которые С.Л. проповедовал, распространяться излишне…

       Доренко мечтал умереть внезапно. Милосердный Бог исполнил его мечту. Господу до лампочки, кто как к Нему относится. Творцу важно, как человек сыграл отведенную ему роль в назидание ближним. Сергей сделал это неплохо.

       Он начинал свой путь на Пятницкой, 25 в восьмидесятых, завершил его там же, выйдя в эфир радиостанции «Говорит Москва» в последний раз 6 мая 2019 года.

11.05.2019


СОЛТОН, НЕЧАЕВ, СОЛОВЬЕВ   
       У Дома радио «Дыхание второе»
Полуподвал питейный был.
Там Юра Солтон, пивший втрое
Бывалых и знакомых мне верзил,
Водяру запивал пивком без спазмов мозга.
К нему присоединялся Соловьев,
Вел разговор про западных врагов,
Масонов наипаче, в день промозглый.
Затем к обеду появлялся Жорж
Нечаев. Тот был удивительно похож
На мальчика в очках, на первоклашку.
Красавицу жену сменив на Дашу,
Он пьянствовал без продыху, пока
Не слег в больницу на два года.
Сначала схоронили старика,
Цыгана Солтона. (Такая непогода!)
Потом Георгия недуги подкосили.
А Славка Соловьев на «Голосе России»
Недолго мучился, убрали, слег
И помер, видно, в отведенный срок.
Радиостанцию фактически закрыли.
Чуть ранее исчез наш погребок.
«Дыхания второго» больше нет!
На что надеется контрпропаганде?
Ведь не осталось никаких гарантий
Врага побить, достойный дав ответ.

(08.06.2014)

       Молодой стройный красавец Юрий Солтон из рядовых сотрудников вещания на зарубежные страны мановением волшебной палочки был переведен в зарубежные корреспонденты Гостелерадио – позиция, с которой затем попадали в политические обозреватели или главные редакторы. Происходило это в середине 60-х годов прошлого столетия. Сперва его отправили в Индию, потом – в США, где он проработал многие годы. Сделать такую блестящую карьеру мало кому удавалось. Причины успеха мне не известны. Ходила легенда о том, что министр культуры СССР Екатерина Фурцева и председатель советского агитпропа Сергей Лапин, выходя из зальчика для служебных просмотров на четвертом этаже Дома на Пятницкой, 25, сетовали на то, что журналистский корпус стареет и некем его заменить. Тут им в холле попался на глаза Юрий, который нес какую-то бумагу от своего начальства к тогдашнему руководителю Иновещания Энверу Мамедову.

       – Молодой человек, – обратилась к нему Фурцева, – вы говорите по-английски?

       – Говорю. А чего надо-то? – нелюбезно ответил спешивший к Мамедову Солтон.

       Чего надо, ему не сообщили, и пара направилась к кабинету Сергея Георгиевича. Екатерина Алексеевна будто бы, продолжая разговор, предложила:

       – Вот и оправьте этого молодца в Америку.

       И Лапин якобы последовал ее совету. Тут несколько неувязок. Назову две: Фурцева, хотя и оставалась министром культуры, находилась в долгосрочной опале вплоть до своей кончины или самоубийства в 1974 году, но это – отдельная история; Лапин возглавил Гостелерадио только в апреле 1970 года.

        Впрочем, подробностей прошлой жизни Юрия Владимировича Солтона я до сих пор не знаю. Не знал и тогда, когда в начале 90-х годов стал регулярно встречать его в восемь утра в кофейне на первом этаже, где буфетчица Лида наливала ему сто пятьдесят граммов коньяка. Он выпивал, обязательно закусывал и шел в Дирекцию информации писать очередной комментарий, который рассылался по вещательным отделам. Был Солтон обычным обозревателем – незначительная должность, чуть выше старшего редактора. От его прежней карьеры не осталось и следа. Ему, сильно растолстевшему, было за шестьдесят…

       Вячеслав Иванович Соловьев пришел на Пятницкую почти одновременно со мной после истфака МГУ.  Попали мы в одну редакцию, и он, в отличие от меня, стал быстро подниматься по служебной лестнице. Причина заключалась в его исключительных способностях, в умении схватывать суть вещей, легко развязывать узелки запутанных политических проблем. К 1980 году, то есть через четыре года, Славка заведовал у нас аналитическим отделом, я же продолжал ходить в редакторах, иногда заменяя старшего смены. Но вскоре он неожиданно сбежал в информационную службу к Александру Сергеевичу Плевако не в силу выгод, а в силу тамошней спокойной обстановки. Выгод, кроме обстановки, действительно, никаких не было. Впоследствии он сошелся с Солтоном, и они вместе ходили в жуткий подвал под названием «Второе дыхание» рядом с метро «Новокузнецкая». Это было пристанище настоящих алкашей, с дешевой водкой и пивом. Позже к ним присоединился Нечаев...

       Георгий Юлианович Нечаев воспринимался окружающими как примерный воспитанный юноша, вежливый в общении с сослуживцами. Он обладал приятной внешностью, был голубоглаз, имел соломенного цвета густую шевелюру. В 1995 году, когда я его впервые увидел, ему было немногим за сорок, но можно было дать и тридцать. Ему покровительствовал председатель «Голоса России» Армен Оганесян, некогда они вместе учились и дружили. Юра, как мы его обычно называли, приходил на довольно частые председательские фуршеты с собственной маленькой рюмочкой. Он не скрывал, что борется со страстью к выпивке.

       Однажды ночью, после очередных возлияний, он не совсем твердо держался на ногах, и я взялся проводить его до дома, а жил он на Космодамианской набережной почти в центре Москвы. Добирались пешком, присели отдохнуть на скамейку у автобусной остановки, и он вдруг сказал трезвым голосом:

       – Я бы бросил пить, если бы мне привели твердое доказательство существования Бога. Вы можете?

       Мы были с ним до конца его дней на «вы», как и с Солтоном.

       – Не могу, – ответил я.

       – То-то же, – погрозил он кому-то пальцем. – Какая разница, как жить, если впереди тьма кромешная…

       Через несколько лет Оганесян откомандировал Нечаева мне в помощники – подбирать материалы для «информационных угроз». Такое наименование получили справки, которые отсылались экспертным сообществом раз в неделю в Администрацию президента. Юра порой появлялся в моем кабинете пьяным и бывал дерзок. Я ему тогда говорил:

       – Ведите себя прилично, Жорж.

       Эта дурацкая фраза действовала на него отрезвляюще.

       Несколько раз мне приходилось бегать во «Второе дыхание», где вся троица «обедала», чтобы забрать у Георгия Юлиановича подобранные им материалы, которые он забывал принести.

       Справедливости ради надо отметить, что в периоды просветления Георгий вполне мог быть самостоятельным, его посещали интересные мысли. Он одним из первых на моей памяти еще в начале века предсказал события на Украине.

       У Нечаева была привлекательная успешная жена, прекрасная дочка. Но, опускаясь, он отдалился от них, сошелся со скромной девушкой из Программной дирекции, где официально числился и где располагалось его рабочее место…

       Казалось, нашему житью-бытью не будет конца. Но весной, по-моему, 2003 года Юра, возвращаясь с летучки от председателя, упал перед лифтом замертво. Вызвали неотложку. Оганесян устроил его в больницу железнодорожников, где он пролежал почти два года в отдельной палате. (Тем временем не стало Солтона). Незадолго до смерти Нечаева Армен попросил меня перечислить из наших редакционных доходов 30 тысяч на счет Георгия Юлиановича, что я охотно исполнил. Вскоре пришла ко мне его гражданская супруга и сказала, что Юра велел поблагодарить меня. (Я надеюсь, что о деньгах он не знал и вообще ему было не до них). Кроме меня, он поблагодарил еще нескольких человек, которые с ним работали. И покинул нас…

       Славка остался один, был болен раком и откладывал операцию, поскольку работать за него, думал он, будет некому. А «Голос России» трещал по швам. В 2008 году Армена Оганесяна убрали и поставили Андрея Быстрицкого, который ранее «почистил» основательно «Маяк». Как-то я столкнулся с Соловьевым на первом этаже.

       – Выпить не с кем, – пожаловался он. – Пойдем, Миша, выпьем.

       – Да я уже три года как завязал, – начал оправдываться я.

       – Ну, хоть постоишь рядом…

       Я не пошел и сожалею об этом…      

       Уже отмучился Георгий,
За ним и Славка поспешил,
А я продолжил путь свой долгий
И в скуке смертной жил да жил…
Уже разбили римлян гунны,
Уже Константинополь пал,
Уже Колумб в трубу со шхуны
Мир краснокожих изучал,
Уже смели Наполеона,
Загнулся в бункере Адольф,
Союз стал жертвой лохотрона,
Исчезла к Западу любовь…
Но жизнь – внутри, а не снаружи.
Зайду в полуподвальный бар,
Где пили водку мы на ужин,
Когда на службе был аврал…
Пустынна радио-обитель.
Кому теперь она нужна?
В цене солдат – не сочинитель,
Поскольку впереди – война.

29.01.2016 – 19.05.2019


СОСЛАГАТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ
       Ранней весной 1969 года я посещал некий ведомственный дом на проспекте Мира.  Нынче иногда приходиться проезжать мимо и кажется, что я вижу то окно, где проходили занятия, но не ведаю, жива ли моя преподавательница...

       Была она белокурой русской красавицей, работала некогда в Швейцарии от ГРУ, изображая из себя чистокровную немку. Вызывало удивление (а я потом много лет вращался в кругу языковых специалистов) то, что никаких прямых связей с Германией, с истинными носителями языка у нее не было. Не считая, конечно, нескольких командировок в ГДР. Помимо значительных способностей, в ней чувствовалась несокрушимая воля...

       Готовила она меня (бескорыстно) к поступлению в Военный институт иностранных языков. Мы с нею там бывали, осматривали аудитории, посещали лингафонные кабинеты. Дело представлялось решенным, меня туда брали на все сто процентов...

       Зная обстоятельства нашей семьи, которая распадалась, моя преподавательница старалась в самых розовых тонах обрисовать открывающиеся передо мною перспективы:

       – Будешь жить заграницей, не нуждаться в деньгах, подберут красивую жену...

       Мне было 17 лет и, не поверите, заграница меня абсолютно не прельщала, хотя я там сроду не бывал. Жениться я не собирался, полагая прожить еще с десяток лет в свободном парении. В деньгах я очень нуждался. Но на кой они мне на чужбине?..

       – А трудно учиться? – спрашивал я.

       – Учиться, конечно, трудно, – отвечала она, – но это такое счастье... Овладеешь двумя-тремя языками в совершенстве. Первые два курса – казарма, на выходные отпускают домой. И это здорово: привыкнешь к порядку, не будет вредных привычек...

       Я сбежал... Кое-как, после неприятных перипетий, очутился в Педагогическом институте, отучился, женился, работал в школе, попал на «каторгу» в Дом на Пятницкой, 25. Посадили меня на прослушивание эфира – по десять часов за смену непрерывного бормотания, не сошел с ума. Главный редактор доводил меня в течение 15 лет, упрекая в умственной отсталости, в том, что не умею соблюдать секретность (на роду мне была написана эта секретность). Жил он, кстати, в соседнем доме на проспекте Мира еще с тех пор, как я ездил туда с радужными надеждами...

       Главного редактора сняли (кончалась Советская власть, а был он сыном переводчика Сталина), его дочь незадолго до снятия выбросилась из окна, его заместитель впоследствии застрелился. Возглавлять «каторгу» назначили меня...

       Однажды январским морозным солнечным утром 1994 года мне позвонил снизу незнакомый мужчина. Позвонивший хотел безотлагательно переговорить со мной. Я спустился в холл. Мы встретились возле бюро пропусков. Передо мной оказался крепкий седой мужчина в плаще, без головного убора и перчаток…

       – Мне рекомендовали вас, – сообщил незнакомец. – Я работал в Штатах, бежал. Ничего не успел захватить с собой. Прописки нет – собирались там оставаться надолго. Отдел расформировали. Жить негде и не на что. Я слышал, что на вашем радио предоставляют общежитие для специалистов...

        – Военный институт иностранных языков? – неожиданно перебил я.

        – Откуда вам известно?

        – Выпуск 1974 года?

        – Так точно…

        Я переговорил с начальством по поводу незнакомца, судьба которого могла стать моей. Пока проблема «сослагательного наклонения» постепенно решалась, «альтер эго» устроился в частное детективное бюро охранником. След его простыл.

20.02.2017 – 13.05.2019


ПУТЬ К ЗАСРАКУЛЮ
       В середине девяностых годов прошлого столетия меня преследовала тщеславная мечта получить засракуля – на официальном языке «Заслуженного работника культуры РФ». Как же так, спрашивал я себя, тружусь на культурно-пропагандистской ниве двадцать лет, знаю нынешнего председателя радиокомпании «Голос России» Армена Оганесяна почти столько же, а звания не имею? Большинство главных редакторов, каковым и я являюсь, давно засракули, многие работники финансовой и хозяйственной сферы уже получили это почетное звание, многие уже попали в наградные списки, а я нет.

       Мое мысленное негодование каким-то телепатическим способом передалось Оганесяну, и он в августе 1997 года включил меня в соответствующую заявку. Но тут возникли трудности. В бумаге (она называлась «представление»), которую необходимо было отослать в президентскую администрацию, требовалось указать научные работы или общественно значимые публикации. Научных работ у меня не было, к общественно значимым публикациям сложно было отнести один детектив из жизни запьянцовской эстрадной богемы, один псевдоисторический роман, книжицу стихов и песен. Более того, в комиссии по выдвижению могли резонно подумать: профессиональный пропагандист занимается какой-то чушью, да еще в рабочее время.

        На нашей радиостанции материалы, идущие в основной блок передач, печатались на бумаге, визировались, имели исходные данные и хранились в эфирных папках. Иными словами, приравнивались к публикациям. Мои собратья-начальники говорили: «Чего ты волнуешься? Подберем тебе общественно значимые тексты и приложим куда надо». Но мне, по горделивому и наивному нраву, не хотелось присваивать себе чужие труды и тем самым обманывать и президента, и его администрацию.

       Собственными терзаниями я поделился с Юрием Михайловичем Роговым – человеком воспитанным и положительным. (Его младший брат Сергей руководил тогда Институтом США и Канады). Ю. М. был единственным, кто без отвращения взял подаренный мною псевдоисторический роман и, спустя какое-то время, нашел в себе силы похвалить его. Юра сказал:

       – Ну, если желаешь, напиши что-нибудь общественно значимое; вот, сейчас как раз идет серия программ «К 80-летию Октября», я найду для тебя место в эфире.

       Рогов возглавлял вещание на Восточную и Южную Европу.

       – Я могу про Николая, – вдруг пришло мне в голову после некоторых размышлений.

       – Вот и напиши «Николай II и революция».

       – Но Оганесян – монархист, – возразил я.

       – Обойдется, – добродушно улыбнулся Юрий Михайлович…

        В итоге я принес ему шесть страниц не предвзятого, на мой взгляд, текста, он сократил – до четырех.

        Недавно я обнаружил на антресолях копию моего «исторического исследования». Привожу его полностью:

       «Главная редакция вещания на Восточную и Южную Европу Московского радио. Автор: М. Кедровский. Виза: Ю. Рогов.  Эфир: 12.09.97. К 80-летию Октябрьской революции. Николай II и революция.

       Диктор: Об Октябрьской революции написаны многие тысячи страниц. Ее причины столь многообразны, что однозначных и исчерпывающих объяснений случившегося не существует. Сегодня мы поговорим на мало разработанную тему «Николай II и революция». Предлагаем вашему вниманию зарисовку журналиста Михаила Кедровского.

       (Голос М. Кедровского)

       – Лет десять назад проходило бурное заседание коллегии Главного архивного управления Союза ССР. Обсуждались новые публикации к 70-летию Октября и в том числе возможности обнародования в печати части документов царской семьи из закрытого спецхрана. Дискуссия по последнему вопросу закончилась безрезультатно. И раздосадованные участники по непозволительной для того времени рассеянности и вопреки строгим правилам, покидая конференц-зал, забыли на длинном полированном столе некоторые из принесенных с собою материалов.

       Через несколько часов я листал поразительно сохранившуюся общую тетрадь в черном кожаном переплете – подлинный дневник последнего российского императора (таких тетрадей после расстрела Николая II было обнаружено около 50). Хорошая плотная бумага совсем не пожелтела, чернила, казалось, еще не просохли. Ровный твердый почерк, ни помарок, ни орфографических ошибок. Царь был человеком аккуратным, образованным, имел склонность к языкам – четыре иностранных, в том числе английский и французский, знал в совершенстве.

       Почти каждый день Николай II вносил в дневник пять-десять строк. Записи в общем-то обыденные: с кем встречался, кто присутствовал за завтраком или обедом, куда ездил. Каких-то раздумий, оценок событий (за редким исключением) в дневнике не содержится.

       Немало внимания в нем, как ни странно, отводится физическому труду в дворцовом парке Царского Села. Это – и посадка деревьев, и уборка территории, и даже некоторые ремонтные работы. В таких мероприятиях зачастую участвовали дочери императора.

       К монаршей причуде можно было бы отнестись с иронией. Но для самого Николая это был вопрос серьезный. Он ощущал (или по крайней мере ему так казалось) духовную связь с народом. Самодержцу хотелось верить, что он близок простому человеку, является его защитником и покровителем. Оторванный от действительности, как и любая царствующая особа, Николай II убеждал себя, что понимает жизнь низов, которую исключительно связывал с тяжелым ручным трудом.

       Поворот в умах к революции многие историки объясняют разочарованием народа в царе-батюшке. И приводят хрестоматийный пример – Кровавое воскресенье 9 января 1905 года, когда толпа рабочих, выступавших с требованием реформ, была расстреляна неподалеку от Зимнего дворца. Николай II тяжело переживал случившееся и возлагал вину на «бездарное окружение» и на стечение обстоятельств, которым нередко придавал роковое мистическое значение.

       Говоря о разочаровании народа в царе, забывают, что это разочарование постепенно становилось взаимным. За несколько дней до отречения от престола 2 марта 1917 года Николай II сказал в приватной беседе английскому послу: «Вы считаете, что я должен вернуть себе доверие моего народа? А не думаете ли вы, что, скорее, мой народ должен вернуть себе мое доверие?»

       Из дневников царя видно, что он никогда не интересовался политикой в должной степени для человека его положения, повседневные дела по управлению государством Николая тяготили. Он зачастую пренебрегал не только официальными встречами, но и светскими мероприятиями. В семейном кругу царь чувствовал себя значительно уютнее, чем на политической сцене. И укреплению власти это отнюдь не способствовало.

       Большевистское движение и российский император существовали сами по себе, почти что в параллельных мирах. Это позднее в советской мифологии рисовалась картина непримиримого противостояния между ними. Царь, судя по дневнику, понятия не имел, кто такие большевики до ноября 1917 года. Тем не менее Николай II, сам того не ведая, приложил руку к захвату ими власти. И речь не только о непоследовательной, непродуманной политике царского правительства или вообще об отсутствии таковой. Начиная с 1905 года, своими указами самодержец даровал неслыханные для России вольности, включая практическую свободу прессы, организаций, самостоятельность производственных коллективов, отмену ряда государственных монополий, создание постоянно фрондирующего парламента.

       О том, что произошла Октябрьская революция, свергнутый монарх узнал спустя примерно десять дней в далекой сибирской ссылке в Тобольске. В своем дневнике он дал поразительно меткую характеристику перевороту – «гораздо хуже и позорнее событий Смутного времени». Он сравнивает здесь революцию 1917 года с самым трагическим периодом российской истории начала XVII века, когда в воцарившемся хаосе на какое-то время была Россией утрачена государственность.

       Незадолго до расстрела царской семьи Николай II перечитывал Салтыкова-Щедрина, высмеивавшего и бичевавшего в своих произведениях самодержавие. «Очень умно и интересно», – записал он в дневнике. Это – одна из последних записей. В ночь на 17 июля 1918 года жизнь Николая Романова оборвалась в подвале дома купца Ипатьева в Екатеринбурге. Устное распоряжение о расстреле, скорее всего, отдал Ленин, который, кстати говоря, тоже любил Салтыкова-Щедрина...

       Диктор: Поздней ночью закончил я чтение. А ранним утром моя жена, работавшая тогда в аппарате Главархива, попросила у вахтера ключи от конференц-зала и положила тетрадь в черном кожаном переплете на прежнее место. О временной пропаже ценнейшего документа так никто и не узнал. Теперь дневники последнего русского царя опубликованы. С ними может ознакомиться каждый и сделать собственные умозаключения…  Вы слушали заметки Михаила Кедровского».

       Сегодня наверняка я раскрыл бы тему иначе, поскольку лично для меня многое прояснилось… На общей летучке мою писанину одобрили и рекомендовали к включению и на других направлениях вещания. Армен Оганесян не возражал, но счел необходимым подчеркнуть, что со взглядами автора не согласен.
    
       Я написал для эфира еще несколько «общественно значимых заметок», их, правда, уже не хвалили, но звание я получил 4 июля 1998 года по указу президента за номером 769. Оно мне до нынешнего дня ни разу не пригодилось.

22.10.2014 – 25.06.2019


АНДРЕЙ РЕМИЗОВ
       В августе 2009 года, после долгих отлагательств, у меня состоялся разговор с Андреем Ремизовым, моим тогдашним непосредственным начальником. Он сидел в обширном, только что отстроенном и отремонтированном кабинете. Рядом с кабинетом через коридор размещалась почти такая же по размерам общая комната для сотрудников, которую они именовали «вокзалом» по аналогии с залом ожидания, а вообще-то она называлась «ньюс-румом».

       За две недели до нашего разговора Андрей ютился в «скворечнике» (два на три) под крышей здания на Пятницкой, 25. К этой конуре вела лесенка, напоминавшая стремянку.

       Ремизов был лет на пять младше меня, мы были на «ты», поскольку я познакомился с ним, когда он состоял мелким клерком в Администрации президента, откуда его выперли, подозреваю, за профнепригодность при Путине. Ему долгие месяцы, а может, и годы не могли подыскать работы и, наконец-то, нашли.

       У него был болезненный, изможденный вид. Он много курил и постоянно недосыпал: по ночам смотрел в записи основные матчи английской премьер-лиги. Андрей был фанатом британского футбола и всего того, чем славится Туманный Альбион. Другие темы, кроме мамы, которую он нежно любил, его мало интересовали.

       Ремизова нельзя было отнести к людям злым, более того, он испытывал некоторую робость перед действительностью. Будучи убежденным борцом с остатками коммунизма в России, Андрей все же понимал, что методы достижения сей благородной цели не всегда соответствуют нормам морали.

       – Миша, – начал он со вздохом долго откладывавшуюся беседу, – я слышал Юрий Александрович Минаев обещал взять тебя под свое крыло…

       Минаев (мы с ним были друзьями) остался единственным замом председателя «Голоса России» из команды Армена Оганесяна, которая около года назад покинула наш корабль. Андрей Георгиевич Быстрицкий, взошедший на капитанский мостик и отличавшийся удивительной бессодержательностью, не трогал Юрия Александровича по той простой причине, что кто-то должен был разбираться в вопросах внешней пропаганды, в вопросах управления и поддерживать радиокомпанию на плаву. Конечно, до определенного момента, который, видимо, пока не наступил.

       – Зачем же я буду подставлять Юру? – спросил я.

       – Это правильно, – согласился Ремизов. – Мое дело предложить, а твое – отклонить… На «моем направлении» тебе придется занять должность не выше старшего редактора.

       – Сразу на четыре ступеньки вниз?

       – В лучшем случае. Вакансий нет, продолжается оптимизация и, чем она закончится, неведомо…

       Теперь это известно. В декабре 2013 года «Голос России» официально был ликвидирован, хотя какие-то переговоры еще велись до начала 2015 года, а ликвидационная комиссия из-за бесконечных имущественных споров, возможно, существует и до сих пор. Ремизова не стало в 2014 году, ему не дали места в новой структуре. Он умер от уныния и безысходности…

       А тогда, в прекрасном просторном кабинете, который доставлял ему нескрываемое удовольствие, он по-детски обрадовался, узнав от меня, что я тут же и прямо сейчас подпишу бумагу об увольнении по собственному желанию (она у него была заготовлена). Андрей так просиял, что попросил у меня экземпляр «Царской невесты», которая только что вышла в издательстве «Вече». С дарственной надписью. Я охотно выполнил его просьбу.

       15 сентября 2009 года я навсегда покинул Пятницкую, 25. Мне было 57 лет, из которых я почти 34 года проработал по этому адресу. Впереди меня ждали болезни, утраты, безденежье и поражения. Но все-таки… Все-таки с 2014 по 2019 годы я написал не менее двух тысяч страниц миниатюр, эссе, рассказов, повестей и стихов – больше, чем за всю предыдущую сознательную жизнь. Творчество – плохое или хорошее – нужно было мне, чтобы выжить. Слава Богу! 

01.07 – 04.07. 2019


ВСТРЕЧА СО ШПИОНОМ
       До летучки, то есть до десяти часов утра, меня вызвал к себе в кабинет председатель радиокомпании «Голос России» Армен Оганесян. Он сидел за огромным столом, обычно хаотически заваленном бумагами, но на сей раз они были тяжелыми стопами сложены на просторный подоконник, а перед ним красовался номенклатурный сувенирный набор – палехские шкатулочки, матрешки, деревянные ложки, пару дорогущих альбомов с репродукциями знаменитых картин, ручка с золотым пером в малахитовом футляре, записная книжка в кожаном переплете, две бутылки водки в экспортном исполнении и такие же две 500-грамовые банки черной икры. Председатель чесал огромные усы обеими руками и тяжело размышлял.

       – Знаешь ли, – сказал он, протягивая мне руку и откладывая бутылку и банку в верхний ящик стола, – с тобой хотел побеседовать какой-то хмырь из Форин-офиса.

       – Чего ему нужно? – забеспокоился я.

       – Он отвечает в британском МИДе за электронный перехват Би-Би-Си и намерен обменяться опытом. Известное шпионское дело. Вот его визитная карточка.

       Я только успел прочитать «мистер Джеймс Питер», и карточка исчезла.

       – Как мы выглядим в сопоставлении? Тебе известно чего-нибудь про них? – поинтересовался Оганесян, забирая ручку себе и возвращая бутылку водки на стол.

       – О радиоперехвате? Конечно, – я даже про себя возмутился. – Старинный особняк в Кавершэм-парке, графство Беркшир, рядом с Лондоном. В западной пристройке есть новые студии, а в старой части еще пользуются пневмопочтой, как во времена Оруэлла, ламповыми приемниками и ленточными магнитофонами.

       – А он разве там работал?

       – Оруэлл? Еще как! Чуть ли не в одной студии с Гольдбергом Анатолием Максимовичем.  Особняк напоминает Министерство Правды... 350 часов прослушивания в сутки на 38 языках.

       – Надо же, – удивился Армен, – мы тоже вещаем на 38 языках.

       – Я не думаю, что нас они на всех языках слушают.

       – Как знать, – задумался он, почесывая усы.

       – 300 сотрудников, включая руководство. Думаю, на самом деле больше, особенно если учитывать обслугу.

       – А у тебя?

       – 60 человек на 50 часов.

       Помолчали.

        – Хочешь, возьми бутылку, – предложил он.

        –  Зачем она мне?

        – Водка хорошая... Я решил, чтобы вы с Питером побеседовали здесь у меня. Ври, но в пределах…

        – А чего врать? У нас – своя компьютерная сеть, компьютерная запись звука, автоматическая архивация, безбумажное производство. Можно и у меня переговорить.

        – Нет, это все-таки объект. Он, может, увидит то, что и мы не понимаем.

        – Как знаешь, – у меня не было желания спорить. – У нас ведь есть и подмосковный центр, и дальневосточный, – зачем-то прибавил я.

        – Про это ему и не заикайся. Не летать же с ним на Дальний Восток? А чего у нас там за дела?

        – Я же тебе подавал служебную. 500 часов записываем в сутки...

        – Погоди-ка, – он встал и направился в приемную, я последовал за ним.

        В приемной он дал команду златокудрой секретарше красавице Елене собрать подарки в два пакета и вернуть стол в первозданное состояние.

        Пока она занималась в кабинете, Оганесян сидел в ее скромном кресле и задумчиво раскачивался, хорошо, что оно не развалилось, я же занял место на одном из стульев у окна. Мы продолжили прерванную беседу.

        – Встреча назначена на два часа. Пообщаетесь у меня, пообедаем, потом ты его проводишь в посольство. Главное, ничего лишнего. Меньше говори, больше слушай, привирай, но в пределах... Так чего у нас на Дальнем Востоке?

        – 500 часов в сутки записываем, а обрабатывать некому.

        – Как так?

        – Людей не хватает.

        – Где я их возьму? Кругом оптимизация и сокращения...

        Джеймс Питер оказался типичным долговязым англичанином лет сорока. По-русски не понимал, приехал с весьма подозрительно привлекательной переводчицей.

       – Как же вы посещаете Россию и ни слова по-русски не знаете? – спросил его Оганесян по-английски.

       – Я – скромный чиновник, завтра улетаю в Китай. Полиглота из меня не вышло, – пожал он плечами.

       Дальше беседа проходила через переводчика. Мистер Питер рассказал про Кавершэм-парк, упомянув, что они ежедневно выпускают порядка 100 страниц информационной продукции. Я сообщил, что у нас на круг выходит примерно столько же. Потом мы обменялись серией технических вопросов. Но главное, что его интересовало, ведем ли мы тематическое описание всех поступивших сведений или же доверяем редакторам самим отбирать наиболее актуальные материалы для обработки, просматриваем ли мы информационный поток весь подряд или только выборочно.

        Я старался отвечать уклончиво, ибо прямой ответ давал возможность легко вычислить наши возможности и составить представление о штатном расписании...

       После отменного обеда в спец-буфете, на котором присутствовал некий оголодавший референт из президентской администрации, мы покинули здание на Пятницкой, 25. Был солнечный теплый день. Чувствовалось приближение лета. На дворе стоял относительно спокойный 1997 год. Решили прогуляться, отпустили служебную машину – до Софийской набережной, где тогда располагалось посольство Великобритании, было рукой подать.

        Мистер Джеймс Питер шел впереди с переводчицей, я следовал за ними, руки у меня были заняты пакетами с подарками. Родное Замоскворечье убаюкивало душу. Скоро я буду свободен – с плеч долой, из сердца вон.

        Уже виднелся особняк посольства, а за ним – через реку – стены древнего Кремля. Мои спутники беззаботно болтали по-английски. Вдруг Питер остановился, обернулся, весело поглядел на меня и произнес на правильном русском языке:

        – Михаил Олегович, вы меня за дурака держите?

        У меня сердце застучало, как отбойный молоток, от внезапности я мог упасть в обморок. За 21 год безумной работы в Службе мониторинга нервы были ни к черту...

        – С чего вы взяли? – выдавил я из себя.

        – А где же 500 часов прослушки на Дальнем Востоке?

        – Я вам не обязан докладывать. Это такие... непростые сведения...

        – Успокойтесь. Я вас ни о чем не спрашивал. Считайте, что догадался сам.

        – Думайте, что хотите, – я передал подарочные пакеты и торопливо распрощался...

        До сих пор ничего, никому и никуда об этой истории не сообщал. А что сообщать?      

29.12.2017 – 20.07.2019


ВАЛЯ ГОНЧАРОВА
       Валентина Григорьевна Гончарова не должна на меня обижаться, потому что здесь и сейчас она – литературный персонаж, а не реальный человек. Мне даже не нужно знать, чем эта история обернулась впоследствии…

       В начале восьмидесятых годов ныне покойный Славка Соловьев сказал мне, что нужно взять на работу одну молодую женщину – жену его приятеля.

       – А какое у нее образование? – спросил я.

       Тогда без высшего образования на редакторскую должность не брали. Приветствовалось гуманитарное, а естественное и техническое проходило со скрипом.

       – Психологический факультет МГУ.

       – С психологом будут проблемы.

       – Полно сумасшедших, пусть будет и психолог, – сказал Славка.

       – Попробую.

       Мне тогда поручили заниматься подбором кадров. Работа в редакции была тяжелая, преимущественно ночные смены, главный редактор Виктор Ильич Яроцкий кричал на нас и издевался над нами, потому что перешагнул за порог пенсионного возраста и убедил себя в том, что ему каждый день нужно доказывать собственную незаменимость. В такой обстановке текучесть была немалой и вакансий хватало.

       Я привел к шефу Валю Гончарову, и он, мило побеседовав с ней, сказал мне приватно:

       – Ну, кого ты привел? Хилая, лицо тупое.

       Я не стал возражать, но сделал по-своему, поскольку слышал от доброжелателей, что говорилось в свое время лично обо мне: «У него лицо идиота».

       Валя лет пять проработала редактором ночной смены, не продвигаясь по службе. Яроцкий не уставал критиковать ее: «Она же ботаник! Женщина не может быть ботаником. Ничего не соображает». Я видел и сам, что Валя Гончарова на психолога не похожа: очень нервная, упрямая, склонная впадать в уныние, в делах не хватает быстроты и находчивости. От Славки Соловьева слышал, что муж ее бьет, сильно подвыпив, у них есть дочь. Мать у Вали была мегерой. Когда-нибудь позвонишь, чтобы договориться о замене заболевшего сотрудника, мать тут же вмешивается в разговор и начинает орать:

       – Вы бы лучше деньги платили! Нашли дурочку на вас ишачить!

       Годы уносились прочь. Яроцкого отправили на пенсию, Валя возглавила смену, потом получила должность ответственного выпускающего, муж куда-то сгинул, дочь выросла. Вы представляете себе, что значит работать каждую третью ночь в течение двадцати лет?  Что это за жизнь? И кто это может вытерпеть?

       У Валентины была подруга Люда Кузнецова – одинокая грузная женщина неопределенного возраста. Она была еще более нерасторопной.  Люда работала в смене, которой командовала Валя, и всем была довольна, ни к какому повышению не стремилась.  Когда началась череда сокращений, ни под одно из них она не попала, хотя стояла впереди всех на вылет и за нее никто никогда не хлопотал. Скажу больше: после того, как редакцию в 2015 году закрыли, она первая нашла работу.

       О том, что Люда Кузнецова набожна, я узнал случайно. Однажды она принесла мне картонную иконку Иоанна Крестителя. Позднее мне кто-то рассказал, что Люда сутки стояла в очереди к храму Христа Спасителя, чтобы приложиться к мощам Предтечи, там ей и выдали несколько картонных образков.

       Пасмурным весенним ранним утром второго или третьего года нового века я пришел на работу и застал Валю Гончарову в приступе отчаяния. Она сидела за рабочим столом перед компьютером выцветшая, постаревшая, в полном мраке. Тонкую шею она по-старушечьи склонила набок. Я спросил, что случилось?

       –  Мне уже сорок пять лет и больше ничего не будет. Ничего и никогда! Вы можете понять?
      
       Я растерялся.

       – Откуда вам знать? Жизнь переменчива… – пробормотал я неуверенно.

       После суматошного утреннего выпуска я встретил Люду в коридоре и сделал ей странное замечание:

       – Вы бы хоть помолились за подругу. Довела себя…

       Люда Кузнецова в ответ загадочно улыбнулась. В том же году Валентина впервые за много лет отправилась к морю. Вернулась загорелая и посвежевшая. Стала следить за собой и одеваться со вкусом. Для нашего замороченного работой круга это было не характерно. Переводчица Таня, жившая некогда в Нью-Йорке, поведала мне по секрету, что Валя просит у нее писать электронные письма в Америку на адрес мужчины. 

       Два года длились неясности, улаживались дела с матерью и дочерью, а этот американский избранник ждал. В 2005 году Валя Гончарова переехала в США.

27.11.2014 – 21.07.2019


ВОЛОДЯ ФИНОГЕНОВ
       Год назад я случайно прочел на какой-то электронной страничке, что Владимир Финогенов умер 13 августа 2013 года. У меня сложилось твердое убеждение, что он довольно давно покинул эту землю. Получилось так, что я начал заходить на литературные сайты лишь с января прошлого года, поскольку несколько лет проболел и меня ничего не интересовало.

       Собирался тогда написать о Володе. Но что писать? Только то, что из оставшихся в живых, кроме его дочери, я больше остальных знаю о нем. Я уверен: то, что он уже с начала нынешнего века стал посещать интернетовские поэтические посиделки, продлило ему жизнь лет на десять…

       Территориально мы жили неподалеку, но из этого ничего не следовало. Я и теперь лишь примерно представляю себе, где расположен был его дом. Я Володю и Люду (супругу) видел последний раз то ли осенью 2005 года, то ли весной 2006-го. Это было как раз незадолго до ее смерти. Мы столкнулись в супермаркете. Он напоминал человека, прищемленного дверью, – жутко исхудал, а был после тридцати весьма упитанным мужчиной. Куда всё подевалось?

       Люда, как ни странно, выглядела хорошо и крепко поддерживала его за руку. Мы испытали взаимное чувство неловкости. У меня тогда водились деньжата, и я рассматривал деликатесы и отпрянул от прилавка. Их материальное положение в ту пору мне не было известно, но, видимо, им было неловко оттого, что Володя сильно сдал. Мы обменялись несколькими фразами с Людой. Она уволилась с Пятницкой, 25 за два года до этой встречи. Уже в то время сидела на полставки, но пришла ко мне в кабинет окончательно увольняться. Я поинтересовался – зачем, мы проработали вместе четверть века, были на «ты» и я не обременял ее сложными заданиями. Не помню, что она ответила. Возможно, что дома дел много. Про здоровье точно не говорила, ей было тогда лет 46–47.

       Во время нашей последней встречи Володя молчал, они вышли, я немного задержался в торговом зале, а потом увидел, как они вдвоем тяжело идут по Палехской улице. Этот эпизод запомнился.

       Могу ошибиться, но примерно в 1994 году Люда попросила меня устроить Володю к нам в агентство «Эфир-дайджест» в ночную смену. Я сказал, пусть приходит, что-нибудь придумаем. Я знал, что он пишет, и хотел ему подобрать дело более творческое с хорошим окладом. У меня был приятель, возглавлявший Дирекцию информации, где тогда работал Славка Соловьев, с которым Володя Финогенов был знаком. Приятель пообещал взять Володю к себе, и я не сомневаюсь, что сделал бы это. Володя пришел ко мне, потом к моему приятелю в информацию. Вел себя апатично, дал согласие и исчез. Он уже тогда сильно пил. И ему, и Люсе было, видимо, удобнее, чтобы он находился в нашем коллективе под ее присмотром. Но я об этом сообразил после того, как ничего уже предпринять было нельзя...

       Володя ведь и раньше работал у нас. Его уволили из Главной редакции мониторинга зарубежных СМИ Гостелерадио СССР в 1986 году. Уволили по собственному желанию, но заставили уйти. Володя Финогенов имел склонность заблуждаться в некоторых вещах. Он, как и все мы, был высокого мнения о себе и своих способностях, однако обладал и одним неполезным качеством, которое у меня не получило развития. Он полагал, что хорошо разбирается в людях, а особенно в бюрократических тонкостях жизни учреждения. По последнему пункту я был полный профан.

       Володин отец занимал высокое положение в советском обществе. Он был не просто художником, каковых сотни тысяч, возможно, и больше, а членом Союза художников СССР. Я почти не сомневаюсь, что если бы папа в те времена был членом Союза писателей, то Владимиру Финогенову довелось бы превратиться в известного поэта и при жизни выпустить не один сборник. Если бы… В СССР много значила цеховая принадлежность, конечно, при отсутствии наглости, напора, целеустремленности, упорства и интриганства. У Володи эти качества отсутствовали. И слава Богу! Став официальным, он писал бы хуже. А сейчас можно собрать неплохой сборник из его стихотворений. А разницы, когда он выйдет, перед Вечностью нет.

       Человечек из ЦК КПСС по просьбе Володиного отца принялся надавливать на нашего шефа Виктора Ильича Яроцкого: мол, парню скоро сорок, 12 лет в партии, засиделся в редакторах. Яроцкий не стал спорить, хотя в Гостелерадио некоторые люди до пенсии не поднимались выше младшего редактора. У шефа был тяжелый и противоречивый характер. Проще было самому Володе переговорить с ним, не закончилось бы бедой, дали бы попробовать, не получилось – вернули бы на прежнее место. А место у него было, на посторонний взгляд, теплое. Он работал днем в аналитическом отделе и еженедельно составлял справку о правозащитном движении для генерала КГБ Филиппа Бобкова – того, что потом служил начальником охраны у Гусинского. Справка была преимущественно статистическая, в ней фиксировалось число упоминаний в западных СМИ тех или иных активистов. Любопытно, что у Бобкова сын считался официальным поэтом и выпустил в СССР пять стихотворных сборников. Ну и что? Никто, кроме меня, надеюсь, о таком поэте не слышал.
   
       Виктор Ильич согласился перевести Володю Финогенова старшим редактором, но в другой отдел, где занимались поиском и обработкой информации, где была тяжелая и большая по объему ночная работа. Володя продержался пару месяцев, подвергаясь бесконечным унижениям и крику, а однажды допустил фактическую ошибку, которую при других обстоятельствах ему бы простили. Если бы не эти злополучные звонки из ЦК. Пишу об этом без подробностей, хотя сия история известна мне досконально: я уже был зав. отделом, фактическим помощником Яроцкого, и безропотно плыл по течению. Мои попытки переломить ситуацию не увенчались успехом, я давно перестал стремиться что-либо изменить.

       Володя устроился в какую-то контору, где занимались наружной или уличной рекламой, писал какие-то простоватые тексты, Люда по-прежнему работала у нас и от нее доходили скупые сведения о ее муже …

       … Началось же наше ежедневное общение в 1978 году. Меня перевели в аналитический отдел, где своих ртов хватало. Я безрезультатно тренировался в написании обзоров зарубежных СМИ для высокопоставленных бюрократов. И практически месяцев десять пробездельничал, то есть работал на корзину. Мы сидели с Володей в одной комнате, он со своими делами справлялся к двенадцати часам и говорил мне:

       – Мишаня, пойдем есть пельмешки.

       И мы спускались на первый этаж в нашу зеркальную кофейню (там по периметру над П-образной стойкой были развешаны зеркала). Мы ели пельмени со сметаной по 37 копеек порция, пили настоящий крепкий кофе, любовались своим отражением. И если было лето, то шли курить и гулять на улицу. Хорошее было время и будущее выглядело таким безоблачным, что прекраснее не бывает.

02.11.2015


ПОШУТИЛ
       С распечатанными страничками я вошел в кабинет Андрея Георгиевича Быстрицкого. Был, скорее всего, февраль 2009 года. Еще четверть века назад на его месте сидел Сергей Георгиевич Лапин, который, просматривая бумаги, делал карандашом уточнения в списках для отправки и перебрасывал материалы мне обратно на маленький стол, а я их складывал в стопку.

       Андрей Георгиевич взглянул на странички, которые я принес, а затем – на меня.

       – Что это? –  спросил он весело и бодро.

       Правая рука у него была в гипсе: неудачно покатался на лыжах в Альпах.

       – Это ваше интервью Би-Би-Си о планах развития радиокомпании.

       – Разве я с ним не знаком? –  удивился новый председатель «Голоса России».

       – Есть практика отсылать материалы такого рода наверх, включать отрывок в информационный бюллетень и, может быть, кое-что предложить для СМИ. Пришел посоветоваться, – стал оправдываться я.

       – Выбросите в корзину. Моему интервью – цена пять копеек.

       – Почему?

       – Мы вещаем в форточку. Разве вы не знали?

       Не знал, честное слово, у меня были совершенно другие сведения, но спорить не было желания. Я внутренне отругал себя за привычку выполнять инструкции.

       Мне было известно, что А.Г. руководил и Русской службой Би-Би-Си, и радиостанцией «Маяк», но никаких следов после себя не оставил, если не считать чисто формальных. Я слышал его выступления и читал его статьи. У него была удивительная способность создавать объемное грамотное словесное наполнение некоего сюжета, а в итоге ничего не сказать. Таково было своеобразие его личности, в чем иногда убеждаюсь и сегодня.

       Быстрицкий встал, подошел к окну, задумался и потом небрежно произнес:

       –  Какие планы?.. Ничего здесь не будет...

       На следующее утро перед общей летучкой в конференц-зале на третьем этаже я подошел к Сергею Корзуну. Все-таки, по определению Виталия Третьякова, радио изобрел он, а не Попов или Маркони. Мне хотелось узнать его мнение. Я ему передал слова Андрея Георгиевича про «форточку» и «ничего здесь не будет».

       Сергей Львович задумался. Глаза его устремились в невидимую даль. Потом ответил:

       – Пошутил он...

       Конечно, пошутил. Но в каждой шутке есть доля правды.

25.07.2014 – 22.07.2019


 МОЕ ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ
       Недели через две после августовских событий, в начале сентября 1991 года, ко мне заглянул помощник Егора Яковлева Дмитрий Андреевич Голованов. Это был седогривый хромой старик. Когда он уселся напротив меня, то поставил между ног толстую трость с массивным, как у Воланда, набалдашником. Визит был странным: нас собирались закрывать как приспешников СССР, а Голованов представлял «враждебную организацию» ВГТРК (Гостелерадио России). Без предисловий Д. А. сказал:

       – Егор Владимирович берет вас под свое крыло, но с условием, чтобы ваша продукция продавалась в каждом киоске и ее мог читать простой народ.

       – Очень ему нужно, – возразил я (больше от удивления).

       – Отныне никаких тайн от людей мы скрывать не намерены. Мы открыты миру! – торжественно заявил помощник.

       – Наши сборники подчас отражают точку зрения американской пропаганды, – попытался перечить я.

       – А мы теперь разделяем эту точку зрения, – заверил меня Голованов и, между прочим, добавил: – И об этом вы расскажете в интервью для всей страны. Завтра к вам приедет бригада из «Останкино» часам к двенадцати…

       Воцарилось молчание. Я потерял дар речи: даже в кошмарном сне не приснится такое.

       – Я не могу, – после паузы выдавил я из себя.

       – Это еще почему?

       – Я никогда никому не давал интервью.

       – Ну, когда-то нужно начинать, – с интересом посмотрел на меня Дмитрий Андреевич.

       – Миллионы граждан увидят меня… А если я ляпну какую-нибудь чушь?

       – Вырежем.

       – Нет, это невозможно, – заупрямился я.

       – Очень даже возможно. Вы слишком мнительны, молодой человек. Слушайте режиссера, смотрите на микрофон или куда он укажет и забудьте про миллионы, которым на вас начхать. В конце концов речь идет о приказе, а не о моих пожеланиях…

       Старик встал, опираясь на свой внушительный посох, и сказал с улыбкой:

       – Это поначалу жутко, потом привыкнешь.

       Он дружелюбно подмигнул, мы договорились созвониться и обменялись визитными карточками…

       Бригада состояла из четырех довольно невзрачных и пожилых личностей: режиссера, осветителя, оператора и гримерши. Все, кроме «бригадира», отправились в нашу знаменитую столовую на первый этаж. Столовая еще процветала, несмотря на царящую вокруг разруху. Правда, в результате всеобщего распила ее впоследствии ликвидировали.

       Громоздкая техника была свалена в коридоре у дверей моего кабинета. Режиссер, похожий на Спенсера Трейси из «Безумного мира», принялся осматривать «натуру»: прошелся по длинному и узкому коридору, осмотрел монтажные кабины и комнатки мелких начальников, посетил просторное помещение аппаратной, которое ему особенно приглянулось. Там он застал дежурного оператора. Тот стоял перед огромным пультом и время от времени нажимал на кнопки, менял коммутацию при помощи проводов, штекеров и ячеек. Мигали желтые и красные лампочки.

       – Вы здесь на посту беседуете со всем миром? – восхищенно спросил режиссер у дежурного по аппаратной.

       – Так точно, – отвечал оператор, не понимая вопроса.

       Мы вышли в коридор, и двойник Спенсера Трейси признался мне:

       – У него взгляд убежденного чекиста. Обязательно будем снимать.

       – Это Валя Баринов из Фирсановки, – попытался разубедить я его, хотя надо было объяснить ему, что техническому работнику некогда «беседовать со всем миром». Но для того, чтобы что-то объяснять я плохо соображал, не спал всю ночь.

       – На нем же не написано, что он – Валя из Фирсановки. Обязательно будем снимать, – настаивал режиссер.

       Мы перешли в кабинет, где планировалось провести съемки моего интервью, и набросали сценарий. Согласно сценарию, я должен был сообщить, что выбрал профессию по призванию, ибо всегда интересовался политикой и культурой других стран, а также проинформировать публику о том, что раньше мы работали по указке коммунистической верхушки и на ее клевретов, а отныне будем трудиться на благо народа и демократической власти. Потом предполагалось рассказать об истории нашей организации, раскрыть какой-нибудь секрет («желательно чудовищный»), о котором до сих пор никто не слышал. Тревога росла во мне с каждой минутой. Я очень серьезно относился к интервью, но никакого чудовищного секрета не знал.

       – Вы сильно не переживайте, – сказал режиссер, – а то совсем позеленели. Ничего, Тоня вас подрумянит.

       – Я беспокоюсь о другом, – чистосердечно признался я. – Это мое первое в жизни интервью. Как бы от волнения я не упал в обморок. Вот что меня по-настоящему волнует.

       – Никуда вы не упадете, – успокоил меня режиссер, – потому что будете сидеть в кресле у стены на фоне правительственных телефонов. Конечно, всякое бывает, но у нас есть нашатырный спирт и валидол. Мы никуда не спешим…

       Мне не только нарумянили позеленевшую физиономию, но и накрасили фиолетовые губы пунцовой помадой. Режиссер выполнял роль ведущего за кадром; осветитель включил яркий свет (и я перестал на некоторое время видеть); оператор снимал под разными ракурсами: то подносил камеру к моему носу, то отодвигал ее к дверному проему, то вставал с нею на стул.

       – Вы сюда, в эту тайну тайн, пришли по призванию? – прозвучал голос за кадром.

       – Можно сформулировать и так… Я услышал объявление по радио.

       – Неужели в вашу секретную организацию приглашали по радио?

       – Нет, приглашали на «Маяк» и в другие структуры, а потом переправляли сюда… Десять часов прослушки за семнадцатичасовую смену, каторга, рабство на галерах, – на нервной почве у меня проявилась склонность к ненужным уточнениям.

       – Уверяют, что вы контролируете чуть ли не весь мир?

       – Обрабатываем около пятидесяти часов в сутки… на русском, английском, немецком, французском, китайском, корейском языках… хинди, дари, пушту, арабский, фарси…

       – Достаточно, достаточно. А когда было глушение, как вам удавалось его обходить?

       – Ну, во-первых, еще до моего прихода у каждого редактора, занимавшегося «вражескими голосами», была на магнитофонном столе кнопочка. Когда передавали что-то сомнительное про Брежнева, про Советскую власть, он ее нажимал и по его сигналу включались «глушилки». Потом «глушилки» отдали из Минсвязи в ведение КГБ, а мы стали получать чистый сигнал по телефонным проводам из разных отдаленных мест.

       – Это, наверное, дорого?

       – Да, десять тысяч рублей в час, – соврал я и испугался собственной выдумки, но остановиться уже не мог. Десять тысяч тогда были немалые деньги.

       – К тому же, понимаете, – уточнил я, – наши приемные центры также были способны преодолевать глушение. – Я выпил водички, стаканчик заранее заготовил и держал в приоткрытом ящике письменного стола. – Вы и представить себе не можете, каково их устройство. Представьте себе телебашню на Шаболовке, поставьте ее вверх ногами и заройте в землю. То есть она работает, так сказать, наоборот и втягивает внутрь сигналы, которые распространяются в эфире. Вокруг этих перевернутых подземных башен строятся целые сельские поселения с домами, с подсобными хозяйствами. Коровы, овцы, козы, куры и так далее. Поросята бегают. И там живет персонал, обслуживающий сложнейшую технику.

       – Про деревни достаточно, – предупредил меня голос за кадром. – А как в других странах?

       – В Англии, например, радиоперехват тоже был расположен в сельской местности, но там – не деревни, а поместья. На прослушке работали Джордж Оруэлл и Анатолий Максимович Гольдберг, оба переводили с испанского. Гольдстайн с него списан, с Гольдберга, я имею в виду.

       – Оруэлл, это писатель?

       – Ну, да. Он и списал Министерство правды со штаб-квартиры Всемирной службы Би-Би-Си в центре Лондона – Буш-хаусом она называется.

       – А я думал, – засомневался режиссер, – что дело происходило в Советском Союзе?

       – Нет, в Британии.

       – Этот кусок придется вырезать, – проинформировал кого-то закадровый голос, – англичане могут обидеться… А контакты с заграницей поддерживаете?

       – Начальство ездит – в Китай, в Германию, в США. Отдыхали раньше в Швейцарии. Но я не бывал.

       – А какие-нибудь известные люди сюда приходили?

       – Все политические обозреватели Гостелерадио СССР, включая Валентина Зорина и Александра Каверзнева, сидели за вот этим столом и изучали наши материалы. Писатель Тополь вчера приходил, я ему заказывал специальный пропуск, собирается писать шпионский роман на фоне наших помещений и столов с вмонтированными магнитофонами от папаши Мюллера. С Незнанским он поругался, теперь катает один, подарил мне книгу с дарственной надписью …

       – Об этой паре довольно.

       – Работающий на Центральном телевидении Дмитрий Киселев когда-то сидел у нас в предпоследней кабине слева от выхода, прослушивал Скандинавию… Но, с другой стороны, как сюда попасть? – вспомнил я, о чем договаривались. – До вчерашнего дня объект находился под охраной, посторонних не пускали. Егор Владимирович Яковлев распорядился охрану снять…

       – Ваша организация сыграла роль в деле укрепления мира?

       К этому вопросу я заранее готовился.

       – Однажды мы в буквальном смысле спасли мир от термоядерного уничтожения, – прихвастнул я.

       – Не может быть! – наигранно засомневался закадровый голос. – Когда это было?

       – Во время Карибского кризиса… Когда счет пошел на часы, а дипломатические каналы оказались неповоротливы, Хрущев и Кеннеди перешли на общение друг с другом посредством «Московского радио» и «Голоса Америки». У нас тут, в кабинете напротив, сидел старший офицер правительственной связи. Мы записывали заявления Кеннеди из Овального кабинета, звучавшие на волнах «Голоса Америки», переводили, перепечатывали по-русски и передавали полковнику-курьеру, он мчался в Кремль на спецмашине, отсюда езды минуты три, не больше. Затем возвращался с ответом Никиты Сергеевича, написанном от руки его референтом под диктовку. Мы перепечатывали текст на машинке и отдавали сидевшему рядом с полковником нашему диктору Карлу Вацу, тот бежал в студию наверх и сразу же читал ответ по-английски. Мы работали таким образом до тех пор, пока стороны окончательно не договорились. Думаю, что человечество было спасено благодаря этому неформальному общению.

       – Но вы были тогда совсем ребенком. От кого вы об этом узнали?

       – От Карла Ваца. Он – ведь мой сосед по даче. Тридцать девятый километр Ленинградского шоссе, прямо за Стеллой героям поворот направо и там уже недалеко. Вообще-то его зовут Кирилл, Карл – его псевдоним… Яроцкий Виктор Ильич – мой бывший шеф – мне тоже эту историю не раз излагал…

       В итоге стране и миру был представлен репортаж на сорок секунд. Пять – показывали Валю Баринова из Фирсановки, который строгим чекистским взглядом взирал на огромный пульт с мелькающими лампочками. Десять секунд посвятили фасаду здания на Пятницкой, 25, отсутствию милицейского поста перед входом в наш узкий коридор, показали пару монтажных кабин с большущими магнитофонами и громоздкими пишущими машинками, которые через год заменили на компьютеры.

       Наибольшее количество времени – двадцать пять секунд – занимало мое интервью. В мои уста вложили отредактированный текст про Карибский кризис. Без упоминания Ваца, Яроцкого, дачи и даже полковника, мчавшегося на спецавтомобиле… Как им это удалось, до сего дня не ведаю. Выглядел я неплохо, правда, лет на двадцать старше обычного.

03. 01. 2019 – 25.07.2019


НАДЯ И ЖЕНЯ БОЛЬШОЙ
       Мне приходилось время от времени исполнять обязанности начальника ночной смены, хотя должности у меня соответствующей не было. В моем формальном подчинении находилось десять человек. И я себя мысленно называл «десятником».

       В конце недели в два часа ночи в самом начале января 1979 года мне позвонил главный редактор Службы мониторинга Гостелерадио – великий и ужасный – Виктор Ильич Яроцкий. Без всяких предисловий он распорядился поставить на прослушку Радио Ватикана, о существовании которого я узнал впервые.

       – Прямо сейчас? – с некоторой надеждой на промедление поинтересовался я.

       – Если бы не сейчас, я позвонил бы завтра.

       Это меня сильно напрягло. Своих забот был полон рот, а тут – новое задание. К тому же я еще плохо разбирался в местной внутренней кухне, с ее устройством был знаком приблизительно.

       – А к кому обратиться?

       – Зайди в операторскую и напиши заявку, – шеф повесил трубку, ибо не любил слюнтяйства и интеллигентщины.

       (Впоследствии выяснилось, что министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко собирался навестить нового папу-поляка Иоанна Павла II 28 января. Заранее о таких визитах не объявляли).

       Я зашел в операторскую, массивный пульт управления сверкал всеми своими лампочками, однако в помещении никого обнаружить не удалось. Я немного подождал, полагая, что ночной дежурный мог забежать в туалет, но и недолгое ожидание ни к чему не привело. В «моей смене» у меня был опорой Веня Охотников – фронтовик, человек необычайно покладистый и исполнительный. Его стремление к дисциплине контрастировало с общей безалаберностью.

       – Спит она, у них спальня в 13-й кабине… Как зовут? Вроде бы – Надя, – прокричал Вениамин Васильевич.

       Он в ту минуту, надев вторые очки поверх первых, сверял по пленке распечатанный текст «Голоса Америки» …

      Главная редакция радиоперехватов (неофициальное наименование, ни в каких документах не значившееся) располагалась в левом техническом корпусе здания на Пятницкой, 25. Здесь нам по указу Совмина СССР от 1964 года была выделена на четвертом этаже немалая территория. Но в девяностых годах техническая служба (ГДРЗ, со штаб-квартирой на улице Качалова, ныне Малая Никитская) захватила ее, заявив, что прежние указы не действуют. Нам (Иностранному вещанию) пришлось платить арендную плату за то, что три десятка лет считалось «общенародной собственностью» …

       В середине семидесятых годов прошлого столетия, откуда берет начало эта история, весь длинный коридор принадлежал нам, за исключением операторской, коморки с верстаком и инструментами и шестиметровой спальни.

       В инструментальной коморке (монтажной) господствовал Сергей Николаевич и чего-нибудь постоянно паял и прикручивал, если был не пьян, а коли пил, то запирался изнутри, и Ян Степанович, который заведовал всеми проводами (очень важная должность, честное слово), пытался его оттуда выманить и отправить домой. (У Яна был свой кабинет за пределами коридора). Вытурить Серегу получалось редко, и мы страдали. Наши магнитофоны и иные приспособления были позаимствованы «братскими венграми» из арсеналов Третьего рейха, затем слегка модернизированы, но поставки запчастей Будапешт проводил нерегулярно и приходилось многое чинить на свой страх и риск.

       Итак, я очутился у кабины № 13, нетерпеливо постучал, кокетливый голосок произнес: не заперто. Я практически влетел внутрь помещения, поскольку ситуация не требовала отлагательств, увидел пышную перину, белоснежное постельное белье, кружевную ночную рубашку и шикарную девицу – голубоглазую, светловолосую, с манящей фигурой.

       Конечно, мне в тот момент было не до представшей передо мною гламурной картины. Я вкратце объяснил «вроде бы Наде», в чем проблема. Она, накидывая атласный халат, спокойно ответила, что за минуту такие вопросы не решаются, что надо полистать особый журнал и выбрать соответствующий приемный центр (все они располагались вне границ Москвы, если не сказать больше), что надо связаться с одним из них и заказать канал связи…

       Задание Виктора Ильича я выполнил не сразу, зато узнал про таинственную спальню, а позже обратил внимание на то, что девушки, дежурившие ночью в операторской, были все как на подбор красавицы. (Сей факт до сих пор остается для меня загадкой). Добавлю лишь, что устраивал их на весьма непыльное место один из любвеобильных руководителей ГДРЗ (Государственного дома радиовещания и звукозаписи). Злые языки уверяли, что он спит чуть ли не с каждой из претенденток. Слухи есть слухи. Подтвердить или опровергнуть их, я не могу…

       С «вроде бы Надей» при встречах мы теперь здоровались, хотя я так и не счел нужным поинтересоваться ее именем. Она вскоре вышла замуж и родила двоих детей. Лет через пятнадцать произошло то, во что трудно поверить…

       Заместителем Сереги (Сергея Николаевича) был Женя Маленький, тридцатилетний склонный к полноте малый, часто демонстрировавший на указательном пальце ключ от машины. Тогда это был престиж. Он уже осознавал себя небольшим руководителем, ездил на работу на старом «Москвиче», в монтажную почти не заходил, руками не работал, дружил с замом Яроцкого Бирюковым на предмет бесконечных разговоров про автомобили. Если у него чего-либо спрашивали, тут же отсылал к Жене Большому. Справедливости ради, надо упомянуть, что в последующую эпоху он стал неплохо разбираться в компьютерах.

       Женя Большой никаких должностей не занимал, он был почти одного роста с Женей Маленьким, но старше лет на десять-пятнадцать. Разговоров он в принципе не любил. Все время перебирал устаревшие магнитофоны и пишущие машинки. Одет был всегда небрежно – в видавший виды клетчатый пиджак, в такую же рубашку без галстука, мятые брюки и стоптанные башмаки. Женя Большой не «пялил глаз» по сторонам, вид имел болезненный и хмурый.

        Мастер на все руки, он не пил и не курил, более того, он принимал таблетки по расписанию. О нем не стоило бы вспоминать, если бы он не умел починить любую вещь вне зависимости от ее сложности и предназначения. Его подлинная популярность на Пятницкой проистекала от востребованности. Сергею Георгиевичу Лапину – главному телевизионному начальнику страны – он исправил носовые упоры на каких-то умопомрачительных швейцарских очках, Яроцкому привел в порядок коротковолновый приемник, привезенный из Англии еще в конце 50-х годов, одной известной даме-генеральше Женя (по имени и отчеству его никто не звал) полностью реставрировал старинные золотые серьги с бриллиантами. Женя Большой возился практически ежедневно с чьими-либо наручными часами. Такое занятие непредвзятому наблюдателю могло бы показаться странным: на Пятницкой, 25 в каждом помещении, включая столовые, буфеты и уборные, висели настенные часы.

       Как-то я принес ему дедовский «Брегет» – серебряные карманные часы с крышкой на цепочке. В нескольких мастерских мне в ремонте отказывали из-за отсутствия деталей. Женя промучился с «Брегетом» трое суток. В итоге поставил его на ход и, когда возвращал, на хмуром лице Мастера промелькнуло подобие улыбки. Он вдруг одарил меня фразой:

       – Я вообще-то денег не беру. Но с тебя – три рубля (он со всеми был на «ты», со знакомыми и незнакомыми, с начальниками и подчиненными). Понимаешь, поистратился: дважды бегал на блошиный рынок…

       Женя Большой внезапно умер в середине девяностых годов прошлого столетия. Смерть его прошла почти незамеченной, ибо времена изменились – ценилось всё то, что блестит, а золотые руки уже не котировались. Ко мне в кабинет (была пятница) зашла располневшая и подурневшая «вроде бы Надя» и пригласила в «будуар» операторской выпить за упокой.

       Мы сидели вдвоем перед зеркалом за крохотным столиком и поминали. Неожиданно она похвастала, что устроила поминки в верхней столовой на сорок человек.

       – А кто он тебе? – спросил я.

       – Никто. Мы за всю жизнь парой слов не перебросились.

       – ?

       – Женя подошел ко мне на позапрошлой неделе и сказал, что на днях умрет. А поскольку у него нет ни родных, ни близких, то он составил дарственную на мое имя. В общем, имущество и деньги переписал на меня и осталось пойти, заверить у нотариуса. Я говорю: Женя, неудобно, у меня муж и дети. А я, говорит, всё продумал: я в бумаге поставил условие, что ты как человек ответственный обязуешься похоронить меня достойно и ухаживать за могилой, сколько сможешь…

       – А ты человек ответственный? – спросил я.

       – Не-а, – произнесла она бесшабашным тоном и залихватски выпила фужер красного вина.

       «Вроде бы Надю» согревала мысль о том, что был на свете один мужчина, который по-настоящему ее любил.

02.08.2018 – 07.08.2019


ИНЫЕ ЗАДАЧИ, ИНЫЕ ВРЕМЕНА
       С моим бывшим сослуживцем случился сердечный приступ. Он смотрел по телевизору выступление Путина на «Валдайском форуме» и увидел за спиной президента в президиуме улыбающегося Быстрицкого. Чем так его раздосадовал Андрей Георгиевич? Наверное, тем, что с ноября 2008 года руководил «Голосом России» – радиостанцией, вещавшей на заграницу.

       Андрей Георгиевич с самого начала нам говорил: работайте спокойно, никого увольнять не будем, у нас иные задачи…К началу 2014 года практически всех сотрудников Дома на Пятницкой, 25 отправили на улицу, а недавно отремонтированное и по последнему слову техники оборудованное девятиэтажное здание, очищенное от «посторонних», было выставлено на продажу в качестве бизнес-центра. Но попытка распродать даже по частям не удалась. Почему, домысливать не стану.

       Позднее рядом с входом появилась табличка Международное информационное агентство «Россия сегодня» …

       Быстрицкий – исполнитель. Умелый, воспитанный, терпеливый. Его любимая фраза: никого не обидим. Действительно, словом никого не обидел, и это уже немало. Лично он никаких неприятных указаний не давал, этим занимались его соратники. Их было на первых порах не менее трех человек, на вторых – я уже не присутствовал, ибо уволился в сентябре 2009 года.

       Андрей Георгиевич привел с собой первого зама – толстого подростка в очках, даже не помню, как его Ф.И.О. Подросток распорядился сперва сократить информацию, отправляемую наверх, примерно в десять раз, объяснив, что она никому не нужна. Что тут спорить, подумал я, может быть, действительно теперь пошел у нас в стране такой всезнающий и образованный начальник. Следующие указания касались оформления материалов. Это должен был быть не просто текст в виде обычной печатной страницы. Нет, его нужно было форматировать в виде овала, треугольника, ромба, параллелограмма, квадрата, круга. Это меня несколько озадачило. Неужели есть потребность развлекать такими глупостями руководителей страны?

       Самое удивительное его требование заключалось в том, чтобы информация отсылалась исключительно по электронной почте. В целях экономии. Экономия состояла в одном курьере, которого все знали в кремлевской экспедиции последние двадцать пять лет, и в машине, которая ехала двадцать минут туда и час обратно, поскольку материалы завозили, помимо прочего, в думу, правительство и генштаб. Подростка абсолютно не волновало то, что наша работа (расстановка тем, сокращения, акценты, аналитика) может стать достоянием третьих лиц, ибо, как известно, Интернет и его составляющие РФ не принадлежат.

       Мельком скажу еще о двух пришельцах.

       Один из них – Григорий Ковбасюк, тогда 29 лет от роду, возглавил важнейшую Всемирную службу на русском языке. Это, как теперь представляется, был трамплин: затем его назначили главным продюсером «России-24», а позже – генеральным директором телеканала «Наука». Характерной чертой Ковбасюка было абсолютное отсутствие скромности. Свой огромный джип Ковбасюк вкатывал на ступеньки у главного входа. Никто себе не позволял такой дерзости.

       Правой рукой Быстрицкого была томная гламурная дама, водрузившая свой впечатляющий зад в кресло главного бухгалтера. Одевалась она и украшала себя, подобно жене арабского шейха, но, видимо, задачу свою понимала.

       Начальником программной дирекции был назначен знакомый мне с девяностых годов Андрей Ремизов. Безвольный, болезненный, боявшийся, как огня, теперешнего руководства, особенно толстого подростка. Некогда Ремизов служил референтом у генерала Дим Димыча Гальцова из окружения Черномырдина, потом был на скромных ролях в президентской администрации, затем пять лет нигде не работал и держался за полученное место обеими руками. Он являлся фанатом британской футбольной премьер-лиги и ночи напролет проводил у телевизора. Скончался несчастный Андрей в 2014 году в возрасте пятидесяти с чем-то лет, когда узнал, что вновь придется остаться не у дел.

       В январе 2009 года Ремизов пришел ко мне по-товарищески и попросил написать аналитическую записку. В этом не было ничего странного, потому что я выполнял подобные поручения с первых лет перестройки. Странность заключалась в том, что вывод этой бумаги заранее был спущен сверху. Такого при всех режимах в моей практике не случалось. Но сам вывод был страннее странного. Он звучал так: 80 процентов западных СМИ к России относятся не враждебно.

       – Андрей, кто тебе приказал состряпать эту чушь?

       – Но ведь не относятся враждебно, – уточнил он.

       – А как?.. Эта формулировка хуже ее отсутствия. Я могу сейчас тебе без всякого статистического анализа сказать, что 80 процентов западных СМИ относятся к России с нескрываемой злобой.

       – Значит, не будешь писать?

       – Я не герой, но написать, что Каспийское море впадает в Волгу я не могу...
 
       Нашлись люди, кто эту справку составил. Мне ее принесли на визу, но и визировать я ее отказался. Боязнь позора превышала боязнь наказания. Весной Медведев озвучил эти «80 процентов доброжелательности» к нам, грешным. И даже никакую аргументацию не привел. Зря, ребята трудились. Только тогда я чуть-чуть начал догадываться, что распилочный станок включен. Если мир к нам относится доброжелательно, так зачем нам пропагандистские «рупоры холодной войны», зачем нам «лохматые уши и колючие глаза»?  Ради того, чтобы быть в курсе, с какой любовью они о нас отзываются?..

       Дня за три до трагической развязки Андрей Ремизов позвонил мне по мобильному телефону и мягко пожурил:

       – Миша, ты не прав. На Западе нас уважают и желают нам добра. Мы лишь должны отказаться от подрывной деятельности… Скоро будет создан Комитет противодействия подрывной работе – КППР. Мне там обещали приличную должность. Устроюсь, подыщу что-нибудь интересное для тебя…

       Я поблагодарил Андрюшу, но на похоронах не присутствовал, поскольку узнал о его смерти года через два.      

02.11.2014 – 21.08.2015 – 10.08.2019


ИНФОРМАЦИОННАЯ МОЩЬ
       Перед новым 2005 годом проходило совещание в МИДе. Речь шла о совместном проекте Смоленской площади и Пятницкой, 25 по созданию информационной платформы в интернете. В ее задачу входила контрпропаганда. Мы уже были в курсе, что почти завершены работы по формированию телеканала Russia Today (правда, было не известно, кто его возглавит). Говорили об усилении информационной мощи России, но избегали уточнять, что это означает…

       А, действительно, хватает ли у нас информационной мощи, чтобы быть услышанными, чтобы враждебно настроенные партнеры опасались перегибать палку в конкурентной борьбе с нами? По-моему, явно не хватает. Отсюда неуважение к РФ, игнорирование ее внутренних и внешних интересов, открытая поддержка внесистемной оппозиции. (Мы этим успешно занимались в отношении США в начале семидесятых годов прошлого столетия).

       Какие бы правильные вещи ни провозглашал президент, какие бы правильные вещи ни провозглашал министр иностранных дел, их все равно не услышат или не захотят услышать. Современный мир устроен таким образом, что надо уметь заставлять себя слушать. Когда информация легко преодолевает все выставленные на ее пути заграждения, когда она способна вылезать из всех щелей, только тогда можно заставить супостатов действовать осмотрительно, поскольку они десять раз подумают прежде, чем проводить против нас какие-либо болезненные акции-операции.

       Но, когда вам кричат с другого берега в мегафон, вас это ни к чему не обязывает. Может быть, вы глуховаты, может быть, вы задумались, может быть, вы заняты ловлей рыбы в мутной воде.

       У нас сегодня нет возможности доносить до человечества истины не только в последней инстанции, но и в предпоследней. Россия не может ныне безапелляционно заявить, были американцы на Луне или нет, сбили мы Боинг над территорией Украины или не сбивали, разбирались Кошечкин и Васечкин со Скрипалем по личным причинам или «по заданию партии», справедливы манифестации в Москве или несправедливы. Даже если мы знаем стопроцентную правду по этим и другим вопросам, нам в теперешние времена не поверят ни собственные граждане, ни заграничные. Потому что монополия на трактовку событий зависит не от их подлинности, а от количества средств доставки информационного продукта до обывателя.

       Средствами доставки информационного продукта, в первую очередь, являются социальные сети, телевизионные каналы и радиостанции. Под тем или иным контролем государства у нас их смехотворно мало, а имеющих международный рейтинг доверия попросту не существует. На Западе – прежде всего, в США и Великобритании – абсолютно обратная картина.

       Но это лишь то, что лежит на поверхности. Средства доставки включают в себя армию корреспондентов в столицах и ключевых городах планеты, десятки тысяч стрингеров (внештатных информаторов из местного населения), мониторинг крупнейших мировых электронных масс-медиа, взятие под частичный или полный контроль блогосферы, создание агентуры среди чиновников МВФ, Федерального резерва, ряда правительств, госдепартамента, форин-офиса и так далее. Средства доставки информации предполагают подкуп и переманивание на свою сторону законодателей, деятелей культуры, шоу-бизнеса, руководителей СМИ и политиков тех держав, которые нам противостоят.  Это – необходимый минимум. Однако даже его мы отдаленно не имеем, а «честный и порядочный» СССР имел. Поэтому «прогрессивное человечество» его таковым и считало.   

       Всё, чем владеет сегодня Россия, является вторичным устаревшим рынком информационных услуг. О каком зомбировании со стороны госканалов может идти речь? Наше телевидение не профессионально и не самостоятельно.

       Вы, наверное, заметили, когда Запад объявил войну Путину (как на самом деле это называется и что происходит, не моя задача вам объяснять), то Россия превратилась в страну рукотворных катастроф и стихийных бедствий. Разве их стало намного больше? Сомневаюсь. Просто больше о них стали сообщать, раньше придерживали, а могут и усилить. Например, в стране в ДТП ежедневно погибают до восьмидесяти человек (официальная статистика за год). О дорожных происшествиях сообщают каждый день, но не обо всех. А если станут – по восемьдесят раз на дню? Это уже будет не информационная война, а психологическая. К тому дело идет.

       Можно не понимать тонкостей пропагандисткой возни вокруг внесистемной оппозиции. Но очевидно, что подбор типажей и фактуры направлен на создание обстановки напряженности в обществе с прицелом на смуту. Смута – это победа над Россией. Но кому нужна такая победа? Никому, кроме недальновидных людей! Информационная мощь неприятеля автоматически подталкивает его к необдуманным шагам. Надо вовремя остановиться, чтобы не рухнуть в бездну всемирного хаоса. Об этом не единожды предупреждал хитроумный Киссинджер свою зарвавшуюся заокеанскую братву. Нам же необходимо восстанавливать информационные структуры. Они в XXI веке не менее важны, нежели военный потенциал.

11.08.2019


ОДА СЫЧЕВУ
       Начну с себя. Я впервые сел за руль весной 1972 года, в будничный день, в одиннадцать часов утра. Дело происходило у железнодорожной станции «Маленковская».

       – Мне надо сгонять на Пироговку, – сказал инструктор по фамилии Школьников.

       – Да я же не умею водить, – растерялся я.

       – Ничего, по дороге научишься.

       Мы поехали по улице Кибальчича, Проспекту Мира и Садовому кольцу. На протяжении всего маршрута встретили не более пятидесяти машин...

       Через 13 лет у офиса Гостелерадио по адресу Пятницкая, 25 стояло порядка десяти автомобилей, половина – служебные. Владельцев частных мы знали поименно. Вот, малиновые «Жигули» Владимира Познера. Нам было понятно: он родился во Франции и жил в США. Вот, желтые «Жигули» Дмитрия Киселева. Нам было понятно: он сын дипломата, его дядя – советский композитор. А вот, серая «Волга» последней модификации Вячеслава Сычёва. А он – кто такой? Редактор Болгарского отдела, 50-летний сирота с квартирой на улице Горького (нынешняя Тверская). Загадочная личность!

       В 1985 году я получил дачный участок в 40 километрах от Москвы. Даже не получил, а был включен в список. Одна женщина, претендовавшая в него попасть, потом не разговаривала со мной до конца жизни. Как теперь выясняется, если бы я ей уступил, ее оставшаяся жизнь сократилась бы вдвое. Судите сами, мы начали строиться лишь летом 1990 года. Всё из-за Сычева. Выясняли, откуда у него деньги и кому он давал взятки, чтобы проникнуть в заповедные места рядом со знаменитой Екатерининской дорогой, от которой остались фрагменты в виде скопления булыжников и по которой проезжал некогда Радищев.

       Сычев был назначен председателем садоводческого товарищества «Эфир» и заявил на первом общем собрании:

       – Скоро мы проведем разметку и будем распределять участки. Но я хотел бы сначала обговорить важную деталь. Мы должны внести в протокол, что мне как председателю полагается восемь соток, а остальным – по шесть.

       – Это почему? – поинтересовался бешеный полковник, муж нашей сотрудницы.

       Сычев закурил, а курил он везде, кроме кабинета главного теленачальника Сергея Георгиевича Лапина, выкуривая по пять пачек в сутки. Выдержав паузу и спокойно дымя драгоценным «Винстоном», он произнес:

       – Видите ли, молодой человек, место у нас заповедное, возле старой Екатерининской дороги. Чтобы получить его, я давал взятку из личных средств.

       Полковник проглотил «молодого человека», не поморщившись, и спросил:

       – А откуда средства?

       – Видите ли, я много работаю.

       – Мы все много работаем, – парировал бешеный полковник, и народ явно был на его стороне.

       – Я – переводчик, у меня – дорогие переводы, – стал оправдываться Сычев, чего делать никогда нельзя и о чем знает каждый уважающий себя пропагандист.

       – Переводчик – с какого? – не унимался его визави.

       – С болгарского. А что?

       – Если бы с бермудского, я бы вам поверил...

       Их полемика продолжалась почти пять лет. В итоге Сычев, получив два инфаркта, отказался от восьми соток.   

       Если бы нам не удалось провести жеребьевку в конце 89-го, не ведаю, чем бы это закончилось.

       Бешеный полковник впоследствии продал свой участок и занялся предпринимательством. Не в курсе, жив ли. А Сычев, построив себе дом в виде креста, через два года умер. О происхождении его денег я узнал случайно много лет спустя. Он держал «черную кассу» или «кассу взаимопомощи» на Пятницкой, 25, в здании тогда работали около 10 тысяч человек. Эта простейшая пирамида исправно кормила всех без исключения ее основателей.

29.03.2018 – 14.08.2019


РАИСА ПЕТРОВНА
       7 мая 2010 года мне позвонила Раиса Петровна Фоминова и поздравила с Днем радио. Я ответил, что для меня отныне никакого радио не существует. (В апреле я пережил что-то типа клинической смерти и испытывал такую тяжесть в голове, что мне трудно было думать о самых обыкновенных вещах). А она обиделась до конца дней своих.

       Поскольку я считаю, что конца дней не предвидится и (там или еще здесь) случившееся недоразумение благополучно разрешиться, то расскажу о наших многолетних взаимоотношениях с Р.П.

       Сообщу для начала, что Раиса Петровна, по моим (возможно, ошибочным) данным, покинула здание на Пятницкой, 25 в 2014 году, а пришла туда в 1964-м в возрасте 27 лет. Она работала исключительно машинисткой – сначала на громоздкой «Оптиме», а впоследствии набирала тексты с помощью компьютерной клавиатуры. Строчила как пулемет. Должности у нее менялись от референта до редактора, а работа была одна и та же. Правда, с перерывом на пять лет, которые она провела в Париже.

       В конце семидесятых я возглавил ночную смену и познакомился с ней – очень строгой и гордой женщиной. Она изображала из себя светскую даму, что, может быть, в те годы выглядело немного смешным. Причин такого поведения я не знал, а спросить было не у кого, потому что особой коммуникабельностью меня Господь Бог не наградил. Она была самой взрослой среди машинисток и самой ответственной: после летучки садилась сразу же за пишущую машинку, пока остальные девицы шлялись часов до одиннадцати вечера по кафе и буфетам нашего обширного здания в поисках легкого флирта, в поисках ловеласов-бездельников. Эти гуляния я пресек разом, однажды сократив им премию на 50 процентов. Это сделать было непросто, потому что главный редактор Виктор Ильич Яроцкий не любил выносить сора из избы: при сокращении премии наполовину нужно было направлять объяснительные записки в вышестоящие органы – партком, местком и бухгалтерию.

       – Бедных девушек лишаешь заработка, а этой богачке Фоминовой платишь по полной, – говорил шеф.

       – Раиса Петровна – лучший работник, – отстаивал я свою позицию.

       – Но вредная баба и высокомерная. Ты знаешь, кто у нее муж?

       – Понятия не имею.

       – Начальник департамента в МИДе. Увела мужика из порядочной семьи, а ты ее защищаешь.

       – Это меня не касается, – упорствовал я.

       Победа осталась за мной по той причине, что Яроцкий в тот момент испытывал очередной кадровый голод, иначе непременно перевел бы меня обратно «на галеры» – на прослушку западных или восточных радиостанций.

       Наш разговор каким-то образом стал достоянием гласности. И Раиса Петровна в присущей ей категорической форме сочла нужным меня отблагодарить. Она вручила мне «праздничный талон» на приобретение шоколадных изделий, которые тогда были большой роскошью и редко появлялись на прилавках. Причем адрес магазина («универсама»), указанный в документе, немногим отличался от моего домашнего адреса. Я зашел в наш «универсам» и меня после изучения талона и служебного удостоверения провели «за кулисы». Я очутился в совершенно новом пространстве – изобильном супермаркете коммунистического будущего, где были продукты и товары на любой вкус, но я имел право только на шоколад, каковым в полной мере воспользовался. 

       Следующий характерный эпизод произошел лет через шесть или семь. На партийном собрании (они тогда еще проводились) Раиса Петровна посмела по какому-то вопросу возразить Яроцкому. Он ничего лучшего не придумал, как завопить:

       – У вас даже нет высшего образования, чтобы рассуждать на эту тему…

       Через неделю Фоминова пришла к шефу за рекомендацией для поступления на вечернее отделение Педагогического института (таковы были требования), но тот в оскорбительной форме отказал.

       – Зачем вам учиться? Чтобы потом – сразу на пенсию?..

       Спустя пару дней я был на докладе у заместителя председателя Гостелерадио СССР Владимира Ивановича Попова, и он по окончании нашей встречи передал мне сложенный вдвое листок.

       – Что это? – поинтересовался я.

       – Генка просил, – ответил Попов бодро, но смущенно.

       – Какой Генка?

       – Муж Раисы…

       Коротко говоря, Р. П. поступила в Педагогический институт и закончила его уже после того, как Виктора Ильича отправили на пенсию. Но сама она, став пенсионеркой, продолжала работать до 1995 года. Потом накрыла нам обширный стол и объявила, что вместе с супругом отправляется на постоянное жительство во Францию – в город Париж…

       Пять лет Раиса Петровна отсутствовала, но затем неожиданно вернулась. «Генка» заболел, он был старше, да и она приближалась к шестидесяти пяти. Его сына – известного предпринимателя – застрелили в ходе бизнес-разборки. Чета поселилась в загородном доме. Раиса Петровна попросилась обратно к нам в редакцию в том же качестве. Трудилась ночью по-прежнему по-стахановски, а когда не приносили материалов на расшифровку или перепечатку, вязала крючком.

       Через шесть лет скончался ее муж. Она пришла ко мне с полученной в МИДе характеристикой на усопшего и призналась, что еле-еле выбила ее в отделе кадров, поскольку супруг уже лет десять на Смоленской не числился.

       – Зачем вам эта характеристика? – поинтересовался я.

       – Хочу, Михаил Олегович, чтобы вы написали некролог и поместили в основной сборник.

       – Я и без характеристики напишу.

       – Нет, надо по правилам…

       И я написал, присочинив, что «Генка» (не вспомню сейчас его отчества) был одним из тех, кто стоял у истоков нашей теперь уже не секретной, а обычной редакции и помогал нам, чем мог. А помогал он, прежде всего, своей женой, которая, несмотря на кажущиеся высокомерие и странность, работала всегда за двоих…

       В начале 2010 года мы случайно встретились с Раисой Петровной в метро, и старушка сказала, прощаясь:

       – Я вас обожаю.

       Я ответил:

       – Спасибо.

       И солгал: ведь я ее обожал тоже. Через несколько месяцев в День радио, как упоминалось выше, она обиделась на меня до конца дней. Я позже раз десять звонил ей, чтобы исправить ситуацию, но никто не подходил к телефону.

27.09.2019

 
МАО ЦЗЭДУН
       Подходила к концу ночная смена. Я сидел в небольшой студии под номером два (в просторечии – «кабине» или «камере») в ожидании, когда из операторской с пульта управления подадут сигнал. Восьмичасовой утренний новостной блок Би-Би-Си обычно с повторным вечерним комментарием означал завершение моих текущих страданий. Дальше оставались формальности: расписаться в оригинале оперативного бюллетеня на оборотной стороне каждого листа, где были в кратком, а иногда и в полном виде напечатаны прослушанные и отобранные мною материалы… И – по домам.

       Если не было аврала, вся эта история завершалась в половине десятого утра и до послезавтра – до шестнадцати тридцати – мы были свободны как птицы… Я включил сначала один магнитофон, а затем на всякий случай второй, хотя дурные предчувствия меня не посещали. И после заставки услышал официальное извещение ЦК КПК, ВСНП (Всекитайского собрания народных представителей) и Госсовета КНР о кончине на 83-м году жизни великого кормчего товарища Мао Цзэдуна.

       Происходило означенное историческое событие 9 сентября 1976 года. Я вставил в пленку бумажную закладку, выключил первый магнитофон, снял кассету и вручил ее забежавшему в студийное помещение старшему ночному дежурному Юрию Александровичу Новикову. Тот, как всегда, зашмыгал острым, как у актера Гарина, носом и с тревогой спросил:

       – Что случилось?

       – Мао помер, – ответил я.

       – Не может быть! – засомневался Ю. А. – Третий месяц об этом твердят…

       – Официальное сообщение.

       – Ё-моё! – вырвалось у Новикова. – А я уже полсмены распустил.

       Сказал он полуправду. Остались только я, седой мужичок-фронтовик лет пятидесяти по фамилии Охотников (он сидел в третьей студии) и машинистка Раиса Петровна. Хорошо еще, что она печатала как пулемет системы Максим.

       Старший дежурный побежал в конец длинного коридора в кабинет главного редактора Виктора Ильича Яроцкого. Там раздался какой-то вскрик, вопль, будто Юрий Александрович лично уморил старика Мао. После недолгой перебранки наступила гнетущая тишина. Шеф заперся и стал названивать по «вертушке» (аппарату правительственной связи) кому следует. Мне срочно было велено заняться прослушкой радиостанций Пхеньяна, Сеула, Токио, Тайбэя и Тираны, Охотникова посадили за Радио Пекина, которое вещало круглосуточно с пятиминутным техническим перерывом каждый час.

       Время остановилось, я делал машинально закладки и передавал звуковые фрагменты на распечатку (подоспела дневная смена, там были машинистки, но для работы с эфиром никто не годился, кроме переводчиков, а те сами печатали свои материалы). В какой-то момент ко мне по ошибке заявился Яроцкий и ошарашил меня вопросом:

       – «Разобьем их собачьи головы» пели?

       – О чем? – переспросил я и чуть было нервически не расхохотался, но предусмотрительно удержал себя.

       Виктор Ильич безнадежно махнул рукой, выскочил из студии и закричал:

       – Охотников?!

       – Я! – послышался бодрый ответ.

       – Пели?

       – Нет, Виктор Ильич.

       – То-то и оно, – сразу успокоился Яроцкий, бодро зашагал в сторону кабинета, напевая под нос из Дениса Давыдова: «А про водку ни полслова – всё Жомини да Жомини…» Когда я с ним познакомился ближе, то узнал, что во внеслужебном пространстве он, кроме всего прочего, играет на флейте…

       К половине двенадцатого приложение под заголовком «О кончине Мао Цзэдуна» было готово и нас четверых «мучеников ночи» отпустили. За Раисой Петровной заехала служебная «Волга» ее мужа, ответственного работника министерства иностранных дел.  Охотников поспешил на трамвай забирать дочку из школы (ей предстояло в лихие девяностые выйти замуж за миллионера). Я задержался в подсобке, где Новиков укладывал в хозяйственную сумку свой скарб, включая термос из-под портвейна. Я поинтересовался насчет «разбитых собачьих голов». Он, пошмыгав тонким носом, ответил:

       – Ну, это такая армейская песня. В ней китайцы обещают с нами разобраться.

       – На полном серьезе? – удивился я.

       – Кто их знает, – вяло отреагировал он, доставая термос и проверяя, не осталось ли чего-нибудь в нем.

       – Зачем суета? – устало сказал я. – Ну, помер и помер. Если бы выздоровел…

       Юрий Александрович возмутился:

       – Дикий ты! В деталях не смыслишь! В каком тоне соболезнование посылать? От чьего имени? Кто будет некролог читать? Кому ехать на похороны? Какие прогнозы по взаимоотношениям? Как дела пойдут на границе? Изменится ли их политика? Виктор Ильич – отдаю ему должное – мастер по созданию монументальных полотен… Я лично – в рюмочную. А ты?

       – Пойду, чаю попью.

       – Это правильно…

       Я спустился на третий этаж в буфет. Там гремел трубным гласом Левитан. Он сидел за столом у входа вместе с немолодым диктором и юной стажеркой. Я почтительно поклонился ему, но он не заметил моего почтения.
      
       Я подошел к стойке. За ней красовались сосиски, вареная колбаса, говяжьи языки, тамбовский окорок, красная рыба. (В магазинах Москвы исключительно редко встречалось подобное). К чаю я взял бутерброд с сыром и занял столик у окна.

       – Кому предложат «озвучивать» Мао Цзэдуна? – спросил Левитана его собеседник.

       – Полагаю, что – мне, – зарокотал Юрий Борисович. Было впечатление, что он говорит через рупор или мегафон каким-то людям на противоположном берегу большой реки.

       В буфете, кроме нас и двух женщин за стойкой, в ту минуту никого не оказалось, а двери были распахнуты настежь.  «Не-не-не-не…» – пробежало эхо по холлу и закоулкам здания на Пятницкой, 25.

10-13.10.2019      


КОНТРПРОПАГАНДА
       В январе 1964 года вышел указ Совета Министров СССР об изменениях в структуре Гостелерадио. Оно входило в Совмин и председателя Госкомитета по телевидению и радиовещанию негласно называли «министр пропаганды». Создавались две новые редакции. Одна – «Маяк», который впоследствии планировалось преобразовать в круглосуточную Всемирную службу на английском и русском языках. Вторая – Главная редакция (без названия), которая должна была изучать иностранные источники, преимущественно западные, и информировать руководство о ведущейся против «страны развитого социализма» идеологической войне. Затем две редакции намеревались слить в единый мощный «Советский рупор», рассказывающий западной аудитории в доброжелательной манере о преимуществах социалистического мироустройства.

       Идея «рупора» и соответствующей информационной базы принадлежала молодому энергичному сотруднику Отдела пропаганды ЦК КПСС Александру Николаевичу Яковлеву (кто бы мог подумать!). Продвигали ее деятели, конечно, покрупнее.

       Между тем пришло время встать у руля Леониду Ильичу Брежневу. И он сказал, что никакого «рупора» нам не нужно, ибо всеобщая победа коммунизма не за горами. (В победу никто не верил, но против такого аргумента не возразишь). А вот «Маяк», добавил Л.И., ему по душе – музыка хорошая, мало болтают, в семье у него «любят послушать эту безделку». Поскольку говорил он подчас невнятно, то последнее слово воспринималось как нецензурное.

       Но что удивительно, Леониду Ильичу нравились и бюллетени зарубежной информации, которые выпускала ежедневно Главная редакция без названия. В отличие от соответствующих сводок КГБ и ГРУ, материалы не сокращались до полной сухости, много говорилось «за жизнь», в том числе о достижениях, например, мирового автопрома (нас проинструктировали о предпочтениях вождя), о научном прогрессе, о комфорте, который нам надо подтянуть. Сам Леонид Ильич бюллетени Главной редакции без названия не читал, а слушал в исполнении своих советников и помощников. Им ума хватало пропускать такие темы, как кумовство и коррупция в высших эшелонах власти. В 90-х годах я был знаком со Станиславом Ивановичем Кузьминым, который выступал одно время в роли брежневского «чтеца». Его воспоминания достойны отдельной книги.

       Используя десятки источников, мы довольно часто включали в сборники критические материалы о положении дел на Западе. Однако партийная номенклатура предпочитала видеть только то, что ей нравилось. И у нее складывалось впечатление, что в западном обществе уже перешагнули «вымышленный рай», а советское – все никак не может выползти их кромешного ада.

       В годы перестройки интерес к нашим материалам резко возрос. Западные СМИ очень хвалили Горбачева. Сборники зарубежной информации велено было посылать не только в «Правду» (единственный наш получатель из газет), но и в модные «Московские новости» и «Огонек». Нам наконец-то дали официальное название Главной редакции иностранной информации (неофициальное – перехватов), потом – Агентства «Эфир-дайджест». Были и другие наименования. Мы перестали быть незаконнорожденными и безымянными в окружающем мире.

       С 1984 по 1989 годы я участвовал в написании еженедельных обзоров, посвященных внутренней и внешней политике. Они предназначались исключительно официальной элите, проходили под грифом «секретно», но авторство указывалось невымышленное. (В их создании участвовало три-четыре «закрытых обозревателя» с небольшой вспомогательной группой). Задача обзоров заключалась в том, чтобы находить противоречия и даже откровенное вранье в западной трактовке событий. Не всегда это получалось, но, когда получалось, раздражало верхи. В их сознании Запад по-прежнему выглядел недостижимым идеалом.

       Перед самым развалом меня в качестве «закрытого эксперта» (то есть неизвестного широкой публике) приглашали писать аналитические записки для ЦК, а позднее для президентской администрации. Могу назвать очень кратко и в общем плане темы, которые я разрабатывал, – международный терроризм, западная демократия, мифологизация истории.

       При Александре Стальевиче Волошине аналитика стала именоваться «информационными угрозами». Слово «пропаганда» находилось под запретом – между «дружественными системами» не могло быть никакой идеологической грызни. Наряду с сотней других политологов я занимался «информационной поддержкой» президентской кампании Путина. Когда Владимир Владимирович пошел на условно второй срок, я также среди прочих участвовал в «имиджевом обеспечении». Но уже на Медведева не приглашали. Возможно, только меня (поскольку люди со стороны в таких мероприятиях работают изолированно друг от друга), а возможно, всей этой аналитики никому уже не требовалось, дескать, сами все знаем.

       Каждому известно, что все знать – очень плохо. Но ведь забывают об этой истине! Ни один «информационный Эйнштейн» не справится и с пятью заурядными обозревателями. Более или менее правдивая картина политического ландшафта создается из десятков разных источников, подходов к проблеме и точек зрения, а не из того, что «один мудрец сказал».

       В сентябре 2009 года я добровольно ушел в отставку, если выражаться велеречиво. Мне дали понять, что будут сокращения, меня неизбежно понизят в должности, а в итоге – всех разгонят. И этого было достаточно для моего самолюбия и уже не очень крепкого здоровья.

       В 2014 году «Маяк» худо-бедно отпраздновал пятидесятилетие. Что же касается нашей организации, то она была упразднена. Ее уже закрывали в 1954 году, когда преобладало убеждение, что мы поссорились с Западом из-за «кровожадного Сталина». Уверен, что свято место пусто не бывает и не станет таковым. Аминь.

14.06.2014 – 30.09.2019


СТЕРЕОТИПНОЕ МЫШЛЕНИЕ
       Со второй половины семидесятых годов прошлого века я стал работать в Пропагандистском центре на Пятницкой, 25, где тогда располагалась штаб-квартира Государственного комитета по телевидению и радиовещанию СССР.

       Работа совмещалась с обучением. Отбирали и оставляли тех людей, которые могли отделить главное от второстепенного (в этом отличие специалистов от подмастерьев). Поскольку советское общество было идеологизированным, нам труднее всего давалось понимание несложных истин типа того, что не существует исключительно правильных мыслей и исключительно неправильных. Сегодняшнее правильное понимание проблем может завтра оказаться неправильным.

       Постепенно я понял, что такое «тезисы» и «контртезисы», какие бывают «пропагандистские направления», но вот «стереотипы» давались мне сложнее всего, были долгое время закрыты для моего (как говаривал Виктор Ильич Яроцкий, о котором я прежде не раз рассказывал) «искаженного сознания».

       На пропагандистской кухне, например, считались важными стереотипами такие два постулата: а) на Западе – демократическое правление; б) на Западе лучше живут, чем на Востоке. Какие же это стереотипы? Искренне удивлялся я. Это же чистейшая правда. И в тот момент мне казалось, что идея о «правильных и неправильных мыслях» тоже есть чистейшая демагогия.

       Временами я чувствовал, что попал в вертеп разбойников, которые пытаются мне переделать мозги. Нужно признаться, что я начал осознавать, о чем идет речь, довольно поздно – в девяностые и нулевые годы.

       Летом 1992 года я из-за какого-то срочного повода по правительственной связи позвонил знакомому помощнику председателя правительства. Никто к телефону не подошел. Этого в принципе не могло быть. «Вертушки» полагалось круглосуточно держать под контролем, особенно на серьезных позициях. Ушел чинуша, оставляет вместо себя дежурного, каковых у большого начальника немало. Позвонил этому деятелю домой. И тот мне сообщил о новых правилах:

       – Егор Тимурович (Гайдар тогда исполнял обязанности председателя) запретил нам пересиживать. В шесть часов вечера – все домой, двери Белого дома на замок, ключи передаются вневедомственной охране. По выходным на работу ходить не смей, по привычке пришел, двери не открывают.

       –  А если война или стихийное бедствие?

       – При демократии такого не бывает, – отшутился он.

       Осенью того же года поехали отдыхать с женой в правительственный санаторий «Валдай». Грязь, полупьяные представители новой знати, многие с тюремными наколками, речь неправильная, матерщина.

        Конечно, это ерунда, и отдых не был тогда главным, как теперь…

        – Никто в цивилизованном мире пропагандой не занимается, и вам придется это прекратить, – объяснил мне в 2008 году Андрей Георгиевич Быстрицкий.

       И я прекратил, а он, видимо, возобновил. И является до сегодняшнего дня модератором международного Валдайского форума.

       Стереотипами пропаганды остаются утверждения о том, что мир делится на непримиримо враждебные лагеря, на враждующие коалиции стран, на правильные и неправильные общества, на различные политические устройства. Такие утверждения лишь на поверхностный взгляд правдоподобны.

       Но на каком-то более высоком уровне мышления мир оказывается удивительно единым. Сейчас мы наблюдаем процесс всеобщего и повсеместного отупения элит, повсюду ощущается боязнь новых революционных переделов.

       Однажды Виктору Ильичу почти удалось показать мне, как работает стереотипное мышление. Он вдруг спросил меня:

       – У Сталина была мания величия?

       – Конечно, – ответил я, не задумываясь.

       И тут Яроцкий заорал, он всегда это делал для убедительности:

       – А у Черчилля? А у Рузвельта? А у Гитлера? А у Муссолини? А у Тито? А у Мао Цзэдуна? А у Чан Кайши? А у Хирахито, леший его возьми?

        Яроцкий некогда провел пять лет в Лондоне, свободно говорил по-немецки и по-английски, имел доступ к огромному потоку информации.

       В нынешнюю эпоху информацию получить обычному человеку неоткуда, простой индивид может только уверовать в то, что внушают ему на политических ток-шоу, что распространяют продажные и непродажные блогеры и что пишут различные интернет-порталы. В основном это домыслы, завернутые в красочную обертку.

24.10.2020


ПОЗНЕР КАК ЯВЛЕНИЕ
       Владимир Владимирович Познер при всяком удобном случае напоминает нам, что он – свободный человек, поскольку в силу достигнутого им положения у него есть свобода выбора. Правда, он забывает добавить, что, как и Петруша Гринев, еще до рождения был записан в особый «Семеновский полк». Без данного обстоятельства достичь того, чего он достиг, ему было бы чрезвычайно сложно. Познер родом из элиты, искренне работавшей на Коминтерн. Отсюда ему неприятен Сталин, который эту элиту глобалистского толка изрядно потрепал, когда она стала мешать переговорам с Западом по переделу мира в результате Второй мировой войны. Однако родители нашего героя от кровавого режима никак не пострадали.

       А вообще существует ли свобода выбора и каковы ее пределы? Разве телевизионный маэстро может выбирать между днем и ночью, молодостью и старостью, сытостью и нищетой? Он абсолютно свободен только в выборе ярких носков.   

        Свобода – часть духовного мира, в который Познер – биолог по образованию – едва ли верит или не хочет верить. Почему? Потому что реально выбирать мы можем лишь между правдой и ложью, между нравственностью и безнравственностью. Но подобный выбор связан всегда с опасностью лишиться преимуществ, достигнутых за счет компромиссов и изворотливости…   
      
       Владимир Владимирович в конце восьмидесятых годов прошлого столетия, выступая на «разоблачительном партактиве» Гостелерадио СССР, проходившем на Пятницкой, 25, сообщил, что два кагэбэшника в останкинском лифте угрожали ему. Закончил же ведущий знаменитых телемостов свое выступление призывом «остановить сталинских палачей и садистов».

       Общая возбужденная обстановка на тогдашних сборищах не способствовала здравому рассуждению. Казалось: кто хлеще скажет, тот и прав.  Позже у меня возникли элементарные сомнения. Откуда узнал, что гэбэшники? В форме они у нас не появлялись, на лбу себе не писали. Если показали удостоверения, то не могли угрожать. Останкинский лифт – общественное место, а не подъезд блочного дома. Что касается сталинских палачей и садистов, то вряд ли Владимир Владимирович мог застать их при деле, в зените славы, расцвете сил, действующими чемпионами. Поношенными пенсионерами – да, ибо, когда они были на коне, он проживал во Франции, США и некоторых других странах…

       Юный Володя получил французско-американское образование, затем учился в какой-то армейской школе в ГДР. В Москве поступил в МГУ.  По окончании был под покровительством Самуила Маршака (отнюдь не последнего человека), переводил, в частности, Трумэна Капоте и прекрасно, на мой взгляд. Дальнейшая его трудовая деятельность проходила в конторе под названием «Спутник», в Агентстве печати «Новости» и на советском Иновещании. Все эти организации имели тесное сотрудничество с органами госбезопасности, на некоторые должности в них брали до прихода Горбачева только офицеров КГБ и ГРУ.

       Познер появился на Пятницкой, 25 в самом начале семидесятых годов. Это было здание-крепость, с собственной охраной и лучшей в Москве столовой. Для работы в открытом эфире требовался специальный допуск. Я ничего не собираюсь утверждать. Абсолютно неважно, являлся В.В. сотрудником органов или не являлся, это его не может ни в какой мере дискредитировать. В Радиодоме в целом царила интеллигентная атмосфера и приличные засланцы (выражение уже было в ходу) предупреждали нас (в частности, «морячок» Акимов, который был хорошо известен Познеру): не болтайте в нашем присутствии ничего лишнего. Однако сердитые выпады Владимира Владимировича, навешивания ярлыков на фоне собственной безоблачной жизни (я имею в виду ее внешнее благополучие) выглядят просто неуместно.

       Познер запомнился мне с наилучшей стороны в качестве ведущего Клуба интересных встреч (общепринятый развлекательно-познавательный формат в учреждениях того времени). Удивительные вечера (редкие люди, редкие фильмы) проходили на девятом этаже в просмотровом зале. Этот опыт пригодился Владимиру Владимировичу при переходе на телевидение.

       В конце семидесятых – начале восьмидесятых Познер расхаживал по зданию на Пятницкой, 25 в сопровождении Михаила Таратуты. Тот был его замом. И на общих политических семинарах, и в упомянутой столовой у них возникали споры чаще всего на производственные темы. В обсуждение нередко вовлекались их коллеги. Теперь оба говорят, что Иновещание не было эффективной организацией. Как же так могло произойти при столь эффективных пропагандистах? Да, это так, признают они, но уверяют, что Москва вещала «в форточку»: американцы нас не слышали, ибо у них не было коротковолновых приемников. Вранье. СССР вещал на США в основном на средних волнах. Передатчики были расположены на Кубе и в других не менее надежных местах. Бывало, на почту, расположенную в Доме радио, приходило из Америки до тысячи писем в день. Я об этом заявляю с уверенностью, поскольку нашей редакции передавались такого рода данные. Мы отвечали «за связь с партийными бонзами». 

       Солженицын на основе «рассказов очевидцев» (на юридическом языке – непроверенных фактов) накатал «Архипелаг ГУЛаг». Заработал миллионы долларов. А много позднее попробовал было дать задний ход. Куда там! Сам «бестселлер» стал документом. Порядочные люди должны говорить лишь о том, что видели собственными глазами, не упуская из виду, что и это может быть фрагментом целостной картины. То, что они не видели вообще, не может быть предметом манипуляций. Нарушая данное правило, мы преумножаем зло. Быть даже мелким источником зла – не лучшее применение творческих способностей.

       В одном из телеинтервью Владимиру Владимировичу Познеру задали его же всегдашний вопрос: что бы вы сказали Богу, если бы встретились с Ним? Он ответил примерно так: «Бог провозгласил, что без Его воли не упадет и волос с головы. Я бы ему сказал: “Как Тебе не стыдно! В тайфун погибает тысячи людей, в том числе и невинные дети. А холокост?” Впрочем, такой встречи не произойдет, поскольку я – атеист».

        Иван Карамазов заявил брату Алеше: «Если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то, при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста?» И присовокупил рассказ про слезинку невинного ребенка. С этой сказкой либералы носятся уже почти сто пятьдесят лет, не понимая сути изощренной логики Ивана Федоровича.

        А суть этой логики такова: под предлогом «слезинки» – всё дозволено: бомбить Югославию, уничтожать Ирак, Ливию, угрожать ядерной войной из-за того, что где-то живут не так, как в США. Кстати, везде живут не как в США. И их уничтожить?

        Иван Федорович Карамазов не приемлет «жестокости» Божьего мира, чтобы оправдать собственную ненависть к отцу, которого он убивает руками Смердякова.

        Бог – не дряхлый старик, с которым можно встретиться и оскорбить. Бог – великая Энергия, пронизывающая видимый и невидимый миры, Энергия, которая дает нам нынешнюю и бессмертную жизнь. С этой точки зрения, слезы ребенка – схоластическая уловка. В те периоды истории, когда небескорыстный обман зашкаливает, Господь Вседержитель попускает стихийные бедствия, революции, войны и холокост.  Попускает – для очищения и исцеления заблудших.

        Но и при атеистическом восприятии мира есть ответ на предложенный Познером софизм. Безответственность взрослых приводит к катастрофам. С древних времен людям известны признаки надвигающихся природных и рукотворных катаклизмов. Они же по лени и беспечности   надеются, что пронесет. Вместо того, чтобы сделать посильное и непосильное для спасения себя и ближних. В любезных В. В. США успешно используется метод упреждающей эвакуации при угрозе тайфунов и т. п. …

       Владимир Владимирович считает себя лучшим журналистом России, его ребяческое хвастовство можно списать на французское происхождение. Он уверяет, что в работе исключительно опирается на факты, а его взгляд на вещи исключительно объективен. В теории познания Иммануила Канта понятия «факт» и «объективность» отсутствуют. Быть первым в том, чего нет в наличии, не очень правильно. Познеру еще не поздно ознакомиться с достижениями научной мысли. Ему не поздно перестать называть «большим писателем» Марселя Пруста, который не более, чем графоман, купивший себе популярность за деньги...

       Явление Познера всем сказанным не ограничивается. Для людей деятельных, энергичных, жаждущих успеха или лучше признания В. В. – прекрасный ориентир. В 50 лет он был известен крайне узкому кругу лиц, а всенародная узнаваемость к нему пришла в нынешнем веке, когда нашему герою перевалило за семьдесят. В основе его достижений лежит уникальная работоспособность, которой обществу категорически не хватает. Желание трудиться – выше всяких идей и заблуждений.

09.12.2014 – 15.05.2019 – 06.10.2019


МЕНЬШЕ ДЫШАТЬ
       Перестройка, кто помнит, была эпохой веселой, оптимистической и мистической. Владимир Познер, который возглавлял КИВ (клуб интересных встреч) на Пятницкой, 25, приглашал в актовый зал Гостелерадио на девятом этаже Галину Шаталову (ЗОЖ) и Владимира Ажажу (НЛО), а вот Алана Чумака – не мог, поскольку тот лечил тайно Суслова заряженным детским кремом, но не долечил и Михаил Андреевич вроде бы стал выздоравливать, а потом помер.
 
       Я зачитывался тогда теософией Елены Блаватской, которая, как мне удалось узнать позже, оказалась авантюристкой и в США едва избежала тюрьмы и дурдома. Я обожал тибетского ламу Лобсанга Рампу – человека с беспредельным воображением, который был на деле то ли британским сантехником, то ли германским шпионом.      
 
       Вечера Познера я непременно посещал и, что греха таить, с Чумаком отдельно встречался. Но больше всего из этой братии меня потряс теперь всеми забытый Спиридон Порфирьевич Чириктаров. Он давал «концерты» в павильоне «Животноводство» на ВДНХ. Билетов было не достать и мне приходилось использовать удостоверение сотрудника Гостелерадио, каковое, в отличие от нынешних дней, в те годы и дни имело немалую силу.
 
        Чириктаров никогда не смеялся, но если вы находились поблизости и могли видеть его глаза, то в них обнаруживался нечеловеческий хохот. Площадка, на которой он выступал, некогда предназначалась для демонстрации скота и была довольно-таки сильно унавожена. Подручные переносили медиума-духовидца в кресле на коврик в центр сцены-загона, откуда он и вещал, а мы слушали, затаив дыхание, и нам в иные минуты казалось, что истина от нас ушла недалеко.
 
       – Сила моего метода такова, – вскрикивал Спиридон Порфирьевич, вскакивая с кресла, – что я одной женщине, страдавшей в течение тридцати лет глистами, помог за пятьдесят секунд.
 
       Как – он уточнять не стал, но мы одобрительно гудели, а духовидец усаживался, победоносно оглядывая публику. Основной постулат его учения сводился к следующему: чем глубже дыхание, тем тяжелее болен человек, тем ближе смерть. В мире слишком много кислорода, и это в конечном счете приведет к гибели всего живого.
 
       – Мы созданы Солнцем из углекислоты воздуха, – уверял он.
 
       И получалось: автомобильные выхлопы – здорово, табак – хорошо, водка – отлично, так как, проникая в организм, она распадается на углекислый газ и воду. Сжигание нефти и угля, вырубка лесов – распрекрасные явления.
 
       – Вместе с тем кислорода на Земле все еще по-прежнему много, – сетовал оратор. – Возможно, вскоре всем нам предстоит лететь на Венеру. Такой полет будет абсолютно необходим, потому что жизнь углерода на Земле все-таки постепенно скудеет, а на Венере его полным-полно.
 
       Он как-то сразу затих и как будто задремал. Мы подумали, что не дышит, заправляясь энергией. И, видимо, были правы. Через несколько минут Чириктаров встрепенулся и продолжал бодро:
 
       – Безграмотные призывы «Дышите глубже!» привели к страшным последствиям. Десятки миллиардов погибших людей – следствие обучения глубокому дыханию. Стремитесь постоянно уменьшать дыхание. Успокоится нервная система. Будет накапливаться углекислота. Она страшно укрепляет нервы. Воздух, окружающий нас, ядовит: кислороду слишком много, углекислоты – крохи. Что надо делать? Выдох, выдох и еще раз выдох! Вдыхать нельзя! В нашей методике вдох вообще отсутствует, как правило. Вдох ядовит. Надо всегда стремиться как бы не дышать. Постоянный нужен контроль над собой и подлинное самоудушение… Чрезвычайно тяжелый метод, не всякий выдержит. Особенно труден для образованных – в кавычках, разумеется. Не дай Бог, попадется медик, профессор или того хуже академик – так тот вообще не может постичь. Оказалось, что менее образованные – в кавычках, разумеется, лучше усваивают. Люди, дышащие глубоко, мыслят по шаблону, они соображать хорошо не могут.
 
       – Верно! Верно! – послышались отдельные голоса.
 
       – А человек, который уменьшил дыхание, увеличил запас углекислоты, он творчески соображает и глупых вопросов задавать не станет…
 
       Для меня лекция-беседа закончилась самым неожиданным образом. Спиридон Порфирьевич пустился без особого перехода в воспоминания и вдруг заявил:
 
      – Я нашим методом нескольких известных революционеров излечил от гомосексуализма.
 
      – Кого? Кого?! – послышалось заинтересованно со всех сторон.
 
       Он сделал паузу и ответил:
 
       – Ну, например, Дягилева и Кромвеля.
 
       Ответ ни у кого не вызвал сомнений. Только я не выдержал и спросил:
 
       – Где вы их лечили? – никогда не думал, что мне свойственен такой взволнованный фальцет.
 
       – В астрале, молодой человек, – ничуть не смутившись, спокойным тоном произнес Чириктаров.
 
       Окружавшие посмотрели на меня с негодованием. А сидевшая рядом женщина сказала:
 
       – В Австралии. Чего тут непонятного?
 
       Я весь сжался и оставшееся время сидел тихо и от беспричинных переживаний ничего не мог толком расслышать и уразуметь. Вы не представляете себе, как становится жутко, когда аудитория считает вас идиотом! Не обижайте друг друга.
 
01.12.2018


ТАИНСТВЕННЫЙ АРХИВАРИУС
       В длинном и узком коридоре Главной редакции зарубежной информации (в разные годы она называлась по-разному) почти в центре напротив просторной операторской, куда поступали радиосигналы чуть ли не со всего белого света, располагалась каморка таинственного архивариуса. Николай Иванович Снопов был единственным человеком в нашем коллективе, кто, покидая крохотную свою берлогу, запирал дверь на ключ и уносил его с собой. Дверь была толстенной, дубовой.

       Нам же, обычным работникам, не приходило в голову ничего запирать, поскольку у выхода из нашей «прослушки» размещался круглосуточный милицейский пост, и посторонние сюда проникнуть никак не могли.

       Однажды, еще в начале эпохи моих славных дел в упомянутом коридоре, Николая Ивановича вызвал к себе в кабинет по неотложному делу Виктор Ильич Яроцкий – шеф, неутомимый в язвительности и гневе. Снопов замешкался у двери, пытаясь ее закрыть, но ключ не попадал в скважину, а В. И. уже выглядывал из кабинета, блестя очками и рыча полушепотом:

       – Я же сказал: срочно!

       Николай Иванович плюнул (наверное, первый раз в жизни) и, не заперев дверь, довольно спешно потрусил в сторону начальственного кабинета. Там состоялась длительная и бурная беседа. Я же, не обремененный оковами нравственности в силу беспечно проведенной юности, заглянул в коморку и обнаружил наполовину приоткрытый несгораемый сейф, куда можно было поместить не менее трех человек. Он был забит до отказа картотечными ящичками, различными папками и книгами.

       На столе лежал громадный том энциклопедии. Он был раскрыт на букве «О» и оказался справочником домашних телефонов с грифом ДСП (для служебного пользования). Один мой приятель хотел познакомиться с Окуджавой, и я записал для него номер знаменитого барда. Знакомство у них состоялось, правда, ни к чему особенному оно не привело.

       Снопову было за шестьдесят, он страдал хроническим насморком. Одет он был странно: штатский пиджак с внушительной орденской планкой, темный галстук поверх белой рубашки, брюки галифе и валенки – даже жарким летом. У него были куполообразная голова инопланетянина и огромные, заостренные кверху уши.

       Николай Иванович числился обычным редактором, однако никто таковым его не считал. Как-то он заболел воспалением легких, и двум девушкам-комсомолкам было поручено его проведать. Рассказ их походил на фантастику: наш архивариус жил с молодой женой в центре Москвы в просторной квартире, напоминавшей филиал антикварного магазина. Возможно, они и преувеличивали, но угощал он их редкими в те годы армянским коньяком и шоколадными трюфелями …

       Николай Иванович к сотрудникам относился доброжелательно, но держал дистанцию. Когда Яроцкий в 1985 году назначил меня заведующим оперативным отделом (был еще аналитический), то Снопов стал пожимать мне при встречах руку и обращаться на «вы», называя «Мишенькой». Я официально был допущен в каморку архивариуса в его присутствии и, соответственно, ключей от заповедного сейфа не получил. У Снопова, помимо секретной картотеки и особых папок, хранились производственные документы и ведомственные нормативные акты. Я должен был изучить их, чтобы быть в курсе собственных полномочий и обязанностей. Виктора Ильича бюрократическая сторона вопроса раздражала, обсуждать ее с ним нам не разрешалось.

       Получив вторую степень секретности и дав соответствующую подписку о неразглашении государственных тайн, я имел право беседовать со Сноповым почти на равных и добывать через него полезные сведения. 

       Среди бумаг мне попалась объемистая книжица, озаглавленная «О правилах вознаграждения за создание творческих произведений». В ней речь шла о гонорарах. Там было множество параграфов и пунктов, согласно которым можно было получить дополнительные средства к нашим не слишком внушительным зарплатам. У каждого творческого жанра и формата был свой инвентарный номер, он заносился в гонорарную ведомость, которая ежемесячно по определенным числам передавалась в бухгалтерию и исправно оплачивалась. У нас в редакции на гонорары выделялась скудная сумма, а в других – гонорары выписывались за «каждый чих». Я хотел исправить ситуацию. Кое-что мне удалось, но сейчас писать буду не об этом.

       Я глазам своим не поверил, прочитав, что самая значительная сумма вознаграждения полагалась за творческое произведение, именуемое «частушкой». Второе место занимало произведение, именуемое «либретто». Я обратился за разъяснениями к Николаю Ивановичу. Он с помощью трех ключей вскрыл несгораемый трехслойный сейф.

       – А мы, Мишенька, в картотеку заглянем и уточним, – произнес он ласковым и вкрадчивым тоном.

       Снопов принялся доставать и раскладывать на столе пронумерованные ящички, заполненные специальными библиотечными карточками. Ловко и уверенно вынул некоторые из них и, просматривая, стал объяснять:

       – Нормативы древние, закладывались еще Совнаркомом. (Потом их по необходимости дополняли). Ленин любил частушку как средство революционной агитации. Особенно ему нравился Демьян Бедный, который, кстати, дружил с Луначарским, а тот и был главным составителем прообраза нынешней гонорарной ведомости... Демьян обитал в Кремле в обширных апартаментах и владел солидной библиотекой. У Анатолия Васильевича был особняк в Денежном переулке, где они не только сочиняли частушки, но и занимались магией, используя для черных месс обнаженных актрис. Кроме того, здесь проходили званные вечера с шампанским и танцами, куда приглашенные мужчины допускались исключительно во фраках, а женщины – только в карнавальных масках. Об этих собраниях Михаилу Булгакову рассказывала небезызвестная госпожа Белозерская.

       Николай Иванович вдруг внимательно поглядел на меня. Он излагал так, будто мне его информация была хорошо знакома. Откуда он мог знать, что я наизусть читал отрывки из «Мастера и Маргариты», а Любовь Евгеньевна Белозерская – вторая жена писателя – была нашей соседкой до 1967 года? Кстати, во время той беседы она еще была жива.

       – Народный комиссариат просвещения под командой Луначарского, – продолжал архивариус, – курировал, помимо прочего, музыкальные театры и консерватории. Анатолий Васильевич писал перед революцией одноактные пьесы. Ильич драму не любил, предпочитая оперу, оперетту и балет, и народный комиссар намеревался переработать свои труды в либретто. Кое-что он осуществил сам или с чьей-либо помощью. Например, в прокате фигурировал балет «Освобожденный Дон Кихот» по его сценарию. «Мистерию-буфф» Маяковского, которому покровительствовал Анатолий Васильевич, Мейерхольд поставил как музыкальный спектакль… Товарищ Сталин изгнал Демьяна Бедного из Кремля, Луначарского – из СССР, отправив на дипломатическую службу, а Михаила Афанасьевича Булгакова назначил главным либреттистом Большого театра…

       Последняя фраза стала для меня откровением, поскольку я полагал, что опального литератора приютил сердобольный Большой театр после изгнания из МХАТа. Мне захотелось узнать больше, но Николай Иванович неожиданно переменил тему. Он достал из тайника особую папку, на корешке которой было выведено каллиграфическим почерком «Конфуций».

       – Вот что говорит Конфуций о тех, кому предначертано руководить. С чего нужно начинать?

       – Не знаю, – честно признался я.

       – В первую очередь необходимо восстановить имена.

       – Что означает восстановить имена?

       – Это означает, что всем понятиям и явлениям надо вернуть их истинный смысл…

       Когда наступила эпоха съездов народных депутатов СССР с их ночными бдениями, Николай Иванович Снопов передал мне ключи и исчез. Вскоре после его исчезновения ко мне заявились шесть человек с непроницаемыми лицами, предъявили гербовую бумагу и унесли несгораемый сейф в неизвестном направлении.

04.10.2019


ЦЫГАНКА
       Теплым осенним днем 1975 года я вышел из 23-й спецшколы, примыкавшей к метро «Парк культуры». Здание расположено там и сегодня, но перестроено так шикарно, что трудно узнать, а центральный вход переместился из внутреннего двора и теперь выглядывает на Комсомольский проспект, изменился и номер заведения.

       Меня сопровождали два брата Кеосаяна: по правую руку – четырнадцатилетний Давид, по левую – девятилетний Тигран; оба тогда со мной по-детски и трогательно дружили. Мы остановились как раз в той части пешеходного пространства возле метрополитена, где ныне находится штаб-квартира Russia Today (Зубовский бульвар, 5). Поскольку рассказ мой носит мистический характер, то уместно будет добавить, что главный редактор этого телевидения Маргарита Симоньян стала женой Тиграна почти через сорок лет.

       Когда мы втроем остановились и о чем-то болтали, к нам подошла прилично одетая приятная женщина неопределенного возраста и неожиданно заявила:

       – Тигран и Давид, бегите делать уроки! Мне нужно переговорить с учителем.

       Братья Кеосаяны, хотя отродясь уроков не делали, подчинились незнакомке и покинули меня. Я остался один на один с неизвестной (прохожие не в счет) и меня охватила непонятная тревога. Я по натуре паникер, особенно если попадаю в стихию неопределенности. При ясной обстановке я чувствую себя вполне уверенно.

       Следующие слова, которые она произнесла, просто меня ошарашили:

       – Я – цыганка и собираюсь сообщить тебе о твоей дальнейшей судьбе.

       – Зачем? – забеспокоился я.

       Только что был в нормальной повседневной среде обитания, рассказывал в классе про «Капитанскую дочку» и вдруг попал в запредельное. Но она не слушала меня, велела посмотреть в зеркальце, которое оказалось у нее в руке. Я посмотрел, но ничего не увидел – даже собственной испуганной физиономии.

       Мое сознание заполнилось туманом, сквозь который послышался ее голос:

       – Надо дать залог в десять рублей, чтобы правда не смешалась с ложью.

       Я покорно достал из кармана последнюю до получки десятку и отдал ей. Это были немалые деньги. Откуда-то появились стальные ножницы, и она срезала локон с моей еще курчавой головы. Проведенные мероприятия посеяли во мне чувство отрешенности от мира, я очутился в умственной пустыни вне времени и пространства.

       Я буду последний лгун, если стану уверять, что запомнил слово в слово произнесенный ею довольно пространный текст. Тем более что она бормотала и тараторила одновременно. Но кое-что сохранилось у меня в памяти, и это кое-что впоследствии исполнилось точь-в-точь.

       – Ты до конца года уйдешь из школы и будешь работать здесь.

       – Где мы стоим?

       – Ну, да, – кивнула она.

       – Но здесь ничего нет. Буду милостыню просить? Чистить ботинки? (Раньше в Москве желающим чистили обувь прямо на улицах).

       – Нет, здесь потом построят, – будто бы вспоминала она, – и ты будешь работать, как это правильно сказать, в той же самой организации…

       Не помню, каким образом я освободился от этой ужасной шаманки или же она освободила меня от собственной персоны. Вместо того, чтобы ехать на Покровку, где мы тогда жили с женой, я поспешил в Несвижский переулок, до которого было минут десять бодрой ходьбы. Там на одиннадцатом этаже крайнего совминовского дома обитали мои мать и сестра (отец ушел из нашей семьи три года назад).

       По дороге я думал не о том, что меня ждет в моей трудной и ничтожной жизни, а о том, как я смогу уже в нынешнем году избавиться от опостылевшей школы, поскольку выпускник Педагогического института обязан был оттрубить ровно два учебных сезона и срок моей повинности кончался лишь в начале лета 1976 года.

       Сейчас мне прилюдно придется признаться в том, что может принести большие неприятности: с отцом у меня всё прекрасно, не подкопаешься, но я – сын настоящей цыганки. Моя мать по каким-то таинственным причинам совсем малюткой из табора у Новодевичьего монастыря весной 1932 года была передана для удочерения милейшему и добрейшему профессору истории Михаилу Андреевичу Зиновьеву. Ее, крохотную, принесли ему в большой увитой цветами корзине, где находились письмо, шкатулка с драгоценностями и дорогие одежды…

       Мама в тот день была дома одна, и я на нашей просторной кухне принялся взахлеб рассказывать о происшествии. Дослушав до конца, она первым делом вернула мне десять рублей. И это было удивительно: денег у нее почти никогда не водилось, хотя заработать их ей не составляло труда. Она, например, из всякой не нужной никому бижутерии и пуговиц (чаще перламутровых) изготовляла великолепные серьги, пользовавшиеся большим спросом у богатых кумушек того времени. Из-под ее рук выходили какие-то необычайные поделки, она мастерски шила, лучше всего меховые шапки. Беда была в том, что она быстро охладевала к подобного рода занятиям, а свои чудесные изделия продавала за бесценок или отдавала даром.

       – Зеркальце, – рассуждала мама, – любительский уровень. Ни о чем она толком не ведает.

       – А что уйду из школы в этом году?

       – Тут и так понятно: директриса от тебя хочет избавиться: слишком на себя перетягиваешь внимание.

       – Но цыганка ведь была не в курсе по поводу моих школьных дел?

       – Ты вышел из школы с двумя учениками и у тебя на лице было написано желание сбежать.

       – А ты мне почему не сказала?

       – О будущем говорить вредно.

       Про то, что гадалка назвала учащихся по именам, я просто забыл ей сказать, а про будущую загадочную работу упоминать не стал, поскольку сам себе не мог объяснить, что сие значит…

       Цыганское происхождение мамы не обсуждалось ни у нас в семье, ни среди знакомых. На пальцах она колец не носила, золотых зубов не имела. В детстве, до войны, у нее была гувернантка, обучавшая немецкому языку и игре на фортепьяно. В молодости она пела под гитару, но во взрослом состоянии это дело забросила. Мама умерла в 1994 году и захоронена вместе с приемными родителями в колумбарии Новодевичьего кладбища.

       У меня до 2011 года не было уверенности в том, кто я есть, ибо по всем документам она числилась русской. Однако отец за несколько дней до собственной смерти сообщил мне, что видел соответствующие бумаги…

       В октябре 1975 года меня вызвала в кабинет директриса для личной беседы. Она была похожа на злую собачку. Из ее слов явствовало, что появилась уникальная возможность завершить мою двухлетнюю педагогическую практику при одном условии, что я прямо сейчас напишу заявление об увольнении по собственному желанию. Я, не задумываясь, его написал и в целом не жалею. В тот же день или вскоре я услышал по радио объявление о том, что на Пятницкую, 25 объявляется набор редакторов с высшим гуманитарным образованием…

       Я проработал более тридцати лет на Международном Московском Радио. По-моему, в 2016 году его преобразовали в «Спутник» и возглавила радиостанцию наряду с Russia Today супруга младшего Кеосаяна. Обе структуры входят в одну организацию – Международное информационное агентство «Россия сегодня» …

       На третьем этаже здания на Пятницкой, 25 располагался конференц-зал, где проводились коллегии, летучки, важные совещания, международные форумы и семинары. Сейчас здесь разместили ресторан с хорошей кухней и вышколенными официантами. Тигран и Маргарита иногда заходят сюда. По служебной необходимости.

01 – 06 сентября 2018 года


ВОЛШЕБНЫЙ ГОЛОС
       В 1991 году мы потерпели поражение в одном из эпизодов глобальной схватки между Востоком и Западом (между Россией и США). Противостояние это, прежде всего, проистекало и проистекает из различия мировоззрений и жизненных укладов. Самую большую роль в «битве смыслов» с обеих сторон играли русские люди в широком культурологическом смысле слова. Иначе говоря, мы – «советские пропагандисты» и они – диссиденты и эмигранты. А начальство там и здесь – всегда оставалось начальством. У него была своя правда, своя обслуга, и оно плевало на любые уклады.

       В декабре «рокового года» к ведущей программы «Время» Татьяне Комаровой (старшей сестре эпатажной Евгении Альбац) присоединился сотрудник радиостанции «Свобода» Марк Дейч. Мы в бывшей штаб-квартире Гостелерадио на Пятницкой, 25 были шокированы таким разворотом событий внутри еще советского телевидения.

       Егор Яковлев, назначенный первым председателем «свободной» ВГТРК и известный мне по «Московским новостям», велел Главной редакции мониторинга преобразоваться в агентство «Эфир-дайджест», продавать свою «секретную продукцию» на каждом углу, снять милицейский пост у входа и двери держать всегда нараспашку.

       В 90-е годы прошлого столетия мой кабинет посещали все, кому не лень, – от бывших писателей-антисоветчиков до корреспондентов ведущих западных СМИ. Маленький и провинциальный Эдуард Тополь – автор политических детективов – «изучал» меня целый месяц. Ему хотелось казаться большим и столичным. Он изобретал романы на ходу и внушал себе, что пришел в застенки Лубянки и что каждый второй насельник Пятницкой, 25 – «кровавый гэбэшник», хотя уже ликвидировали Первый отдел и всех одиозных товарищей уволили. Потом они возродились, как птица Феникс.

       Однако это были не в пустую потраченные годы. Среди части русских людей, участвовавших с обеих сторон в титаническом противостоянии, выкристаллизовалось понимание того, что невозможно переделать Восток в Запад и что обратное тоже невозможно. Когда в 1995 году от диссидентов-эмигрантов потребовали возобновить борьбу на уничтожение России, отнюдь не все подчинились губительному приказу...

       Бывало, что между мной и гостями возникали добрые отношения. Я с одним Знакомым (далее без имен, все персонажи живы) из западных масс-медиа часто беседовал о том, что люди нашей среды – не винтики в глобальной игре, а пострадавшие, что надо возвращаться на путь доверия, что окончательной победы быть не может...

       В году 96-м я впервые очутился в радиостудии, со мной занимался звукорежиссер. Он сидел в операторской и преподавал мне азы, нас разделял стеклянный экран. Сказать, что меня пригласили работать на радио, было бы неправдой. Со мной расплачивались таким способом за мои аналитические услуги. Я писал и озвучивал в эфире десятиминутные обзоры, получая неплохие гонорары. Но, главное, я окунулся в неповторимое царство коротковолнового вещания, которое ныне исчерпало себя.

       Со Знакомым из западных СМИ мы обсуждали данную тему. Наиболее интересным был вопрос о несовпадении голоса и личности. Дикторы с завораживающим тембром, с уникальными голосовыми способностями зачастую были непривлекательными внешне, их реальный облик не совпадал с образом, который создавал их голос.

       Знакомый назвал исключение из правил. Я знал, как и многие из нас, этот Волшебный голос – наилучший в сегменте русскоязычного вещания. Я думал, что женщине, о которой речь, под пятьдесят, а мой собеседник сообщил, что ей чуть более двадцати лет и она недурна собой. «Но еще та штучка», – добавил загадочно он.

       «Та штучка» через несколько лет переехала в Россию, работала на ряде, прямо скажем, оппозиционных каналов, пила как лошадь и шлялась по дорогущим ресторанам, потом сошлась с человеком, который впоследствии оказался убийцей и до сих пор сидит в тюрьме. Ныне она – личный секретарь известного олигарха, оказывает, согласно сплетням, ему интимные услуги. «В сорок пять – баба ягодка опять» ...

       Грустно жить в мире, где ценен не Волшебный голос сам по себе, а деньги, которые за него можно получить.

       Судьба «штучки» может стать сюжетом увлекательной книги. Но написать ее так, как надо, способен лишь тот, кто постиг глубину человеческого страдания.

10.03.2018

 
ИОНА
     Если стоять спиной к канавке или каналу напротив Пятницкой улицы, то справа в первом доме будет находиться отделение Сбербанка. Я его посещал к тому времени около четверти века. Начинал с того, что, будучи парторгом, приносил сюда ежемесячно партийные взносы. В середине восьмидесятых годов одна опытная дама, с которой я работал в Доме радио, посоветовала мне завести сберкнижку.

     – Ты неплохо зарабатываешь, пора уже позаботиться о будущем.

     Я попробовал позаботиться, но ничего не вышло. Больше ста рублей на этой книжке никогда не лежало. С одной стороны, моя неспособность к накопительству спасла меня от потери сбережений в девяностых, с другой – если бы я стал покупать доллары, как делали многие мои коллеги, то, возможно, не сидел бы на бобах.

     В двухтысячном году дом мой на дачном участке, полученном от Гостелерадио, буквально раскололся пополам. Знатоки сказали, что фундамент мне заложили на шестьдесят сантиметров в глубину, а надо было – на два метра.

     В силу разных обстоятельств я два года ничего не предпринимал, а затем за 200 тысяч рублей договорился сделать прочный фундамент, расширить помещения и провести капитальный ремонт дома по европейскому стандарту. Деньги я взял в кредит на пять лет в том же банке у канала. Погашение совершал раз в месяц. Однако работы обошлись почти в два миллиона, что не входило в мои планы. Пришлось занимать и перезанимать с непонятной перспективой отдачи. Дом был как новенький, выглядел вполне прилично, хотя соперничать с виллами богачей не мог.

    Стояло лето 2005 года – жаркое и тревожное. Я взял двухнедельный отпуск и в последний рабочий день с утра после летучки отправился выплачивать очередную часть кредита. Народу было немного, необходимое мне окно было свободным, и я довольно быстро расплатился, расписался и получил копию чека. Чувствовал я себя неважно. Это тогда превратилось для меня в привычное явление.

     Я вышел из здания Сбербанка и окунулся в пыльное и душное пространство Пятницкой улицы. Мне нужно было зайти на работу, забрать вещи и отправиться домой. День перед отпуском считался неполным. Обычно, правда, после очередного погашения ссуды я забегал в бар «Вепрь» (его уже давно закрыли). Там хорошо готовили, а водка была отборная. Обычно я выпивал две-три рюмки под хорошую закуску, дабы не заводиться. Иногда такой маневр удавался.

     В ту пятницу подобное мероприятие не имело смысла, поскольку по дороге домой я мог заскочить в любое знакомое мне место, а их было на моем пути необычайно много. Неожиданно для себя я не стал переходить на ту сторону улицы к «Вепрю», а свернул в переулок направо, где находилась церковь Иоанна Предтечи. Она была почти всегда закрыта, в расписании на месяц рядом с входом числилось несколько служб – обычно по субботам и воскресеньям. Конечно, в день памяти Крестителя сюда съезжались со всей Москвы. Я был здесь всего три или четыре раза и именно отсутствие богомольцев меня привлекало. Я и сегодня могу довольно долго находиться в пустой церкви, хотя люблю бывать и на литургии.

     В тот обыкновенный день храм Иоанна Предтечи почему-то был открыт. Я окунулся в тишину и прохладу притвора, а затем проник в центральную его часть, где не встретил ни души, кроме женщины за свечным ящиком. Не помню, писал ли я записки «О здравии» и «О упокоении». Кажется, купил три свечи: Спасителю, Богородице и на канун – латунный столик с Распятием и множеством подсвечников, где возносятся молитвы за ушедших в мир иной. «Господи, по милосердию Твоему, упокой души усопших раб Твоих…»

     Я был крещеным, но не воцерковленным человеком. Службы посещал редко, исповеди и причастия избегал. Иногда слушал проповеди в разных приходах, своего конкретного я пока не выбрал. С известным батюшкой протоиереем Сергием я учился в одной студенческой группе, но никак не находилось времени добраться до него. Кроме того, будучи студентом, он отличался смешливым и веселым нравом, сыпал анекдотами направо и налево, помнил их множество.

     В храме Крестителя мне особенно нравилась икона Марии Египетской в полный рост. На ней святая была изображена молодой и красивой, а не костлявой и высохшей пустынницей, как на большинстве образов. Но главное, что привлекало меня в ней, так это надежда. Мария Египетская несла людям надежду. Ее история показывала, что от многолетнего неправедного существования можно перейти к жизни ангельской. Я, правда, никогда серьезно не задумывался, насколько посилен этот переход для простого смертного.

     Я побродил по церкви, разглядывая другие иконы и ставя свечи. Я находился в противоположном от входа конце целлы, когда услышал за спиной:

     – Мужчина, сойдите вниз. Это уже алтарь.

     Алтарь здесь был открытым. Он представлял собой невысокий помост.

     – Простите, – сказал я, спустился на каменный пол и обернулся.

     Рядом с ключницей (она исполняла и эту обязанность) стояла бедно одетая старуха. Они вели между собой разговор, наверное, уже несколько минут, но я не вникал, о чем. Но теперь, вдруг прислушавшись, отчетливо услышал, несмотря на то, что довольно далеко находился от беседовавших.

     – У нашего епископа денег нет. Видишь, народ почти к нам не ходит, разве что по праздникам.

     – Да мне бы тысячу рубликов – купить новорожденному самое необходимое. Внучка моя прижила, не известно от кого, не работает, а мать ее пьет, – аргументация, видимо, повторялась.

     – Вот ты и пойди во «Всех скорбящих радость». Там доходы большие. Там, может, и дадут. А у нашего епископа денег нет, даже не проси.

     Собор, о котором шла речь, располагался неподалеку от Третьяковской галереи, то есть совсем неподалеку отсюда.

     – Пожалуй, схожу.

     – Иди прямо сейчас. Чего время терять?

     – Спасибо тебе за совет.

     – Бога благодари.

     Старушка неторопливо пошла в сторону притвора. Честно скажу, мне самому такая мысль никогда не пришла бы в голову. Это был не я, а кто-то другой. Невидимая рука подхватила меня и, не успев осознать, я очутился в притворе возле просительницы. Свидетелей между нами не было.

     – Вот, возьмите, – протянул я ей тысячерублевую купюру.

     Она недоверчиво поглядела на меня.

     – Я из сберкассы иду, снял с книжки, у меня еще есть много, – стал оправдываться я и старался казаться искренним.

     Она, после некоторого раздумья, взяла деньги и спросила:

     – За кого молиться?

     Я даже не знал, что и ответить.

     – За Михаила, – сказал я, имея в виду не себя, а сына, который тогда трудился    на «Эхо Москвы», а там уже зарождалась склочная и скандальная обстановка, переросшая впоследствии в абсолютный дурдом…

     Я отправился на Пятницкую, 25 и не ощущал никакого сожаления. А ведь бывает из-за какой-нибудь потерянной или неправильно потраченной сотенной бумажки вселенские скорби охватывают. Я не думал, какой я хороший. Я вообще не придавал этому происшествию никакого значения.

     На четвертом этаже повернул от лифта направо и длинным узким коридором прошел к себе.

     – Уходишь? – поинтересовалась Елена Борисовна. Ее кабинет находился напротив, она сидела за компьютером. Двери, находившиеся друг напротив друга, мы, как правило, держали распахнутыми.

     – Пойду, пожалуй. Сейчас уберу со стола. Освобожу тебе место.

     Во время моего отпуска Елена Борисовна, женщина еще привлекательная, но с тяжелым характером, занимала мое кресло. Рулить ей внутри редакции доставляло удовольствие – пойди туда, принеси то, сделай это. Зато летучек у руководства она боялась пуще огня. Она начинала обычной машинисткой и, видимо, полагала, что все только и заняты тем, что припоминают ее прошлое. Хотя и такие, наверное, встречались. Когда двенадцать лет назад она стала моим замом, многие вознегодовали на меня, подозревали нас в интимных отношениях, которых никогда не было. Мне просто нужен был чистый администратор, лично мне обязанный и преданный. Частью она оправдала мои замыслы, а частью нет, особенно со временем.   Писала даже на меня докладные, которые начальство мне возвращало обратно.

     Стол я освободил от лишних бумаг еще с утра, осталось убрать в ящик настольный календарь, исписанный многочисленными поручениями. В другой ящик письменного стола я положил в специальную коробочку чек, свидетельствующий о погашении месячной долга по кредиту. Немного прибрался в платяном шкафу, где у меня висел наготове приличный костюм на случай неожиданных церемоний.

     – Всё, ухожу, – доложил я, запер дверь и передал ключи Елене.

     Я посмотрел на нее, осиротевшую, и мне стало жаль ее, дуру. У Елены Борисовны в этом здании было, по меньшей мере, два упорных поклонника, но ее уже подкосил комплекс старой девы. Последний реальный роман с женатым человеком она завершила по собственной инициативе лет семь назад.

     – Отдыхай как следует, – пожелала она мне с вымученной улыбкой.

     – Постараюсь, – обнадежил я.

     Проскочив по жаре трамвайное полотно, я спустился вниз и очутился на платформе станции метро «Новокузнецкая», где было попрохладнее. По дороге домой в вагоне подземного поезда я подумал мимолетно о том, что как-то странно в жизни происходит: считаешь, что рулишь сам, но это за тебя делает явно кто-то другой. И этот другой повелел мне в тот день никакие злачные места не посещать.

     За две остановки до дома я сошел и направился не куда-нибудь, а на кладбище. Там лежал мой бывший шеф, а рядом его дочь, покончившая жизнь самоубийством. Неожиданность этого решения, помимо прочего, заключалась в том, что мне взбрело в голову пройти не через главный вход (их могилы находились поблизости в первом ряду), а перелезть через ограждение, составленное из бетонных плит. В месте преодоления препятствия стояло два ящика, а внутрь нужно было спрыгнуть на асфальт с высоты примерно в два метра. Мне было тогда пятьдесят три года и юношеской гибкостью я не отличался. Приземление все же оказалось удачным. Только внутри у меня что-то хлюпнуло или хрустнуло, но боли я не почувствовал.

      Я посидел на лавочке, чтобы немного передохнуть, а потом пошел искать могилы. Я двадцать пять раз обошел эту первую линию (кажется, она называлась «первым участком»), но ничего не обнаружил. Потеряв надежду, я покинул погост через центральные ворота и, минуя огромный куб гипермаркета, заглянул в небольшой магазинчик (которого давно уже здесь нет). В нем находился аптечный киоск, где работала юная и знакомая мне аптекарша Катя.

     На самом деле ее звали Като, была она бодрой, веселой, обаятельной грузинской девушкой. Говорила без акцента и снимала неподалеку комнату с русской подружкой – также аптекаршей и ее сменщицей в том же киоске. Познакомился я с Като через мою жену Марину, которая стала в результате несчастного случая к тому временем инвалидом, и лекарства, а также их поиск заполняли немалую часть ее жизни. С Екатериной они вместе ходили в нашу единственную православную церковь на московском отрезке Ярославского шоссе. А я частенько посещал киоск по необходимости, а порой просто поболтать. Причем, без всяких задних мыслей.

     – У вас земля прилипла к левой штанине, – сказала Катя, оглядев меня из аптекарского окошка.

     Я потер штанину рукой и объяснил:

     – Ходил к одному знакомому на кладбище.

     – Ну и как?

     – Не застал.

     – Всё шутите.

     – А чего читаем? – поинтересовался я. У нее в руках была толстенная книга.

     – Ветхий завет. Притчу о Ионе прочла.

     – О чем там?

     – Будто не знаете?

     – Смутно помню. Дело было во чреве кита.

     – Не кита, а большой и необыкновенной рыбы, которую специально сотворил Господь для этого случая.
 

     Она помолчала и вдруг продолжила рассказ:

     – У Ионы было поручение от Бога отправиться в Ниневию и предупредить тамошних ассирийцев, чтобы они не слишком баловались богатством и разгульным образом жизни. В противном случае Господь обещал им большие потрясения. Ионе очень не понравилось это дело. Он самовольно взял и сел на корабль, идущий в Испанию. Тешил он себя мыслью затеряться. Во время плавания разразилась буря. И, по морскому обычаю, матросы бросили жребий, чтобы узнать, кто прогневал Всевышнего. Жребий пал на Иону, и тот признался, что согрешил. И сам попросил выбросить его за борт. Его пожелание было исполнено, и буря тут же утихла. Корабль поплыл дальше, а божественного порученца проглотила рыба. И была она, как я уже говорила, необычной. В просторном брюхе было уютно. То, что можно было назвать помещением, освещал светозарный камень. Глаза рыбы светились и через них можно было изучать морскую живность и глубины морские… Надо так понимать, что в чреве кита Иона в течение трех суток изучал тайны премудрости… Затем он потерял сознание, а очнувшись, оказался на берегу моря в том самом месте, куда и следовало прибыть. Отсюда он отправился выполнять поручение. Когда Иона достиг Ниневии, Господь отменил свое задание. И сказал Ионе примерно так: если Я пожалел тебя, то тем более сжалюсь над сотней тысяч людей, которые не могут отличить левой руки от правой…

     Я попрощался с Като и вскоре добрался до дома. Я жил тогда один, Марина находилась на даче. Есть мне не хотелось. Я принял душ и немного побренчал на гитаре. С тех пор не брал ее в руки десять лет. Потом около полуночи заснул. И более странного и жуткого сна мне с тех пор не доводилось видеть…

     У сна был сценарий. Я очутился ночью в незнакомом городе. Через какую-то темную муть я видел черные здания небоскребов, в окнах которых не светилось ни единого огня. Посредине сумрачной площади, покрытой брусчаткой, стояла хорошо освященная кабина лифта без дверей. Рядом расположился мрачный силуэт безжизненного дома, уносящегося вверх. Неба не было видно. Над кабиной я углядел какой-то подъемный трос, казавшийся не прочнее нитки. Ни шахты, ни рельсов ничего не существовало и в помине. Не помню, как я очутился в этом летающем гробу, и он медленно стал подниматься, раскачиваясь и болтаясь в пространстве. Я ощущал, как ношусь вдоль фасада сумрачного дома в открытой кабине, откуда выпасть не составляло ни малейшего труда, ибо в ней не наблюдалось никаких поручней, она была абсолютно гладкой внутри. Я чувствовал, что мы поднимаемся наверх, и страх обдавал меня леденящим холодом…

     Каким-то чудесным образом я не вывалился из летающей открытой кабины, и она вдруг причалила довольно ловко к входу в весьма обустроенное чердачное помещение. Я вышел из злосчастной кабины и попал в некий холл, отделявший меня   от бездны. Нельзя сказать, что помещение ярко освещалось, но достаточно. Был   тут торшер рядом с массивным диваном. Остальной мебели, если она и присутствовала, я не разглядел или не придал окружавшим меня предметам значения.

     Холл имел продолжение в виде полутемного коридора, как бывает в гостинице ночью. У торшера сидел совершенно обычный Владимир Анатольевич Андреев с большими ушами, с черными угольками умных глаз, которые очки в золотой оправе ничуть не увеличивали. Лицо у него было необычайно серьезным. За его спиной кто-то прятался. Я принялся всматриваться, и она как ребенок, не сумевший утаиться во время игры в прятки, встала, вышла из своего укрытия и уселась на диван ближе ко мне с таким видом, будто ничего экстраординарного не происходит. Это была Людка Комиссарова. Мне показалось, что она хитро и даже едко улыбается.

     Андреев, будучи замом председателя, курировал нашу редакцию, то есть был моим непосредственным начальником. В прошлом году я присутствовал на его отпевании в церкви «Всех скорбящих радость». В результате интриги лет десять назад его понизили в должности, которую, возможно, он и занимал не по праву. Но еще до этого он начал спиваться, пил каждый день, однако терпеливо высиживал на работе положенные часы. Женщины были его слабостью (и они чувствовали это), у него была милая, гладкая и холеная жена. Не ведаю, было ли ей известно, что всегда вместе с ней кто-то существовал параллельно. При всех своих недостатках и нездоровом образе жизни, Андреев был человеком ясного и сильного ума, несколько раз давал мне дельные советы. Недели за три до смерти В.А. совершенно перестал пить. Умер он дома во сне в шестьдесят четыре года. Его отличала одна хорошая черта, свойственная немногим, он никогда ни на что не жаловался.

     Людмила Сергеевна Комиссарова выросла в богатой семье хозяйственного работника, сама некоторое время являлась главным бухгалтером, а до этого находилась на различных финансовых должностях. Годам к тридцати пяти ее охватила скука от приевшейся сытости и роскоши. Она бросила мужа и двух детей. Увлеклась молодым   человеком, с которым уехала в Питер, чтобы завести собственное дело. Этот тип ее ограбил и бросил. Она вернулась в Москву как побитая собачонка и через два года умерла от обширного рака. Было это в конце прошлого века…

     Биографические справки пронеслись в моей голове моментально. Людка поглядывала на меня со снисходительной улыбкой и не произнесла ни единого слова.

     – Где я? – мой вопрос относился к Владимиру Анатольевичу.

     Он встал с дивана, но руки мне не подал.  Все остальное было вполне обычным: костюм, рубашка, галстук, голос.

     – Это что-то вроде гостиницы, – Андреев помолчал. – Но тебе сюда не надо.

     – А куда мне надо? – недоумевал я. – Спускаться обратно? Разобьюсь.

     – Я не знаю, как там, за перегородкой, обстоят дела, – сказал Владимир Анатольевич. – Однако знаю точно, что здесь тебе находиться нельзя. Ты уж как-нибудь попробуй спуститься…

     Он снова сел на диван у торшера и стал разглядывать пол, не обращая больше на меня никакого внимания. Я постоял немного в растерянности, но, сообразив, что разговор больше не возобновится, направился к кабине лифта. И он тотчас сорвался вниз, пытаясь извергнуть меня из себя, ударяясь то и дело о фасад здания, летая зигзагами по кромешной тьме. Ужас падения или полета был таков, что подсознание, мелькавшее где-то вдали от меня, подсказывало: ты должен проснуться. Но этого не происходило до тех пор, пока мы не совершили отнюдь не мягкую посадку на брусчатку площади…

      Я проснулся. Было около четырех часов утра. Еще оставалось немного утренней прохлады, однако ощущалось, что невыносимый зной скоро вступит в свои права. Мне было очень плохо, ничего вроде бы не болело, но я себя чувствовал абсолютно больным – так, что хуже некуда. Я даже не мог определить, нахожусь ли я в собственной квартире. Все в этом реальном мире было чуждо мне, и я ему был чужой. Я дотронулся до собственной головы, она была ледяная как у мертвеца. Но к чувству прохлады, к которому я стремился, это не имело ни малейшего отношения. Духота постепенно становилась невыносимой.

     Я с трудом встал с постели, силы покинули меня почти полностью. Я был скорее неживой, чем сущий. Я вообще ничего не чувствовал, может быть, кроме невыносимой духоты. И преобладавшее во мне бесчувствие казалось страшнее боли и страданий. Я отправился в душ, подобно привидению. Струйки воды напоминали мне мельчайший бесцветный песок. Не получив облегчения, я надел белую рубашку с короткими рукавами, летние джинсы, носки и кроссовки.

     После неимоверных усилий я уселся в кресло и взгляд мой упал на цветок, который стоял на окне возле кровати. Он еще весной начал мутировать, прекрасные желтые и розовые бутоны отсохли, листья превратились в шипы. И он переродился в разросшийся колючий папоротник. Мне пришла мысль, что и я от него переродился в какого-то больного и бесчувственного человека. И мне вдруг стало необходимо от него избавиться. Я взял его за горшок и с трудом понес к двери. След иголок или шипов тянулся за мной. Я не запер дверь. В подъезде никого не было, на улице не встретилось ни одной души. У контейнера силы покинули меня, цветок выпал из рук, горшок разбился. В нем не осталось ни грамма земли и специальных камешков. Толстые корни с узлами, будто от варикозного заболевания, проглотили все, что находилось вовне, без всякого разбора. Напугать меня могло, что угодно, даже это уродливое биологическое происшествие. Мне казалось, что часы моего земного пребывания сочтены. Ледяная голова, отсутствие пульса, я его никак не мог нащупать, являлись несомненным доказательством такого печального вывода.

     Я вернулся к себе еще более измученный, а думалось, что всякие лимиты исчерпаны. Я был весь перепачкан зловредным и колючим растением и мне заново пришлось принимать душ и переодеваться. К моим тяжким страданиям – к зною Сахары и ледяной голове – прибавилось чувство абсолютного одиночества. Я перешел в другую комнату и сел в кресло, раздумывая, кому бы позвонить. Друзей у меня здесь не осталось. Один жил в Америке, другой – в Литве, сочувствие сослуживцев до конца искренним я считать не мог. Сын мой Миша сегодня (в субботу) дежурил на четырнадцатом этаже известного здания на Новом Арбате, читал и составлял новости. Сестра Ольга работала в тот день «телефонным рабом» в одной жуткой конторе. Там заставляли навязывать потребителям непотребную продукцию   и тем немногим, кому удавалось обмануть клиента, платили зарплату, остальные ходили в кандидатах на зарплату (ей – кандидату наук – это больно било по самолюбию, но устроиться в другое место пока не получалось), из замкнутого пространства людей, попавших сюда от безысходности, не выпускали по двенадцать часов в сутки.

     С женой Мариной я больше недели был в разладе, она проживала на даче и сигналов от нее не поступало, я тоже молчал. А получилось так. Я сидел в зале игральных автоматов, выпив пару литров пива и проиграв тысячи три рублей, когда она вломилась туда с нашей огромной восточноевропейской овчаркой Дугласом и устроила настоящий погром, а устроив и перепугав полоумную братию, гордо удалилась. Хозяин этой клоаки тут же заявил, что отправит меня в подведомственное ему отделение милиции и там мне вправят мозги по первому разряду. Я поклялся, что завтра же утром возмещу ущерб, и обещание свое выполнил…

     Куда-то надо было все-таки ехать. Мне не хотелось умирать ни дома, ни на улице. Выбор мой после тягостных раздумий остановился на Мане – так я стал называть свою супругу после учиненного ею в игорном заведении беспорядка. Итак, я решил отправиться на дачу и там распрощаться с бессмысленной жизнью хотя бы не в гордом одиночестве. Правильность выбора пункта назначения подразумевало и примирение сторон. Мне было настолько дурно, что страха смерти я не испытывал. В те ужасные минуты она воспринималась мною как избавление.

     Выбравшись из дома и едва держась на ногах, я побрел к местной сберкассе, наличности у меня не оставалось. Банкомат не работал, деньги по пластиковым карточкам выдавали из единственного окна. Довольно длинная очередь большей частью находилась за пределами помещения. Я понял, что из этой очереди я прямиком отправлюсь не на дачу, а в морг. Такое убеждение во мне было столь сильно, что я поступил так, как никогда бы не сумел в нормальной жизни. Я прошел внутрь, протиснулся к окну и завопил (или завизжал), насколько хватило сил:

     – Люди! Я болен… Я не могу стоять…

     Удивительно, но мне поверили. Никто даже слова не сказал. Я на протянутой клавиатуре набрал код и получил несколько тысяч рублей. В соседнем магазине я купил винограда, пирожных и не помню еще чего – не ехать же с пустыми руками. Пакет я еле волок, в руках отсутствовала всякая сила. Под палящим солнцем я дотащился до Ярославского шоссе, проковылял, не обращая внимания на проносящиеся машины, на другую сторону. Подземный переход пугал меня своей сложностью спуска и подъема. Тут же подкатил солдатик на черной «Волге». Он только что отвез своего начальника по указанному адресу и был свободен…

     Маня поливала цветник из шланга. Увидев меня, презрительно, как только она одна умела, фыркнула и отвернулась.

     – Наигрался? – снизошла она до вопроса.

     – Марина, – умоляюще попросил я, – потрогай мой лоб.

     – Вот еще, – она немного подумала и сказала: – Ладно, иди сюда.

     – Не могу.

     Я выронил пакет и стал сползать вниз по внутренней стороне калитки. Маня подошла, дотронулась до моего лба и констатировала:

     – Как у мертвеца.

     – Вот именно, – подтвердил я.

     Она, в течение получаса, как раненого партизана, тащила меня на себе в наш отремонтированный по европейскому стандарту, расширенный и комфортабельный дом (я его в таком превосходном состоянии видел впервые, но он мне казался чужим). Маня приговаривала:

     – Надо чем-то расширить…

     – Что расширить? – наконец, выдавил я из себя.

     – Сосуды… Вот твоя комната. Узнал?

     Я лег на какую-то постель поверх покрывала. Марина притащила многочисленные коробки с лекарствами. Разложила их на столе и стала с завидным интересом заниматься поиском нужного препарата – маленький болезненный колобок в больших очках, дырявых шортах и футболке а-ля Че Гевара. В итоге нашла, приподняла мне голову и дала запить.

     – Ну, что – полегчало? – спросила она.

     – Вроде бы, – соврал я.

     – Пойду поработаю. Пообедаем вместе, – пообещала она.

     Я не мог обедать, потом не стал ужинать, но не на мгновение не сомкнул глаз. Все глядел на покрытый лаком чуждый мне потолок. Пустота и холод сопровождали меня в невидимую, но дальнюю дорогу.

     – Завтра тебе придется ехать в Москву, надо вызвать врача. Я попытаюсь найти машину.

     – Не хочу в Москву, – отнекивался я вяло.

     – Не хочешь к своим подругам?

     – Нет, – с трудом возражал я.

     Она всегда говорила на тему о «подругах» с такой уверенностью, что иногда и я начинал верить, что часть моих сотрудниц и есть те самые подруги, только об этом мне пока ничего не было известно.

      – Все равно надо показаться врачу. Что-то с тобой случилось. Я не раз тебя предупреждала, что нездоровые увлечения до добра не доведут…

      На ночь я получил порцию снотворного и ночной горшок. Но так и не заснул и ни разу не встал с постели, даже не смог переодеться. Маня укрыла меня пледом. Окна были распахнуты, с соседнего участка вещало Радио «Свобода», шла передача о тяжелой участи больных СПИДом…

     Через какое-то время Марина зашла меня проведать:

     – Может быть, у тебя начался СПИД?

     – Ничего исключать нельзя.

     Она дотронулась до моей ледяной головы и прокомментировала:

     – Расширения не происходит. Отчего бы это?

     – У меня и пульса нет.

     – Ну, ты и скажешь… Действительно, нет. Так бывает, иногда не прощупывается. Попробуй заснуть.

     Она, немного озадаченная, затворила за собой дверь. Потом открыла:

     – Тебе нужно пройти обследование, лечь на месячишко в хорошую больницу. По поводу машины я договорилась. Завтра тебя отвезут. Может, мне поехать с тобой?

     – Не беспокойся…

     – Как же не беспокоиться?

     И она окончательно закрыла дверь. Начало темнеть и всякие звуки стали покидать меня. Что-то вокруг происходило, но я ничего не слышал и заснуть не мог … Я остался совсем один в неприятной пустоте.  Я не испытывал никаких физических страданий, но ни о чем не мог думать. Я попал в сплошную изоляцию и вскоре понял, что сам подняться не смогу и не в силах буду позвать на помощь. А главное, никто из окружающих не в силах будет эту помощь мне оказать. Меня вдруг охватила жуткая мысль об исчезновении из этого мира, который можно сколько угодно критиковать. Но как же без него? Как же без себя? Ужас чудовищный…

     «Мы несчастливы, потому что у нас нет контакта с Богом», – неожиданно пронеслось в моей ледяной голове. И я спросил: «Кто это говорит?» Ответа не последовало. Я попытался заплакать от жалости к себе, но не смог, ничего во мне живого не осталось. Я стал лепетать, чтобы почувствовать, что существую:

     – Господи, помилуй… Господи помилуй…

     Откуда взялись эти слова, которые, возможно, я и произносил когда-то в шутку? Но теперь наступил грозный час, где шутка перестала быть реальностью. Я тихонько и безнадежно завывал:

     – Господи, помилуй… Господи помилуй… Господи помилуй…

     Ничего больше не мог выдавить из себя. И этим словам не было конца. Потом этот страдальческий лепет перерос в вопль, в требовательный вопль – то ли внутренний, то ли внешний. Но как узнаешь в пустоте?.. Однако и она содрогнулась и заколебалась, будто почувствовала на себе некое воздействие…

     – Господи, поми-и-и-и-и-и-и-и-луй!!! – разносился мой отчаянный крик по каким-то пространствам, сменяющим друг друга. Я уже был не здесь. Но где? «Мы несчастливы, потому что не имеем контакта с Богом» – произнес опять некто. Как его обрести, Господи? Как?

     – Господи, поми-и-и-и-и-и-и-и-луй… Господи, поми-и-и-и-и-и-и-и-луй…

     Я повторял эти слова снова и снова, тысячи раз, то причитая, то вскрикивая, а меня уносило все дальше во вселенную безвозвратно. Но это было не пространство, заполненное загадочными звездами, это была вполне ощутимая плотная и липкая тьма. Время потеряло смысл, прекратилось, остановилось…

     И тут вдруг, после нескольких веков мольбы и причитаний, я вырвался из этой могучей спеленавшей меня крепко накрепко паутины и во мгновение ока вернулся в прежнюю комнату. И мне почудилось, что дело идет к рассвету…

     Помещение расширилось и заполнилось некой более плотной, чем воздух, сущностью, которая благоухала жасминовым ароматом или непередаваемым запахом речных белых лилий моего детства. Но все это было тоньше и изысканнее. Пространство пропиталось живой и таинственно мерцающей субстанцией. И я услышал голос, будто бы исходящий из нее:

     – Больше не выпьешь ни капли вина, а если выпьешь – тотчас умрешь…

     Добавить нечего. Нужно было что-то спросить, но я по-человечески растерялся оттого, что отчетливо услышал голос мерцающей сущности…

     За окном стало светло. Я лежал на той же постели. Только подо мной нечто посапывало и поскуливало. Это был Дуглас, вытянувшийся вдоль кровати, и куда-то бежавший во сне, поскольку лапы его подрагивали. Я дотронулся до собственной несчастной головы, она потеплела. Вошла Марина.

     – Будешь пить чай?

     – Только сначала душ приму. Откуда здесь Дуглас?

     – Когда ты приехал, он был у Кирилла Ваца, тот его угощал остатками званного ужина, потом Дуглас прибежал домой, но почему-то тебя не заметил. Всю ночь проспал у меня наверху, а под утро спустился к тебе…

     Меня довезли только до станции, было воскресенье и никому не хотелось мотаться в два конца. Туман из моей головы улетучился. Все было бы ничего, но появилось новое мерзкое ощущение, будто в печень мне засунули кирпич. Марина предположила, что начался цирроз. Может быть… Мы распрощались, поцеловавшись. Я обещал, что сегодня же буду у врача, но не очень-то рвался его посетить в выходной, поскольку дело пришлось бы иметь с дежурным, а не участковым…

     Электричка пришла переполненная. Я стоял в проходе и обеими руками держался за «кирпич». Какая-то девушка уступила мне место. Это случилось впервые в моей жизни.

     – Все равно попка прилипает к скамейке, – оправдывалась она. Жарища стояла несусветная. Всегда ее буду вспоминать.

     В зале станции метро «Комсомольская-кольцевая» толпа была как на демонстрации. На лестнице, ведущей к эскалаторам, стояла согнутая пополам старуха и просила милостыню. Она олицетворяла собой скорченный монумент всеобщего недуга. Ей уже никогда не разогнуться. А мне? А нам?..

     Не помню, как добрался до дома и повалился на свое скомканное ложе у окна. И на нем, и вокруг него оставались иголки от ядовитого цветка. «Кирпич» вместо печени не собирался пока рассасываться…

     К вечеру мне немного полегчало, «кирпич» уменьшился почти наполовину. При помощи пылесоса я уничтожил всякие воспоминания о ядовитом цветке. Мне захотелось к людям, на улицу, я стал страшиться одиночества. Я пешком преодолел довольно большой круг по нашим окрестностям, заглядывал в магазины, засматривался на симпатичных женщин. Я потихонечку оживал…

     В понедельник я поехал в так называемую «президентскую поликлинику» на Таганку. Эта медицинская сеть к президенту и его окружению не имела никакого отношения. Просто учреждение оплачивало начальству средней руки типа меня абонемент на лечение в течение года. От районной подобная поликлиника отличалась лишь отсутствием бесконечных и злобных очередей. Мой лечащий врач (а я появился впервые за три года) женщина средних лет исписала почти целую общую тетрадь с целью восстановления истории моей запутанной болезни. Конечно, ни о чем необычном я не посмел ей сказать. Она же по-своему успокоила меня:

     – На практике как бывает? Кто-то пукнул рядом с вами в метро, занес инфекцию, а потом лечись сто лет… В общем я вам выписала талоны на все существующие у нас анализы и записала вас к основным нашим профильным врачам…

     Мое обследование длилось до поздней осени. Елене Борисовне порядком надоело меня подменять, но упрекнуть меня было не в чем. Завершилось оно при таких обстоятельствах. Какой-то весьма ученый уролог, писавший докторскую диссертацию, провел рентгеновский осмотр моей простаты и заявил:

     – Вам же совсем недавно делали операцию. Посмотрите: вот и аккуратный шов хорошо заметен.

     – Мне ни разу в жизни не делали операций, – возразил я.

     Он внимательно изучил мой живот и пах.
   
     – Действительно, – согласился он.

     И в течение, наверное, часа изучал исписанную моим лечащим врачом общую тетрадь. С каждой страницей ему становилось понятнее, что со мной происходило, и он сам себе кивал головой.

     – Ход событий таков, – сообщил он с видом Шерлока Холмса, – у вас было воспаление простаты, вероятно, сильное. При резком движении или падении воспаленный очаг лопнул и гной попал в брюшную полость. Вы могли умереть от заражения крови, но печень справилась, организм справился… Анализы у вас хорошие. Сейчас мы измерим силу исходящей струи, и я вас отпущу на все четыре стороны.

     – Каким способом? – удивился я.

     – Научным. Пописаете в этот прибор…

     Перед новым годом, сбежав пораньше со службы, я зашел в местный гипермаркет и купил несколько сувениров к празднику, в том числе и фарфоровую собаку для Като. Потом вставил карточку в банкомат, чтобы проверить, сколько мне начислили в бухгалтерии. На чеке я обнаружил семизначное число и подумал, что в системе произошел сбой. Позвонил по мобильному телефону расчетчице.

     – Все правильно, – подтвердила она. – Пришел приказ из администрации оплатить вашу аналитическую работу за последние десять лет…

     Катя сидела в своем аптечном киоске и, обслужив пару покупателей, принялась с серьезным видом за чтение очередной книги. И тут я преподнес ей подарок.

     – Какая милая собачка, будет охранять меня. Спасибо, – обрадовалась она.

     – А что вы читаете?

     – Православный молитвослов для девственниц.

     – Это что-то новенькое.

     – Я выхожу замуж и уезжаю в Грузию.

     – Печально, – мне по-настоящему стало печально. Я надеялся поделится при подходящем случае тем, что со мною произошло. Да и вообще…

     – Ничего в этом печального нет, – сказала без тени сомнения Като. – Мы ведь так хорошо с вами разговаривали.

     – Славно разговаривали, – признался я.

     – И это навсегда останется с нами.

Ноябрь 2015 года


ДУБРОВСКИЙ
       Он выключил магнитофон и, прихватив с собой сводку новостей и материалов «Голоса Америки», направился в конец длинного и узкого коридора, чтобы показать напечатанные на машинке листочки старшему ночному дежурному Юрию Александровичу Новикову. Тот, сидя в кресле главного редактора и шмыгая тонким носом, бегло пробежался по ним, и кое-что отчеркнул карандашом для дополнительной распечатки. Затем поглядел на Дубровского – человека лет сорока с землистым лицом и воспаленными глазами – и поинтересовался:

       – Ну, как ты?

       – Лучше всех, – раздраженно ответил дежурный редактор.

       – Иди отдыхай.

       Было около часа ночи. Вздремнуть можно было минут сорок. После оставалось еще проверить напечатанные машинистками расшифровки, дослушать пару больших программ (на иновещании они обычно не превышали двадцати пяти минут) и прочитать сформированный Новиковым оперативный бюллетень. Потом начинался новый вещательный день, который заканчивался для ночной смены восьмичасовыми последними известиями.

       Дубровский вернулся к себе в операторскую кабину, задвинул плотную штору на окне, отгородившись от уличных фонарей, сдвинул два глубоких просторных кресла и свернулся клубком в образованном ими пространстве, погасил настольную лампу и накинул на себя плед.

       Он заснул почти мгновенно. Ему приснилось наше здание на Пятницкой, 25, только оно раздвинулось и углубилось. В огромных помещениях надземных и подземных этажей толпились люди. Много было стариков с поседевшими как лунь головами. Одному из них (видимо, начальнику) он показал какую-то объемистую рукопись. Старец вдруг принялся ее энергично править: вычеркивать абзацы, переставлять и заменять слова.

       Потом (во сне) Дубровский вышел из здания, свернул направо по Землячке (ныне Большая Татарская) и зашагал в сторону Павелецкого вокзала. Улица напоминала параболу: глубоко и плавно опускалась к середине, а в завершении резко поднималась к небу. В реальности она была достаточно ровной.

       На привокзальной площади, несмотря на ночь, все три заведения общепита работали (такого в ту эпоху никогда не бывало). Перед каждым входом стояла длиннющая очередь. Он попытался один раз проникнуть внутрь обманом, сказав, что забыл за столиком авоську с продуктами. Однако ему не поверили и грубо оттолкнули от дверей. Дубровский проснулся, тут же поднялся с импровизированного ложа, ошарашенный случившимся.

       Он в миг оделся – башмаки, плащ, шарф и шляпа. Выскочил в коридор, сделал несколько шагов.

       – Ты куда? – послышался за спиной голос Новикова.

       – Душно, выйду проветриться на пять минут.

       – Хорошо. Только перед этим зайди в кабинет Андреева, он искал тебя, сейчас перезвонит.

       Владимир Анатольевич Андреев был тогда заведующим аналитическим отделом. Он рекомендовал шефу Виктору Ильичу Яроцкому взять Дубровского в ночную смену переводом из газеты «Известия».

       Ничего не подозревая, беглец зашел в кабинет Андреева, сел, не снимая плаща, за его стол у телефона. Юрий Александрович внезапно закрыл толстенную звуконепроницаемую дверь снаружи на ключ. А мне велел бежать на улицу и следить за тем, чтобы бывший корреспондент «Известий» не выпрыгнул с четвертого этажа.

       Я бросился вниз, не успев накинуть на себя куртку. Была зябкая осенняя ночь. Дубровский, распахнув широкое окно, стоял на подоконнике. Слишком высоко, подумал я, вокруг меня расстилался сплошной асфальт. Мне показалось, что на его лице расцвела улыбка. Но, постояв немного, он как бы потух и поднял руки вверх, повернулся спиной и нехотя слез на пол…

       Около половины одиннадцатого утра мы пили с ним пиво из бочки неподалеку от храма Василия Блаженного. Тогда там, на противоположной от Красной площади стороне, располагались торговые ряды, магазинчики, забегаловки, букинистическая лавка и даже поликлиника, славившаяся гомеопатическим лечением.

       Дубровский в подробностях пересказывал мне приснившийся ему в операторской кабине сюжет и объяснял, какой эпизод что означает, согласно самиздатовскому справочнику Густава Миллера. Я из его слов лишь запомнил, что усердно редактируемая во сне рукопись сулит наяву ее скорую публикацию.

       Приблизительно лет через двадцать я увидел нечто подобное в ярком сновидении, и через пару месяцев мою первую повесть напечатали в журнале «Юность» в шестом номере за 1994 год.

       Дубровский (имя его не могу вспомнить) умер в начале зимы от тяжелой формы алкоголизма.

22.02.2020   


ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБРАТНОЕ
       Удивительное событие произошло со мной в начале апреля 1976 года. Я получил незаслуженную, но самую высокую награду в своей жизни – выше не бывает и уже не будет.

       В ноябре 1975 года я покинул 23-ю спецшколу возле метро «Парк культуры», где преподавал русский язык и литературу.

       По объявлению я пришел на знаменитую Пятницкую, 25. Судя по тому, что в этом объявлении говорилось, передо мною открывались небывалые горизонты в области информации. Правда, на деле все оказалось не таким радужным, как предполагалось: я попал на «прослушку». Ею занимались или самые никчемные люди, или те, у кого не было на земле никого, кто бы мог за них заступиться.

       Мы работали каждые третьи сутки с пяти вечера до десяти утра. И это только официально. В реальности приходилось часто находиться на рабочем месте и дольше. У каждого «слухача» было по десять часов эфира на брата, пять часов на сверку распечатанного материала (расшифровок) и два часа на еду и сон, если мы успевали справиться с заданием. Я исхудал, был хронически простужен, моя нервная система испытывала значительные признаки истощения. Из-за постоянного недосыпания у меня периодически не хватало сил на личные занятия, помимо самых необходимых. Еще живы люди, которые в подобном режиме дотянули до пенсии, но их крайне мало.

       26 марта 1976 года из района Покровских ворот мы с женой и крохотным сыном переехали в новостройку в восьмистах метрах от Московской кольцевой дороги. До метро ходил битком набитый автобус…

       В первых числах апреля к полудню я добрался с работы домой и повалился спать. Вскоре раздался звонок в дверь. Когда я ее открыл, на площадке никого не было, а на полу лежал букет роз с запиской, которая сохранилась до сих пор.

       «Нашему единственному любимому учителю Михаилу Олеговичу от ваших учеников бывшего 8 “А”» … Далее шли двадцать подписей. На меня глядели не фамилии, а лица: добродушного Лени Шапиро, саркастического Андрея Ковалева, прехорошенькой и почти взрослой Марины Тузовой…  Краткое послание было написано от руки и на листке из ученической тетради. Авторы испытывали трудности при написании слова «ваших». Оно написано то ли с заглавной, то ли со строчной буквы. Тут требуется дополнительная экспертиза. Бывшего – потому что ныне они учились в девятом классе, но вспоминали тот восьмой, когда я был их классным руководителем.
 
       Я быстро оделся, выскочил на улицу и встретил жену с коляской. Она сообщила, что из подъезда вышли две девушки и направились в сторону шоссе. Автобусы ходили редко, и я застал их на остановке.

       – Здравствуйте, красавицы, – произнес я непривычным игривым тоном.

       – Здравствуйте, Михаил Олегович, – сказали девятиклассницы, наверное, пожалев о том, что решили вернуться в прошлое.

       – Почему вы убежали?

       – Мы не убежали, мы решили, что никого дома нет, – ответила Таня Главацкая. Она здесь была главной и ее покоробило слово «красавицы». Она не хотела быть красавицей и преднамеренно старалась выглядеть не особенно привлекательной.  Среди девочек-подростков встречаются такие типажи.

       – Как вы меня нашли? – поинтересовался я.

       – Соседка на Покровке дала адрес, – ответила Алла Гичко.

       Татьяна была серьезным и умным человеком. В прошлом году на уроке внеклассного чтения она сделала доклад (так мы эти задания называли) по повести Сэлинджера «Над пропастью во ржи» и по роману Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Вывод ее был не утешителен. Она полагала, что у нас, в СССР, происходит то же самое: общество охвачено непроходимой тупостью, книги скоро отменят или будут воспитывать ненависть к чтению. В общем получался сплошной мрак. Я даже пытался с ней спорить.

       Таня принципиально не обращала внимания на мальчиков, считая их дураками с примитивными желаниями. А на Аллу, ее подругу, только и делали, что обращали внимание, и примитивные желания по отношению к ней не скрывали. За Аллой Гичко упорно и долго ухаживал один десятиклассник, и злыдня-директриса приказывала мне проследить за тем, чтобы «этого» не случилось, Боже упаси, в стенах нашей образцово показательной школы…

       – Как вам на новом месте? – спросила Таня Главацкая.

       – Прекрасно, – соврал я.

       Мне на днях закатили выговор «За утерю политической бдительности». Я в одном из прослушанных материалов не смог разобрать пару фраз, а выпускающая их вставила в текст распечатки, исходя из логики. Логика не сработала, в западных СМИ появились опровержения. Выпускающую отправили на пенсию, ей было под шестьдесят, а я получил письменное взыскание первой категории и мое присутствие в здании на Пятницкой, 25 находилось под большим вопросом. Но перед своими бывшими ученицами я не желал распускать нюни.

       – Вы к нам больше не вернетесь? – задала странный вопрос Алла.

       – Не знаю, – уклонился я от ответа.

       – Как же он вернется, – объяснила неразумной Алле разумная Татьяна, – если его вытурили…

       То, что меня выгнали, была полуправда, я и сам хотел уйти. Я тогда не понимал, что цель жизни есть борьба с собственными недостатками и безумием.

       Подошел автобус, и я навеки разлучился со своими верными подружками.

29.05.2014 – 09.08.2021


ВЗЫСКАНИЕ ПОГИБШИХ
       Происходило это, скорее всего, осенью 1967 года. Мне было 15 лет, а маме – 35. Мы от высотки МИДа у Смоленской через подземный переход пробрались на другую сторону Садового кольца, где находился тогда небольшой пустынный сквер. Там мы ждали, когда подойдет троллейбус «Б». Моросил дождь, окружающее пространство выглядело выцветшим и скучным, отчего на сердце становилось тревожно.

       Мама заплакала, вытирая носовым платком растекавшуюся по щекам тушь с ресниц.

       Полчаса назад мы покинули Первую поликлинику Четвертого главного управления Минздрава СССР, расположенную в старом московском районе Сивцев Вражек. Я проходил очередную ежегодную диспансеризацию, обязательную для детей партийных работников. Мама посетила врача по фамилии Дербандикер, которая по результатам проведенных накануне тщательных исследований поставила ей неутешительный диагноз и не стала скрывать или смягчать его – рак в неоперабельной стадии.

       Мы проехали три остановки до метро «Парк культуры», миновали спецшколу номер 23, куда я был направлен по распределению ровно через семь лет, прошли мимо церкви Николая Чудотворца в Хамовниках, свернули на улицу Льва Толстого, а оттуда – в элитный Несвижский переулок. Здесь в крайнем четвертом совминовском доме на одиннадцатом этаже мы совсем недавно получили уютную трехкомнатную квартиру. Из ее окон в первый год или два были видны кремлевские башни, потом другие новые здания заслонили их.

       В просторной кухне, где у нас стоял экспериментальный телевизор с огромным экраном, мы наскоро попили чаю, после чего мама собралась и уехала по своим скорбным делам. Я же в гостиной с двустворчатыми дверями улегся на зеленый диван и принялся читать брошюру, в которой популярно излагались взгляды Альберта Эйнштейна, она называлась «Теория относительности для миллионов».

       Эта книжица в мягкой обложке уносила меня из повседневного трагического мира, жаждущего лишь успеха, денег и удовольствий, в расширяющееся пространство таинственной вселенной. В ней можно было путешествовать не только по далеким галактикам, но и по времени. В отдельной главке рассказывалось об эффекте близнецов. Один оставался на Земле, а другой улетал в космос на ракете с околосветовой скоростью. Когда он возвращался через десять лет, то встречал брата глубоким стариком. Время на космическом корабле и на планете длилось по-разному, утверждалось в данном мысленном эксперименте. Более того, речь шла о том, что при сверхсветовых скоростях, если бы они существовали (одни ученые эту возможность отрицают, а другие допускают), время повернуло бы вспять…

       Мама отправилась на трамвае к знакомой старушке – хирургу с дореволюционным стажем. Она жила в начале Малой Пироговки в доме за физическим факультетом Педагогического института. (Всё это ныне – «золотая миля», и слава Богу, что нас там больше нет). Гита Хаимовна была членом РСДРП (б) с 1907 года (вступила в партию в 17 лет) и считалась старым большевиком. Муж ее, скончавшийся лет пять назад, Константин Степанович Якимов, был дворянином, что позволило ей получить высшее медицинское образование еще в Царской России.

       Услышав мамину историю, Гита оживилась:

       – Маша, посмотри на себя в зеркало. Ну, какой у тебя рак? Я видела сотни смертельно больных, у них канцер был на лице написан. Скажи этой Дербандикер, чтобы сделали тебе повторные анализы.

       Как она была права! Рака не оказалось. Но жизнь мамы продлилась не очень долго…

       Я вскоре забыл об этой истории (своих хватало), покинул навсегда Несвижский, прозябал годы в суете, боролся с ней в свободные минуты при помощи изучения философии и религии. Могу сказать, что последователи Иммануила Канта (1724 – 1804), наиболее крупного до сего дня философа, уверены, что окружающее нас пространство есть во многом плод нашего воображения, нашего восприятия, каковое сильно отличается, например, от восприятия кошки или комара. Большинство сторонников кантианства верят в то, что человек бессмертен и время присуще исключительно его личному «я», что аксиомы и догматы устанавливает не Господь Бог, а мы сами.

       Встречаются люди, которые полагают, что время способно двигаться не только вперед, но и в противоположную сторону. Если так, то нас должно тревожить не будущее, а прошлое. Оно тянется за нами, чаще всего, если пораскинуть мозгами, настоящим адом, даже если мы никого не убили и не ограбили, а просто делали глупости и ошибки в поисках успеха, денег и удовольствий. Не хочется попадать обратно туда!Однако, возможно, нам в прошлое возвратиться придется. Несомненно и очень скоро мы расстанемся с теперешним телом и жарить на дьявольских сковородах станет нечего, но душа, память, подсознание сохранятся, не подвергнувшись тлению. И они со сверхсветовой скоростью устремятся в прошедшее, чтобы мы помучились и преодолели греховность свою. Затем очищенными от зла предстали перед Страшным судом и обрели новую землю и новое небо.

         Вспомните слова Христа: «Я пришел взыскать и спасти погибшее».

14.03.2020