Послевоенное детство Эдуард Сергеевич Рыбкин

Эдуард Сергеевич Рыбкин


Послевоенное детство

(повесть)

Как себя помню

Давно мне хотелось побывать в местах своего детства. Но это немыслимо. Ибо детство мое проходило в разных, далеко удаленных друг от друга местах. И от этого стало вдруг грустно. Но в тот же миг пришла мне в голову другая мысль: побывать в родимых местах хотя бы в воспоминаниях и проследить свое детство с тех пор, как я себя помню. А помню я себя под Иркутском, в деревне, где отец был директором совхоза. Мне тогда было лет пять. Жили мы возле горы в казенном деревянном доме совхоза, где с одной стороны было крыльцо отцова кабинета, а с другой - нашей квартиры.
Отец - бывший военный. Воевал на Халхин-Голе и на финской. Ходил в военной форме: в темных офицерских бриджах и зеленой гимнастерке, подпоясанной широким ремнем. Носил короткую прическу "ежик".
Под окнами нашей половины дома зимой всегда стояли бочки с замерзшей квашеной капустой. Погребов тогда еще не было. И мать если собиралась готовить щи или борщ, выскакивала на улицу в халатике с сечкой в руках.
Открыв деревянную крышку на кадке, рубила замерзшую капусту. А мы с моим братишкой Шуркой, который был на год младше меня, катались в это время от бочек под горку на санках.
Шурке было лишь четыре года, к тому же он был несколько полноват и медлителен. А я наоборот - худой, проворный и, как говорится, не мог усидеть на месте. Естественно, командовал и верховодил во всем я.
Когда мы играли с Шуркой в «кони», конем всегда был он, а я его хозяином. Но «хозяин» то и дело оказывался впереди «коня» и вовсю ругал того за медлительность, а то и наддавал «коню» вожжой. Когда нам, наконец, надоедало играть в «кони» я бросал Шурку вместе с вожжами на спине из бельевой материной веревки и кидался играть в догонялки с соседскими девчонками и мальчишками. А, проголодавшись, наказывал Шурке пойти к матери и попросить ее, чтоб она отрезала нам с ним по куску хлеба и намазала его сверху сливочным маслом.
Шурка охотно бежал к матери, так как поесть был всегда рад. Мать намазывала два куска хлеба маслом и Шурка, держа их в обеих руках, шел ко мне. Пока шел, понемногу откусывал от обоих и тут же от меня получал взбучку, но и в следующий раз делал то же самое потому, что не мог утерпеть, чтоб не откусить от моего куска - он ему всегда казался слаще.
Верховодил я не только над Шуркой. Мать говорила, что я был характером в отца. Едва оказывался среди ребят, сразу что-нибудь выдумывал и увлекал за собой остальных.
Возле нашего дома была небольшая рубленая изба с низко посаженными подслеповатыми окнами. В ней жили две сестры Станицкие. Работали у отца в овощеводстве. Дома бывали лишь по вечерам. Однажды днем мы с Шуркой влезли по лестнице на чердак нашей половины дома. Там обнаружили целую гору сухих свеже напиленных березовых чурочек сантиметров этак по тридцать. Этими чурочками заправляли совхозную газогенераторную полуторку с черной трубой. Ездил на ней сосед наш через два дома - дядя Паша Заикин. По утрам он открывал у своей полуторки люк у трубы, похожей на титан и бросал туда чурочки. Закрывал и заводил машину.
Так вот, найдя на чердаке эти чурочки, мы сбросили несколько штук. Одна из них, ударившись оземь, подпрыгнула и ударила по стеклу в окошке Станицких, выбив стекло в нижнем глазке. Сестер я запомнил на всю жизнь еще и потому, что в сравнении с ними я вдруг ощутил свое мужское начало. А до того мать нас с Шуркой брала в женскую баню. Как жили, так и в бане мы всегда оказывались по соседству со Станицкими. Так было и в тот раз. Мать быстро намылила мне олову, затем взялась за Шурку. От нечего делать в щелочку из мыльной пены я одним глазком стал подглядывать за тетей Славой Станицкой - пухленькой женщиной, намылившей у себя между ног. Посмотрел я туда, где она намылила, потом у себя, потом у матери. Подумал: «Почему-то у меня писька, как огурчик, а у теток ничего нет?». И, когда мать уже всполоснула меня, спросил:
- Мам, почему у меня писька огурчиком и волосиков нет?
Женщины, услыхав меня, захохотали, а мать вытерла нас с Шуркой полотенцем и торопливо выставила в предбанник. С тех пор мы в баню ходили с отцом или с Володькой.

Встреча с отцом

Сойдя с чердака и найдя у соседей разбитое окно, я увидел там какие-то семена. Взял небольшой сверток и сунул себе в карман, надеясь позже проверить, что в нем. А через полчаса увидел дочку тети Клавы - Юльку, мою ровесницу. (Шурка понес чурочки домой). Я показал Юльке их семена. Она сказала, что это семена красной свеклы. И сразу же загорелась желанием посеять ее. Мы зашли с ней за наш дом, где у крутого обрыва была небольшая песчаная площадка. Я эту площадку палочкой взрыхлил. Юлька, как и ее мать, провела на ней все той же палочкой бороздки, разложила по ним семена и присыпала сверху. Затем сказала:
-Чтоб семена скорей взошли надо их полить.
Воды рядом не было, Юлька тотчас нашла выход из положения, предложила:
-Давай пописаем на них.
Мы по очереди с ней пописали на семена. После чего Юлька тоже заинтересовалась, почему у меня писька огурчиком и даже потрогала пальчиком. Я вдруг услыхал шаги. И тотчас увидел, как по верху косогора идет с небольшим чемоданом мой отец. Все так же в гимнастерке, подпоясанной широким ремнем. Только на этот раз походка у отца была усталой, вялой. Я тотчас вскочил на ноги, забыв про Юльку, вскричал:
-Папка! - и побежал навстречу.
С финской отец привез не только ранение, но и туберкулез легких, и теперь каждый год ездил на курорт. И вот, проведя весной посевную, приехал к уборке. Услыхав мой голос, поставил возле ног чемодан. Подождал, присел рядом со мной, целуя в голову. Обнял и вдруг хриплым голосом, какого я никогда у него не слышал, прохрипел:
-Здравствуй, сынок! Осколочек ты мой!
Я походил на отца, и мать так часто называла меня.
-Ты че так говоришь? - тотчас спросил я.
-Простыл, сынок, - прохрипел все так же отец.
Затем поднялся во весь рост. В одну руку взял чемодан, в другую мою руку и повел к нашему дому. Где, уже заметив, ждала нас мать. Позже отец рассказал ей, что по совету врачей искупался в Черном море. Туберкулез, сказали ему, был излечен. Однако, как оказалось потом, туберкулез легких после купания перекинулся ему на горло. Мать не поверила отцу и строго спросила:
-Опять пил пиво холодное?
Отец промолчал. А к вечеру слег в постель. И больше уже не вставал. Первые дни мы с Шуркой ели кашу с молоком у постели отца на стуле. Глядя на нас, немного поел и отец. А Славка, двухлетний мой братишка размазал на щеках ложкой пенку от молока. Старший брат Володька с матерью ели кашу за столом, у окна. Но, оказалось, он был не самым старшим моим братом. Было у нас еще два брата старше его: Егор и Николай. Егора пацаном задавил трактор. Николай в 1944 году погиб на фронте в Польше.
До войны они со своим другом Витькой Тарочковым учились в Иркутске в ремесленном училище на токарей, Виктор был старше Николая на год. В 1944 его призвали в армию. Николай не захотел расставаться с ним и упросил отца выхлопотать в военкомате, чтоб их призвали вместе. Отец вначале наотрез отказался. Но, видя, как страдает сын и хочет добровольцем убежать на фронт, переправил метрику Николая, прибавив ему год. И благодарные ему друзья ушли на фронт вместе.
Однако на фронте друзьям все равно пришлось расстаться, Виктор, оказалось, до ремесленного выучился на шофера - его тотчас откомандировали в автобат. Николай был «ворошиловским стрелком», естественно, стал снайпером. Виктор уже через месяц подорвался на мине на своем Зис-5, подвозя боеприпасы на передовую. Николай еще несколько месяцев сидел в засадах со снайперской винтовкой. Уничтожил два десятка фашистов, пока сам не попал под прицел вражеского снайпера. Политрук прислал матери с отцом в письме похоронку, орден Красной звезды и фотографии, где Николай фронта фотографировался со своей девушкой в зеленом беретике. А Виктор с девушкой в красном берете, а сам был в одной тогда кубанке с красным верхом. Николай был без головного убора. Увидев похоронку и эти фотографии, отец стонал и, ухватившись за свой седоватый чуб, вырвал клок волос.

Поход на Ангару

Наше село Сосновка находилось в двух километрах от Ангары, единственной реки, вытекающей из Байкала. Вода была чистой и светлой, как в Байкале. Бросишь пятак и его видно в глубине. Село наше со всех сторон окружала тайга, начинающаяся сразу на косогоре за нашим домом. За домом шел обрыв с отвесной глиняной стеной. Возле нор вились птицы, водились змеи. Нередко, когда ребята играли в мяч, неожиданно выбегал откуда-то шустрый змееныш, норовя вонзить в мяч свое жало. Находящиеся на полевых работах в Сосновке пленные японцы выкапывали змей у обрыва, поджаривали на кузнечном горне и употребляли в пищу, сидя за столом возле бывшего совхозного склада, временно занятого ими. Во время еды, никого не стесняясь, громко пукали. В тот день, когда мы с Шуркой решили пойти в поход на Ангару, мы остановились возле них. Мимо только что прошла тетя Клава. Несколько человек, скалясь, сразу пукнули. Тетя Клава остановилась, покачала головой.
-Как вам не стыдно!
Один из японцев, немного знающий русский язык, сказал ей вслед:
-А наса несытыдно, - и вроде как пожаловался:
-Русский картошка никарашо.
И при помощи рук показал, что с нее только большой живот, а попа пук, пук.
-Тьфу, бусурманы! - заругалась тетя Клава и быстро пошла от них.
Был солнечный день, голубое небо. Понаблюдав за японцами, мы с Шуркой, несмотря на запрет матери далеко от дома не уходить, пошли на Ангару. Шли среди совхозной бахчи, делян с огурцами и помидорами. Дальше желтело пшеничное поле.
Ангара открылась внезапно. На берегу в ее быстрых водах качалось несколько лодок. Дальше, почти на середине, подпрыгивал, как поплавок удочки, буй, а за ним - бакен. Мы тотчас сняли с ног сандалии, приблизились к воде, собираясь войти в нее. Но тотчас услышали за спиной хриплый окрик:
-Это вы куда, малявки, навострились? - Из будки бакенщика вышел седой старик, на деревянном протезе глубоко утопая в песке.
-Вас же, паршивцев, враз Ангара унесет. А ну марш от реки! - Мы оглянулись на его крик.
-Я вот вам! - издали еще раз погрозил он. Нам он показался сердитым и злым, как Бармалей из сказки или как папа Карло, выстругавший из полена Буратино, хотя мы и не боялись этих персонажей. Все же, тотчас побежали от реки.
Подходя обратно к своему дому, увидели, как по нашей улице идет Пашка Манин - дружок нашего Володьки. В соломенной шляпе, в коротких штанах и в шлепанцах. Пашка носил очки. Был подслеповат.
Поэтому, шагая по дорожке, не заметил, как из травы выползла большая серая змея с узкой головкой. Мы даже издалека, заметили ее, а Пашка шагал, ничего же замечая. И сходу наступил на змею. Та, вскинувшись, молниеносно ударила его в голую икру ноги узкой, как острый конец ножа головой, сразу пустив в ход жало.
-А-а! - сразу закричали мы враз, желая предупредить Пашку.
И он сам почувствовал боль в ноге. Мы подбежали. Пашка корчился от боли. На икре его ноги шевелилось змеиное жало. А змеи уже рядом не было. На крик из нашего дома выскочил Володька. И, быстро оценив обстановку, вновь забежал в дом. Схватил отцову опасную бритву. И, не слушая Пашкины вопли, быстро срезал вместе с кожей его ноги жало змеи. Потом вновь сходил в дом, разрезал луковицу, приложил Пашке на ногу и замотал чистой тряпицей. Пашка стонал, Володька поднял его на ноги и медленно повел домой.
Видимо, Володька вовремя успел у Пашки изъять жало и все сделал правильно. Поскольку на второй уже день Пашка, прихрамывая, ходил с палочкой по селу и рассказывал, как его ужалила змея.

Награда отца

После курорта отец, как слег, так больше и не вставал.
С его болезнью хуже стали идти дела в совхозе. А после того, как пришла весть, что наше село попало под зону затопления Братской ГЭС, люди стали разъезжаться. Потом пришел, по моему мнению, вредительский приказ (якобы у нас в совхозе была выявлена какая-то болезнь) - расстрелять в совхозе лошадей. Еще в войну отец где-то в артиллерийской части выменял на племя могучих немецких тяжеловозов. Но, в связи со всеобщей ненавистью ко всему немецкому, приехали энкавэдешники и расстреляли самых лучших лошадей прямо в конюшне. Потом их вывезли за село и закопали в овраге. Услыхав это, отец, приподнявшись, долго и виртуозно матерился на всеобщую человеческую глупость и происки врагов. А когда мать рассказала, что хотя лошадей расстреляли и закопали в овраге, но за ночь их там не оказалось. Народ зная, что лошади были совершенно здоровы, растащил их на мясо, подложив вместо тяжеловозов туда старых падших лошадей. Отец сразу успокоился и сказал:
-Хоть одна польза будет - люди мясо отведают в голодный год. - И тут же добавил: - Народ, он всегда умнее тех, кто им правит.
С распущенными на плечи русыми волосами, в свободном цветном халатике, еле скрывающим уже заметный живот, мать ходила вокруг него, готовя лекарство из трав. Она была беременна. В квартире пахло вкусным украинским борщом. А это значило, что к отцу должен был приехать его давний фронтовой друг Семен Мефодьевич Каряк. Он был украинец. Крупный мужчина, чем-то похожий на Хрущева, но еще с более блестящей лысой головой, как надраенный медный котел. Каряк был первым секретарем райкома партии. Как лучший директор, отец тоже был членом райкома.
Каряк приехал как раз к обеду. Страдающий тучностью, едва взойдя на крыльцо, сразу потянул носом:
-Ну, Анисья, ты опять расстаралась для меня! Ни у кого такого борща я никогда не ел!
Встречающая его в дверях мать расплывалась в довольной улыбке, приветствуя Каряка.
Отец, при появлении Каряка, тоже привстал на кровати - худой и бледный в белом теплом белье - он последнее время, несмотря на высокую температуру, мерз.
-А ты Сергей Федорович не вставай, - видя его потуги встать, остановил Каряк, - знаю, болен. Вот и пришел попроведовать и еще предложить тебе свою помощь. У нас в Иркутске есть по твоему профилю хороший врач. Я уже переговорил с ним. Так вот я приехал за тобой. И еще самое главное: я приехал тебе сообщить радостную весть. Партией и правительством за заслуги перед Родиной ты награжден Орденом Трудового Красного Знамени.
Достал из внутреннего кармана военного кителя красную коробочку, раскрыл ее. В руке его блеснул орден. Наградный лист он передал матери, а перед отцом положил на кровать орден. Они обнялись.
-Эх, Семен, Семен! Ты бы мне здоровья чуть-чуть бы где призанял!, - вздохнул отец.
-Я за этим и приехал, чтоб отвести тебя к хорошему врачу, - вновь напомнил ему Каряк, - мы с тобой, Сергей, еще повоюем, как на финской!
Отведав борща, Каряк велел матери собирать отца в дорогу. И сам помог ему потом дойти до своей черной райкомовской «эмки». С отцом поехал Володька.
-Может, заодно с Сергеем Федоровичем поедешь и ты, Анисья, - улыбаясь, взглянул на материн живот Каряк.
-Нет, Семен Мефодьевич, пока останусь с детьми. На кого их оставишь?
-Ну, ладно, если что, звони прямо в райком, пришлю машину.
И Каряк, открыв дверцу эмки, сел на переднее сиденье рядом с шофером. Машина, мягко рыкнув и стрельнув дымком из выхлопной, поехала от нашего дома.

Роды матери

Через неделю собралась рожать мать. Каряку позвонит! она постеснялась. Поехала на полуторке с дядей Пашей Заикиным. Перед поездкой он открыл верхний люк газового титана, пошуровал в нем клюкой, подбросил чурочек и, сел рядом с матерью в кабину, тронул машину с места. На нас с Шуркой, провожающих, пахнуло березовым дымком и керосином. И полуторка увезла нашу мать. Перед отъездом она наказала бабе Вере Маниной, Пашкиной бабушке приглядывай за нами и кормить нас с Шуркой. Бабушка обещала не спускать с нас глаз. С отъездом матери над Сосновкой вдруг зарядили проливные дожди. Дохнул осенний хлад. Скучая по матери, мы все чаще стали наведываться в сарай к нашей черно-пестрой корове Зорьке, жующей сено и хрюкающим по соседству с ней двум боровкам. А в этот день просто стояли рядом с сараем под дождем и горько плакали.
Приехал Володька и привез нерадостную для нас весть. В больнице умер наш отец. Его помог схоронить райком. И мать ничего не знает о смерти отца. Володька побоялся ей сказать об этом накануне родов. А теперь мать уже родила и Володька приехал собрать вещи, чтоб потом забрать мать с ребенком из роддома. Володька собирал в доме пеленки, распашонки, одеяльца в узел, а мы с Шуркой не смогли даже находиться в доме. Стояли и ревели под дождем. Наконец, услыхав, Володька подскочил к нам, схватив обоих под мышки, понес в дом, приговаривая:
-Вы что, братцы-кролики, простыть хотите? Не хватало еще, чтобы вы заболели.
Войдя в дом, раздел нас и уложил в постель. Я еще мину пять плакал с закрытыми глазами, подумав:
-Папочка, как же мы теперь будем без тебя? - И уснул вслед за Шуркой.
Проснулся оттого, что где-то рядом запахло лекарствами.  Открыл глаза и увидел над собой врача в белом халате, а чуть дальше бабу Веру. Володьки рядом не было. И я сразу вспомнил, как он собирался к матери в роддом. Доктор замерила нам с Шуркой температуру. У Шурки она была 41 а у меня 39. Шурка уже проснулся. Врач, взяв ложечку осмотрела у нас с Шуркой полость рта, сказала бабушке, что у нас дифтерия, и пояснила ей:
-У них у обоих в горлышке теперь, возможно, появится пленка, от которой они будут задыхаться. Вам нужно не отлучаться от них. И как только это случится, нужно будет взять помазок и осторожно проткнуть эту пленку.
Врач собственноручно, из бинта и палочки (отщипнув от полена), соорудила помазок, растопила на горячей плите сливочное масло и поставила блюдечко возле нас на стул. Баба Вера обещала делать все, как полагается.
В следующий раз я проснулся оттого, что рядом с нашей койкой в качалке во сне вдруг заплакал Славка. Шурка не спал и, встав с койки, перелез через меня, покачал Славку. Тот заснул. Укачав брата, Шурка, шлепая босыми ногами, прошел к окну, что-то там рассматривал. Походил минут пять, даже попытался поиграть, сидя на полу и вытащив из-под койки игрушки. В комнате было довольно прохладно. Баба Вера, видимо, еще не топила голландку. Закутываясь в одеяло, я предостерег Шурку:
-Оденься, а то простынешь.
Шурка, холодный как ледышка, проскользнул ко мне за спину и через минуту мы с ним снова уснули. Проснулся уже в полночь оттого, что вдруг стал задыхаться. Бабушки рядом нигде не было, вновь стонал и бредил Шурка.
«Набегал босиком, поросенок» - с недовольством подумал я, задыхаясь, и у меня от нехватки воздуха вдруг потемнело в глазах. Я вмиг вспомнил наставления врача. Торопливо из блюдечка взял помазок и раза два ткнул себе в горло, ощущая во рту вкус топленого масла. На втором тычке почувствовал, что мне стало легче.
С удовлетворением подумал, что внимательно слушал наставления врача и только что спас сам себя от смерти. Незаметно уснул. Проснулся уже утром. За моей спиной еще сильней стонал Шурка. В комнате было тепло и видно было, топилась голландка. Отсветы пламени через неплотно прикрытые кружки на плите мелькали на потолке. И тотчас увидел мать. Она стояла ко мне спиной, возле плиты одной ногой на стуле, поддерживая коленом завернутого в пеленках ребенка и кормила его грудью. В это время рядом со мной захрипел, задыхаясь, Шурка.
-Мама, смажь ему горло помазком, - закричал я.
-Сейчас, сейчас, сынок, - кинулась она с ребенком к отцовой койке. В качалке стоял, улыбаясь, матери, голопупый Славка. Мать, положив ребенка, подбежала к нам с Шуркой, растеряно спрашивая меня и беря в руки помазок.
-Как сынок? Мне никто ничего не рассказал, что делать?
Я ткнул себе пальцем в рот, показывая ей, что нужно засунуть помазок подальше в горло, даже от усердия захрипел. Но мать испуганно и неумело тыкала Шурке помазком в рот, боясь ему повредить что-то в горле. Я сердито перехватил у нее из руки помазок, пихнул им Шурке точно в горло. Но было уже поздно. От удушья Шурка уже посинел. Дернулся еще раза два и затих. Мать, упав на колени возле нас, заревела в голос:
-Господи, и за что ты на меня обрушил столько бед!
Володька, видимо, ей сказал уже о смерти отца. Недавно, еще перед родами, моя мать была очень красивой женщиной..! И вдруг я увидел ее - совершенно седую.

Похороны Шурки и смерть Сережки

Хоронили Шурку на нашем местном кладбище без меня. Я еще болел. Мать, оставила нас со Славкой на попечение бабки Веры и Володьки. На лошади, с помощью соседей, повезли гроб Шурки. Позже, найдя могилу братишки, я не раз ревел в голос:
-Шурка, вылазь! Мне играть не с кем.
Играть мне, действительно, теперь было не с кем. Славка - еще маленький и глупый. Несколько дней назад я решил поиграть с ним. Разложил игрушки на полу: всякие гайки, шестеренки от тракторов и комбайнов. Славке было уже два года, но он, почему-то, еще не ходил. Лишь передвигался сидя и, закидывая ногу за ногу, отталкивался руками. Было плохо у него и с зубами. За два года у него прорезалось лишь несколько зубов по краям челюсти. А впереди лишь единственный молочный зуб и то не полностью сформировавшийся. И надо же было такому случиться. Среди гаек и шестеренок оказалась тяжелая металлическая пробка от бочки керосина на цепочке. Играя ею, Славка поднял ее и попробовал на зуб. Пробка из его рук неожиданно выскользнула и повисла на цепочке на единственном зубе впереди. Зуб тяжести и рывка цепочки не выдержат. В следующее мгновенье пробка оказалась на полу, а с ней вырванный Славкин зуб. А Славка заревел от боли и страха во весь голос. Весь рот оказался залитым кровью.
От матери мне за это, конечно, влетело, и теперь я опасался со Славкой играть. Юлька же Станицкая, с которой в отсутствии Шурки я иногда играл, уехала с родителями в Иркутск. Им государство за их избушку, попавшую в зону затопления, выплатило деньги, и они купили такую же в Иркутске. Собирались переехать туда и мы. Но после смерти отца перевели куда-то Каряка. О нас словно забыли. Жителей в селе осталось совсем немного. Забрали от нас в район единственный совхозный автомобиль - полуторку дяди Паши Заикина. Матери, родившей в семье восьмого ребенка, нужно было ехать в город, чтобы получить медаль и оформить документы на звание «Мать героиня». Но ехать было не на чем, а до Иркутска 160 километров. На лошади - тоже везти ее некому. Володька оставался сидеть с нами, больше некому. Манины уже уехали из села. Мать решилась идти в Иркутск с ребенком пешком по трассе, ночуя в деревнях у знакомых. Завернула Сережку потеплей, и пошла, привязав его к себе. Неделю шла до Иркутска. Потом оформила документы и договорилась, что, наконец, и за нами пришлют автомобиль для переезда в Иркутск. Неделю шла назад. Оставшийся с нами Володька уходил каждый день в лес на заготовку дров. Пилил, колол и к вечеру привозил их полные санки. Все тяжелые работы по дому и в лесу теперь полностью легли на него.
Ему было уже пятнадцать лет. Возвратилась мать, усталая и убитая горем. Володька только что привез дрова, растопил голландку. Мы со Славкой грелись возле нее. Мать из Иркутска принесла бутылку растительного масла. Быстро нашинковала капусту и стала ее тушить в чугунке на плите. В комнате вскоре стало тепло.
Потушив капусту, она дала нам со Славкой по куску хлеба и перед каждым поставила по тарелке с капустой. Володька еще возился возле печки с дровами, укладывая сырые поленья для просушки. Едва мы поели со Славкой, нас стало тошнить, и у нас началась рвота. Масло, купленное матерью на рынке, оказалось вовсе не растительным, а автомобильным. Мать кинулась отпаивать нас молоком.
Володька, посмотрев на свет в бутылку и понюхав, глядя на мать, с укоризной произнес:
-Как же ты, мам, покупала масло? За версту же воняет машинным?
-И все-то на мою бедную голову! - заплакала мать.
Но это оказалось далеко не последнее испытание. Сережка, спавший теперь в Славкиной качалке после прихода матери из Иркутска, простывший и сильно кашлявший, как-то странно быстро затих. Володька, подойдя к качалке, потрогал его лоб и тотчас отдернул руку. Он был холодным.
-Крепись мать - еще один удар на твою седую голову, - тихо сказал он, обернувшись на ее взгляд, - Сережка умер!
У матери из рук выпал стакан с молоком.

Переезд в Иркутск

Хоронили Сережку тоже без меня. Мы со Славкой болели, отравившись машинным маслом, поэтому остались одни дома. Славка уснул в освободившейся для него качалке. А я, растревоженный переживаниями, вспомнив про отца, Шурку, про мать, за одну ночь ставшую совершенно седой, вдруг почувствовал нечто вроде зависти к Шурке. Умер, ничего теперь не видит и не слышит о том, что происходит в семье. В руках у меня оказался Володьки складишок. Я раскрыл его, не зная для чего. Вспомнил, как сам чуть не умер. И вдруг ткнул невзначай себя ножом возле уха.
Из косицы хлынула кровь. Перепугавшись, я откинул от себя нож, схватил со спинки кровати полотенце, стал промокать им кровь. На крыльце заскрипели, застучали шаги. То мать с Володькой молча возвратились с похорон Сережки.
На следующий день за нашей семьей из Иркутска, наконец, прислали машины. Приехал на полуторке дядя Паша Заикин. И еще один шофер на ЗИС-5. С помощью шофера и оставшихся соседей быстро погрузили все на машины. Поехали вдоль дороги со снегом на обочине и чернеющими кочками еще не совсем заваленными снегом. Плыла за окном кабины тайга: ровные, как свечи, сосны, темнокорые, обветренные обожженные летним солнцем, кедры. Мелькнули на пригорке, как девчонки, бегущие на вечерку к парням, белоствольные березки. Выкатилось, скользя лучами по соснам, оранжевое колесо - солнце.
Впереди ехали в кабине на полуторке мы с матерью и с домашним скарбом в кузове. Вслед за нами ехал ЗИС-5 - с Володькой и Славкой. А в кузове у них возле кабины - корова Зорька, разделенная копной сена от двух боровков.
В Иркутске, так как мы жили в совхозном доме, нам дали двухкомнатную квартиру в бараке при пожарке, в которую мы сходу и вселились. Зорьку поместили в дровяник, туда же выпустили за изгородку боровков, возле сарая сложили, на первое время, копну сена.

В Иркутске

Барак наш оказался как раз через дорогу с частным сектором, почти впритык с одноэтажной кирпичной пожаркой. А на дороге я тотчас увидел: на доселе невиданном мной тракторе на резиновом ходу с тележкой везли уже знакомых мне по Сосновке японцев на строительство дома, неподалеку от пожарки. Шел снег. Японцы были в зимней одежде, но все равно, видимо, мерзли. Ехали в тележке согнувшись, держа головы чуть ли не между ног. На поверхности были лишь их спины и худые, мосластые зады. Неожиданно с частного сектора выскочили мальчишки и с криками "Банзай" открыли огонь комьями земли из фундаментных траншей вот по этим то спинам и задам. Сопровождающие японцев конвойные выстрелили холостыми патронами в воздух и мальчишки мгновенно исчезли.
Я перешел через дорогу, намереваясь ознакомиться с частным сектором. И как раз напротив дома, у калитки, увидел Станицкую Юльку. Оба обрадовались друг другу. Дом с голубыми наличниками Станицкие купили на те деньги, что государство им дало в виде компенсации за их домик в Сосновке, да они еще добавили из своих сбережений. Юлька повела меня в дом, представить меня тетя Клаве, чтоб и она порадовалась, что и в Иркутске мы живем теперь по соседству. С тех пор мы с Юлькой были неразлучны, как брат и сестра. Играли вместе и даже по очереди ночевали друг у друга. Из-за чего те самые мальчишки из частного сектора, что нападали на японцев, окрестили нас женихом и невестой. Но дразнить вскоре перестали, потому что мы не обижались.
А однажды на наш адрес в Иркутск матери неожиданно пришло письмо от брата с Алтая. "Дорогая сестра! - писал дядя Иван, - мы услыхали, что у тебя умер муж. Что ты  таперча будешь жить на чужбине. Переезжай к нам. Купишь себе дом, коровку какую-нибудь и будешь жить с ребятишкам!- Чем сможем, поможем тебе и мы. Сама знаешь, дома стены помогают".
И мать сразу засобиралась в Бийск. Продала Зорьку, двух боровков и вещи какие поценнее, чтобы купить дом на Родине. Деньги спрятала куда подальше, оставив лишь на необходимы расходы.
Деньги лежали в комнате на круглом столе в шкатулке. Как-то заглянул в нее, там лежало несколько бумажек купюрах по тридцать рублей красного цвета, несколько зелень: пятерок и желтых рублей. Взяв одну из тридцаток, я сунул ее карман рубашки под пальто. Потом мы с Юлькой в магазине купили ей куклу, а на остальные конфет.
Вечером мать недосчиталась тридцатки, сразу догадалась:
-Это, небось, ты, жених, взял?
-Я, мам, - сразу признался я.
-Это хорошо, что ты нашел в себе мужество признаться во всем - значит, раскаялся и больше делать этого не станешь.
-Я, мам, не люблю врать, - разоткровенничался я, - когда, мальчишки и девчонки врут, мне стыдно за них.
-Это хорошо, что ты в таком возрасте уже задумываешь над этим, - вздохнула мать, - честным быть, конечно, хорошо, но я вот прожила уже большую половину своей жизни и до сих пор так и не разобралась до конца, как быть, честной или слегка хитрить.
Скорей, для самой себя призналась мать и, вспомнив, для кого я украл тридцатку, засмеялась:
-Придется нам с Клавкой вас поженить, чтоб вы деньги на что попало не тратили. Когда сватов-то засылать? Ты согласен жениться на Юльке?
-Согласен, - серьезно заявил я.

Голод и карточная система

Между тем нам в Иркутске становилось все голодней. Раньше в совхозе с отцом мы, в общем-то, неплохо питались. Мать пекла свой хлеб. Было свое молоко, масло и мясо. А в Иркутске нам сразу дали карточки и на всю семью в день выдавали в магазине одну булку хлеба, за которой Володька занимал очередь в пять утра и стоял до обеда. Пока нес домой, отщипывал по кусочку, потому что был, как и все мы, голодный. От булки оставалось граммов восемьсот и это на все и про все. Картошки, какой раньше, в совхозе, всегда было вдоволь, теперь не было. Как-то, возвращаясь от Юльки, я остановился возле пожарки у ее задней стены, где стоял на чердак трап из сколоченных трех досок и ступенек. По ним я и забрался на чердак. И тотчас у трубы печного отопления под дощечками увидел несколько довольно крупных картофелин. Радостный, я тотчас выглянул в смотровое окно с чердака и, увидев, как мать развешивает возле барака на веревку белье, что было силы закричал:
-Мам, я картошку нашел! И подняв картофелины, стал сбрасывать их матери с пожарки. Тотчас заскрипел за моей спиной трап, на чердак вбежал запыхавшийся и разъяренный пожарник и заорал:
-Ах, мать вашу! Понаехало тут ворье на нашу голову, ничего нельзя нигде положить!
Схватив меня за ухо, стал крутить его. Я вырвался и заревел. Заревел не от боли, а от обиды, что меня назвали вором в то время, когда я даже не помышлял о том. При том это случилось вскоре после того, как я у матери украл тридцатку и пообещал матери, что ничего не стану больше воровать.

В пятьсот веселом

Жизнь в Иркутске для нас становилась все трудней. Мать вновь вспомнила о письме дяди Ивана. Дядя был у нас в гостях в Сосновке года два тому назад, когда отец был жив. Носатый, остроглазый и какой-то все вынюхивающий своим крупным носом, он всюду и везде заглядывал. Мне дядя сразу не понравился, но мама уверяла отца и всех нас, что он добрый и хороший. То же самое говорила и теперь. Вновь достала дядино письмо и прочла нам.
-Мам, мне дядя не понравился, - сразу заявил Володька.
-Мне тоже, - пропищал я, поддерживая Володьку, - Мам у дяди глаза были злые.
-Да не выдумывайте вы невесть что. Там в Бийске у меня все родные, если что - помогут. А здесь мы всем чужие.
-Цузие, цузие! - подхватил Славка, услыхав новые слова и перемещаясь по стенке. Он, наконец-то, начал ходить.
-Все решено - мы едем! - расставила все точки над «и» в нашем разговоре мать.
И мы стали собирать все свои пожитки. Деньги за корову, свиней и еще кое какие проданные вещи, мать решила вести при себе. Денег было не так много, но в кармане их не увезешь и почте их нельзя было доверить. В войну и уже после войны в работе почты были накладки и откровенное воровство даже из посылок. Не доверяя почтамту, мать надеялась лишь на Бога и на первейшее русское - авось повезет. Сложила деньги на дно чемодана и решила не выпускать ручку этого чемодана до самого Бийска. Затем наняла машину, мы в нее все погрузили и поехали на станцию, где Володька предварительно уже купил билеты. На вокзале он, согласно купленным билетам, подвел нас к товарному составу, стоящему в тупике, вагону номер четыре - пассажирских вагонов тогда не хватало. Были так называемые "пятьсот веселые" - телячьи вагоны, которых пассажиров набивалось до отказу. Все вповалку сидели, лежали и стояли на полу со своими вещами. Но четвертый вагон был еще полупуст. Проводников тоже не было. Билеты проверяли лишь на больших станциях ревизоры совместно с милицией. Ехали долго и медленно. Видимо, без всякого расписания. Подолгу стояли в тупиках.
Например, от Иркутска до Новосибирска мы ехали ровно четверо суток. Измученные дорогой, все были злые и нервные. Проверить в дороге, скажем проводнику, было совершенно ничего невозможно. Доезжая до соседней станции, пассажиры могли выкинуть не только проводников, но поколотить и начальника станции, вовремя не отправившего состав.
Так вот, подойдя к своему четвертому вагону, мы всей семьей дружно заняли место недалеко от двери, сложив свои чемоданы таким образом, чтоб в дороге можно было на них сидеть, а если нужно будет прилечь и заснуть. Вскоре к вагону подошла в сопровождении двух носильщиков с многочисленными чемоданами белокурая красивая женщина в зеленом платье. Расположилась рядом с нами и с помощью носильщиков разложила свои вещи по нашему подобию. И они стали с нашей матерью знакомиться:
-Меня зовут Оня.
-А меня Аня.
И обе засмеялись, дивясь сходству и разницей лишь в одну букву их имен. Аня рассказала, что она жена военного. Едет тоже в Бийск к мужу и везет к нему все нажитое вместе с ним в военных гарнизонах. Разговаривала и рассказывала исключительно о своем муже. Как она его любит, какие нежные письма пишет он ей. И что она за ним готова пойти в огонь и в воду, но боится все нажитое не довезти.
-Да уж, времечко сейчас неспокойное - бандитов всех мастей развелось, что не дай Бог, - поддержала разговор с ней мать.
Вагон вскоре до конца наполнился людьми, даже стояли на проходе какие-то молодые люди до соседних станций. Но вот вскоре пришел со станции дежурный, задвинул вагонную дверь. В вагоне сразу стало сумеречно и душно. Свет поступал лишь в два небольших оконца напротив друг друга почти под потолком. Поезд пошел.

В дороге

Где-то под Черемховым молодые люди с прохода сошли. На их место перед самым отправлением поезда, отодвинув дверь, вдруг впрыгнул коротко стриженный, прокаленный ветрами и солнцем, хмурый и нервный мужчина, похожий на зэка или бандита, каких было после войны много. Одет он был в серую казенную, не то тюремную, не то еще какую-то форму, в солдатских ботинках с обмотками и с рюкзаком на плече. Хмуро окинул всех суровым колючим взглядом, вынул и кармана большой гвоздь, одним ударом кулака вбил его в стену вагона у двери, повесил на него рюкзак. И увидев, что Аня одна занимает много места, решительно шагнул к ней.
-Ну, что, красотка, давай я присяду у тебя.
-Садитесь, я не против, - улыбнулась женщина и сразу испуганно оглядела все свое богатство.
-Не бойся, красотка! Не нужны мне твои чемоданы.
-Да я не боюсь, - уже заискивающе улыбнулась Аня.
Мужчина, сидя, строго посмотрел в глаза моей матери, сидевшей напротив. Мать спокойно выдержала его взгляд. Тогда перевел взгляд на нас и отвернулся. Вскоре он по-хозяйски разлегся на Аниных чемоданах, сдвинув ее к самой стене. Вскоре за Черемхово, на каком-то полустанке, в вагон влез грязный и оборванный беспризорник. Не прикрыв двери, свесил вниз босые ноги, окинул голодным взглядом вагон, явно высматривая, чем бы поживиться, выпросить, выхватить, убежать. Вдруг рядом с собой заметил рюкзак - выждал, когда все пассажиры переключили свое внимание с его персоны на свои дела, торопливо сунул руку в рюкзак. Вынув оттуда кусок хлеба, по-зверушечьи сверкая голодными глазами, с ходу, подбирая крошки, стал есть. И тем самым привлёк к себе взгляды пассажиров. Следуя за этими взгляда: повернул голову в сторону беспризорника и хозяин рюкзака. Кустистые его брови тотчас полезли вверх. В следующую секунду он уже вскочил на ноги. Лицо его исказила ненависть. Подскочив к пацану, он одной рукой схватил его шиворот, ногой наподдал под зад. И никто еще ничего не успел сообразить, как он вышвырнул того на полном ходу под колеса. Тотчас оттуда раздался отчаянный душераздирающий вопль. И все стихло, лишь стучали монотонно колеса. В тот же миг вскрикнула рядом со мной мать. От жалости к мальчишке и ненависти к бандиту, подбежала и влепила ему звонкую пощечину.
В полуоткрытую дверь было видно, как мелькали на большой скорости поезда деревья, какие-то постройки, разгоняясь, татакали колеса. Сердце сжал страх. Я понял, что вот сейчас вслед за беспризорником так же полетит в пропасть мать. Тоже что-то закричал и ринулся к матери. К ней мы подбежали одновременно с Володькой. Бандит прищурился, готовый перекидать нас всех под колеса. Но тут, зароптав, все как один, встали пассажиры. Бандит, скрипнув зубами, отошел от матери, взял в руки рюкзак. А чуть позже, сидя рядом с Аней, закричал на нее из-за какого-то пустяка, вымещая на ней свое зло. А ночью в темноте, когда все легли спать, притянул ее к себе и нагло, во всеуслышанье, тяжело дыша, начал ее насиловать. Аня, боясь за свои чемоданы, молчала.
Утром, когда бандит на какой-то станции ушел с чайником за кипятком, мать пошла в милицию. Боясь отпускать ее одну, с ней пошел Володька. Милиционера на этой станции не оказалось. Мать, едва войдя до прихода бандита в вагон, спросила Аню:
-Это ты так любишь своего мужа? Везешь ему отличный подарочек!
-Боюсь я его! - зашлась в плаче Аня, испуганно оглядываясь на дверь.
Бандит ехал с нами аж до Новосибирска.

В Новосибирске

В Новосибирске выгрузились, оставив с вещами на перроне Володьку со Славкой, мать пошла вновь в милицию. Теперь уже я не хотел отпускать ее одну, пошел за ней. Милиционера мы нашли в комнате милиции на вокзале. Мать рассказала ему о бандите, о брошенном им под колеса беспризорнике. Тот записал приметы бандита, обещал узнать, не было ли на путях следования нашего поезда трупа мальчишки лет десяти - одиннадцати. И мы вернулись к Володьке со Славкой.
В справочном бюро нам сказали, что наш поезд на Бийск пойдет только вечером. В настоящее время он находится на седьмом пути, где-то среди воинских составов и углярок с Кемерова. Володька и мать взяли по два чемодана в руки и пошли. Я взял Славку за руку, повел его за ними, но он, тут же споткнувшись о рельсы, упал и испачкал руки в креозоте. Я рассердился и поторопил его. Но он еще плохо ходил и тут же упал вновь. Взяв его за пальтишко, подныривая под какие-то вагоны, я почти на себе тащил его через пути за матерью и Володькой. У следующего нас поджидала мать. Наконец, таким образом мы все-таки дотащились до своего поезда. Он был точно такой же, из телячьих вагонов. Когда подошла пора производить посадку, мы первые оказались возле своего вагона. Володька быстро вскочил в него и стал у матери принимать чемоданы. Мы со Славкой стояли в сторонке, чтоб нас ненароком не задавили толпившиеся у дверей пассажиры. Я вдруг увидел, как из-под соседнего вагона вылезает тот самый бандит. Закричал:
-Мама! - и стал показывать пальцем в его сторону. Мать, подавая очередной чемодан, досадливо лишь дернула плечом.
-Ну, что там еще?
Бандит подошел к ней сзади, рванул на себя как раз то самый чемодан, в котором были деньги, и со всей силы ударил кулаком матери в лицо.
-Вот тебе, сука!
Подхватил второй чемодан и нырнул под вагон.
-Милиция, где милиция? - закричала мать и после удара и падения на землю, вскочила на ноги. Из вагона выскочил Володька, бросился догонять бандита в указанном матерью направлении. Подошел милиционер и, расстегивая кобуру, тоже полез под вагон. Мать, вытирая разбитое в кровь лицо, сходу заголосила:
-Как же мы теперь будем жить? Ведь все, на что надеялась, унес проклятый бандит!
Через некоторое время вернулись Володька и милиционер. Догнать бандитов им не удалось. Плача, мать с помощью Володьки влезла в вагон и приняла нас со Славкой. У стен увидели сидящую на корточках Аню. И мы - все трое, остановившись, удивленно уставились на плачущую.
-В чем дело? - спросила ее мать.
-Да ведь меня, Оня, тоже до нитки обокрали проклятые бандиты. Они, оказывается, ехали за нами еще с Иркутска. В Новосибирске подошел ко мне тот наш вагонный попутчик предложил: - "Давай, Аня, я тебе помогу". Привел носильщика с тележкой, и мы пошли к вокзалу. Только смотрю, вокзал остался позади, а они все везут меня куда-то. Забеспокоилась. Тут мой попутчик оборачивается, как вдарит меня чем-то по голове. Очнулась, ни чемоданов, ни носильщика, ни попутчика.
 
Встреча с родственниками

Выгрузились мы на станции Чемровка. В небе звенели жаворонки. Прямо от станции начиналась рожь высотой в человеческий рост. Мы тотчас же увидели, как к нам приближается двуконная, с высокими бортами бричка, в которой сидели дядя Иван и две материны сестры - тетя Катя и тетя Ульяна. Рядом с отцом, держащим вожжи в руках, сидел дяди Ивана сын - Ленька косоглазый и, несмотря на то, что считался ровесником Володьке, был чуть больше меня, да еще и с гармошкой в руках. Увидев нас, он вдруг вскочил прямо в бричке и заиграл на гармошке.
Невысокого роста, одноглазый он, тем не менее, привлекал к себе внимание лихим темпераментом и тем, что хорошо играл на гармошке - что артист из филармонии. Подъехав к нам, все четверо соскочили с брички. Дядя Иван сходу облапил мать. Тетя Катя Володьку, тетя Ульяна меня, а Ленька, оставив в бричке гармонь, Славку. Едва обняв мать, дядя Иван быстрым взглядом окинул наши сиротливо стоящие два оставшихся чемодана, спросил:
-А где, Аниска, ваш багаж? Может за контейнером съездить, так я мигом?
-Ой, братка, да обокрали ведь нас! Я везла при себе деньги на дом и на корову, но украли их, утащили все самые ценные наши вещи.
-Как утащили? - остолбенел дядя. Сразу заматерился и начал ругать мать:
-У, раззява! Вам, бабам, доверить ничего нельзя! А я то гнал за вашими вещами двуконную бричку!
После чего пошел к лошадям, сел впереди на облучок и больше ни разу не оглянулся на целующихся сестер. Перецеловался со всеми Ленька и с восхищением воззрился своим единственным глазом на Володьку. Хлопнул его еще раз по руке и хохотнул:
-Володь, достань воробушку!
Он был ниже Володьки на целое туловище. Володька подхватил его под руки и, подняв, закружил возле брички. Леньку, как узнали позже, мать почему-то не хотела рожать. Пыталась сделать аборт, заплатила бабке. Но та оказалась не очень искусной. Делала выскребание, наверное, выскребла Леньке глаз, да задела какой-то нерв. Но Ленька все равно родился, вот только рос плохо. Со станции на бричке все приехали к дому дяди Ивана. У ворот нас встретила его жена Евдинья с тонкогубой нервной улыбкой. Вначале она улыбалась хоть и натянутой, но вполне доброжелательной улыбкой, а когда дядя Иван коротко обрисовал ей создавшуюся обстановку сразу же посуровела и ее улыбка превратилась в ехидную. Нисколько не стесняясь, она сразу закричала:
-Явились, не запылились! Ждали тут вас, все жданки поели! - и накинулась на Ивана: - Дурак чертов. Привез на свою шею, корми их теперь!
Ушла в дом и больше не возвращалась. В семь часов уже начали сгущаться сумерки. Не дав даже попить чаю, Евдины так и не впустила нас в дом, постелила нам в сенях, бросив на пол пару дорожек и под голову пару старых пальто. А потом до полночи было слышно через стену, как она грызла Ивана:
-Привез нахлебников, чтоб завтра же их тут не было!
-И почему я не послушалась вас, ребятишки? Куда я вас привезла? Лучше бы уж остались среди чужих людей... плакала мать, шепча и бормоча себе под нос.
Володька, слушая ее, раза два скрипнул зубами и, встав, вдруг куда-то, ушел. Через час он привел с собой тетку Уляшку. Громогласная тетка, никого не боясь и не стесняясь, сразу заругалась, явно адресуя свой гнев брату и его жене:
-Куркули гребаные! Богатых так едут встречать, а узнал! что бедные, сразу от сестры отказались. Ну их, Аниска на три буквы, пошли ко мне. Хоть в тесноте, в бедности у меня будет да не в обиде.
Мы встали и, взяв свои чемоданы, среди ночи пошли тетке.

У тетки Уляшки

Тетка Уляшка жила в литой соломенной полуземлянке со скатом в одну сторону, как на сарае, в которой была русская печь. Напротив, стояла деревянная кровать. Впереди нее, вдоль стены, шкаф с сундуком, а возле окна кухонный стол. На другой стороне, возле печи, была деревянная лавка с ведром воды. А у самого порога - умывальник над деревянной, с обручью, лоханью. Встретил нас, выйдя из сеней, кудрявый, как барашек, мой одногодок - теткин сын. Его тоже, как и у дяди Ивана сына, звали Ленькой. Чтобы поставить еще одну кровать, пришлось в сени убирать сундук и к столу передвинуть шкаф. На кровати стали спать мать со Славкой, на полу Володька. Мы с Ленькой на печи. На следующий же день тетка пошла на работу в поле. С ней пошла и мать - полоть свеклу. Володька за вечер уже успел познакомиться со всеми деревенскими парнями, а главное, с братьями Иёшкиными, с Федей и Ленькой. Ленька пас колхозных коров и был рад взять к себе в напарники Володьку.
Даже Леньке тетки Уляшкиному была работа - он на лошади, на сенокосе, подвозил на волокуше к стогу копны. Лишь мы со Славкой остались не у дел. Голодные и невеселые бродили по селу, норовя как бы ненароком зайти к дяде Ивану. Дядя жил сытно и безбедно. Он работал завхозом в колхозе. Но едва мы появлялись у них на пороге, Евдинья тотчас закрывала печь на заслонку. Я давно уже понял, что в доме дяди не ждет нас ничего хорошего и не хотел идти туда. К ним тянул меня Славка с надеждой, что тетка Евдинья даст какую-нибудь печенюшку. Но печенюшек тетка не давала, лишь иногда кидала Славке, как собаке, горелый сухарь, и Славка, слюнявя, сосал и грыз его своими редкими и гнилыми от корней зубами. Пыталась Евдинья кинуть сухарь и мне, но я, гордо подняв голову, говорил, что не хочу и только что поел. Но голод - не тетка, он давал о себе знать. Однажды, когда я возвращался с речки, и дня два уже у меня во рту не было даже маковой росинки, я вдруг увидел возле дома Иёшкиных красные, по кулаку, помидоры. Слыша, как от голода урчит в животе, оглядел улицу. Там никого не было. Быстро перепрыгнул плетень и пополз между рядами помидор.

Федины науки

В огороде вовсю цвели подсолнухи. Картошка цвела, как и ромашка, белым с желтым сердечником цветом. А в селе был голод. Мы голодали потому, что только приехали и не имели никаких запасов продуктов. У тетки кончилась старая картошка, а новая еще не наросла. Пробравшись сквозь ряды помидор в середину, я торопливо стал срывать самые красные и крупные плоды и заталкивать их за пазуху.
Неожиданно, как из-под земли надо мной вырос Федя. Огненно-рыжий, в солдатских галифе, в тапочках на босу ногу и в майке.
-Привет! - сказал он весело, стоя надо мной, подмигивая и улыбаясь во весь рот, - что, Эдька, помогать пришел? Так бери корзину.
Кивнув мне, он взял на меже между помидорами и огурцами корзинку. Я торопливо высыпал из-за пазухи в нее помидоры, сгорая со стыда и дрожа от страха, стал собирать спелые плоды, ожидая, что же будет дальше, понимая, что Федя все понял, и это неправда, что я пришел собирать ему урожай. Ждал в любую минуту: вот он закончит шутить и даст мне для начала хорошего пинка под зад. Но ничего такого не происходило. Набрав полную корзину помидор, мы с Федей, взявшись с двух сторон, понесли ее к дому. Там он в сенях усадил меня за стол, принес большую эмалированную чашку, нарезал в нее до верха помидор, покрошил в них луку, посыпал солью. Воткнул нож, которым резал помидоры, в дощатый стол, подвинул чашку ко мне.
-Ешь, - сказал он.
Я стал - будь, что будет - есть. А когда уже почти треть чашки съел, наевшись досыта, сказал:
-Спасибо.
И хотел было встать из-за стола. Но Федя вновь с нажимом проговорил:
-Ешь!
И почему-то посмотрел на воткнутый нож. У меня по всему телу пробежал холодок. Я сразу заподозрил, что он что-то замыслил для меня нехорошее. Я вновь торопливо стал есть. Ел до тех пор, пока не стал давиться, и понял, что не могу больше. Заревел.
-Прости, Федя!
-Ладно, с кем не бывает!
Стрельнув в меня лукавым взглядом, он подошел ко мне, вложил в руку ручку корзины с оставшимися помидорами, вывел за калитку и затем только высказал свое резюме:
-В следующий раз, когда захочешь помидор, входи в калитку и скажи мне об этом. Понял?
-Понял, - пробурчал я и понес Славке помидор.
На второй день Федя чуть свет заехал за мной, чтобы взять на сенокос, где я, как и Ленька, подвозил бы к стогу копны. Там один раз в день в обед варили лапшу, и мы со сродным братом наедались досыта, а в остальное время обходились подножным кормом. В этот же день Федя подвел старую гнедую кобылу с волокушей. Посадил меня на нее. Потом в одну руку подал повод, чтобы управлять лошадью, а во вторую хвост. И совершенно серьезно предупредил:
-Смотри не отпускай хвост, взбрыкнет.
Так я полдня и ездил от валков, где женщины мне на волокушу накладывали сено, до стога с мужиками - стогоправами. Пока кто-то не заметил:
-Ты что, Эдька, кобылу-то за хвост держишь? Отпусти.
-Ага! - недоверчиво покосился я на мужиков, - Федя сказал, если отпущу хвост, она взбрыкнет.
Мужики, хватаясь за живот, разом грохнули, падая от смеха. Да так, что с берез сорвались испуганные грачи и закружились над полем. Поняв, наконец, что Федя меня просто разыграл, я спрыгнул с коня и побежал за стог, упал в сено и заревел. Спустя минуту туда подошел Федя и, присев, дотронулся до моей головы:
-Не обижайся, Эдька - это я, чтоб ты поскорей научился и стал настоящим мужиком. Вон Леньке все - хоть бы хны. Проколол пятку, засыпал землей и снова на лошадь. А ты беленький, чистенький, как одуванчик, дунет ветер - и нет тебя. А мы, селяне, должны быть во всем крепкими людьми.

Переезд в сторожку

Все лето мы прожили у тетки. А под осень неожиданно на серой лошади в ходке на рессорах к нам приехал сам председатель колхоза, Алексей Акимович Бессонов. Вошел в наше жилище и, найдя глазами мать, обратился к ней:
-Анисья Даниловна, я знаю вас, знал и вашего мужа. У меня есть к вам предложение. На зерновые склады нам нужен сторож. Там же у нас находится птичник - нужна хорошая хозяйка. Один сын у вас взрослый - поставим сторожем. Если бы вы согласились переехать туда - для нас был бы самый приемлемый вариант. Я знаю, люди вы хорошие и муж у вас был тоже, как и я, директором. Если вы не против, можете прямо сегодня переезжать туда. Я распоряжусь дать вам лошадь.
-Я, Алексей Акимович, согласна! - обрадовалась мать, особенно жилью.
Жить на квартире нам уже надоело. В этот же вечер мы перебрались в сторожку, на горе за селом, ближе к колхозным амбарам и птичникам-землянкам. Сторожка была примерно такого же размера, как жилище тетки Уляшки. Установилась одна кровать, стол у окна, лавка с ведром воды и голландка, возле которой, у порога, оставался маленький уголок для дров. За порогом - крохотные сенки. Возле сторожки с одной стороны деревянные амбары, с другой - птичники для кур, с насестами и гнездами для носки яиц.
С переходом в сторожку, ближе к амбарам и птичникам, мы сразу же стали питаться лучше. Алексей Акимович в счет будущей зарплаты разрешил нам брать яйца и зерно на муку. Жизнь стала сытнее, но беспокойнее. Днем мать работала в птичнике, а ночью они по очереди с Володькой, взяв в руки берданку, обходили склады и птичники. Поживиться зерном и курятиной охотников находилось немало.
Возле голландки, в уголке для дров у нас для пользования всегда стояли огромные, сорок пятого размера, литые калоши. Если нужно было побыстрей зачем-то выбежать на улицу, любой из семьи мог сходу сунуть в них свои ноги и выйти. В том числе я и Славка. Калоши были великоваты даже Володьке, у которого была обувь сорок третьего размера. Я же мог передвигаться в них только волоком, не говоря уже о Славке. Его маленькие ножки буквально утопали в носовой части калош. Сходив в них туалет, как в лодках, он приволакивал их к голландке и оставлял там.
Однажды, когда он таким же образом сходил в туалет, вошедшая вслед за ним мать, сразу же воскликнула:
-Чем это пахнет? - Взглянула на калоши и заругалась на Славку, - чертенок, ты же из туалета все обратно принес!
Мы вскочили с Володькой, подбежали к порогу и увидели, калоши были полные Славкиных какашек. А вскоре отличился и я, но уже другим способом. В сентябре я пошел в первый класс. Мне было уже восемь лет, а после школы я всегда помогал матери. Допоздна убирал с ней птичий помет, собирал в гнездах яйца и лазил под амбары, где куры оставляли очень много яиц. Спать ложился поздно, а утром меня никак не могла добудиться мать. Только разбудит, я пообещаю, что сейчас встану и снова засыпаю. Так было и в этот раз: мать будила меня уже дважды, но я продолжал спать. Взяв ремень, мать в сердцах стеганула им меня по мягкому месту. Я тотчас вскочил. Быстро умылся, оделся и пошел в школу. В школу нужно было идти через овраг. Спуститься с одной горы и подняться на другую. Так вот, когда я спускался с одной горы, почувствовал вдруг, что у меня, почему-то, мерзнут коленки. Откинул полу пальто и только тут увидел, что на мне нет штанов. Опасаясь материного ремня, я в спешке собрался, забыв надеть штаны. Пришлось возвращаться назад. Подошел к дому и полчаса еще стоял, не решаясь войти в сторожку, пока в окно меня не увидела мать и, выглянув за дверь, не спросила:
-Ты чего вернулся?
-Штаны забыл! - загнусавил я.
-Боже ты мой, - всплеснула руками мать, - а голову ты свою не забыл?
В тот день в школу я пришел лишь на второй урок.

Ночной гость

Вскоре после того, как Володька стал охранять склады, к нему на пост неожиданно пришел дядя Иван. И походив, как завхоз, вроде бы проверяя подчиненное ему хозяйство, как бы, между прочим, изрек:
-Тут, Владимир, пымаш. Если с умом, то можно хорошо жить.
-Как это? - не понял Володька.
-А чего тут понимать... Если иногда из склада понемногу брать. Никто и не заметит.
-Ну, уж нет! Ничего я из складов брать не собираюсь! - сразу отверг его предложение Володька. - Я, дядя Ваня, в тюрьме сидеть не хочу!
-Да кто говорит о тюрьме? Если брать и тут же списывать столько же на усушку, на утруску. У нас, как ты знаешь, кладовщик свой, - продолжал дядя Иван. (Кладовщик на складах у нас был действительно материн племянник Сергей).
-Нет, ничего я брать никогда и ни с кем не буду! - вновь отверг предложение дяди Володька.
Он еще помнил, как дядя с теткой Евдиньей встретили нас по приезду из Иркутска. И теперь твердо знал, что от такого дяди можно ожидать всего. Тем более воровать он ничего не хотел. Твердо, глядя дяде в глаза, еще раз заявил о своем решении:
-Просто я, дядя Вань, спать дома хочу. Пусть не так хорошо буду жить, зато спокойно.
-Ну-ну! - уже сердито завращал дядя глазами и неожиданно подытожил: - А от тюрьмы, да от сумы не отрекайся.
И ушел.

Варька и Володька

Как не собирался сидеть Володька в тюрьме, а сидеть ему пришлось. Помогла ему там очутиться Варька. Девушка, с которой он познакомился на вечерке. Здесь же недалеко от складов, на горе собиралась каждый день "товарочка". Играла гармошка, плясали под нее девушки друг перед другом и пели частушки. Потом с парнями играли в ремни и потихоньку исчезали в темноте, чтобы поцеловаться. На этой самой "товарочке" Володька и познакомился с Варькой - девицей на шесть лет старше его и даже на год старше моего брата Николая, погибшего на фронте. Девица была явно перезревшая и опытная женщина. Не стеснялась переспать с любым из парней. Володьке же исполнилось восемнадцать лет. Опытная в амурных делах Варька сразу заметила рослого парня спокойного нрава. Очаровала его и сразу начала с ним спать. И Володька с ходу, что называется, присох. И теперь каждый вечер отпрашивался у матери "товарочку". А мать, взяв в руки вместо него берданку, до его прихода, а часто и до утра, охраняла склады.
Неожиданно в Бийске заболела материна сестра тетя Катя. И передала с нарочным, чтобы мать к ней приехала. Мать, уезжая в Бийск с ночевкой, строго наказывала Володьке, чтоб он до ее приезда не покидал пост. Володька обещал. И уходить с поста он, естественно, не собирался и искренне верил, что так оно и будет. Но в тот же вечер, когда на "товарочке" заиграла гармошка, влюбленный Володька, накануне видевший, как за Варькой вились двое парней, норовя увести ее в темноту, долго продержаться не смог. Через час он уже был сам не свой, и сердце его, казалось, разрывалось на части. В конце концов, он решился сходить на вечерку и хоть одним глазком взглянуть на Варьку. Поставил за складом в угол берданку и пошел, решив побыть на "товарочке" полчаса. А остался до конца.
Когда же вернулся на пост, склады были настежь. Володька их закрыл, надеясь, что об этом кроме воров и его, никто не узнает. Но утром, едва приехала мать, возле нашей сторожки уже было полным полно милиции. Воров, оказывается, поймал сам председатель. Ими оказались братья Овчинниковы, не раз уже попадавшиеся на воровстве зерна с токов и со складов. Они сходу заявили, что хлеб им отпустил Володька и вроде бы дал им ключи. Зерна они украли аж две двуконных брички - это почти целый пятитонный грузовик. Допрашивал Володьку тут же, у нас в сторожке, следователь Тузовский - чернявый, средних лет мужчина в синей милицейской шинели. Невысокий, нервный и злой. Не добившись от Володьки признания, он, выхватив из кобуры пистолет, орал:
-Говори, гад, сколько раз Овчинниковым отпускал хлеб?
-Ни разу не отпускал, - стоял на своем не помышлявший о воровстве Володька. Не совладав с нервами, Тузовский ткнул дулом пистолета Володьку в висок.
-Пристрелю, гад!
Отчаявшись, и тоже не совладав с нервами, Володька вдруг схватил стул, побледнев, так что, казалось, вся его кровь куда- то ушла из его тела, предупредил:
-Если еще раз ударишь - я стул разобью о твою голову!
Тузовский сразу успокоился, засунул пистолет в кобуру и пригласил понятых. В сенях, где у нас хранились отходы для кур, следователь со своими помощниками нашли несколько зерен семенного зерна.
-Так отходы ведь из того же семенного зерна, почему же в отходах не оказаться семенным зернам? - криво усмехнулся рассеченной прикладом пистолета щекой Володька.
Но Тузовский гнул свое и, найдя эти пять зерен, был уверен, что Володька изобличен полностью. Володьку увели. Через день мы с матерью пошли к нему на свиданку. Сидел он в избушке с зарешеченным окном, возле сельсовета, которую охранял часовой. Володька лишь издалека, сквозь решетку помахал нам рукой и грустно запел слышанную им еще в Иркутске тюремную песню:
Тюрьма Иркутская большая,
Народу в ней не перечесть,
Ограда каменная высокая,
Через нее не перелезть.
Осудили Володьку на пять лет и отправили на Колыму. И, как ни странно, воров Овчинниковых оправдали. Они, как и за прежние свои «грехи» откупились взяткой.
А самым главным заговорщиком и организатором той кражи зерна, я узнал уже через много лет, был наш родной дядя Иван - завхоз колхоза. Он имел вторые ключи от складов, которые и дал Овчинниковым, выследив, что Володька ушел на «товарочку». Хлеб, украденный Овчинниковыми, он разделил с ними пополам. Варька, оставшаяся без жениха, сильно не убивалась и на второй же вечер пошла по рукам. Затем она стала любовницей завхоза школы. Вернувшись после отсидки, Володька все ей простил, чтобы начать новую жизнь. Но Варька и при Володьке гуляла.

Мы купили избушку

После того, как Володьку посадили, вместо него поставили аж двоих сторожей. Но мать продолжала работать птичницей. Председатель, несмотря на то, что Володька якобы заворовался, по-прежнему доверял ей. Дела на птичнике у нее шли хорошо. Она выращивала цыплят и утят, собирала и сдавала колхозу по плану яйца, а кур и уток на мясо. Нередко за яйцами, за курятиной и утятиной приезжал и сам председатель. Оставил мать и нас председатель в сторожке еще и потому, что за работу матери ничего не платили. Она работала лишь за кормежку. В колхозе тогда на трудодень ничего почти не давали. А трудодней у матери, одной справлявшейся с этим беспокойным хозяйством, было много. Так и проработала она птичницей, почти до полной отсидки Володьки.
Потом уже в колхозе стали на трудодни выдавать деньги и зерно. Получив сразу за все эти годы деньги, и продав все зерно, мать, хотя сама оставалась без куска хлеба, купила в селе небольшую, литую из глины и соломы, под камышовой крышей избушку. И мы тотчас переехали туда. Птичник убрали от складов. Мать пошла в полеводство. Полола хлеб, свеклу, бахчу. Возле нашей литушки было двадцать три сотки земли.
Мне уже было тринадцать лет, я учился в шестом классе. Приходил со школы, брал лопату и постепенно вскапывал весь огород. Уходя на работу, мать давала задание нам со Славкой вскопать за день огород - мне две сотки, Славке одну. Славка никогда не отказывался копать. Но, едва мать уходила, копнув раза два, хватался рукой за штаны и вопил что есть силы.
- Ой, хочу в туалет!
Бежал в канаву, а через пять минут его вихрастая голова оказывалась на другом конце канавы, через несколько огородов. И он убегал на реку. Мне приходилось копать за себя и за него.
Когда же матери говорил о Славкиных проделках, то, если он оказывался дома, мать брала припасенную для экстренных случаев хворостину, гналась с ней за Славкой. Но он вмиг оказывался на печи. Мать лезла туда, а Славка лез за трубу и спрыгивал в устье печи. Пока мать слазила с печи, он пытался выскочить на улицу. Если не успевал, нырял головой под печь, где зимой жили куры, а летом было чисто. Мать брата ухват и пыталась выудить его из-под печи. Этот прохиндей сразу начинал орать:
-Ой, глаз, ой, глаз!
У матери сразу выпадал из рук ухват, и она уже миролюбиво говорила:
-Ладно, сынок, вылазь! Не буду бить. Иди, покажи, что с глазом.
Славка, зажимая одной рукой глаз, вылезал, и не успевала мать приблизиться к нему, пулей выскакивал на улицу. Оттуда, уже приплясывая и похохатывая, выкрикивал:
-Обманул дурака на четыре кулака!
-Ну, что с ним поделаешь?! - смеялась мать. Она любила этого веснушчатого сорванца.

Курьяковы

Через два огорода от нас жили самые богатые жители нашего села - семья Курьяковых. Двухметровый забор, за которым не видно было даже окон. Огромные ворота с калиткой, в крупном, на сотню квадратов, доме. Да и усадьба их занимала целых три огорода. Половину они использовали под обычные, как у нас, культуры. Вторая часть была занята огромной площадкой - луком-батуном. Дом их находился в выгодном расположении, рядом с бывшим болотом, которое пересохло. Но весной заполнялось талой снеговой водой и до конца лета служило Курьяковым мойкой для лука. На этой мойке и батунной плантации работало почти пол села. В том числе и мать, в свободное от работы время. Работала за кусок сала, за кринку молока и за кол, который мать брала у Курьяковых, чтобы подпереть у себя в огороде свалившийся от ветра плетень. Копали, мыли и продавали батун тоже не сами Курьяковы, а такие же бедолаги, как мы. Несмотря на это, пол деревни были что-нибудь, да должны Курьяковым, и тоже отрабатывали. Великовозрастный, их единственный сын Шурка ничем не занимался и маялся от безделья, слоняясь по всей деревне. Хорошо одевался, имел свой баян, играл на вечерках. Но был хвастуном и безбашенным парнем. Стоило его родителям купить ему что-нибудь, выходил за ворота хвастать. Ловил кого-нибудь из нас пацанов и грозно накидывался:
- Ты что, шкет, вынюхиваешь возле нашего дома?
Вот тут то и начиналось его хвастовство. Он поднимал ногу в новом хромовом сапоге и говорил:
- Как дам сейчас новым хромовым сапогом, так через пять минут сдохнешь.
И, задрав рукав рубашки, показывал новые часы. Над Шуркой посмеивались и подшучивали. Как-то Федя Иёшкин поспорил с ним, что он не донесет до дома от мельницы (а она была в полукилометре) мешок муки. Шурка был крепкого телосложения. Тотчас взвалил на себя мешок и, посмеиваясь, понес. Вначале шел ровно, потом стал покачиваться, затем и вовсе пошел зигзагами. И наконец, не выдержав, сбросил с плеча мешок. Мешок ударился оземь и лопнул, и из муки выкатилось пуда на два отшлифованная временем и, наверное, рекой галька.
Шурка бросился на Федю драться, но тот - невысокий и на вид хлипкий, неожиданно применил какой-то прием и Шурка, упав на спину, заорал:
-Убью всех, зарежу! - и грыз от бессилия и злости конский мерзлый кругляш.

Семья Папст

Семья Папст, немцев из Поволжья, жила рядом с нами в такой же маленькой, чуть побольше бани, но в деревянной избушке. Жили впятером. Сама тетя Марта Папст. Ее старший сын Сашка учился в десятом классе, а в седьмом классе его меньший брат Володька. С ними моя сверстница Элка и старая бабушка Эльза. С Володькой мы ходили друг к другу, несмотря на то, что он на два года старше и просто играли в прятки, в бабки, а в зимнее время в "зажигу". Про Элку ходили слухи, что ее застукали в подсолнухах с соседом, с противоположной от нас стороны - с Колькой Поповым. Тетя Марта работала на ферме дояркой. Этой весной они купили двух поросят. Тетя привезла для подстилки им полвоза соломы и сложила возле сарая. В этот же день мы стали играть в прятки. Я спрятался именно в эту солому. Только слышу, вдруг ко мне в солому еще кто-то влез. Чуть раздвинув солому, я увидел Элку. Она тотчас подвинулась ко мне и стала меня целовать. Я пошевелился в соломе, у меня тотчас оголилось плечо, по которому меня узнал водивший Володька, и тотчас же застукал меня. Пришлось вставать, Элка же осталась незамеченной. Неожиданно выскочив и опередив брата, сама застукала. Участвовал в игре и Славка. А когда игра закончилась, пристал к Сашке:
-Научи говорить по-немецки. Ну, хоть вот с бабушкой, как поздороваться? - не отставал он, увидев, как из дома вышла и пошла в огород бабка Эльза.
-Хорошо, - сказал Сашка, - иди, поздоровайся.
-А как? - заговорщицки прищурил глаза Славка.
-Подойди к бабушке и скажи: "Альмата - ерманфукс".
Славка специально отошел подальше, чтобы встретиться с бабкой и, приблизившись к ней, выпучив глаза от волнения, прокричал:
-Альмата - ерманфукс!
-Ай-яй-яй!
Сразу заверещала бабка, схватила палку и погналась за Славкой. А потом прямиком пошла к моей матери и доложила:
-Твой-то, который Славка, подошел ко мне, и говорит: "Бабушка, давай займемся любовью!"
Мать, не выдержав, засмеялась, потянулась за хворостиной, но Славкины пятки уже сверкали на дороге.

Месть поэта

С Курьяковыми мне пришлось столкнуться в жизни еще не раз. Дед Егор оказался ярым сталинистом и фанатиком той эпохи. И ненавидел все, что было связано с немцами. Понятно было, скажем, если бы у него погиб на фронте, как у меня брат и дважды воевал отец. Дед же Егор сам откупился от фронта, спрятавшись за белый билет. И немцы ему, по сути дела, ничего лично не сделали, тем паче эти, с Волги. Играя с Володькой, мы просто носились по улице, догоняя друг друга.
Вынув из кармана платочек, я представил себя моряком, повернул назад козырьком фуражку, потом вновь снял, прикрепил медной проволокой к козырьку носовой платок. Глядя за моими действиями, то же самое сделал и Володька, и мы с ним понеслись по улице, обгоняя друг друга. Вдруг дорогу мне перегородил дед Егор, и кипя весь от злости, спросил:
-Ты что, не понимаешь, что ты вывесил белый флаг, то есть капитулируешь перед фашистами? Они убили твоего брата, отец твой воевал против них, мы их победили, а ты капитулируешь перед ними?
-Да вы что, какой же Володька фашист? Он родился и вырос на Волге, там от тяжелой работы умер его отец, он тоже не был фашистом!
-Сопляк, ты ничего не понимаешь, а зачем же тогда к ним каждую неделю ездит комендант? - сердито гнул свое дед Егор.
Я молча отошел от него. Играть сразу расхотелось. Потом было Рождество. Мы с Володькой Папст ходили славить. Входили в дом и, спросив разрешения, пели по-русски. Потом я придумал, чтобы было интересней, подговорил Володьку петь это же по-немецки. Пропев обычное:

Рождество твое,
Христе-Боже,
Нас, восияне миру и свет разума.
Начинали то же самое по-немецки:
Отусайлизе,
отурайлизе
Кристик-кристик форен Кристик конфолерен.

Нам хорошо подавали. Давали домашнее печенье и деньги. Зашли мы и к Курьяковым. Дома был Шурка, да где-то в дальней комнате разговаривал дед Егор с женой. Мы у Шурки спросили разрешения прославить, Шурка великодушно разрешил. Мы прославили. Он сыпанул нам в руки по горсти монет. Но когда мы вышли на улицу то обнаружили, что вместо денег у нас в руках какие-то круглые заготовки - не то для пуговиц, не то для шайб. Раздосадованные, мы бросили их в снег и ушли. В этот день у меня зародилась мысль отплатить Курьяковым той же монетой, то есть подшутить. С некоторых пор я стад сочинять стихи. Поэтому тотчас решил про Курьяковых сочинить частушку. Целый вечер сидел, но ничего путного не получалось, кроме того, что я срифмовал фамилию
Шурки и его невесты. Решил, что в деревне и этого достаточно, где попасть на язык односельчан - это даже хлеще, чем напечатать фельетон в газете. Володьки Папст где-то не было.
Пошел к Леньке, тети Уляшкину сыну. Мы договорились с ним, что он поможет мне спеть частушку. Прихватив материн платок, мы с Ленькой пришли к Шурке Курьякову на лавочку.
-Шур, я сочинил частушку, подыграй нам, мы с Ленькой споем, - попросил я.
Шурка заговорщицки подмигнул нам и заиграл на баяне, как на "товарочке". Я, держа достаточное расстояние до Шурки, приплясывая, пропел:
-У нее миленочек - Шурка Курьячоночек.
-У него милашка - Бойняшкина Дашка, - прокричал вслед за мной Ленька.
Мы бросились наутек. С тех пор про Шурку и его милашку не пел в деревне только ленивый. В результате Шуркина невеста Даша не пошла за Шурку замуж и сама посмеивалась над ним на "товарочках", вдруг для смеха начинала петь:
У меня миленочек Шурка Курьячоночек.
Подхватывала же вся "товарочка" и все вместе хохотали, чего я и добивался.

Авдотья и Ванька

Мне было уже четырнадцать лет, я знал, что из-за войны в селе до сих пор нехватка мужчин. Одни погибли на фронте, другие пришли с фронта калеками, а третьи просто не вернулись в село. И потому теперь куда ни кинь взгляд - одни бабы. Так было и по соседству с нами. Через наш огород, с другой стороны, противоположной от семьи Папст жили у нас две вдовы. Одну звали Авдотьей, она была сверстницей моего старшего брата Николая, погибшего на фронте. И до сих пор ни разу не была замужем. Работала на ферме телятницей. Неожиданно в селе появился подросток чуть постарше меня, бежавший из детдома и теперь живший, где придется. Ходил по селу, питался тем, кто что даст. Звали его Ваней. Неожиданно Ваню усыновила Авдотья. Отмыла, откормила его, и он стал ей помогать по дому и на ферме. Так как Ваня жил у меня по соседству, мы с ним познакомились. А через месяц смотрю, Ваня вновь скитается по селу. Встретив, я спросил его:
-Вань, ты чего ушел от Авдотьи?
-Сильничает она, - он буквально огорошил меня своим ответом.
-Как это - сильничает? - не понял я.
-Приходит ночью и заставляет меня ложиться на нее, - объяснил он. И тут, как что-то вспомнив смешное, захохотал: - Вчера она тоже стала меня сильничать - я ей написал прямо туда! Авдотья разозлилась, стала бить меня по голове, а потом прогнала.
-А если она тебя вновь позовет? Пойдешь? - не удержался от вопроса я.
-Ни в жизнь! - клятвенно чиркнул себя по горлу большим пальцем Ванька. А еще через неделю я увидел вновь Ваньку у Авдотьи, подколол, встретив его вопросом:
-Ты ж клялся, что ни в жизнь не пойдешь к Авдотьи?
-Пришла, просила прощение и сказала, что часто приставать не будет, - вздохнул Ванька.
С Ванькой мы познакомились и подружились. Но каждый раз при встрече меня мучил один вопрос: где-то я уже видел похожего на Ваньку человека. И вдруг вспомнил, но, боясь ошибиться, осторожно стал задавать наводящие вопросы. Где он родился, в каком детдоме был и вообще, как оказался там. И насмелившись, наконец, напрямик спросил:
-Тебя никогда не выбрасывали из поезда?
-А! Это было, когда я из Черемхова ехал! Я тогда удачно упал под откос, а там сено было в валках, - спокойно ответил Ванька.
-Родной ты мой, так это был ты?! - взволнованно обнял я его, - а нас помнишь? Тот бандит чуть не выкинул вслед за тобой. Как я рад, что ты остался жив! А я столько лет думал, что ты погиб под колесами...

Валентина

Она была где-то чуть постарше Володьки. Жила слева от нас в небольшом пятистенном доме. У нее был муж, но лет пять назад умер. Остался от мужа у нее вот этот самый дом с надворными постройками и баней и еще сынишка лет пяти. Валентина работала в магазине продавцом. Нередко среди рабочего дня могла прийти домой. В хозяйстве держала корову, поросят и с десяток кур. Жила, конечно, лучше нас. Мать иногда у нее просила истопить баню, и мы - две семьи после того, как мать протапливала ее, шли под вечер мыться. Вначале мылись женщины. Потом мы со Славкой, затем к нам примкнул ее сынишка Виталька - мы помогали ему помыться и провожали в дом. Как-то я задержался, помогая Валентине сложить в стог привезенное ею для коровы сено. И в баню пошел уже поздно, чуть ли не в остывший пар. На всякий случай плеснул водицей каменку. В бане стало теплей. Я с удовольствием растянулся на полке. И тотчас увидел через оконце, как кто-то прошел в предбанник и стал раздеваться, затем открылась дверь и в баню, вошла совершенно голой Валентина. Руки мои рванулись, чтоб прикрыть срам. Но Валентина остановила меня.
-Да не обращай на меня никакого внимания. Я вот тут на лавочке помоюсь, и на тебя не буду смотреть.
Тело у Валентины было белое, упругое и гибкое, как у девушки. Мне было четырнадцать. Я кое-что понимал в женщинах, и мое мужское достоинство вдруг затрепетало от волнения, стало подыматься так, что я уже не мог прикрывать его руками. Я отвернулся к стене. И вдруг услышал за спиной:
-Давай, я тебе спину потру! Потом ты мне!
Намылила мочалку и стала тереть мне спину. Закончив тереть спину, попросила меня лечь на спину. Я, все еще закрываясь руками, лег на спину. Неожиданно Валентина отбросила мочалку, навалилась на меня и впилась своими губами в мои губы. И со стоном вобрав меня в себя, темпераментно застонала, энергично работая тазом и доставая меня упругими, как у девушки, сосками грудей. Потом она еще сильней придавила меня и сделала мне больно, но я, пересилив боль, дал волю ее темпераменту. И тут же получил вознаграждение - полное удовлетворение.
Вдруг понял для себя, что детство мое кончилось, что я уже взрослый, раз смог удовлетворить сильную и взрослую женщину. И на следующий день с ребятами чуть постарше пошел поступать в училище механизации, предварительно приписав себе, как Николай, год.

Эпилог

Прошло много лет. Все эти годы я мечтал побывать в местах своего детства, но не смог. Там, где начиналось это детство, теперь водохранилище Братской ГЭС. Там, под многометровой толщей воды навечно погребены тела двух моих братьев: Шурки и Сережки. А в Иркутске похоронен отец. Хоронил его Володька. Мать справила поминки прямо у могилы отца, сразу после родов. Я тогда был маленьким, и в силу известных обстоятельств мать не могла привести меня на могилу отца. Потом все закрутилось. Наш переезд из зоны затопления. Затем отъезд из Иркутска. А теперь вот нет в живых уже ни матери, ни Володьки. Правда, могилу моего старшего брата Николая, погибшего в Польше, мне все же удалось разыскать, списавшись с польским писателем Янушем Пши- мановским из Варшавы. Он мне ответил, что прах моего брата Николая покоится на кладбище в городе Гавролин Седлецского воеводства, а его имя навсегда занесено во второе издание книги "Память".
Но вот в селе, где закончилось мое детство, мне все же удалось недавно побывать. Волнуясь, ходил по родным местам. Литушки нашей, естественно, там уже нет. И огороды, и дороги распланированы по-новому. Все же место, где мы жили, я узнал. И уже собирался уходить, как у дома, напротив, заметил на лавочке двух беседовавших старушек.
-И-и-и! Мы-то были тогда не то, что нынешние вертихвостки - ничего себе такого не позволяли, - говорила одна.
В говорившей я неожиданно узнал Авдотью и сходу продолжил ее монолог:
-Да, в наше время и вода была мокрее!
Авдотья оглянулась и вся зарделась, узнавая.
-Это ты, Эдька, что ли?
Ваньку, ее приемного, в кавычках, сына я знал уже много лет. Когда он подрос, Авдотья его женила. У него теперь своя семья. Нам с Иваном даже пришлось вместе поработать, строить курорт Белокуриху, где он был вначале шофером, а потом, закончив институт, стал начальником перевалочной базы на станции Чемровка. Все это в одно мгновение пронеслось в моей голове.
-Виталька-то, твой сын, тоже в гору пошел, директором совхоза стал! - прервала вдруг мои мысли Авдотья.
-Какой Виталька? Какой сын? - не понял я.
-Ну, Виталька-то, продавщицы сын, - уточнила Авдотья.
-Вы что-то путаете! - наконец, понял я.
-Когда мы по соседству с Валентиной жили, у нее уже был сын от мужа.
-Разве? - отчего-то огорчилась Авдотья.
-А я считала, что Виталька твой сын... Чего же Валентина, тогда вокруг тебя круги нарезала, топила тебе баню, матери твоей молочко носила? - и вновь уточнила: - Значит, у вас с Валентиной ничего не было?
-Не было, - немного слукавил я, чтоб не стать предметом разборок у старушек.
Постоял, поговорил с ними еще минут пять и пошел к своей машине. Авдотья проводила меня недоверчивым взглядом.
14.01.2006