Отель Обливион

Новелла


Я богословьем овладел,
Над философией корпел,
Юриспруденцию долбил
И медицину изучил.
Однако я при этом всём
Был и остался дураком.
И.В. Гёте, Фауст (пер. Б.Л. Пастернака)



1.
Свой 78-ой день рождения Игорь Петрович Смирнов решил отметить в «Залесье» — тихом местечке на берегу Старозаветного озера. Вечером этого знаменательного дня он выпил полбутылки хорошего французского коньяка, закусил малосольной сёмгой, поздравил себя с поразительным долголетием, немного поразмышлял и заснул, завернувшись в пуховое одеяло. Проснулся очень рано, над тёмным озером ещё клубился сизый туман. Подумал: «Вот он первый день нового и, возможно, последнего года моей жизни. Такой день стоит зафиксировать на жёстком диске моего походного компа». Игорь Петрович достал из чемоданчика небольшой ноутбук, сел за старый, дышащий на ладан письменный стол и уставился в окно. Над лесом на той стороне спящего озера разгоралась утренняя заря.
Подумал, что вся его жизнь связана с этим лесным озером и с этим санаторием, размещённым во «дворце» Григория Невзорова — нефтяного магната начала двадцатого века. В первый раз увидел Игорь Петрович Невзоровскую усадьбу в семь лет. Тогда ему разрешили с двоюродной сестрой Надей дойти до Залесья, но он до сих пор помнил то сильнейшее впечатление, какое оказали на него красота и величие дворца. Игорь долго не мог оторвать глаз от белоснежных колонн портиков и огромного зелёного купола над центральной частью великолепного здания. А перед парадным входом, посреди цветочной клумбы стояла мраморная статуя прекрасной женщины. «Это статуя Гебы — богини вечной весны — объяснила мальчику 14-летняя Надя. — Видишь, в правой руке она держит красивый кувшин, в нём амброзия — напиток бессмертия, а в её левой руке когда-то была чаша с тем волшебным напитком, но во время войны статуя пострадала, и чаша куда-то пропала». — «А кого она поила этой амброзией?» — спросил Игорь. Надя рассмеялась: «Господи, какой же ты невежественный мальчик! Олимпийских богов она поила. Работала на их пирах раздатчицей напитков бессмертия».

Летние каникулы Игорь проводил у родственников матери, живших в деревне в четырёх километрах от Невзоровской усадьбы, и каждое лето хотя бы раз он приходил в Залесье. Шли годы, Игорь рос, у него менялись интересы и увлечения, но неизменным оставался тот взрыв восторга, когда после получасовой прогулки по тёмному хвойному лесу перед ним вспыхивало сияющее чудо дворца. Архитектор сделал всё, чтобы здание органично вписалось в природный ландшафт. Задний фасад дворца выходил на озеро, крылья — упирались в лес, и только перед лицевым фасадом была полукруглая врезанная в лес площадка с цветником и статуей Гебы посредине. Налюбовавшись на дворец, Игорь подходил к мраморной богине и подолгу смотрел на неё. Всё в ней внушало чувство близкое к благоговению: и классические черты лица, и величественная причёска, и складки длинного хитона, облегающего безукоризненное девичье тело. Из-за этой Гебы Игорь увлёкся древнегреческой мифологией и вообще древней Грецией. Он так погрузился в быт олимпийских богов, что даже ревновал Гебу к Гераклу, получившему в жёны эту самую чудесную из богинь.
 
Последний раз Игорь побывал в Залесье летом после первого курса университета. Тогда он был доволен собой: сдал сессию на пятёрки, преподаватели хвалили его, и будущее представлялось ему бесконечным путешествием по стране блаженства, где все будут любить и ценить его. И хотя Игорь был уже взрослым рационально мыслящим человеком, Невзоровский дворец снова оказал на него своё магическое, чарующее воздействие. И вот теперь со всей этой красотой, нерасторжимо сцепленной с детством, сказками и наивными мечтами, он должен был расстаться, скорее всего, навсегда.
Игорь долго смотрел на Гебу, стараясь навеки запомнить её образ. С болью отметил, как потрепало статую время, сколько на ней (даже на лице её) выщербин и шрамов. Начал накрапывать дождь, водяные капли покатились по мраморным щекам богини. «Прощай, милая!» — тихо выговорил молодой человек и двинулся в обратный путь.


2.
Природа одарила Игоря приятной внешностью, деятельным характером и прекрасной обучаемостью. Всё — от математики до языков — давалось ему легко. Неудивительно, что сокурсницы окружили его повышенным вниманием. И он, получив от них карт-бланш на любые действия, влюблялся, сходился, изменял и бросал, не испытывая ни малейших угрызений совести.
И всё-таки в начале четвёртого курса он был поставлен перед необходимостью отнестись к женскому вопросу более серьёзно. Игорь был иногородним и не мог получить место работы в академическом институте Ленинграда. Эта проблема легко решалась женитьбой на ленинградке. Конечно, такое дело выглядело некрасиво, но он рассудил, что в огромном городе проживают тысячи девушек с квартирой, и ничто не мешает ему найти среди этих тысяч одну красавицу и искренне в неё влюбиться.
Он женился совершенно спонтанно, без длительного и глубокого анализа претенденток. Просто однажды он шёл по длиннейшему университетскому коридору и увидел эффектную брюнетку с классическими чертами лица.  Девушка так приглянулась ему, что весь остаток дня он думал о ней, и даже ночью его преследовал её образ. Вот так, можно сказать, с бухты-барахты Игорь и влюбился. На следующий день он буквально охотился за незнакомкой, наконец, снова её увидел и сумел познакомиться. Её звали Мариной, она была студенткой третьего курса биофака и вдобавок ко всему проживала в просторной квартире в центральной части Ленинграда.
Игорь принялся энергично ухаживать за нею, но девушка отнюдь не спешила упасть в его объятья. Однажды он предложил ей сходить после занятий в Эрмитаж, и она согласилась. Они встретились на набережной Невы возле входа в университет и направились пешком к Зимнему дворцу.
Было уже темно, при свете фонарей он различал лишь профиль девушки, идущей рядом. И вдруг Игоря охватило неясное щемящее чувство, будто где-то он видел этот медальный профиль. Снова то же чувство прокатилось по его душе полчаса спустя, когда в Эрмитаже они проходили по галерее скульптур Антонио Кановы. «Как же хороша эта Геба!» — воскликнула Марина, глядя на шедевр, созданный по заказу Жозефины Богарне — знаменитой пассии Наполеона. Игорь замер и всмотрелся в статую. Это была жизнерадостная, воздушная и несколько легкомысленная Геба. В правой высоко поднятой руке она держала одними пальчиками золотой кувшин, а в левой, согнутой в локте, — золотую чашу. Но Геба его детства, та, что стояла возле дворца в лесной глуши, была задумчивой, и её правая рука, державшая тяжёлый кувшин, была опущена.
Игорь перевёл взгляд на Марину и наконец до него дошло, что её профиль напоминает ему профиль скульптуры, стоящей возле Невзоровского дворца. Теперь он окончательно осознал, что нашёл свою судьбу.
Марина оказалась гордой девушкой. Лишь через месяц ему удалось поцеловать её. Наблюдая, как она движется, как задорно смеётся, как доверчиво смотрит на него, он всё более убеждался, что эта молодая женщина — самое прекрасное и самое чистое из всего, виденного им в жизни. После зимней сессии молодые люди поженились, и никакие бытовые проблемы не омрачили их долгую совместную жизнь.

Устроив семейные дела, Игорь с головой ушёл в научную работу. Успех не заставил себя ждать. Его диплом победил на конкурсе дипломов университетов СССР. Далее его карьера развивалась по сюжету, характерному для успешных исследователей. Уже в 30 лет — доктор, в 33 — заведующий крупной лабораторией. Все сорок лет жизни в науке пролетели в творческом угаре. Подробности выпали из памяти, осталось лишь чувство скорости, максимального напряжения и азарта. Будто все эти годы он сплавлялся на байдарке по бурной порожистой реке, не замечая ни красот природы, ни людей, стоящих на берегу и что-то ему кричащих. Он видел лишь грозные камни, торчащие из воды, и узкие бурные проходы между ними. Только в шестьдесят Игорь Петрович почувствовал, что что-то упустил. Появление этого чувства он расценил как приход старости.
   
  Незаметно подкралось время терять. Пять лет назад умерла Марина. Дочь давно завела свою семью и уехала в Швейцарию. В семьдесят пять Игорь Петрович вышел на пенсию. И вот, дожив до семидесяти восьми, он снова стоял на перепутье. В его душе зрело какое-то решение, и он должен был найти его и чётко сформулировать.


3. 
Поднявшееся над лесом солнце ослепило Игоря Петровича, он опустил глаза на экран ноутбука и начал писать:
— Приходится констатировать многочисленные признаки увядания. Мой левый глаз поражён катарактой. Из-за ослабления слуха я должен часто переспрашивать. Моя память заметно ослабела, скорость мышления снизилась, потерян интерес к окружающим. Ни мировые открытия, ни мировая политика более не волнуют меня. Случилось невероятное — меня перестала очаровывать новизна. Остаётся лишь забыться и навеки уснуть. Господи, а чем это отличается от лермонтовского: «Я б хотел забыться и заснуть»? — Да мелочами. Молодой поэт хотел в своём забытьи слышать сладкий голос, поющий про любовь, а я бы хотел видеть божественный лик Марины, её ангельский всепрощающий взгляд. Но как исполнить моё последнее желание?
Игорь Петрович усмехнулся: «Когда чего-то не знаешь, задай вопрос поисковой программе Google». «Чем чёрт не шутит», — буркнул он себе под нос и впечатал в рамочку для поиска: «Хочу забыться». Полезла масса сайтов, связанных со словом «забыться», и даже лермонтовское «Выхожу один я на дорогу». Он рассеянно прокручивал страницы никчёмной информации и вдруг увидел довольно странную ссылку — «Отель Обливион». Английское oblivion соответствует замечательному русскому слову «забвение». Не думая, Игорь Петрович активировал странную ссылку. Открылась рамка: «Зарегистрируйтесь и ответьте на ряд вопросов». Вопросов было не меньше сотни, в основном они касались его страхов, склонностей, пристрастий, интересов и привычек. После ввода всех «да» и «нет» машина довольно долго думала и наконец ответила: «Греция, остров Самос, гавань городка Пифагорион, катер «Обливия» возле памятника Пифагору. При себе иметь пять тысяч евро наличными. Плата за проживание в гостинице «Обливион» 500 евро за ночь. Продолжительность лечения десять дней. Ваш пароль 1453, запишите его и не теряйте». Игорь Петрович усмехнулся: забыть дату гибели Византии ему было трудно.
Сначала результат интернетного поиска развеселил Игоря Петровича, дескать, хитрые греки нашли ловкий способ выуживать деньги из доверчивых идиотов. Но уже через полчаса ему стало казаться, что держатели странного отеля вовсе не мошенники, и что они на полном серьёзе готовы погрузить его в реку забвения. «Вечного забвения!» — ляпнул внутренний голос. «Чёрт!» — выругался вслух Игорь Петрович, оделся и вышел из Невзоровского дворца.
Был конец мая, берёзы сверкали своей свежей листвой, возле центральной клумбы зацветала сирень. Игорь Петрович подошёл к статуе Гебы. «Здравствуй, моя первая любовь», — прошептал он и вздрогнул — на губах Гебы он явственно увидел нечто вроде сдержанной улыбки. «Странно, — подумал он, — раньше я не замечал, что моя богиня улыбается. Наверное, дело в игре светотени. Ведь я никогда не видел её весенним солнечным утром». И тем не менее, именно эта улыбка, вернее, всего лишь видимость улыбки, склонила Игоря Петровича к решению ехать на Самос. «Если их обещание забвенья не более, чем приманка для туристов, — успокоил он себя, — то я просто несколько дней проведу на родине Пифагора, Эпикура и Аристарха Самосского. А если это слегка замаскированная эвтаназия, то что может быть прекраснее покинуть сей мир в местах, где закладывался фундамент моего мировоззрения?». 


4.
Он прилетел в «Аристарх» — международный аэропорт Самоса — около четырёх  часов пополудни. Взял такси и попросил шофёра доставить его в гавань Пифагориона. Через 20 минут не слишком быстрой езды Игорь Петрович уже стоял на мостовой, огибавшей чудесную бухту. Вдоль набережной тянулась непрерывная череда баров, кафе, пиццерий, таверн, ресторанов и ресторанчиков. За столиками этих заведений сидели с счастливыми лицами любители греческих вин и греческой кухни. Игорь Петрович направился к центру гавани и практически сразу поравнялся с кафе с интригующим названием «Амброзия». Взглянув на дородную официантку, несущую поднос с горячительными напитками, подумал: «Ну эта явно не Геба» и двинулся дальше. Многочисленные яхты, стоящие у самого берега, не давали возможности осмотреть акваторию бухты, впрочем, через пару минут ходьбы яхты расступились, и совсем близко, на длинном пирсе, забежавшем на середину древней гавани, он увидел памятник Пифагору, знакомый ему по фото из Википедии. Игорь Петрович облегчённо вздохнул и весело зашагал мимо ресторанов и забегаловок, использующих в своих названиях всё богатство греческой мифологии. Только в конце променада он достиг поворота на заветный пирс. Прошёл мимо рощицы старых маслин, мимо детской игровой площадки — и вот перед ним Пифагор, размышляющий о свойствах прямоугольных треугольников. Великий уроженец Самоса, вытянувшись в струну, стоит на краю короткого горизонтального катета и тянет руку к летящей ввысь гипотенузе. Наглядевшись на удивительный монумент, Игорь Петрович перевёл взгляд на суда, пришвартованные к пирсу, и увидел среди них маленький катер, на борту которого была выведена греческими буквами надпись: «Обливиа». Игорь Петрович подошёл к матросу, курившему на пирсе возле сходен. «Что ищете, сэр?» — спросил матрос на ломаном английском. «Я бы хотел попасть в отель Обливион», — ответил Игорь Петрович. «У вас есть пароль?» — спросил матрос. «Вы имеете в виду это?» — Игорь Петрович протянул карточку с числом 1453. «ОК, сэр, — засмеялся матрос, — проходите в лодку».
Катерок тут же тронулся, вышел из гавани и двинулся на запад вдоль побережья. Вскоре он вошёл в живописную бухточку. «Вон он, ваш отель, сэр», — матрос указал рукой на небольшой особняк, белевший на высоком берегу. Игорь Петрович не без усилий преодолел около двухсот давно не чищенных ступеней и подошёл к аккуратному двухэтажному домику с надписью над входом «VILLA OBLIVION». Отметил небольшую надстройку над зданием в виде круглой башенки. Посмотрел вниз — в паре километров к востоку краснели черепичные крыши Пифагориона, полукольцом обступившие древнюю гавань. Мелькнуло: «Как должны быть счастливы люди, живущие на родине Пифагора и Эпикура! Здесь всё располагает к созерцанию этого прекрасного мира и, конечно же, к раздумьям о его устройстве».


5.
Вестибюль «Обливиона» поразил Игоря Петровича пустотой. Белые стены, кадка с финиковой пальмой у входа, безлюдие и тишина, которую можно было бы назвать гробовой, если б не весёлое щебетание пары волнистых попугайчиков. Клетка с попугайчиками висела на стене за стойкой администратора. Игорь Петрович, отдав должное птичкам, опустил глаза и обнаружил за барьером из прозрачного пластика седую женщину. Она тихо сидела напротив круглого окошка и внимательно смотрела на гостя.
— Ваш пароль, сэр? — спросила она на английском. Её редкие абсолютно белые волосы, изрезанный морщинами лоб, дряблые щёки, отвислый кончик носа, усохшие бескровные губы выдавали весьма солидный возраст. Но живые чёрные глаза излучали энергию и острый ум. 
Игорь Петрович молча протянул ей карточку с датой взятия турками Константинополя. Администраторша бодро застучала по клавишам компьютера и через минуту, оторвавшись от экрана, с приторной улыбкой проворковала на чистейшем русском: «Ну что ж, господин Смирнов, добро пожаловать на наш постоялый двор, открытый для путников, жаждущих забвенья. Чтобы покончить с формальностью, попрошу передать мне пять тысяч евро». — «Пожалуйста, сударыня», — ответил Игорь Петрович и вытащил из потайного кармана куртки заранее подготовленную пачку банкнот. Получив деньги и тщательно их пересчитав, администраторша просияла. Её верхняя губа непроизвольно дёрнулась, обнажив длинные изъеденные временем жёлтые зубы. «Ведьма, чистейшая ведьма, — подумал Игорь Петрович. — Хотя, кто знает, как она выглядела лет семьдесят назад?»
— Господин Смирнов, — снова заговорила администраторша, — наш устав требует провести с Вами небольшое собеседование, чтобы убедиться, насколь серьёзно Ваше намерение погостить в нашей забытой богом Обливии. Кстати, зовите меня Афанасией, просто Афанасией без всяких отчеств.
Услышав это странное имя, Игорь Петрович по привычке проанализировал его: «Афанасия значит по-гречески «Бессмертная». Неплохое имя для Бабы-Яги, убивающей путников». Вслух он сказал: 
— Ради бога, Афанасия. Я постараюсь быть с Вами предельно искренним.
— Так что же, Игорь Петрович, занесло Вас в этакую даль?
— Любопытство и надежда.
— Что же Вас интересует и на что Вы надеетесь?
— Я в тупике, Афанасия, что-то ускользает от моего понимания. В целом я устал от жизни, но не могу отказаться от радости осознания себя частью вечной Вселенной.
— Попробуйте выразиться яснее, — отрезала администраторша.
— Хорошо, попробую. Вот сейчас, например, я знаю, что нахожусь на греческом острове Самосе, в городке, недавно названном Пифагорионом. Я знаю, что в древности здесь находилась столица могучей Самосской державы. Я также знаю, что мы с Вами родились на одной из планет Солнечной системы, возникшей из межзвёздной пыли более четырёх миллиардов лет назад; но, заметьте, ни одна обезьяна и ни один премудрый дельфин не знает ничего подобного. Вот этой способности объективно оценивать своё положение во времени и пространстве я и не хотел бы лишиться. Иными словами, я не хочу терять своё сознание.
— Эко, закрутили, — захихикала Афанасия. — Вам сознания своего жалко. Каждую ночь Вы его теряете и ничего. Да и днём поспать любите. Вот и прикиньте, дорогой Игорь Петрович, сколько раз за жизнь Вы теряли сознание. Должно быть, десятки тысяч раз.
— Не могу не признать, мне даже нравится момент засыпания. Но ведь всякий раз, отходя ко сну, я знаю, что проснусь.
— Так представьте, что и при умирании вы просто засыпаете.
«Вот и пришёл конец сомнениям, — раздалось в голове Игоря Петровича. — Здесь на самом деле убивают!»
— Я думала, — старуха презрительно скривила губы, — вы посмелее. 
— Меня ужасает мысль о безвозвратной потере сознания. Ведь сознание — это моё последнее убежище, фактически это моё Я. Ответьте, дорогая Афанасия: «Как я могу хотеть потерять своё Я?!»
— Вот Вы и договорились до абсурда, — в голосе администраторши зазвучал металл. — Не впадайте в мистику, господин Смирнов. Это не Ваше Я, а Ваше ТЕЛО теряет сознание вместе с Вашим Я.
Рационализм Афанасии поразил Игоря Петровича: «Эта древняя старуха учит меня — некогда блестящего учёного — логике. Таких женщин я никогда не встречал и был уверен, что их вообще не бывает. Но вот она сидит передо мной, и умственное превосходство бьёт из каждой её морщины».
— Стало быть, — криво усмехнулся Игорь Петрович, — я не хочу (наверное, не могу) намеренно разрушить своё тело.
— Тогда представьте, что Вы проживёте до ста лет в относительно добром здравии и твёрдой памяти, и что же Вы увидите? — старуха нагло хихикнула. —Вы увидите, что Солнечная система не изменилась ни на йоту, да и вся Вселенная стоит, как стояла. Что же изменилось? — Да мелочи типа: Китай присоединил к себе Вьетнам, Лаос и Камбоджу; Америка потеряла Гавайские острова; от Англии отвалилась Шотландия; Украина раскололась на три независимых куска и прочее в том же роде. И ради такой ерунды Вы хотели бы тянуть до ста? Дай бог, чтоб и ваша Россия за это время не развалилась.


6.
— Вас послушаешь, — чуть ли не выкрикнул Игорь Петрович, — так и, вообще, жить не стоит! Всё, по-вашему, ерунда, распад и мусор. И всё-таки, скажу я Вам: «Нет на Земле (а может быть, и во всей Вселенной) явления более значительного, чем наше сознание!»
— Господи, Игорь Петрович! Похоже, Вы не задумывались над тем, чем забито наше коллективное сознание.
Гость сделал удивлённое лицо.
— Вы имеете в виду общность наших представлений о том, как устроен мир и кто мы сами?
— Рада, что Вы знакомы с азами социологии. Сразу напомню, что в первобытные времена коллективное сознание в основном состояло из мифов. Оно погружало человека в волшебный мир бесчисленных духов и богов. Игорь Петрович, неужели Вы никогда не задумывались, в какой мир погружает коллективное сознание нас с вами теперь?
— Да знаете, мои мысли в основном были забиты работой.
— И зря! Коллективное сознание очень интересная штучка. Оно, вбирая в себя опыт предков, защищает нас от многих ошибок, но оно же может стать и источником ошибок, ибо возводит мнение большинства в абсолют. Например, поразмыслив, каждый из нас понимает, насколь неверно утверждение: «Народ всегда прав» или «Мы есть то, что мы едим», но люди твердят эту чушь уже несколько тысячелетий. Самое ужасное, что наше частное суждение вынуждено постоянно уступать напору общественного мнения, и мы начинаем повторять, как попугайчики, нередко ложное суждение большинства. Иными словами, нам трудно вырваться из оков коллективного сознания. А как же иначе? Ведь «С волками жить по-волчьи выть», «В чужой монастырь со своим уставом не ходят» и прочие народные мудрости. И особенно важно, что мы передаём, лучше сказать, навязываем своё мировоззрение молодёжи. И так было во все времена существования человечества. Встаёт естественный вопрос, сколько в нашем коллективном сознании элементов весьма отдалённых эпох, возникших, скажем, в бронзовом веке или даже в каменном?
— И сколько же? — сдержано улыбнулся Игорь Петрович. 
— Вижу, вы не воспринимаете мои слова всерьёз, а зря. Надеюсь, Вы согласитесь со мной, что наш благоговейный трепет перед деяниями отцов и дедов ведёт начало от культа предков, созданного дикарями каменного века. Наши пращуры верили, что незримо с ними живут их умершие предки, то помогая, то вредя, и потому предков следовало чтить и приносить им жертвы (то есть регулярно подкармливать). Кто не знает, что и многие современные русские приносят на могилы своих родственников еду и питьё. Заметьте также, что в любой компании неприлично говорить об умерших плохое, следуя известной древнеримской поговорке: «О мёртвых или хорошо, или ничего» (De mortuis aut bene, aut nihil, — щегольнула старушенция своим латинским). 
Но ещё более озабочены современные люди тем, что их ждёт после смерти. Заметьте, никто не сомневается, что у животных (включая и наших домашних любимцев), нет жизни после смерти, а вот у нас почему-то есть. Нетрудно доказать, что эта странная вера в параллельный мир, где живут души умерших, представляет собой кусочек коллективного сознания людей каменного века. Вывод из всего этого таков: наше сознание засорено, а то и отравлено идеями прошлого — и далёкого и недавнего.
— Наверное, Вы правы. Вероятно, в сознании каждого из нас есть кое-что из заблуждений предков, но я, к стыду моему, никогда этим не интересовался.
— Вам было просто некогда и незачем думать о содержимом тёмных отсеков своей души. Ведь Вы, Игорь Петрович, — редкий везунчик, а везунчики не склонны к самокопанию. У Вас было всё, о чём только может мечтать человек: успех в любом начинании, ангел-жена и талантливый ребёнок. Вас все уважали, и Вы формировали мировоззрение многих. Фактически, в своей жизни Вы делали только то, что хотели. Вы жили, не испытывая ни боли, ни страха. Вы любили, и Вас любили. Вы, господин Смирнов, счастливчик, пресыщенный успехом и радостями познания.
— Да. Так было, а теперь я всего лишился. И всё-таки я не могу оторваться от окна, через которое вижу огромный и удивительный мир, окружающий меня.
— Красиво говорите, Игорь Петрович. А Вы подумали, скажем, об инсультах? В Вашем возрасте, при Вашем малоподвижном образе жизни, при Вашем пристрастии к жирной пище и алкоголю Вы рискуете получить уже в этом году инсульт с вероятностью не менее пятнадцати процентов. А случись он, о каком окне в мир пойдёт тогда речь? А инфаркт, а рак, а альцгеймер, наконец? Вероятность проскочить через все эти напасти в Вашем возрасте ничтожно мала.
— Конечно, Вы правы, — смиренно согласился Игорь Петрович. — Мне остаётся лишь радоваться, что как-то сумел дотянуть до семидесяти восьми, не потеряв способности принимать ответственные решения.    
— Ладно, вижу, Вы всё поняли. Вот Вам ключ от Вашего номера. Ни о чём не беспокойтесь. Отдыхайте. Через полчаса Вам подадут ужин.


7.
Это был маленький уютный номер с широким окном, выходящим на море. Белая постель, стеклянный столик, небольшой холодильник, простенькая тумбочка и два белых пластмассовых стула. Игорь Петрович побрился, принял душ, оделся в лёгкую чистую одежду и подошёл к окну, любуясь на заходящее солнце. В дверь постучали, и симпатичная смуглая девушка вкатила поднос с ужином. Она, стыдливо улыбаясь, что-то лопотала по-гречески и расставляла на стеклянном столике местные яства — гору зелени на широкой плоской тарелке, флакон с острым соусом и глиняную миску с жареными на гриле колбасками. Последней поставила бутылку белого вина. «За такие деньги могли бы разориться и на коньяк», — мелькнуло у Игоря Петровича. Девушка ушла, пожелав постояльцу (судя по её жестам и мимике) аппетита и приятного сна. Он взял в руки бутылку и прочёл на этикетке написанное русскими буквами слово «Нектар».
 
Никогда в жизни не пил он такого вкусного вина — немного терпкого и далеко не безалкогольного. Игорь Петрович с удовольствием поужинал, расслабился, лёг на белую постель и допил вино. Эйфория усилилась, и незаметно для себя он заснул. Ему приснилось, что он, молодой и сильный, плывёт на вёслах в лёгкой прогулочной лодке по живописному лесному озеру. На корме сидит молоденькая Марина и улыбается ему. Он правит лодку к жёлтой полоске пляжа. За пляжем стена тёмного леса, над которым нависло огромное заходящее солнце. Его красные лучи слепят глаза Марине. Игорь хочет достичь берега до захода солнца, но знает, что не успеет. Солнце опускается за лес, всё кругом меркнет, и он погружается в сладкое забытье.

Игорь Петрович проснулся около восьми утра бодрым и каким-то обновлённым. Ему хотелось петь и двигаться. Вошла вчерашняя горничная, катя поднос с лёгким завтраком. Игорь Петрович с трудом удержался от внезапно нахлынувшего желания расцеловать гречанку. Она кокетливо улыбнулась ему и покинула номер. Он с удовольствием позавтракал и, напевая залихватских «Комсомольцев-добровольцев», вышел из виллы. Взял такси и попросил шофёра показать местные достопримечательности. «Все хотят видеть наш знаменитый туннель, — сказал шофёр. — Он тут совсем рядом».
Они подъехали к выходу из туннеля, по которому вода из горного озера когда-то поступала в древнюю столицу Самоса. Инженер Эвпалин Мегарский произвёл тончайшие расчёты для прокладки водопровода через километровую толщу горной породы. Две бригады рабочих пробивали штольню одновременно с двух сторон горы и сумели встретиться посередине.
Игорь Петрович смотрел на инженерный шедевр шестого века до нашей эры и вспоминал счастливчика Поликрата — самосского тирана, приказавшего создать этот туннель, и его политического противника — величайшего Пифагора, родившегося где-то тут неподалёку. Подумал, какая напряжённая, какая бурная жизнь кипела когда-то на этом ныне убогом клочке греческой земли. Во времена Поликрата военный флот Самоса господствовал в Восточном Средиземноморье, доставляя массу хлопот тогдашним великим державам. От этих высоких мыслей Игорь Петрович снова загрустил. Его всё ещё деятельная душа противилась распаду. Закончив знакомство с туннелем, он захотел купить в киоске русско-греческий разговорник. Полистав его, быстро нашёл, что искал, улыбнулся и вернул брошюрку киоскёрше.   

В шесть вечера девушка-гречанка вкатила в его номер поднос с ужином. На этот раз ему была предложена поджаренная на решётке молодая баранина. Но внимание Игоря Петровича было сфокусировано на бутылке с красным вином. Прочёл надпись и вздрогнул: вино называлось «Амброзия». Заметив его взгляд, гречанка налила вино в стеклянный бокал в форме широкой чаши на короткой ножке и что-то ласково произнесла по-гречески. Он спросил её: «Пос сэ лЕнэ?» (Как тебя зовут?) Именно эти слова он искал и нашёл в русско-греческом разговорнике. Гречанка сделала большие глаза и, ответив: «Мэ лЕнэ Иви», протянула ему бокал с амброзией.
Это вино показалось ему вкуснее и ароматнее вчерашнего. Умиротворённый, он лёг в свежую постель, допил вино и подумал, что даже в семьдесят восемь жизнь может быть прекрасной. Внезапно его осенило: «Господи, её зовут Иви — да ведь ровно так должно звучать имя Геба по-новогречески. Как странно всё! Выходит, мне подала амброзию сама Геба — богиня вечной юности! Нет-нет! Такой напиток не может быть ядом». С этой удобной мыслью Игорь Петрович заснул.
Под утро ему приснилось, что бежит по самосскому туннелю и знает, что с другого конца навстречу ему бежит молодая Марина. Где-то посередине туннеля они встречаются. Он обнимает Марину, запах её волос кружит ему голову. Он ищет губами её лицо, но она отворачивается и взволнованно что-то лопочет на непонятном языке. Он хочет сказать ей, что ничего не понимает, и вдруг обнаруживает, что её нет, что он стоит один-одинёшенек в глубине грозной, беспросветной и душной теснины. Он содрогается от ужаса и плавно проваливаться в забытье. Последними слышит слова кем-то читаемой Илиады: «Листьям в дубравах древесным подобны сыны человеков».


8.
И всё-таки утром ему суждено было проснуться. Более того, он почувствовал себя совершенно здоровым. Никаких головокружений, никаких затруднений с движениями. Даже видеть стал будто лучше. Взглянул в окно, и невольно ахнул: так сильно сверкало море. Небо было интенсивно синим, чётко проступали гористые контуры какого-то далёкого берега. Прикрыл рукой правый глаз — море по-прежнему сверкало. «Чёрт возьми! — невольно выругался он. — Куда подевалась моя катаракта». Подумал о слухе, и тут же отметил, что всё вокруг наполнено непривычно громким скрипом цикад, и он хорошо слышит шум далёкого прибоя. Приходилось признать, что вино, поданное вчера приятной гречанкой, была на самом деле сродни напитку, которым Геба поила бессмертных богов.
«Что же теперь делать?» — вот вопрос, который несколько раз вслух задал себе Игорь Петрович. Подошёл к зеркалу — его лицо явно помолодело. «Эта стерва, эта старуха со странным именем экспериментирует на мне! — почему-то возмутился Игорь Петрович. — Похоже, она хочет, чтобы я, ощутив себя этаким здоровячком, захотел бы жить, и тогда этой садюге было бы особенно сладко меня укокошить. Надо уносить отсюда ноги». Он вынул портмоне, убедился, что обратный билет на месте, и ещё осталось около двух тысяч евро. Почему-то порадовался, что не обокрали. Вышел из номера и спустился в вестибюль.
— И-и-горь Петр-о-о-вич, — протянула престарелая администраторша, — вижу я, Вы уже собрались покинуть нас, не завершив полный курс лечения, но учтите, деньги назад мы не отдаём. Будьте любезны подойти к моему окошку.
«Похоже, садюга ещё не наигралась», — подумал Игорь Петрович и, подойдя к администраторше, наигранно равнодушно сказал:
— Я Вас слушаю, Афанасия.
— Знаете, мой друг, пока Вы не покинули наш тёплый островок ради Ваших гиперборейских лесов и лугов, я хотела бы с Вами потолковать. По блеску Ваших глаз вижу, что моя амброзия пошла Вам на пользу. Догадываюсь, какие чувства Вы испытали, обнаружив столь резкое улучшение своего самочувствия. Давайте, друг мой, поднимемся в мой бельведер.
«Видимо, она имеет в виду круглую надстройку над зданием отеля», — мелькнуло у Игоря Петровича. Любезно улыбаясь, он проворковал:
—  Вы правы, я действительно подозрительно хорошо себя чувствую. Но надеюсь, это скоро пройдёт.
— Не пройдёт! — громко отчеканила старуха.
Неожиданно резво Афанасия поднялась, выскочила из-за стойки и, пригласив Игоря Петровича следовать за собой, весело застучала высокими каблучками. На втором этаже они перешли на винтовую лестницу, и вскоре оказались в светлом круглом помещении с великолепным видом на море. Мебель бедьведера состояла из круглого стола в центре и двух глубоких кресел. Афанасия указала гостю на кресло, удалённое от входа, сама села напротив и приступила к своему рассказу.
— Начну с того, что никакого надувательства в молодильном эффекте наших напитков нет. Видите ли, несколько лет своей жизни я потратила на исследование механизма старения. Оказалось, что мнение учёных о неотвратимости данного процесса ошибочно. Мне удалось слегка нейтрализовать пагубный эффект старения. Не буду утомлять Вас химическими деталями, главное — результат. Надеюсь, Вы ощутили его на своей шкуре, извините за грубое слово. Конечно, до настоящей молодости Вы не дотянули, но отыграть двадцать-тридцать лет тоже немало. Так что о реке забвения можете на время позабыть. Хрусталики нам удалось просветлить, но главное, мы прочистили Ваши кровеносные сосуды, так что можете снова их засорять. Если будете блюсти здоровый режим, то легко доживёте до 108, сохранив память и свой в целом неплохой интеллект.
— Вы всех так омолаживаете, или я оказался исключением?
Ответом был взрыв хохота старухи. «Как ужасно выглядят её жёлтые прыгающие зубы», — отметил Игорь Петрович.
— Видите ли, до сих пор я всех искателей забвения безжалостно отправляла в мир иной. Ведь они сами того желали. К тому же, как правило, это были люди, отягощённые болезнями, связанными с необратимым распадом внутренних органов. Однако Ваш случай показался мне исключением.
Только теперь Игорь Петрович понял, что чудом избежал вечного забытья.
— Почему Вы не убили меня? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Мне понравилось, как Вы повели себя во время нашего собеседования и, конечно же, ваши ответы на вопросы анкеты. Вы, Игорь Петрович, человек редкий. Вы ещё можете повлиять на мир.
— Едва ли. Политика требует публичности, а я не люблю быть на виду.
— Я отметила Вашу повышенную осторожность. Да, Вы любите сидеть в тени. Но это не черта характера, просто для политики Вы были бедноваты. А вот сейчас при вашем здоровье, уме и знании людей Вы можете легко разбогатеть.
— Афанасия, извините за наглость, сколько Вам лет? — задал Игорь Петрович давно интересующий его вопрос.
— Да не так уж много, — фыркнула Афанасия, — каких-то жалких 112. К сожалению, я нашла формулу своего эликсира, когда мне стукнуло уже 75. Я сказала «к сожалению», потому что полного восстановления моего женского организма не произошло. Да и бог с ним. Ведь я получила время, чтобы понять смысл своей сумбурной жизни.
— Ну и как? Что-нибудь поняли?
— Пожалуй, да. Честно сказать, долголетие мне даже прискучило. Уже давно не знаю, чем себя развлечь. Смешно сказать, но единственное, чего я пока не испытала, — это ощущение собственного умирания. Но Вы, мне кажется, ещё не устали от жизни, Вы просто боитесь процесса дряхления... боитесь вступить в фазу распада личности. Я хорошо понимаю ваш страх. Впрочем, сейчас после прочистки и смазки вашего организма Вам хватит творческих способностей ещё лет на тридцать пять, не меньше. Любопытно, чем Вы теперь займётесь? повторите судьбу Гётева Фауста или отыщете что-нибудь поинтереснее?
— Всё, что происходит со мною с момента попадания в Ваш отель, кажется мне каким-то наваждением, но если это явь, то я безмерно благодарен Вам, даровавшим мне столько восхитительных переживаний.
— Ну и отлично, Игорь Петрович. Давайте, скрасим последние минуты нашего знакомства бокалом первоклассной амброзии.
После этих слов Афанасия нажала на кнопку в центре стола. Послышался молодой женский голос, спросивший что-то по-гречески. Ответ Афанасии был короче, и в нём Игорь Петрович уловил слово «амвросиа».
Вскоре появилась Иви с подносом, на котором стояли кувшин и две чаши. Все три сосуда были выполнены из керамики по античным образцам. Девушка разлила содержимое кувшина в чаши и вышла.
Осушив свой сосуд, Игорь Петрович встал и раскланялся. В голове его уже гулял весёлый ветер молодости.
— До встречи, Игорь Петрович! — весело помахала рукой Афанасия. — Если припрёт, знаете, где Вас ждёт родственная душа.
— Последний вопрос, Афанасия. Откуда Вы так хорошо знаете русский?
— Я родилась в Петербурге за двенадцать лет до революционной круговерти. В восемнадцатом семья бежала в Крым, так что школу я кончала в Феодосии. Потом поступила в Петроградский университет и увлеклась философией Ницше. В 26-ом бежала в Берлин, оттуда в 38-ом — в Нью Йорк. Несколько лет перебивалась с хлеба на квас, пока не вышел мой первый бестселлер. Деньги потратила на исследования в области нейробиологии.
— Теряюсь в догадках, какое Ваше истинное имя.
Афанасия рассмеялась:
— Зачем Вам это?
— Да так, для полноты картины.
Афанасия резко встала и протянула Игорю Петровичу свою морщинистую руку.
— Прощайте, коллега. Впрочем, надеюсь, нам более подойдёт «До свиданья».


9.
В прекрасном настроении Игорь Петрович покинул виллу и бодро зашагал в сторону Пифагориона. Такой радости и такого прилива сил он давно не испытывал. «Боже! — восторгался он. — Мне даровано прожить ещё не менее тридцати лишних лет. Да ведь это же прорва времени и возможностей совершить нечто великое!
Сзади лязгнул клаксон, Игорь Петрович оглянулся — он мешал проехать роскошному кабриолету. Женщина за рулём что-то кричала ему. Почти автоматически он махнул рукой в её сторону и подумал по-русски: «Вместо того чтобы возмущаться, лучше бы подвезла». Автомобиль тут же остановился, молодая блондинка открыла дверцу и, заговорив на английском, предложила подбросить несчастного пешехода к центру Пифагориона. Игорь Петрович занял сидение рядом с девушкой и подумал: «Чудеса начались!»
Это была миловидная скандинавка не старше двадцати пяти. Светлые, почти жёлтые волосы, прямой аккуратный носик, большие бледно-голубые глаза. Когда они уже ехали по городку, он сказал, что хотел бы выпить с нею чашечку кофе. Она улыбнулась и затормозила у ближайшего ресторанчика. Заведение не блистало роскошью, но название имело звонкое — «Поликратис».
За столиком они представились друг другу и разговорились. Луиза (таково было имя датчанки) болтала без умолку, не сводя с Игоря Петровича своих восторженных водянистых глаз. Он предложил ей выпить вина, она не отказалась и, подчёркивая своё уважение к русскому джентльмену, заказала графинчик водки. Выпив и захмелев, Луиза сказала, что отель «Поликсени», в котором она снимает номер, совсем рядом и предложила продолжить общение там. В ходе веселья в Луизином номере, до Игоря Петровича вдруг дошло, что дело идёт к тому, чем он не занимался уже лет семь. И эта мысль ничуть не испугала его, ибо душа его жаждала обладания этой милой свежей девушкой. «Но зачем ей нужен такой старик? Хотя сейчас мой биологический возраст не более пятидесяти. Я не вижу себя со стороны, может быть, я и на самом деле ей нравлюсь?» Проведя этот простенький анализ, Игорь Петрович обнял и поцеловал жаждущую любви блондинку. Слава богу, здоровье не подвело, он прекрасно справился с новым испытанием, но дальнейшее общение с датчанкой уже не представляло интереса. Рано утром он выскользнул из постели — Луиза не шелохнулась. Взял такси до аэропорта и через три часа летел в Афины.

Вернувшись в Петербург, Игорь Петрович удачно продал свою квартиру какому-то начинающему олигарху, приехал в Залесье и, дав в лапу директору санатория двести тысяч рублей, снял на год отдельный номер в правом крыле Невзоровского дворца. Пенсии и остатка денег, вырученных за продажу петербургской квартиры, с лихвой хватало на еду, интернет и мелкие радости.
Первое время он просто бродил по живописным окрестностям и много читал, благо в интернете было всё, что его интересовало. Вспомнив, что когда-то любил рыбачить, купил лодку и рыболовные снасти, но то, что радовало в юности, теперь вызывало скуку. Впрочем, у лодки нашлось более интересное применение. Теперь ему нравилось дойти на вёслах до середины озера, а потом лечь на дно лодки и бесшумно дрейфовать, отдавшись воле господствующего западного ветра. Закутавшись в плащ, он смотрел на небо, как правило, серое от облаков, и перед ним пролетали картины далёкого пошлого. Довольно скоро его лодка застревала в полосе прибрежных растений, и здесь, окружённый высокими стеблями тростника, он чувствовал себя атомом, заброшенным в мир первозданной природы. Более всего ему нравились вечерние часы. Особенно та таинственная вечерняя тишина, нарушаемая лишь редкими всплесками рыбы да монотонным «дрр-дрр» коростеля где-то на берегу. Отрешённый от земной суеты, смотрел он, как над лесом противоположного берега разгорается пунцовая заря, и как вспыхивает в лучах уже невидимого солнца яркая Венера.
 В конце лета к нему стала хаживать Светлана — медсестра санатория. Жила она в ближайшем хуторе со смешным названием «Зинкина дача» (говорят, Зинкой звали цыганку, которая когда-то утопилась в озере из-за несчастной любви). Светлане было сорок два, у неё были роскошные светло-русые волосы и прекрасные формы зрелой женщины, да и лицо её вполне устраивало Игоря Петровича. Впрочем, он никогда и не спрашивал её, почему она решила жить с ним. Конечно, ей было далеко до Марины, но ведь Марины уже давно не было на земле. Вот так Игорь Петрович и зажил размеренной скромной жизнью, отнюдь не бедствуя и получая всё, что требовал его омоложенный организм.

Пришла серая дождливая осень. Игорь Петрович какое-то время продолжал гулять по окрестным лесам и иногда (когда не было дождя) совершал дрейф по озеру. Время созерцания кончалось, сильное тело и бодрый мозг требовали общественно значимых занятий. Подумал о возвращении в науку и с удивлением обнаружил, что открытия его больше не волнуют. А ведь были времена, когда жажда открытий была главным движителем его жизни. Вспомнил, на какие жертвы он шёл, чтобы ощутить ту безумную радость, когда в ворохе экспериментальных данных вспыхивал кристалл вожделенного эффекта. И всегда к чистой радости от встречи с новизной примешивалась гордость от победы в незримом соревновании с многими первоклассными исследователями (у нас и за границей), работавшими в той же области. И вот теперь, восстанавливая в памяти свою научную карьеру, он не мог отделаться от мысли, что вся та бурная жизнь была, по существу, удовлетворением его тщеславия, классической суетой сует, и снова погружаться в мир гонки и борьбы ему не хотелось.
    Приходилось признать правоту Библейского Экклезиаста: «Всему своё время, и время всякой вещи под небом». До 25 лет человек учится, в последующие 30 творит, а после 55 учит других. Первая влюблённость посещает нас в юности. Женимся мы и обзаводимся потомством, в промежутке от 20 до 40. Воспитываем детей до 55, и на том наш жизненный цикл завершается. Игорь Петрович прошёл все эти этапы, и на каждом получил положенную порцию счастья, но нельзя дважды входить в одну реку. Полный сил, он не рвался к работе, укравшей у него более сорока лет жизни.
Игорь Петрович хотел было раскритиковать себя за слабохарактерность, за этакую осуждаемую нашим обществом обломовщину, как вдруг вспомнил историю римского императора Диоклетиана. Тот сделал для своего отечества великое дело — спас империю от развала, оттянув это событие на целых 150 лет. Разбил варваров и смутьянов, навёл порядок в экономике, улучшил систему управления, и вдруг после двадцати лет на троне этот успешнейший из императоров добровольно покидает высочайший пост, отправляется на свою балканскую родину и посвящает остаток жизни сельскому хозяйству. Говорят, более всего он преуспел в выращивании капусты. Видимо, самые сладкие впечатления от жизни он получил в детстве в скромном доме вольноотпущенника-отца. Сейчас поведение Диоклетиана показалось Игорю Петровичу совершенно естественным, ведь и ему самыми сладкими представлялись картины, связанные с детством и юностью.
Несколько дней Игорь Петрович упорно искал и не находил то заветное занятие, которое могло бы удовлетворить запросы его души. Наконец, после тщательного анализа своих многолетних наблюдений за людьми ему открылось, что каждый человек (чем бы он ни занимался) более всего стремится доказать окружающим, что он в своём деле далеко не последний. Даже явные неудачники любят уверять друзей и знакомых, что были бы в передовиках, если б не стечение неблагоприятных обстоятельств. Выходило, что каждый человек — и заурядный и талантливый — старается (или мечтает) хотя бы в чём-то обскакать своих собратьев по цеху. 
И всё-таки, несмотря на всю естественность соперничества, перспектива провести остаток жизни в борьбе с конкурентами не нашла отклика в душе Игоря Петровича. 


10.
Настала зима. В одно декабрьское утро Игорь Петрович проснулся, и сразу ощутил, что в мире что-то изменилось. Включил свет, постучал по стеклу старого барометра — стрелка рванулась в сторону «ясно». Приготовил завтрак и разбудил Светлану. Рассвело, он подошёл к окну и увидел, что озеро изменилось — пропала рябь и отражение леса противоположного берега. Игорь Петрович выбежал на улицу и спустился по заиндевелым ступенькам к застывшей воде. В гигантском ледяном зеркале, усыпанном блёстками инея, отражались лишь безоблачное небо да низкое солнце. «Надо же! — мелькнуло в сознании. — Несколько квадратных километров чистейшего голубого льда, и вокруг этой красоты узкая полоска высохшего прибрежного тростника!» Он тут же попытался представить, как его озеро выглядит сейчас с высоты какой-нибудь тысячи метров — «Наверное, что-нибудь вроде сапфировой броши в золотой оправе, приколотой к чёрному бархату хвойного леса».
Картина голубого льда вызвала мысль о коньках. Игорь Петрович пожалел, что в детстве не научился кататься на коньках и вспомнил, как переживал по этому поводу в старших классах. Дело в том, что Катенька — одноклассница, которая ему нравилась, — имела разряд по фигурному катанию. Зимними вечерами он часто подходил к городскому катку, залитому на дне средневекового крепостного рва, и подолгу смотрел, как Катенька легко скользит по льду, как умеет, прижав руки к груди, вертеться с сумасшедшей скоростью. Иногда она замечала Игоря и, весело махнув ему рукой, совершала какой-нибудь головокружительный пируэт. Как он хотел тогда так же легко скользить по льду рядом с нею! Вдруг он вспомнил, что этой девушки (этой женщины, этой старушки) уже нет на свете. Игорь Петрович тряхнул головой, чтобы отвязаться от неприятных мыслей: «Зачем грустить, когда я здоров и бодр, и передо мной блещет красотой это дивное озеро. Однако выходить на тонкий лёд опасно. Ничего, к Новому году лёд укрепится, и главное, он покроется снегом, и тогда я открою лыжный сезон. Ведь когда-то я любил совершать длительные лыжные прогулки».
На те прогулки он отправлялся всегда один. Сразу после школы, он вставал на свои плохонькие лыжи с мягкими креплениями и уходил за город. Вспомнил, как однажды в морозный и ветреный день он ушёл за несколько километров к какому-то посёлку, в котором никогда не был. Покатался на горках, где веселилась местная молодёжь, и уже в сумерках пошёл к дому. Ветер сёк лицо колкой ледяной пылью, мёрзли колени. Чтобы отогнать страх обморожения, Игорь заставил себя сосредоточиться на технике попеременного лыжного хода и вскоре успокоился. Тело выполняло привычные ритмичные движения, а в голове проносились разрозненные фрагменты из того, что когда-то учил наизусть. Поначалу пришёл на память отрывок из Капитанской дочки — «Я выглянул из кибитки, всё было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевлённым. Снег засыпал меня и Савельича...» Отметил, что мрак есть, вихрь есть, и ветер подвывает, но снегопада нет, а на малооблачном небе горит пунцовая вечерняя заря. Вдали мерцают огни города, так что, в отличие от героев Пушкина, заблудиться он не может. Стиснул зубы и продолжил мерно скользить по тёмно-багровому снегу, а в голове его без конца повторялись, будто выхваченные наобум, строки из второй главы Евгения Онегина.
 
«Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьёт одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Всё да да нет. Не скажет нет-с
Иль да-с». Таков был общий глас.

Странно устроена память. Было много подобных прогулок, но только эта почему-то осталась с ним на всю жизнь, вместе с морозом, ветром, этими стихами и с вечерней зарёй, окрасившей полнеба багровым цветом.

 
11.
После Нового года потеплело, и повалил снег. Снегопад шёл, не переставая, два дня, а на третий поднявшееся над лесом солнце осветило новый — белый мир. Всё вокруг — и озеро, и тёмные потяжелевшие лапы елей, и крыша дворца, и полянка перед его парадным фасадом — было укрыто толстым слоем стерильно чистого снега, искрящегося под золотыми солнечными лучами. На местоположение великолепного цветника указывал лишь торчащий из снега деревянный футляр, укрывший Гебу от зимней непогоды. 
Теперь почти каждый день после обеда Игорь Петрович уходил на лыжную прогулку. Сначала он пересекал озеро по длинной диагонали, держа курс на живописную деревеньку «Орловку», там покупал свежий хлеб и в сумерках возвращался домой. Однажды, уже в середине февраля, ему случилось задержаться с выходом из дома. До Орловки он дошёл без проблем — помог сильный северо-западный ветер, дувший в спину, но когда повернул назад, тот же холодный ветер ударил в лицо. Он шёл медленно, стараясь не потерять лыжню, проложенную им же около часа назад. Стало заметно холодать, и солнце, склонившееся к чёрной кромке леса на западном берегу озера, окрасило небо в пунцовый цвет. Вскоре солнце ушло за лес, но вечерняя заря ещё несколько минут полыхала на темнеющем небе, подкрашивая нижние слои облаков в мрачные багрово-красные цвета. Наконец зловещее зарево потухло, и землю объяла непроглядная тьма, но солнце, нырнувшее ещё глубже за горизонт, какое-то время освещало верхние слои атмосферы. И тут проживший долгие годы Игорь Петрович впервые увидел над собой тусклое бледно-жёлтое небо, рассечённое параллельными полосами совершенно чёрных облаков. Промелькнула нелепая мысль: «Вот так умирает небо». К счастью, на этот момент он уже дошёл до места, откуда можно было различить огни Зинкиной дачи. Лыжню полностью замело, да он и не разглядел бы её в темноте, так что пришлось идти по целине. Вдруг в голове его зазвучали стихи: «Сосед наш неуч; сумасбродит; он фармазон... и так далее». Игорь Петрович усмехнулся, подумав: «Жизнь завершает свой круг». Наконец он увидел освещённые окна Невзоровского дворца. Замёрзший и мрачный, пришёл он домой. Светлана поднесла ему водки и накормила горячим борщом. И всё-таки настроение Игоря Петровича оставалось подавленным. Картина умирающего палевого неба преследовала его.

Вскоре после той прогулки Игорю Петровичу приснилось, что он  ожесточённо спорит с Афанасией о природе сознания. Он пытается доказать ей, что научно-технический прогресс просветляет массовое сознание, убирая из него мифы и суеверия прошлого, а Афанасия играючи разбивает его точку зрения, приводя какие-то неопровержимые аргументы. Проснувшись, он попытался припомнить перипетии того спора и не мог. То, что звучало убедительно во сне, теперь выглядело бессмысленной белибердой. Лишь одно утверждение безобразной старухи не рассыпалось при пробуждении. Афанасия уверяла его в том сне, что мир нашего сознания иллюзорен.
    
 В мучительных попытках разрешить вопрос «Ради чего жить?», прошла зима. И только весной, когда лёд на озере растаял, и лес наполнился пресловутым птичьим гомоном, в голову Игоря Петровича пришла мысль, которая поначалу показалась ему нелепой. Он отгонял её, но она, как назойливая муха, возвращалась снова и снова, терзая сознание. Эта мысль была ужасно проста, её можно было выразить всего двумя словами: «Отель Обливион».
Последним аргументом, склонившим Игоря Петровича к повторному посещению Самоса, было появление едва заметной улыбки на лике мраморной Гебы.


12.
В самосском аэропорту «Аристарх» Игорь Петрович взял такси, которое доставило его прямо к вилле Обливион.
Вошёл в вестибюль: та же тишина, та же пальма у входа, та же клетка с весёлыми попугайчиками и та же старуха за стойкой администратора.
— Ну, наконец-то, господин Смирнов, а то я прямо изожидалась Вашего появления. Верила, что вернётесь и, выходит, не ошиблась.
Игорь Петрович всмотрелся в лицо хозяйки отеля и отметил, что оно стало ещё безобразнее.
— А я, Афанасия, когда покидал эти места, был уверен, что не вернусь.
— Отчего ж вернулись?
— Долгая история. Я вернулся поговорить с Вами.
— Давайте, поднимемся в бельведер и расставим все точки над i.

И в бельведере всё было, как прежде, а за его окнами, далеко внизу, всё так же сверкала древняя гавань, окаймлённая красным серпом крыш Пифагориона. Воображение Игоря Петровича тут же принялось строить картину, как выглядела гавань 27 веков назад, но голос Афанасии заставил его прекратить это пустое занятие.
— Вижу, Вы видите не то, что видите.
— Простите, сударыня, замечтался.
—Так что же привело Вас ко мне?
Игорь Петрович прокашлялся, готовя голосовые связки к тяжёлой работе.
— Меня сбивают с толку противоречивые мысли. В поисках разумной цели своей новой жизни я провёл целый год, но так и не нашёл её. Мои благие порывы останавливал примитивный вопрос: «Чем праведная людская жизнь отличается от жизни братьев наших меньших?» Дикие животные, как и мы, добывают себе пищу, спариваются, рождают потомков, выкармливают их и учат выживать в сложной окружающей среде. Как и мы, животные стареют, болеют и умирают. Говорят, мы отличаемся от них разумом. Биологи даже лестное имя для нас придумали — «человек разумный». Но раз мы разумны, то и наша деятельность должна быть разумной. Я искал у людей какие-то особые, какие-то высшие формы поведения, пропитанные логикой и смыслом, но так и не нашёл их. Наоборот, в ходе этого поиска мне бросилось в глаза, как много времени и сил отдают люди бессмысленным и даже нелепым занятиям.
— А вот с этого места, господин Смирнов, — усмехнулась Афанасия, — как говорится в современных русских сериалах, «пожалуйста, поподробнее».
— Хорошо. Рискну. Начнём с детей. Я дожил до глубокой старости, но так и не понял, почему мальчики играют в войну? Заметьте, девочки играют в куклы.
— Господи, ну что тут непонятного? — фыркнула Афанасия. — Девочки готовятся стать матерями.
— Ладно, — голос Игоря Петровича заметно окреп, — припишем это явление материнскому инстинкту, но всё-таки почему мальчики играют в войну?
— Не ожидала от Вас такой наивности. Мальчики готовятся стать воинами.
— Значит, кроме материнского инстинкта люди наделены ещё одним инстинктом — воевать с какими-то врагами.
— А Вы, похоже, думали, что люди, по природе своей, мирные овечки? — хохотнула Афанасия.
— Знаете, сударыня, я думаю, что даже овечка, загнанная в угол, вынуждена проявлять агрессию. 
Афанасия презрительно скривила свои усохшие губы.
— А Вы не замечали, в каком почёте у людей агрессия? У каждого народа существует культ вождей, которые когда-то привели «наших» к военной победе над «не нашими». У французов есть культ Наполеона, у монголов — Чингизхана, у русских — Сталина.
— Знаете, меня всегда ставил в тупик вопрос, как можно прославлять человека, у которого руки в крови не только внешних врагов, но и своих собратьев.
— Потому что без кровожадности и неслыханной жестокости вождям не удалось бы сплотить свой народ в железный кулак, способный размозжить «собачьи» головы врагов — внешних и внутренних, реальных и надуманных». Зигмунд Фрейд прославил половой инстинкт, но не отдал должного не менее могущественному инстинкту войны.
— Честно сказать, — Игорь Петрович сделал недовольное, обиженное лицо, — я впервые слышу про такой инстинкт.
— Надеюсь, про инстинкт защиты территории Вы слышали. Помните слова из советской песни про танкистов: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим»? Поразительно, но люди готовы пролить море крови ради буквально вершка своей земли. Очевидная нелепость такой самоотверженности чётко указывает на инстинкт.
— А не могли бы Вы раскрыть мне суть этого таинственного инстинкта?
— Суть инстинкта войны, — резко заговорила Афанасия, — состоит в навязчивом желании перебить мужчин соседней популяции, пленить их жён и захватить территорию побеждённых.
— Вы хотите сказать, что люди, по природе своей, потенциальные убийцы?
— Неприятный вывод для благочестивых христиан, не правда ли? Вот потому-то люди и не хотят признавать наличие у себя инстинкта войны, прикрывая его кровожадную суть любовью к отчизне (то есть патриотизмом) или любовью к своему народу (то есть национализмом).
— Извините за нелепый вопрос: А зачем нам такой страшный инстинкт?
 — Не зачем, а почему. Инстинкт войны у людей потому, что он их и создал, — видя недоумение на лице гостя, Афанасия презрительно усмехнулась. — Да-да, любезный Игорь Петрович, этот инстинкт создал нас, и он же, похоже, нас и погубит... и случится сей бесславный финал, боюсь, довольно скоро.
— Не могли бы Вы, сударыня, пояснить это ваше оригинальное высказывание.
— Выживание в межплеменных войнах способствовало развитию интеллекта. Инстинктивное стремление к военной победе над чужаками всегда вело и продолжает вести к изобретению всё более эффективных средств убийства людей. Остановить эту гонку безумия едва ли удастся... Убеждена: этот дьявольский инстинкт не успокоится, пока не перебьёт всех.
— Но ведь есть же ещё страх смерти, инстинкт самосохранения. И он, я думаю, может остановить инстинкт войны!
— Едва ли сможет. Все народы прославляют смерть на войне ради победы «наших». Военная истерия, разогретая инстинктом войны, позволяет с лёгкостью преодолевать инстинкт самосохранения. Все народы презирают трусов, то есть презирают людей, боящихся смерти. Я уж молчу о национальных героях и о террористах, с радостью убивающих себя ради грядущей победы каких-то своих «наших».
— И всё-таки мне кажется, Вы преувеличиваете могущество этого Вашего инстинкта войны. На планете полно мирных народов, которые уже давным-давно ни на кого не нападали. Может быть, и нет никакого инстинкта войны, просто в определённых обстоятельствах люди вынуждены воевать, чтобы защитить от гибели свои семьи?
— А какая гибель грозила немцам Веймарской республики? — радостно зашамкала Афанасия. — Я провела в Берлине двенадцать предвоенных лет и своими глазами видела, как преобразилась страна после прихода к власти Гитлера. Как быстро пошёл процесс объединения нации вокруг верховного вождя. Гитлер был избран канцлером в конце января 1933-го, а уже в июле того же года были запрещены все партии кроме нацистской. В январе 34-го республика с федеративным устройством была замещена на унитарный Рейх. И наконец в сентябре 35-го были приняты два расовых закона: «О гражданине Рейха» и «Об охране германской крови и германской чести». Первый закон лишал евреев гражданства, по второму закону запрещались (как «осквернение расы») браки между евреями и гражданами Рейха. Народ был в восторге от фюрера и его реформ, радостно скандируя: «Один народ, один рейх, один фюрер!» Все довоенные территориальные приобретения Рейха были поддержаны национальными плебесцитами. В частности, за соединение с Австрией проголосовали 99,01% граждан Германии и 99,73% — Австрии. Как видите, чтобы скинуть фиговый листок с дремлющего инстинкта войны потребовалось совсем немного времени! Часто говорят, что это следствие Геббельсовой пропаганды, но факты говорят об ином. Фашисты просто выпустили джина из бутылки, разбудили Лихо, дремавшее в душах немцев, и «освободили» их от поклонения христианским химерам. Объявлялось, что христианство (как религия низших, неполноценных рас) не подходит для немцев, принадлежащих к высшей, нордической, расе. Мне запомнилось высказывание одного видного профессора богословия — Эрнста Бергмана. Уже в 34-ом году этот сын мирного лютеранского пастора изрёк: «На развалинах мира водрузит своё победное знамя та раса, которая окажется самой сильной и превратит весь культурный мир в дым и пепел». И заметьте, всеми уважаемый профессор Бергман писал это не под дулом пистолета, а совершенно искренне. Кстати, он доказал свою верность фашизму самоубийством в мае 45-го.
«Боже мой, — подумал Игорь Петрович, — какую глубокую мысль выразил этот негодяй Бергман. Он показал, как жалки и ничтожны успехи тысячелетней пропаганды гуманизма. Какой-то пары лет критики христианства, как учения нищих слабаков, было достаточно для возрождения элементов поклонения кровожадным древнегерманским богам».
— Почему Вы молчите? О чём вы думаете? — встревожилась Афанасия.
Игорь Петрович слабо улыбнулся.   
— Знаете, довольно досадно лишаться последних иллюзий. Пожалуй, Вам удалось добить в моей душе остатки наивной веры в победу добра над злом. Я согласен: инстинкт войны неистребим. И всё-таки, я не могу переступить через ужас умирания.
Эти слова Игоря Петровича вызвали восторг у старухи.
— Премилый господин Смирнов! Знали бы Вы, как я Вас понимаю. У нас с Вами осталась всего одна проблема, и я знаю, как с нею справиться.
Афанасия надавила на кнопку в столе, склонилась к розетке микрофона и властным голосом что-то произнесла на греческом. Игорь Петрович уловил лишь два слова — «Иви» и «Фалерни».
Вскоре послышался лёгкий скрип винтовой лестницы, и в бельведер впорхнула Иви с плетёной корзинкой в руке. Бесхитростно улыбаясь, она выставила на стол два коньячных бокала и бутылку с вишнёво-красной жидкостью. Игорь Петрович всмотрелся в надпись на этикетке и прочёл: «Фалернское красное». «Пьяной горечью Фалерна чашу мне наполни, мальчик!» — всплыли в его памяти стихи Пушкина.
Иви налила в бокалы густое зелье и выбежала из бельведера.
Игорь Петрович поднёс напиток к губам — в нос ударил приятный запах миндаля. Мелькнула радостная мысль, что его снова разыграли.
— Да это же Амаретто! Я обожаю этот итальянский ликёр.
— Вы угадали, господин Смирнов, это мой фирменный вариант Амаретто — на удивление нежно проворковала Афанасия, поднимая свой бокал. — Мужайтесь, дорогой мой! За нашу последнюю встречу!
Хозяйка и гость сдвинули со звоном бокалы и выпили их багровое содержимое. Через минуту по телу Игоря Петровича растеклось тепло, и всё вокруг наполнилось сиянием. Он взглянул на Афанасию, и из его уст вырвался вздох изумления — перед ним со сверкающим бокалом в руке сидела улыбающаяся Марина в красивом платье, в котором она была в день регистрации их брака. «И всё-таки я нашёл тебя! Боже! Как прекрасна жизнь!» — мысленно воскликнул Игорь Петрович. «Это сон, дорогой! Просыпайся!» — прозвучал сладкий голос Марины. Прохлада освежила его лицо, он открыл глаза и обнаружил, что лежит на дне лодки, прибитой к берегу Старозаветного озера. Солнце ушло за лес, на темнеющем небе догорает багровая вечерняя заря. Стихает надрывный дрр-дрр коростеля. Угасающей искрой пролетает холодная мысль: «Сейчас я увижу умирающее небо».