Депутат

       Петрович был идейный депутат. Идейный в том смысле, что говорил много, делал мало, а работать патологически не любил. На самом деле, он и Петровичем-то не был, звали его Иван Пенисханович Браухман, но сокращать настоящее отчество его соратникам было как-то не с руки. Депутатом он стал случайно и когда получал мандат, были удивлены все: сам Иван, чиновник, вручающий заветный документ, и даже, как некоторым показалось, кот, застывший в тот момент на окне в позе вылизывания своего бока. Вероятно, не столько самого бока, сколько объекта, который привыкли начищать коты.
       Зарплаты критически не хватало. Порядка двухсот тысяч уходило на оплату ипотеки в доме, выходящем на памятник угрожающему Жукову, ещё семьдесят приходилось отстёгивать банку за «Майбах», без которого продвижение по Москве представлялось крайне затруднительным. На той неделе у коллеги был юбилей, и пришлось подарить ему бронзового Наполеона, который также вышел в копеечку, а потом туда-сюда, осталось каких-то полторы сотни тысяч, на которых и в ресторан-то сходишь всего раз. Петрович вместе с группой единомышленников пытался предложить гуманный закон, актуальный для большинства россиян: серьёзно сократить процент по кредиту тем, кто платит больше ста тысяч в месяц, да куда там! Коммунисты взбунтовались, мол, откуда у россиян такие деньги, не по-людски, мол, как-то! Пришлось согласиться. «Это произвол, - добавил представитель КПРФ, садясь в машину - я буду жаловаться! Люди голодают и прозябают в нищете, а они тут – сто тысяч!» – лакированный BMW, в котором он скрылся, взвизгнул шинами, и умчался в направлении Сандуновских бань. 
       Иван подумал, что с него хватит. За последние полторы недели он не пропускал ни одного заседания, что считалось в круге депутатов моветоном. «Под нас, небось, капаешь, - говорили они, - ну, ничего, Петрович, посмотрим, кто кого закопает». Он не боялся этих жуликов, он знал, что сила в правде, потому в тот же вечер заказал себе билеты в солнечную Испанию. По-видимому, чтобы не испепелить убогих своим праведным гневом. Старой матери, проживающей в Кунцево, а также интернату, которому Петрович покровительствовал, было решено оставить десять тысяч. Он заказал на дом суши, сократив сумму до семи и, удовлетворенный своими экономическими ухищрениями, лёг спать.
       Иван заболел. Заболел настолько серьёзно, что на работу звонил водитель, ибо «патрон был не в состоянии поднять трубку». Это мало кого удивило в Госдуме, поскольку сентябрь являлся месяцем обострения болезней у тотального большинства депутатов. Иные честно и не без дерзости сообщали, что их измученному организму нужны Мальдивы. Для пищеварения вторых как ничто другое подходил Бора-Бора. Третьи по служебным делам отправлялись на Корфу, ну а четвёртые, чья финансовая нагрузка не ограничивалась квартирой на Тверской и единственным «Майбахом», уезжали лечить почки в Крым. Петрович испытывал непреодолимый зуд в области лопатки; как он случайно выяснил, этот недуг можно было исправить на Восточном побережье Испании, куда он довольно оперативно собрался.
       Всё шло как нельзя хорошо: билеты в пятизвёздочный отель удалось получить со скидкой (как постоянному клиенту), первый класс в самолёте оказался не слишком дорогим и практически свободным, паспортный контроль был пройден довольно быстро. Петрович поднялся в кафе, заказал себе сто грамм французского коньяка (два по пятьдесят) и конфетку «Мишка косолапый» для закуски. Взглянув на синий фантик, Петрович почти что прослезился своему отчаянному патриотизму. Потом было ещё два раза по пятьдесят. Затем ещё три раза. Причём в этой схватке пластмассовые рюмки коньяка существенно выигрывали у несчастного косолапого мишки, ибо одной конфеты хватало Петровичу на три захода. И вот объявили посадку.
       Он молился, чтобы к самолёту вёл рукав, а не трап, потому как вспомнил полёт Семёна, своего коллеги в том году на Сейшелы. Тот сначала промахнулся ногой мимо лестницы, угодив ею между перил, а после, не рассчитав свой вес, начал опасно клониться назад, пытаясь предотвратить трагедию размахиванием рук, словно пропеллерами. Пассажиры, которым не посчастливилось находиться за спиной Семёна, молниеносно смекнули, что на них надвигается угроза весом, по крайней мере, полтора центнера, что чревато своеобразным боулингом прямо на трапе. Появилось негласное и столь редкое единодушие, свойственное русским в тяжёлые моменты жизни. Они поняли, что надо что-то делать, надо спасать, помогать, предпринимать срочные меры. Все вдохнули, напряглись, взялись за руки и расступились в разные стороны, давая дорогу Семёну, который на спине спустился к подножию трапа значительно быстрее, чем он поднимался наверх. Здесь следует заметить, что до Сейшел Семён в тот раз не добрался.
       Петрович вытер пот с широкого лба. «Вот что водка с людьми делает, - подумал он. Семён-то водочку в буфете кушал, не то, что мы, интеллигентные люди. У-у-у, коммунисты…». Однако депутат не успокоился, пока не увидел на табло номер ворот, к которым на его радость был подогнан рукав.
       В полёте всё тоже началось неплохо. Миловидная стюардесса, которая расплывалась в глазах Петровича, пока он не приближал к ней своего лица, принесла ещё два по пятьдесят. Затем ещё три. А после случилось непоправимое. «Господин Трахман, обратилась она, - не желаете ли закуски? Есть сёмга холодного копчения». Петрович поначалу просто опешил. Потом опешил так, чтобы показать это всем своим видом. Он даже выпучил глаза, чтобы показать, насколько он опешил. Так его фамилию ещё не разу не коверкали. Он был и Брахманом (причём гораздо чаще, чем Браухманом), он был и Бахманом, и Брахером, и даже Хербрахом, но чтобы Трахман! Депутат возмущался, кричал, что это беспредел, что честным людям с поэтической фамилией шагу нельзя ступить без унижения. Да кто там работает! Да где их набрали! Да он будет жаловаться, да он до Гааги дойдёт! Да знают ли они, с кем общаются?! «Вот, полюбуйтесь, - вопил Петрович, тыча стюардессе в лицо красным портсигаром. – Что написано? Депутат Государственной Думы Браухман Иван Пенис-ханович!». Услышав его отчество, столь предусмотрительно разделённое депутатом на два слога, взорвался весь салон первого класса, а затем и остальной самолёт, когда шутка долетела от передних рядов до задних. Петрович вскочил, схватился за сердце, потребовал бесплатного обслуживания, затем настоятельно желал покинуть самолёт, прошёлся в хвост салона, спрашивая у всех подряд, не одолжат ли ему парашют. Вернувшись на место, он достал мобильный телефон со словами «Щас вы у меня попляшете». К тому моменту, как на шум вышел помощник капитана, Петрович мирно посапывал на кожаном кресле. Сим конфликт был исчерпан.
       Аэропорт Аликанте встретил пассажиров своими солнечными объятиями. Из самолёта всё выглядело великолепно – горы, равнины, голубые прямоугольники бассейнов, даже растительность какая-то виднелась. А вот на улице оказалось очень жарко. Петрович недоумевал, почему за такие большие деньги, которые дерут с честного рабочего класса, нельзя сделать погоду более комфортной. В зоне встречающих он очень долго не мог найти нужного человека. Тут взгляд депутата упал на поджарого хлопца, с огромным лицом, ещё более огромными плечами и миниатюрной на фоне него табличкой «Trachman». Петрович до последнего надеялся, что встречают всё-таки не его. Одно дело спорить в самолёте, где его облизывают со всех сторон, другое дело спорить с темпераментным и накачанным испанцем, который, в случае чего, может и по морде съездить. Петрович робко подошёл к встречающему.
       - Отель «Авидез»? - спросил он.
       - Си, сеньор, - прогремел парень, - «Авидез». Иван Трахан?
       - Трахман… - неуверенно возразил депутат. Никогда ещё Петрович не был так близок к смене своей фамилии.
       Встречающий перевернул табличку, посмотрел на неё, повертел в руках и, улыбнувшись, ответил:
       - Но импортанте. Пор фавор? – предложил испанец, указывая на выход.
       - Сенкью, - пропищал Петрович и отправился вслед за испанцем. 
       Депутат не мог дождаться, когда же он, наконец, попадёт в отель, который посещал уже с десяток раз. Его там знали, как он полагал, любили и понимали без слов, что было особенно важно, учитывая тот факт, что иностранных языков Петрович не знал, хотя и имел официально три высших образования. Он подкатывал свой громоздкий чемодан к стойке регистрации с видом триумфатора, который уж здесь-то точно отыграется на всех своих злоключениях.
       - Буэнос дня! – провозгласил Петрович. – А где Адонсия?
       Адонсия, служанка, была отдушиной депутата во все предыдущие приезды. Красивая, умная, стройная, покладистая и, что немаловажно, сносно знала русский язык.
       - Экскьюз ми, бат Адонсия из нот воркин хиэ энимо, - с готовностью ответил смуглый молодой человек за стойкой.
       Петрович с недоверием покосился на него.
       - Я спрашиваю, - повторил он, - Вэа Адонсия?!
       Администратор повторил свой ответ. Петрович начал закипать.
       - Душу твою испанскую, покажи мне, вэа из Адонсия!
       Администратор был на грани срыва; он не знал, что делать – то ли вызывать полицию, то ли снова сказать, что она здесь больше не работает, то ли теребить платок, торчащий у него из нагрудного кармана. Впрочем, к последней процедуре он и так приступил. Перед ним стоял человек, вроде не пьяный, навскидку интеллигентный, и уже третий раз спрашивал, куда подевалась эта проститутка Адонсия, которую выгнали полгода назад за неподобающее обслуживание клиентов. Вернее, обслуживание-то было подобающим, да вот только в направлении, противоречащем уставу отеля. Администратор уж грешным делом подумал, правильно ли он говорит по-английски, пока до него не дошло:
       - Ви рюсски? 
       - Да. Так ты говоришь по-русски? Что же ты мне экскюзи свои тут в нос тычешь?
       - Я плёхо говорийт по-рюсски. Скажите ваш имя.
       - Трахман! – воскликнул Петрович. – Тьфу ты, блин. Браухман! Иван Браухман.
       Администратор что-то проверил в компьютере, просиял, найдя соответствие, но тут же его лицо омрачилось, когда он вспомнил, что больше не знает ни единого слова на русском языке. К его неземному счастью, в холе оказался соотечественник депутата, который с ухмылкой наблюдал за всей происходящей картиной и, в конечном итоге, пришёл на выручку смуглому малому. Ключи были выданы, и Петрович скрылся в лифте, что-то бурча про коммунистов, заполонивших эту грубую планету. Вито – так звали администратора – был единственным человеком в семье, который не курил. В тот день он исправил это досадное недоразумение.

       Эти красные занавески с золотым тиснением сразу уставились прямо в душу Петровичу, как только он вошёл в номер. Желтоватые линии, блуждающие по бордовой поверхности, словно шевелились и шипели, готовые в любой момент накинуться на несчастного депутата. Красноватый свет падал на пол и вызывал ощущение кровяных разводов, заканчивающихся только на середине просторной комнаты. Петрович пробежался по остальным комнатам – то же самое. Он кинулся в ванную и издал вздох облегчения, когда увидел, что там занавески зелёные. Он вернулся в комнату и снова уставился на парчовую ткань, загораживающее солнце. «Ну, только ляг ночью, - прошипела линия, самая близкая к кровати, - мы сожрём тебя без всякого зазрения совести».
       - Что это? – спросил Петрович швейцара, который всё ещё стоял в двери.
       - Комо? – поинтересовался швейцар.
       - Вот это что? – повторил депутат, тыча пальцем в занавески. – Что за цвет? Что за змеи?
       - Уно момент, - произнёс швейцар и скрылся в коридоре.
       Через несколько минут в комнате появился сияющий Вито, но, увидев, депутата, он как-то сразу побледнел.
       - Я ещё раз спрашиваю, что это за занавески?
       Администратор вошёл в комнату, пощупал занавески, раскрыл их, закрыл, понюхал, обменялся со швейцаром недоумевающими взглядами, тоже сказал «уно момент» и пошёл на поиски соотечественника депутата.
       Долго ли, коротко ли, Петровичу объяснили, что такие занавески висят во всех номерах люкс, менять их не на что, да и незачем – все довольны. Ему втолковали, что он может переехать в номер на уровень ниже, там занавески жёлтые, но договор не предусматривает возвращение денег за такую процедуру. Кроме того, переоформление займёт много времени и прочее и прочее. Недовольный депутат вытолкал всех из своей комнаты, включая ухмылявшегося соотечественника, и снова уставился на занавески. Они угрожающе смотрели в ответ, не отрывая взгляда. Петрович с остервенением раскрыл их, но яркое солнце настолько сильно било в глаза, что их пришлось тут же закрыть.
Он лёг на кровать – время клонилось к вечеру, да и все минувшие приключения надо было переспать. Повернулся к занавескам спиной. Однако, испугавшись подлого нападения, повернулся к ним лицом и довольно быстро заснул. Петровичу снилось, как золотые змеи очень медленно сползают с бордовых штор и двигаются, отвратительно извиваясь, по направлению к нему. «Трахман», - шипели они. Теперь ты за всё заплатишь». Депутат открыл глаза и увидел, как занавески приближаются к его носу. Он вскочил и кинулся в ванную, плотно закрыв деверь. Сквозняк пропал, и занавески вернулись на своё место. Оставшуюся ночь Петрович провёл на краю унитаза.
       Поняв, что иметь дело с бесчувственным персоналом гостиницы не имеет смысла, депутат утром сам снял эти шторы и небрежно кинул их в объёмистый шкаф. Довольный собой, он собрался, взял фотоаппарат, деньги и для начала спустился в бар. Посмелев, ровно как и опьянев, он пустился гулять по близлежащей территории. Искупался в море, пофлиртовал с двумя хорошенькими испанками, которые явно с ним заигрывали: хихикали, показывали рукой и говорили непонятные Петровичу «гранде» и «панчо». Если бы депутат, столько раз бывавший в Испании, выучил хотя бы основные местные слова, он бы знал, что первое слово обозначает «большой». Учитывая тот факт, что большими у Петровича были лишь самомнение (которое сложно разглядеть со стороны) и живот, возможно, он бы не был таким довольным. Однако Петрович, подбоченившись, гордо зашагал по направлению к отелю, восторженный столь пристальным вниманием слабого пола.
       Открыв номер, Иван Пенисханович замер, будто пригвождённый безразличием персонала к полу. Красные занавески снова покоились на карнизе, самодовольно скалясь вошедшему. Кровавые разводы от них теперь проникли за середину комнаты и очень медленно – он готов был поклясться – тянули к нему свои плавные стороны. Снова был вызван Вито. Он снова подёргал и понюхал занавески, на этот раз даже для надёжности лизнул. Вызвали швейцара. Вызвали соотечественника. Вито приподнял занавеску, подтянув её немного к Петровичу, и спросил с полным отчаяния тоном:
       - Комо? Ващу дущу! Комо?..
       Петрович при приближении кумача вздрогнул и непроизвольно попятился.
Администратор, еле сдерживаю улыбку, спросил:
       - Сеньор из эфрейд оф?
       - Что? – переспросил депутат у соотечественника.
       - Он спрашивает, вы боитесь?
       Вот здесь наступил волнительный момент. Согласиться – оказаться трусом перед всем отелем и, что самое непростительное, перед соотечественником. Отказаться – остаться наедине с этими шторами ещё на неделю. Пытливый мозг депутата начал искать пути выходы из этого затруднительного положения. Потом он вспомнил, что лучшая защита – это нападение.
       - Да вы с ума сошли! Я? Боюсь?! А ну пошли вон! – и вытолкал из комнаты Вито, швейцара и ухмыляющегося соотечественника. - У-у-у, коммунисты, - добавил он, грозя кулаком.
       Прошло два мучительных дня. Петрович спал в ванной, постелив на дно одеяла и пару матрасов. Из номера выбегал, зажмурив глаза. Спустившись на завтрак третьего дня, разбитый и сонный депутат увидел расположившегося в углу зала соотечественника, который, окружив себя пирамидами блюд, пытался взять от бесплатного питания по максимуму. Депутат подсел к нему и елейно-приторным голосом начал разговор.
       Ах, какое у них было недоразумение и непонимание.
       А как его зовут? Ферапонт! Какое редкое…
       Как-как? Сам я кто? Ах, Феофан?.. Да-да, очень редкое имя.
       Как отдыхается? Без некоторых было лучше?
       Согласен, знаете ли, столько сомнительных личностей объявилось в нашем замечательном отеле…
       А не пропустить ли нам по стаканчику? Я угощаю. Ах да, всё включено.
       Я могу что-нибудь для вас сделать?
       Чё мне надо? Да, знаете ли, сущий пустяк. Я заметил, что вы тонкий знаток английского языка, не переведёте ли мне вот этот прейскурант?
       Да, штраф за порчу имущества. Вы очень проницательны!
       За сто евро депутат получил интересующую его информацию. Порча занавесок оценивалась администрацией в пятьсот евро. Чтобы не вызывать подозрений, Петрович также уточнил, сколько стоит украденный холодильник и треснутая раковина. Влетев в номер, он накинулся на шторы, сорвал их вместе с карнизом, в качестве прелюдии истоптал их грязными шлёпанцами (чтобы им было унизительней), отыскал ножницы и начал кромсать бордовую ткань на самые мелкие кусочки, которые только можно себе представить. В конце депутат собрал всё  это в мусорный пакет, вынес его в коридор и швырнул в самый дальний угол.
       В отеле, разумеется, были камеры. Не прошло и десяти минут, как в комнату постучался администратор, предусмотрительно прихвативший с собой соотечественника:
       - Тарантуладо!
       - Сумасшедший! – подытожил Феофан.
       - Кретино! – добавил администратор.
       - Думаю, здесь перевод не нужен, - заключил Феофан.
       - Вай хэв ю дан зыс?
       - И зачем ты, мать твою, это сделал, чтоб пропал ты и весь твой род на пять поколений вперёд? – Феофан явно немного добавил от себя, но, в целом, суть передал верно.
       Самодовольный Петрович протянул Вито пятьсот евро, засунул их в карман его жилета и, сообщив, что сдачи не надо, захлопнул дверь перед носом недоумевающего администратора и ухмыляющегося соотечественника. В эту ночь и все последующие Петрович спал, как младенец.

       Заседание Государственной Думы началось вовремя, если не считать стандартной задержки на два часа. Места частично пустовали, но Петрович приехал вовремя. Он просто рвался в бой.
       - Товарищи депутаты, - начал он, - без лишней прозы перейду сразу к делу. Предлагаю запретить в продажу красные шторы с золотым тиснением. Этот развращающей цвет, броские тона, а также золото – признак ненужной роскоши – крайне губительно могут подействовать на подрастающее поколение. Только представьте себе тот кровавый оттенок, который они кидают на стены и полы комнат наших квартир! Беременная женщина – которой мы буквально на днях увеличили материнский капитал на полтора процента (продолжительные овации в зале). Спасибо! Так вот, только представьте себе, выходит она на кухню попить молочка, а там… везде кровь! (Глухой ропот ужаса в зале). А молодые люди, которым мы недавно увеличили стипендию на полпроцента (одобрительные возгласы в зале). Спасибо! Так вот, а молодые люди? С какими вульгарными, пошлыми мыслями могут они столкнуться, лицезря красный цвет? Как бы не с Кварталом красных фонарей! (Буря негодования в зале). А старики, которым мы недавно увеличили пенсионный возраст до ста двадцати лет! (Гул восхищения в зале). Увидят кумачовый цвет и что ж? Ностальгия? Ненависть? Память о Советском Союзе?! А что дальше – инфаркт?! А золотистые змеи узоров, эти отвратительные аспиды на красном море жестокости? Про них я, надеюсь, не надо много рассказывать?! (Почти весь зал рукоплещет стоя).
       - Правильно говоришь, Петрович, - кричит один из его однопартийцев, загорелый и не выспавшийся.
       - Истину глаголешь! – подхватывает другой с шелушащимся носом.
       - Поддерживаю! – завизжала коллега Петровича в кофте с испанским флагом.
       - А ещё, - начал Петрович, перебивая общий ажиотаж, - предлагаю льготы людям с фамилией, заканчивающейся на «ман», поскольку…
       - Протестую! – воскликнул Семён. - Насчёт «ман» и насчёт конкретно «кумача» протестую!
       - У-у-у, коммунисты… - злобно прошипел Петрович.

05.05.2015, Москва