Блудный сын. Часть первая. Глава 7

7

     Удачи одна к другой вселяли веские надежды на признание в скором будущем, а Рембрандт ощущал себя словно на горящих углях: отцу становилось всё хуже. Хармен ван Рейн угасал как тонкая свеча, неумолимо съедаемая язычком огненного пламени. Он ослаб и одряхлел, запавшие глаза в тёмных кругах плохо видели, он стал почти слепой. Врач, навещавший теперь не только Геррита, но и отца, не обнаружил никаких признаков чумы, постоянно поражавшей то один то другой город, или даже обычной простуды, он разводил руками и поднимал их к небу.

     Во время одного из визитов врач улучил момент и тихо сказал Адриану готовиться к самому худшему, но и без его предупреждения в семье уже понимали к чему идёт дело. Хармен ван Рейн,неустанно трудившийся всю жизнь, по привычке пытался руководить семейным делом, иногда наведывался на мельницу, создавая лишние хлопоты домочадцам. Боясь, что он наткнётся на что-нибудь и упадёт или поранит себя, они посылали Лизбет вместе с отцом. Адриан перебрался в отчий дом, оставил своё башмачное ремесло и вернулся к семейному, мельничному, став старшим в семье и ведущим в фамильном деле.

     Рембрандт чувствовал особую близость к отцу и благодарность за то, что Хармен ни разу не попрекнул сына, решившего отойти от потомственного ремесла и заняться иным делом, далеко не всегда прибыльным, не всегда даже гарантирующим хлеб с маслом. Рембрандт не находил себе места, видя умирающего отца. Его сердце, всё его нутро заполняли глухая, ноющая тоска и отчаяние. Иногда ему хотелось кричать от безысходности, оттого, что уже ничего нельзя сделать. Иногода его сковывал страх. И постоянное, гнетущее ожидание непоправимого. Может быть это и его смерть? Может быть так умирают?

     Невзирая ни на что, он должен был заниматься с учениками и работать. Он занимался и писал, писал, писал. Делал бесконечные карандашные зарисовки своего дряхлого, ослабевшего старика, на позирование для портрета у Хармена не хватало сил. Писал портрет матери, превратив её в библейскую пророчицу Анну, кроткую старицу восьмидесяти четырёх лет в традиционном покрывале. Портрет Нелтье писали мальчики и Ян. Геррит часами и днями сидел согнувшись с лупой над своим малюсеньким – почти миниатюрного размера – портретом*.

     Ян, тоже страдавший, глядя на мечущегося друга, словно сопротивляясь тягостному чувству, написал солнечный, умиротворённый портрет Нелтье**. На её голове и плечах покоилось лёгкое покрывало в нежных розовато-желтоватых тонах. Увидев законченный портрет, Рембрандт невольно улыбнулся, лицо его просветлело. Ян порадовался, на несколько мгновений ему удалось вытащить друга из тисков тьмы.

     Рембрандт написал древнегреческую Андромеду на небольшой доске. Когда
Ян по окончании работы взглянул на картину, он не смог произнести ни слова. Андромеда прикована к скале и ожидает смерти от лап морского чудовища. Чудовища нет, но нет и мужественного героя-спасителя Персея, поражающего чудовище и спасающего красавицу. Вместо классически правильного лица с глазами, полными надежды и благодарности Персею, на Яна глянуло откровенно некрасивое лицо, искажённое гримасой ужаса и безнадёжности оттого, что неоткуда ждать помощи. Вместо прекрасного женского тела, которое можно было искусно изогнуть, ловко использовав прикованность цепями  -  обмякшие члены, отвислый живот, колени подкосились от сковавшего её страха, она не может подняться. Безысходность, отчаяние, ожидание неминуемого конца.

     Между занятиями и заказами Рембрандт работал над Воскрешением Лазаря. Никто не заказывал ему этого библейского сюжета, картину он писал для себя. Иисус, силой своего слова и чудодейственной власти оживляющий мертвого, Лазарь, поднимающийся из гроба, словно внезапно пробудившийся после тяжёлого сна и ещё
не совсем понимающий где он, что с ним происходит, и свидетели деяния, будто не до конца верящие чуду, случимвшемуся перед их глазами несколько мгновений назад. С самого начала художник отказался от мысли следовать итальянской традиции, свято соблюдаемой и Рубенсом, изображать Лазаря мускулистым красавцем совершенных пропорций, от которого не оторвать взглядя. Его Лазарь будет похож на соседа или на любого проходящего мимо голландца.

     Работа над картиной подходила к завершению, когда Ян тоже принялся за этот сюжет. Он задумал изобразить более ранний момент, когда из гроба поднимаются только руки лазаря, а Иисус обращается к своиму Всемогущему Отцу и благодарит его за наделённую силу оживлять. Когда Ян нанёс последний мазок на своего Лазаря и оба посмотрели на работы, друзья согласились, что картины вполне можно назвать парными: они были приблизительно одного размера – картина Ливенса чуть больше – и одна будто являлась продолжением другой. Когда Ян заканчивал своего Лазаря, Хармен уже мог передвигаться без помощи.

     Душа болела ещё и оттого, что вопреки горестному положению в семье, Рембрандта неотвязно преследовали мысли о переезде в Амстердам. Как бы старательно он не отгонял их от себя, они неизменно возвращались. Друзья задумывались об Амстердаме, но прербравшись туда, они потеряли бы свою уникальность дуэта. Им пришлось бы работать раздельно. Подходящего случая или связей для раздельной работы не случилось, поэтому разговоры оставались разговорами, а они оставались в Лейдене. После визита Константина Хейгенса, его откровенно восторженных отзывов и замечании об Амстердаме как о более благоприятном городе для нх творчества, думы о переселении крепко засели в голове Рембрандта. Другим вариантом желания выбраться из Лейдена стали, после визита господина Хейгенса, мечты о Гааге и дворе штатгальтера Фредерика Хендрика.

     C видами на возможное приглашение в Гаагу, Рембрандт и Ян внимательно штудировали каждую работу Рубенса, которую им удавалось увидеть. Питер Пауль Рубенс вызывал непреходящее восхищение при дворе принца Оранского. В Лейдене они нашли только эстампы, а в Амстердаме на аукционах встречались и картины. О плодотворности Рубенса, о быстроте и качестве его работы слагались легенды.               

Сырым промозглым днём Рембрандт вернулся из мастерской раньше обычного: Исаак схватил где-то простуду и чувствовал себя скверно, капризуля Геррит был не в духе. Рембрандт рано отпустил учеников. Геррит помчался домой а Исаак пошёл с Рембрандтом – он жил у учителя. Дома Нелтье и Лисбет скребли и чистили кухню – голландский дом всегда должен быть безупречно чистым. Рембрандт отослал Исаака к себе в комнату отдыхать и отлёживаться, чтобы назавтра он чувствовал себя лучше, и попросил Лисбет приготовить юноше горячий травяной отвар. Он прошёл в комнату, где сидел на стуле отец, задумавшись о чем-то и устремив слепые глаза в одну точку:

- Рембрандт? Что-то вы сегодня рано вернулись.
- Да, отец, сегодня пораньше закончили. Исаак заболел, простудился где-то, да и у меня ничего не клеится, всё из рук валится. Как ты себя сегодня чувствуешь?
- Сегодня не так уж и плохо. Я даже хотел пойти на мельницу, но Адриан отговорил, да и у Лисбет работы много.
- Тебе не стоит ходить на мельницу, отец. Побереги себя. Если небходимо, я могу помочь братьям.
- Тебе нужно заниматься своим делом, своими картинами, Рембрандт. Много утебя сейчас работы?
- Работа есть. Недавно снова приезжал из Амстердама агент господина ван
Эйленбюрха, торговца картинами, помнишь я тебе о нём рассказывал?
Хармен кивнул.

- Он, по поручению ван Эйленбюрха, заказал мне и Яну по паре небольших картин
 с зимними сценками, они всегда неплохо продаются.
- Если господин ван Эйленбюрх постоянно покупает твои работы, значит они ему интересны, значит приносят прибыль. Не мог бы он помочь тебе первое время закрепиться в Амстердаме? Люди вокруг говорят, что в Амстердаме художнику лучше живётся: заказов больше, платят солиднее. Я вижу, сын, что тебе хочется уехать из Лейдена.
Краска бросилась в лицо Рембрандту.
- Как ты можешь видеть, отец? – тихо произнес Рембрандт, – Я никуда не уеду.
- Вижу, – мягко, но уверенно ответил Хармен, – иные вещи я сейчас вижу гораздо яснее, чем в то время, когда зорко видел глазами. Я плохо вижу столы и стулья, но хорошо вижу, что ты удивлён и смущён.
Рембрандт молчал, с удивлением глядя на старика-отца. Хармен повернулся в сторону Рембрандта.

- В этой слепой неясной сумеречности, где едва различаются очертания вещей, я узрел какой-то особый свет.
- Какой свет, отец? – с любопытством спросил Рембрандт.
- Не знаю, смогу ли объяснить. Будто на меня излились тёплые лучи. Я теперь по другому вижу - своими чувствами и ощущениями. Я чувствую, я предвижу, что тебя ждёт большое будущее, но тебе нужно выбраться из Лейдена. И ты сам страстно желаешь этого, несмотря на все попытки подавить себя. Уезжай, следуй своей судьбе. Тебе все равно не удержаться в Лейдене.
- Ах, отец, – Рембрандт не нашёлся, что сказать в ответ и только закрыл лицо ладонями, – простишь ли ты меня, простит ли мама?

- Прощу. Матери будет нелегко, ты её любимчик, но она поймёт, она хочет для тебя лучшей доли, – еле слышно прошелестел Хармен. Ему уже было трудно вести этот ставший очень эмоциональным разговор.
Рембрандт всхлипнул, бросился к сидящему на стуле отцу, обнял его колени, уткнулся в них лицом, словно маленький мальчик, и отчаянно заплакал.
     *Этот портрет в настоящее время находится в парижском Лувре. Существуют также потреты большего размера. Портретов Нелтье кисти Исаака де Йодервиля не сохранилось.
**Этот портрет Нелтье кисти Яна Ливенса в настоящее время находиться в Канаде.