В логове... гл 5. Звезды на погонах

            Грубость и доброта. В «газике» на поезде. Везение.  Здравствуй, Волга!
            Жара и пыль. Мороз и котлы. Блохи.  С квартиры на квартиру. К Сталинграду.
            Без  бани, но в кадушке.  Щедрая бахча. Взрывчатка в кулачке. Гнилое мясо.
            Человек в бурке.  Зима под Сталинградом.  Ампуломёты.   Трупы убедили.
            Звёздочки из ложки. Ближе к фронту. Немецкая колония.  «Маркиза».               
               
 
           Ночью к дому подъехала одноконная повозка.  На неё  положили наш более, чем скромный, но зато не слишком обременительный, багаж. Сели сами. У сына попрежнему  высокая температура. Но он, как всегда, молча дал себя одеть и  невозмутимо, с пугающе философским видом,   трясся на повозке до  станции.  Здесь нас проморочили до самого утра, но и утром эшелон не появился. Стасику хотели дать чего-нибудь горячего. Нигде ничего найти не смогли. Прогуливаясь с ним утром, возле какого-то амбара случайно наткнулись на  Мищенко, назначенного командиром эшелона.. В резкой, свойственной ему  грубой форме, он предупредил меня, что не сможет взять в эшелон мою семью – «не положено по уставу». Сказано это было так, что исключало всякий дальнейший разговор с ним на эту тему.
          Поступок командира  оказался очень неожиданным – не соответствующий отношению офицера к офицеру. Наконец, просто бесчеловечно  оставлять жену с больным ребёнком в селе  после того как  из него эвакуировались семьи других офицеров.  Всё это обескуражило и возмутило… Уже потом, в пути, выяснилось: «бескомпромиссный радетель» воинских уставов Мищенко вёз с собой в этом же эшелоне свою любовницу с её десятилетним сыном…
          Товарищи посоветовали обратиться к новому начальнику курсов полковнику Шведкову, только что прибывшему к вокзалу и сидевшему в своём «виллисе».  Высшушав, он без раздумий решил дело в нашу пользу.

          В  подоспевшем, наконец, эшелоне погрузились в вагон. Разместились на верхних нарах.  Вагонов дали в обрез, поэтому люди ехали в тесноте, а поскольку все были курящими, то  дыма накурили больше воздуха.   Днйм, когда взошло и начало припекать солнце, стало ещё и душно.  Несмотря на все неудобства, мы  несказанно радовались тому, что всё-таки едем вместе и об удобствах не думали.
           Мищенко, однако, не угомонился. На первой же остановке категорически приказал нам немедленно покинуть штабной вагон и устроиться где угодно – хоть на открытой платформе. Только самодовольным упрямством и желанием так или иначе показать свою власть можно было объяснить поступок начальника эшелона. Он знал, что мой ребёнок болен и тем не менее заставил нас ехать с ним на открытой  площадке  платформы, когда ночи стали  прохладными  и мог пойти дождь… Однако, в итоге получилось  совсем не так, как мы ожидали и боялись.  Это путешествие за Волгу оказалось самым приятным  для нас временем  за  все годы скитаний.
            Открытая железнодорожная платформа оказалась уже обитаемой. На ней комфортабельно устроился родной «газик», знаменитый фронтовой грузовик, тоже открытый всем ветрам и дождям. В его кузове мы и разместились. Ехали, таким образом, на машине на поезде. Кузов очистили от мусора, разложили солому, на ней  разостлали постели свои, накрыли  сверху плащпалаткой.  Повезло: погода за всё время поездки  выстояла ясной и тёплой. Даже ночью было тепло под палаткой. В кузове машины не так трясло, как в вагоне на нарах. Мы даже радовались, что едем не в душной, прокуренной и тесной  коробке вагона. Злодейство Мищенки неожиданно обернулось благом.
            Вид из нашего «купе» окрывался на все четыре стороны света, включая и пятую – небо. Свежий воздух, солнце, тёплый встречный ветерок. Всё это произвело самое благоприятное воздействие на самочувствие и настроение Стасика.  У него появился аппетит, температура пришла в норму, щёки порозовели. Видно было:  ему нравится ехать именно так,  а не иначе. Во всяком  случае интереснее, чем на нарах в полутёмном вагоне, вдыхая махорочный дым.
          Питались в дороге и из «котла», и дополнительно: варили картошку и кашу из концентратов на кострах во время стоянок эшелона. Только дров отыскать для этих костров в степи было проблематично. Их искали где только возможно. Чаще всего жгли щепки и доски, оставшиеся от разбитых вагонов на станциях. Бывало, что бодрая команда «по ваго-онам!» раздавалась неожиданно, когда варево не успевало ещё дойти до необходимого для еды состояния. Так и тащили с собой то, что есть. Ели, если оказывалось возможно, или доваривали  на следующей стоянке…
          Маршрут пролегал через Балашов, Ртищево, Саратов.  Все эти крупные железнодорожные узлы  немцы очень активно и  пунктуально бомбили, но наш эшелон,  словно Богом хранимый  или счастливым случаем, всегда проскакивал благополучно. Мы только видели, холодея душой, что могло бы стать и с нами, попади мы под бомбёжку на забитых составами станциях…
          Вечером второго дня пути, когда проехали  Балашов,  увидели, как уже позади над городом повисли немецкие «паникадила». Послышались выстрелы зениток и тяжёлые, глухие удары бомб, под которыми болезненно вздрагивала земля… Пронесло и на этот раз. Понервничать пришлось в Ртищеве.  Все пути этой   большой  станции оказались сплошь запрессованными поездами:  грузовые с военной техникой и живой силой, продовольствием, санитарные, пассажирские… Среди них и наш эшелон простоял несколько часов. Если бы в это время налетели фашисты… Представить страшно.
            От Ртищева до Саратова железная дорога идёт прямо на восток. С высоты нашего «купе» далеко вокруг видна степь и всё время сопровождает запах мелкой  степной полыни. Он напомнил мне детство, когда я плавал на пароходе по Волге.  Степной полынный аромат особенно силён  бывает по вечерам в нижнем Поволжье.
           Характер местности начал меняться. Чувствовалось приближение приволжской возвышенности.  Рельсовый путь то поднимался и поезд шёл на подъём, то опускался.  Паровоз то пыхтел от натуги, то облегчённо выпускал пар.  Эшелон иногда останавливался на перегоне – не у станции. По команде все выходили из вагонов, валялись на траве, жгли костры, варили на них пищу. Купались в степных реках, а кто и просто умывался, поливая воду на руки из котелка или кружки.
             Стасик с удовольствием ел американский сыр, по случаю раздобытый на дорогу в Самойловке: килограмма в четыре брусок, похожий на буханку хлеба. С каждым днём  сыну становилось всё лучше и лучше.
             Кроме нас на платформе  ехали и другие «вагонные» люди. Под днищем «газика», на нижнем этаже, довольно уютно устроилась чета Буяновых – преподаватель топографии, подполковник, с женой.  В передней части платформы располагался всегда весёлый с пылающим лицом, преподаватель связи майор Бисханов со своим другом, преподавателем топографии инженером  Бильдюгиным, всегда сохранявшим  добродушно – бодрое настроение. Друзья любили подтрунивать друг над другом и над своими товарищами и там, где находились они оба,  слышалась задорная речь и гомерический хохот.

            В Саратов эшелон прибыл рано утром и, пройдя через весь город, остановился в пригороде у самой Волги на правом её берегу. Всё наше, и моё и Муси, внимание захватила река. Вспомнили, как  в 1937 году проезжали мимо этого города под красавцем мостом, совершая прогулку на теплоходе «25 лет Октябрьской  революции» от Горького  до  Астрахани. С болью смотрели на нашу русскую реку – до берегов её дошли  немецкие солдаты. Казалось, изменился характер  её течения: оно стало каким-то грустным.
          Пустынна была великорусская река в то утро. Только два пассажирских парохода подходили  к Саратову от  Увека. Недавно белоснежные красавцы  корабли перекрашены в защитный цвет. На верхней палубе – целый лес маскировочных мелких деревьев и веток. Так в дореволюционные времена украшали пароходы на Волге в праздник Троицы. Не слышно пароходных свистков. Волга, печальная и затихшая, казалась неподвижно лежащей в своих берегах, будто не хотелось  ей покидать их. А яркое солнце светило  на небе как и прежде. Так же зеленели  деревья на левом берегу. Внешне как-будто ничего не изменилось, но в то же время совсем иначе выглядела наша родная река. Другим стало её и наше настроение.
          Эшелон стоял от Волги  в ста пятидесяти метрах. Через несколько минут берег забелел от тел купающихся солдат и офицеров. Оживилась река. Мы тоже сошли со своей платформы, спустились к реке, разделись, вошли в воду, смыли дорожную пыль, поплавали, умылись волжской водой… И – команда: «По ваго-онам!»  Берег быстро опустел.  Люди поспешно  попрыгали по своим местам. Состав медленно пошёл к мосту…Тревожно мелькнула мысль: «Не налетели бы в это время…»   Опять обошлось благополучно.
          На левом берегу, среди небольщих тихих озёр, окаймлённых ивами, эшелон остановился. Природу обнимал тихий, какой-то ласковый, вечер. Жара сменилась приятной прохладой. Вместе с ней усилился  запах степной полыни… Команды «выхода» не поступало… Вдруг сзади, со стороны Волги,  загремели  зенитные орудия  и разрывы бомб– опять налёт!  И опять мы от него ушли.
          Переждали бомбёжку.  Двинулись  дальше.  За Волгой степи стали шире, сильнее их запахи. Жарче припекало солнце.
           На другой день вечером, во время остановки,  устроили концерт художественной самодеятельности. На штабелях тёса вблизи  полотна железной дороги   соорудили импровизированную сцену. В затихшем вечернем воздухе зазвучала гармошка, полились звуки русских  песен, танго «Утомлённое  солнце»… Потом любители танцевать пустились в пляс, показывая такие изумительные номера  чечётки, что зрители только восторженно ахали и не жалели ладоней в аплодисментах.
             Миновали станцию «Красный  кут». Встали под разгрузку.  Моментельно возле вагонов задвигались густые толпы. Потом они отхлынули от состава, оставив лишь тех, кто довершал начатое. Через некоторое время от  эшелона  растянулась длинная колонна пеших и обоз.  Курсы  двинулись по направлению к Дьяковке.
             Жара прожгла всё пространство  вокруг. Медленно идём  по  дороге, покрытой толстым слоем пыли. Неспешно шагают лошади.  Копыта поднимают густые пыльные облака. Одолевает жажда. Стасик и Муся сидят на повозке. Я иду сзади. Изредка присаживаюсь на край телеги, но больше иду, держась рукой за её задок… Наконец, длогожданная команда: привал.  Пехота и повозки втянулись в невысокий насаженный сосновый лесок у степной речки  с  красивым именем Еруслан.  Голые глинистые берега… Задымили походные кухни, костры. Мы вдвоём с моим завделом  батальона  Осиповичем с наслаждением растянулись на траве в тени сосенок. Муся со Стасиком рядом. Сыну не сидится. Он то наблюдает за кузнечиками, то пытается поймать неуловимую ящерицу. Промахнувшись, не огорчается, а смеётся. Ящерица, наверное, тоже… После привала, пообедав и напившись чаю, снова в путь. Опять колонна длинной змеёй извивается  на степной дороге. Опять жара и пыль… Но вот солнце  начинает снижаться к горизонту. Постпенно становится прохладнее, полегче дышится.
           Первый батальон остался в Дьяковке.  Здесь будет место его раскваритрования  вместе со штабом курсов. Остальные подразделения, не задерживаясь, продолжают движение.
           Опустилась южная ночь. В темноте не стало видно окрестностей. На небе – множество крупных и ярких звёзд. В гимнастёрке стало холодно. Вот колонна спустилась в балочку. По обе её стороны  на фоне неба вырисовываются какие-то странные деревья и кусты… Вдруг  звёзды блеснули и внизу. Впечатление такое, будто в небо уходим: звёзды сверху, звёзды снизу… Никакой мистики: небо отразилось в зеркально гладком Еруслане, вдоль берега которого  лежит наш путь. Дорога пошла под уклон, а потом довольно круто – на подъём. Усталые лошади еле-еле тянут повозки, часто в изнеможении останавливаются.
             Пересекли деревню Шмыглино. Здесь остался на расквартировку четвёртый батальон. Остальные опять пошли дальше. И мы в том числе. Предстоит пройти ещё километров семь. От Шмыгино дорога пошла по бугру, потом вдоль реки… Уже только рано утром  14 августа 1942 года, когда чуть начало светать, усталая колонна втянулась в большое степное село Салтово и остановилась на площади. С одной стороны её замыкали развалины церкви, с другой уныло стояло  одинокое одноэтажное здание с деревом возле него, с двух других сторон – деревенские хаты, типичные для этой местности.
          Все истомились длинным переходом, страшно хотят спать. Мусе хоть и удалось немного вздремнуть на повозке, но она держала на руках заснувшего Стасика  и сидела, не имея опоры для спины, всё время в напряжении.
           Осипович отправился на поиски места для ночлега себе и нам. Время тянулось очень медленно. Казалось, Осипович отсутствует гораздо дольше, чем это необходимо для выполнения намеченной цели… Наконец, вернулся, радостно возбуждённый, и сказал: «Идёмте ночевать вон в тот  маленький домик! Сказочная удача! В нём, оказывается, живёт с семьёй мой хороший знакомый! Из Житомира эвакуирован. Парфенюк».
          В хате на полу уже спал какой-то человек в шинели. Пол – самое демократичное и популярное место для спанья в военном  мире… Некогда было спрашивать кто такой. Рядом с ним нашлось место только для нас троих:  меня, Муси и Стасика. Осипович ушйл в сени и проспал там до утра. А мы буквально повалились на пол и тотчас уснули.
          Проснулись поздно. В хате все ещё спали. Человек в шинели оказался нашим полковым врачом. Муся спала, имея у самого своего лица его пропылённые сапоги… Прафенюк жил здесь вместе с женой и двумя сыновьями, лет шести – семи. Пока, до приискания кваритры, семейство предложило нам остаться у них. Мы вынуждены были согласиться. Сам Прафенюк работал директором средней школы в этом же селе.
          Днём осмотрели Салтово.  Оно оказалось  ещё более крупным, чем представилось в начале. Расположилось по обе стороны Еруслана. Улицы длинные. Мазанки. У большинства из них – плоские крыши с боровами и трубами. Во всём селе  виднелось всего-навсего два дерева. Около хат – обширные открытые дворы – базы с хозяйственными постройками. Среди них – обязательная  летняя кухня с плитой. Около стен построек и на крышах сушится кизяк – главное топливо степных мест, наряду с бурьяном. Сухой климат заставляет разбивать огороды в поймах реки в балках с искусственным орошением.  В Салтове есть огороды только под обрывистым берегом Еруслана – возле самой воды. Во время ливня они часто затапливаются и молодые всходы заносятся илом. За южной околицей села – обширная колхозная бахча  с арбузами, дынями, паслёном.
            В хатах – длинные русские печи и подтопки с вмазанными котлами, как в крестьянских избах средней полосы России. Но здесь эти котлы служат не для нагревания воды, а исполняют роль  своеобразной плиты, быстро нагревающей воздух  внутри хаты. Логично: вогнутая поверхность больше плоской – больше отдача тепла. Подтопки топятся бурьяном, котлы раскаляются, в хате становится жарко, но… Как только топливо прогорает – помещение быстро остывает… Частов долгие осенние и зимние вечера в тёмной – керосина не было – хате  мои родные забирались в остывший котёл и дремали в нём, поджидая меня, накрывшись сверху одеялом вместо крышки… Очеь экзотичный вид отдыха. особенно если учесть, что дно котла не плоское, а как котлу и положено – сферическое: ноги соскальзывают в одну точку.
           Бич всех домов в Салтове – блохи. Когда мы, подыскивая себе кваритру, спрашивали хозяев, есть ли в их хате  эти кровососы,  владельцы жилища сами с удивлением задавали вопрос:  «А разве их где-нибудь нет?»  Бывало, пока раздеваешься перед сном и только встанешь босыми ногами на пол, как на каждой из них сидит по шесть – семь штук этих насекомых, немедленно впивающихся в тело. Ловля из перед сном грядущим стала для нас со Стасиком  своего рода видом спорта. Муся всегда смеялась над нашими неудачами в  этой оргинальной охоте.
            У Парфенюков  прожили с неделю, а потом переехали  на другую квартиру – за реку, в дом председателя колхоза. Здесь нам предоставили отдеьную комнату. Но и в ней спали опять на полу. Зато приятным было внимательное отношение к нам  уже пожилых  хозяев квартиры.
          С питанием в семье становилось плохо. Мы попрежнему втроём жили только на мой офицерский паёк, получаемый в первое время из котла. Хуже всех приходилось Мусе. Урывая от себя она старалась накормить нас со  Стасиком.  Очень похудела, начался автиаминоз. Дело дошло до того,  что упала в голодный обморок.  Я  в это время был на службе  и сын  страшно перепугался – думал, что мама умерла.
            Купить что-нибудь в Салтове  было невозможно. Часть крестьян сама  ничего не имела для продажи, а те, кто имел, требовали за продукты непомерно высокие цены. Одна женщина  согласилась продавать  нам молко «всего»  по сто рублей за литр. Мы не могли покупать по таким  ценам.  Лишь когда я стал, наконец,  получать сухой паёк опять на руки, и когда на  жену и сына  начали выдавать муку в магазине, положение немного улучшилось, но организм Муси  уже был сильно истощён.

            Второй батальон разместился в школе. Третий – за Ерусланом  в  двух-трёх домах. В районе расположения рот вырыли в твёрдом, как  глинистый сланец, грунте  щели для спасения в них от возможных бомбардировок. Почти ежедневно над  нами пролетали немецкие самолёты. Около Дьяковки  сбросили парашютный десант.  Пришлось завязывать бой и ликвидировать.  По ночам на горизонте  горели зарева и с их  стороны  доносился сплошной гул разрывов.
            В жаркие дни осени 1942 года через Салтово пошли походным порядком к Сталинграду  группами и в одиночку  усталые, пропылённые, загорелые солдаты и офицеры.  Обычно они садились отдохнуть как раз возле дома, где мы жили. Невесёлые,  сосредоточенные  лица. Почти не разговаривали, о чём-то сосредоточенно думая.  Жадно пили воду. Свёртывали «козьи ноги», набивая их махоркой, делясь ею между собой.  Отдохнув, медленно поднимались, вскидывали на плечи ремни винтовок и уходили в пыльную жару навстречу боям…
             Слушатели и курсанты наших курсов после окончания обучения отправлялись прямо под  Сталинград. Сколько их осталось там лежать!..

            Напряжённая  учёба шла своим чередом, несмотря на  трудности, свойственные степному району. Главная – топливо.  Для кухни ежедневно необходимы дрова. Нужны они стали и для бани,  когда похолодало настолько, что обычные купания в Еруслане стали невозможны даже для самых закалённых. Дрова привозили за пятнадцать вёрст. Лошади от бескормицы  еле-еле  тащили за собой наполненные ими возы.  Однажды произошло ЧП –  курсанты нашего батальона самовольно  срубили на дрова несколько фруктовых деревьев. И оказалось, что этим делом дежурный по бане  лейтенант, по мирной профессии… агроном – садовод. Узнав это, я от удивления лишился дара  речи и только молча  смотрел на  такого «садовода».  «Мне  приказали истопить баню, а дров нет. Что делать?» - оправдывался находчивый  «агроном».
            Как и в Самойловке,  если не похуже, осложнения имелись и с баней. Столь обычной для наших деревень картины, как баньки возле  каждого дома, здесь нет. То есть – нет  бань совсем. И, говорят, не было никогда. Мы недоумевали: как же моются в этих странных местах?  Ладно – летом в реке купаются, а зимой как же?.. И вот однажды, субботним вечером, наша квартираная хозяйка пригласила Мусю помыться… А мыдась вся семья  хозяйкина, как оказалось, так: в большую кадушку наливалась тёплая вода и все, по очереди, в кадущку эту залезали. В ней мылись и «парились», накрывшись сверху одеялом… После того, как  в этой кадушке  вымылась, не меняя воды: старуха-хозяйка,  её сноха и двое её детей, радушно предложили и  Мусе  помыться в ней же… Как ни хотелось ей вымыться, а от такой «баньки» пришлось отказаться. К величайшему возмущению хозяев: они сочли себя оскорблёнными – все помылись, а это цаца  отказалась – зазнаётся, с народом знаться не желает!..  И всё же  настоящая банька, одна на всё село, нашлась и неподалеку от нашей квартиры.  В  ней и помылись. Муся до неё еле дошла - садилась несколько раз от изнеможения.
          
            Наступила осень.  Я  впервые встречал её в южных областях.  Чем примечательна оказалась, так это обилием арбузов.  Как-то раз Муся со Стасиком и квартирной хозяйкой пошли на колхозную бахчу и выбрали там два больших арбуза, спелых и сладких, и одну огромную дыню, необыкновенно ароматную и вкусную. Стасик от души наелся так, что Муся начала опасаться, как бы чего плохого с ним не произошло. И без того он  себя не бодро чувствовал – подозрение на дизентерию – ел всё, что ни попадя, среди травы и чуть ли не саму траву. Но  арбузы неожиданно оказали целительное действие.
           По дороге  в Дьяковку заходил на бахчу и я. Там была давняя традиция: когда созревали арбузы, ставили на бахче длинный стол со скамьями и каждый прохожий мог свободно за него сесть и его бесплатно угощали всем, что уродилось на бахче. Есть можно было сколько угодно, но с условием: обязательно оставлять семена на столе – с собой ничего не уносить. Позавтракать ранним утром  свежим арбузом  с его прохладной мякотью – нет ничего лучше.

           Впервые довелось видеть здесь и дроф – больших степных птиц. Однажды их стая в семь голов пролетела над нашими головами, когда учебнавя группа находилась в степи на занятиях.
           В ясные осенние дни над степью  летало так много паутины, что она сплошной  густой  бахромой колыхалась на телеграфных проводах, красиво белея на фоне чистого глубокого голубого неба, словно сказочный иней.
           А как-то раз на небосклоне появилась странная тёмная узкая туча, растянувшаяся более, чем на километр. Это почти фантастическое явление  природы  необычайно быстро меняло свои формы. Когда туча стремительно приблизиласьЮ то оказалась  состоящей из огромной массы… скворцов – «шпакив», по-украински.
         Весь сентябрь и октябрь простояли тёплыми. Пользуясь этим, Муся и Стасик часто ходили на речку. Пока  мать занималась своими делами, сын находил себе занятия самостоятельно, развлкаясь по своему усмотрению. И вот как-то раз, возвращаясь со службы и подходя к реке, я увидел такую идиллическую картину: Муся полощет в Еруслане бельё, а Стасик неподалеку от неё увлечённо  забавляется какой-то блестящей вещицей. Подойдя поближе, я  рассмотрел  его «игрушку»: это был целый пучок взрываталей противотанковых гранат!  Буквально  мороз по коже прошёл. Одно неосторожное движение и  весь этот «букет»  громыхнёт в руках сына… Осторожно, чтобы не вызвать с его стороны резких движений, взял стасикову  забаву  из его ручонки, размахнулся пошире и забросил  подальше в реку. От удара о поверхность воды грянул взрыв. Взлетел фонтан воды. Стасик восторженно крикнул «Ура!»  Муся  побледнела.
            В районе  расположения курсов всегда находились в большом количестве боевые патроны, взрыватели, части различного оружия и мы с Мусей  всё время боялись, как бы наш сынок не покалечил себя  такими вот «игрушками». Особенно тревоги эти усилились после токо, как мы вступили на территорию, освобождённую от немецкой оккупации, где совсем недавно шли бои. (Тем более в Германии – там можно было легко найти немецкие  пулемёты всех систем с лентами, начинёнными патронами, фауст-патроны с боевыми головками и прочее вооружение).
          
            Осенью, по собственной инициативе, я начал преподавать мой любимый предмет – военную топографию. Оригинальный был у нас учебный класс. Возле школы на берегу Еруслана вырыли  рядами  ровики глубиной  в полколеса. В эти ровики курсанты опускали ноги, сидя на земле. Грунт – сиденье, грунт – стол. Такое место сделали и для преподавателя.
           Затруднения  преподавателей топографии  заключалось в отсутствии достаточного количества ориентиров села Салтово, нанесённых на карту. Ни больших деревьев, ни заметных домов. При определении точки своего стояния способом обратной засечки все вынуждены были использовать только два ориентира: развалины церкви и высокое узкое здание паровой мельницы. Других выдающихся сооружений село не имело.
          Стрельбише находилось рядом с селом. Осенью в степи пеший, конный или на подводе человек – явление исключительное. Поэтому  стреляли, не выставляя оцеплений и, как говорится, Бог  миловал.

            Тёплая погода простояла до пятого ноября. В тот день ходили нна занятия в одних гимнастёрках, а деревенские ребятишки бегали, как обычно, без штанов, а младшие и  без трусиков. Шестого числа вдруг сразу резко похолодало.  К  вечеру повалил снег…Седьмого ноября, в день праздника, вся земля оказалась покрытой снежным покровом толщиной сантиметров в пятнадцать.  Снег так до самой весны и не растаял. Зима легла  сразу, как я никогда прежде не наблюдал.

           Зимой питание опять стало зуже. Картошку ели всю зиму только мороженую. Мясо иногда получали, но такое, что  мутило на него даже смотреть. Эвакуированные овцы в Салтовском колхозе  начали падать и подыхать. Вот таких, умирающих от голода овец, срочно приразывали и их мясо давали нам в пищу… Дела в колхозе не радовали. Скот  умирал. Виновны в этом были  председатель колхоза и сами колхозники. На всё большое стадо овец на скотном дворе имелась лиш одна небольшая колода для водопоя.  Животные страдали не толко от бескормицы, но и от жажды.
             Председатель колхоза разрешил отпускать для сиасика снятое молоко по одному литру в день. За молоком ходила Муся. Она была в штатском и местные жители её не  особо не стеснялись – говорили при ней откровенно.
             Подкулачники распоясались. Некоторые чуть не открыто ожидали прихода немцев, заранее радуясь ему. Надо сказать, что многие  из жителей Салтова  находились в родственных связях с  немцами из колонистов – из всей бывшей колонии немцев Поволжья, выселенных  против их воли.  Наверное, эта эта близкая связь и имела влияние на настроения их родственников. По селу ходили  разные нелепые слухи, а когда жена рассказывала об успехах Красной Армии, опубликованных в газетах, то её слова встречали с молчаливым и угрюмым недоверием  или  с замечаниями, вроде «бумага всё стерпит».

           В один из зимних дней в штаб батальона  вошёл вразвалочку высокий черноусый человек в кавказской бурке. Представился: новый командир батальона подполковник Олейник. Биография у него оказалась очень боевая. Подростком вступил в Красную Армию добровольно. Воевал с басмачами. В горах отморозил себе все пальцы на ногах - ампутировали. После Гражданской войны скрыл от медицинской комиссии этот физический дефект и поступил в военно-кавалерийское училище, успешно его окончил. Часто вспоминал потом своих учителей и воспитателей – бывших офицеров старой русской армии.  Был очень им благодарен.
            Новый комбат начал довольно круто наводить порядок и дисциплину. Сразу пресёк и искоренил всякое воровсвтво, случавшееся иногда среди курсантов. Уличённого в краже Олейник ставил перед строем всего батальона, заставляя держать в руках   украденное. Тарелку с салом, например.  Процедуру сопровождал  комментариями сам комбат, вслух подсчитывая, сколько грамм сала украл вор у каждого курсанта.  После такого «суда» воровство в нашем батальоне прекратилось.
             Олейник серьёзно взялся и за огневую подготовку. Особое внимание – стрельбе из личного оружия штатного офицерского состава. Начал с того, что лично проверил и  отладил у наших пистолетов спуски.  Как истинный специалист своего дела, Олейник возил с собой большую жестяную банку, в которой бережно хранился набор специальных слесарных инструментов. Орудовал он ими виртуозно. Приведя в порядок оружие, провёл со всеми нами занятия по изготовке для стрельбы из пистолета. Показал и объяснил интересный приём  самопроверки, не описанный в методической литературе. Затем установил время  обязательного тренажа: через день после обеда со стрельбой боевыми патронами.
               В неглубокой балке за развалинами церкви устроили тир. Каждый стреляющий имел индивидуальную мишень. «Спортивная № 5). Первое время некоторые офицеры ходили на тренировки неохотно, под разными предлогами  старались уклониться от них. Но потом очевидные успехи в стрельбе  товарищей  убедили всех. Я неоднократно выбивал 29 очков из 30 на расстоянии 25 метров. Трое выбивали все 30. Даже самые неважнецкие стрелки, неизменно посылавшие свои пули  «за молоком», вскоре стали уверенно выполнять  все упражнения. Офицеры начали ходить на тренаж сами, без напоминаний.

           А зима 1942 – 1943 годов в Сталинградской области выдалась студёной, но никакие морозы не могли прервать учебной работы. На  офицерскую учёбу приходилось преодолевать пятнадцать километров до Дятловки  на выбор: пешком или на лошадях. В шесть часов утра я выходил из квартиры и направлялся к столовой, где офицеры собирались перед отъездом. Выходил, оборонившись от мороза насколько это возможно: ватник, брюки, куртка и форменная шинель поверх. На ногах валенки. На ступнях ног  под валенками  навёрнутые газеты. На голове шапка-ушанка с опущенными ушами. На шее шерстяной шарф, руки в меховых рукавицах. Помимо всего перечисленного  все брали с собой плащ-палатку для защиты от пронизывающего степного ветра.  Её напяливали поверх шинелей. Позавтракав, в эдаком капустном виде усаживались в сани – обычное приспособление для зимней езды в здешних местах: на полозья  поставлен широкий ящик. В нём и ехали.
            Выезжали задлого до рассвета. Двигались по тёмным пустынным улицам.  Очень не хотелось покидать обжитые места и погружаться в тёмную степную мглу. В морозном небе ярко горят звёзды. По старой привычке ищу среди них знакомые созвездия… Светят они далеко, да не греют… А мороз к рассвету крепчает. Ноги начинают подмораживаться. Чтобы разогреться, выходим из  саней и идём за ними пешком. Согревшись, снова заваливаемся в свой ящик. Вот проехали погружённое во тьму Шмыгино. Едем вдоль опушки рощи… Восток заалел… Мороз ожесточается ещё пуще… Из леса, метрах в двухстах от дороги, вдруг показалась лисица. Рыжей шельме мороз, видимо, нипочём. Не удержались от того, чтобы не пострелять в неё из пистолетов.  Ясное дело – без успехов. Но хоть отвлеклись от проникающего внутрь холода.  При восходе солнца въезжаем в Дятловку. Из всех труб поднимается столбом вверх густой дым. Кажется, что среди домов теплее… Наши шапки и воротники покрыты плотным инеем. Входим в здание штаба. Медленно раздеваемся, с трудом ворочая закостеневшими пальцами.
            Окончив занятия, выезжаем обратно уже ночью. Ясные ночи бывали не всегда. Часто заставала в степи метель. Видимость при ней практически исчезала на нет и сани  ехали, доверяя только чутью лошадей. Но и это опытные животные  тоже не всегда оказывались безгрешными и  порой сбивались с пути.  Как-то раз ехавшие вперди нас офицеры свалились с обрывистого берега Еруслана вниз вместе с санями и лошадьми:  конское чутьё  подвело – не заметили края  обрыва… К счастью, река оказалась уже замёрзшей  и сила удара об лёд не смогла его проломить. Люди отделались только синяками. Если бы намокли, то при сильном морозе  простудой дело бы не ограничилось. 
           Сколько ни езди одной и той же дорогой, но путь в степи тёмной ночью всё равно кажется непомерно  долгим. Когда впереди вдали длинным и узким  пятном показывается Салтово – радуешься ему, как  месту родному.  Да оно и было тогда  для меня родным – там ждали  Муся и Стасик, сидя в котле подтопка в тёмной хате. Усталые лошади тащат за собой сани медленно – медленно, а хочется поскорее бы… Возле столовой выхожу из саней, иду к дому пешком. Семья уже спит в своём котле. Не бужу. Достаю из печки остывший  чугунный горшок с супом. Он пахнет железом, но, с мороза проголодавшись, ем с аппетитом.

             Практиковались на курсах и тактические занятия со стрельбой боевыми патронами и из миномёта. Такие занятия проводились обычно в районе Шмыгина, но случались показательные стрельбы и в самом Салтове. Однажды  курсантам устроили  эффектное зрелище  действий огнемётов и ампуломётов. Посмотреть на него я позвал и Мусю со Стасиком. Зрелище было устрашающее. Но и своеобразно красивое. Огненные красные струи огнемётов с чёрными облаками дыма направили на развалины церкви. Туда же и ампуломёты бросали свои стеклянные цилиндры с горючей жидкостью. При ударе о камень  ампулы разбивались, вспыхивало пламя…  Местные  жители  отнеслись к такому зрелищу хмуро: грех – какую цель выбрали, нехристи…

            Традиционно выпуск слушателей и курсантов  делали в торжественной обстановке. В нашей тесной и тёмной столовой устраивали товарищеский ужин с нарокомовскими ста граммами водки каждому. Говорили горячие речи о родине, о том, что надо отомстить за наши поруганные города и сёла, за  замученных людей.  На стене лозунг: Наша задача – остановить врага, а потом прогнать его с нашей земли!»
            Врага остановили под Сталинградом. Сводки говорили об освобождении  кварталов и даже метров. И вот – смая радостная весть. Такая, что у многих  выступили слёзы радости: немцы под Сталинградом окружены! Не напрасны оказались жертвы!  Наши герои, шедшие через Салтово и в жару, и в мороз на волжскую твердыню, одолели  врага. Какая  гордость овладела за нашу родину, за советских людей, за нашу Армию, за Сталина.  Тогда в сердцах возникли слова:  «Сталин – спаситель России!» называя Россией весь Советский Союз. Теперь для всех нас стала ясна дальнейшая перспектива войны:  «Враг будет разгромлен – победа будет за нами!»  Мы поздравляли с победой и друг друга, и жителей Салтова.
           Однако не все колхозники разделяли  нашу радость: на скотном дворе нашлись отдельные скептики, ни за что не желавшие верить в победу Красной Армии. И только уже потом, когда их вместе с другими колхозниками отправили в Сталинград  на уборку трупов, они своими глазами увидели: да – фашисты потерпели поражение.
            Ежедневно вечером из Дьяковки по телефону приходили сводки, принятые по радио в штабе курсов. Особо важные известия передавались в рубрике «В последний час».  Красная Армия  уничтожила немецкую группировку под Сталинградом и погнала фашистов на запад. Фронт удалялся от Волги. Курсы оказывались на слишком  большом расстоянии от штаба фронта. Пора наступала и нам следовать за ним. Все ожидали передислокации.
             Появились проблемы с транспортом. Дороги, и без того не слишком проходимые, занесло снегом так, что машины не могли его преодолеть. Лошади от голода отощали, обессилели и падали в пути. Волки, расплодившиеся за войну, их трупы быстро  растаскивали.  Но переезжать-то  всё-таки когда-нибудь придётсяю пришлось прорыть в снегу дорогу от Салтова до Дьяковки. Получилась длинная и узкая траншея с высокими отвесными берегами. Труда затратили очень много, но он почти весь пошёл на смарку: первая же метель  занесла дорогу, как и следовало ожидать, доверху, сравняв её с полем… Правда,  эту же дорогу  всё равно использовали  при переезде, ещё раз очистив от снега. Метель занести её на этот раз не успела.
             Для подвоза зерна, пшеницы, за двадцать километров посылали транспорты  саночников – курсантов и слушателей.  Этот же «вид транспорта» использовали и при перевозки имущества батальона на станцию железной дороги – 25 километров пешком  с санками на буксире.  Перевозку имущества начали заблаговременно. Рейсы совершались неоднократно. Тяжкая эта работа стала особенно трудна  тогда, когда начались оттепели. Снег раскис и намок, а курсанты продолжали ходить в валенках…

            Этой же зимой состоялось важное событие в жизни Красной Армии: Верховное командование ввело новую форму – с погонами. Такого в армии не ожидали. Как-то однажды я поделился со всоими товарищами случайно полученной от проезжавшего через Салтово офицера информацией о предполагаемом введении в военную форму погонов, на меня посмотрели с недоумением, как на помешанного или идиота, зашикали:  «Ты ещё об этом где-нибудь не скажи…» Да, такой слух мог быть расценен компетентными органами очень не доброжелательно.  Я же почему-то сразу поверил в реальность изменения формы и рад был этому, прекрасно понимая, по примеру старой армии, что значат для офицера и солдата погоны.
          Получив приказ о введении погонов, Олейник и тут с энтузиазмом  проявил свою изобретательность. Не дожидаясь, когда пришлют погоны в нашу часть, он придумал организовать их производство своими силами. Нашего штатного портного  старшину  Бондарчука срочно вызвали в штаб и лично Олейник  его строго проинструктировал. Первую пару погон  сшили  самому Олейнику, вторую – мне. Звёздочки Олейник  изготовил самолично из серебряной ложки, расплавив ей и разлив по формочкам… Офицеры  батальона надели погоны первыми в курсах, на зависть и удивление остальным.

          Известия о переезде ждали, но поступило оно внезапно. Предстояло передвигаться на запад, к фронту поближе.  Стало известно и о другом решении командования: не брать с курсами семьи офицеров. Вероятность исполнения этого решения была настолько велика, что мы с Мусей, хотим этого или не хотим, а начали думать, как ей уехать со Стасиком к кому-нибудь из родных. Оставаться в Салтове означало бы верную гибель. Это было хорошо видно по снабжению семей офицеров, по положению в колхозе и по отношению  местных властей, особенно председателя сельсовета,  к  посторонним для  местного  населения.
            На всякий случай я заручился согласия командования курсов на то, чтобы Мусе дали в провожатые сержанта, по моему выбору. Уже выписали пропуска. Уже говорили, что курсы направляются в район, оставшийся после оккупации немцами, где всё выжжено и всем придётся жить в землянках с окнами без стёкол и с жутком количеством блох – не только соладатам, но и  семьям офицеров, если они рискнут поехать с ними.  Такие  устрашающие перспективы нас всё равно не пугали – мы  хотели ехать вместе, если бы была наша воля.
           Пришёл день отъезда из Салтова: 20 марта 1943 года… Нечего быо и думать, что командование   курсов даст повозку для семьи. Я уже говорил, что перевозили имущество  батальона на санках. Выручка пришла всё от того же председателя колохоза. Он дал  повозку, запряженную парой больших одногорбых верблюдов.   Семья погрузилась в транспорт, а я временно остался в Салтове до вечера – служба  обязывала идти вместе с батальоном.
             Верблюды доставили жену с сыном в Дьяковку быстро. Так довелось им прокатиться на  «азиатском» виде транспорта. Несмотря на  врождённое выражение своих морд, как бы говорящих об их полном презрении ко всему роду человеческому вообще и к своим седокам в частности, нам нравились эти животные. Верблюд в начале своего движения шагает величественно и неторопливо. На понукания извозчика или не реагирует совсем, или выражает своё мнение о нём трубными криками. Затем начинает раскачиваться из стороны в сторону в ткат движения ног и постепенно переходит на крупную  и быструю рысь, не уступающую хорошему рысаку.
            Прибыв в Дьяковку уже затемно, я с трудом отыскал Мусю со Стасиком. В уже знакомом нам селе мы должны были провести несколько дней. Весна быстро овладевала природой. Таял снег. Лёд на Еруслане потемнел и покрылся водой. Дороги рушились. Паеред батальоном поставили цель – Нрасный Кут. Солдатам идти надлежало пешим порядком всё в тех же валенках с салазками.  Появилось сомнение: как же я с семьёй преодолею сорок километров до места назначения…
             Батальон ушёл. Семейные остались в Дьяковке, пока не решится вопрос с транспортом. А дорога с каждым днём становилась  всё хуже и непроходимее. В конце концов удалось уговорить начальника хозяйственной части подвезти меня с семьёй на грузовой машине до Красного Кута. Труден оказался этот путь. В балках стояла вода. Даже на небольшом подъёме машина начинала буксовать. С неба валил мокрый снег с дождём. При переезде через Еруслан пришлось пережить несколько очень неприятных минут, когда машина шла по льду, сплошь покрытому водой… Что под ним – полынья или всё-таки надёжный лёд – не известно. К счастью, всё оболшлось благополучно – нам опять повезло. Сверху нас миновали бомбы, снизу провалы.
            Прибыли к месту временного расквартирования батальона – деревню Лангенфельд, неподалеку от Красного Кута. На следующий  день машины из Дьяковки пройти уже не смогли.
            Лангенфельд, деревня немецких колонистов. Очень  унылый вид. Представьте себе в голой степи у самого Еруслана две параллельные улицы глиняных домов. Целых.  Третья улица, крайняя к степи, - почти одни развалины: только стены стоят.

             С хлопотами переезда и не заметили, как от зимы ничего не осталось. Хоть и не долго предстояло в этой деревне прожить, но, соблюдая наше основное правило учёбы: не терять ни одного дня – со следующего же организовали учебные занятия. Изобретательный Олейник даже придумал механизировать мишени на стрельбище.
             Батальон размесился в двух тесных школьных зданиях. Учащиеся на курсах офицеры всё ещё ходили в валенках. По грязи.  Кроме того, что это было нелепо и жарко, легко представить себе, насколько трудно было поддерживать чистоту в помещениях, пока не просохла грязь.
            Здесь, в  Ленгенфельде, наш батальон  посетил новый начальник курсов – полковник Хохлов. Про него ходили слухи, что он вдребезги «разносит» подчинённых… У нас ему сразу не понравилось. Дежурного по батальону он  сходу  уличил во лжи. Олейнику же сказал, потрогав его за усы:  «Вот у вас хоть и усы, а подчинённые вас не обятся». Словно  страх перед командиром, особенно усатым, основа основ армии. В штабе батальона он внимательно посмотрел на меня и спросил, чем сейчас занимаются роты. Я подошёл к висевшему на стене расписанию занятий… «Нет. Начальник учебной части обязан знать  на память всё расписание», - отсановил он меня. По памяти я на этот раз ничего сказать не смог, вызвав неудовольствие нового начальника, хотя он ничем особенно своего суждения не выказал. На другой день я прочёл в приказе выговор за плохое руководство учебным процессом. 
            Ожидая дальнейшего передвижения, курсы продолжали свою жизнь в Лангенфельде. Учёба шла полным ходом. В качестве, так сказать, «учебного пособия» в Красном Куте появились пленные немцы. Впечатления высшей расы они не производили: чрезвычайно опустились и не следили за собой. Всеобщее возмущение вызвало их поведение: не стесняясь проходящих женщин,  «сверхчеловеки»  отправляли свои естественные надобности там, где им приспичило. Видимо, не считали достойным для «высшей расы» какое бы то ни было стеснение перед «низшей». Потом уже, находясь в Германии и наблюдая немцев непосредственно на их родине, я узнал, что они не находят ничего предосудительного в том, чтобы открыто справлять нужду, если поблизости нет туалета.
           Стасик  свободно разгуливал по Лангенфельду, играя чем ни попадя, несмотря на все наши опасения по поводу его «игрушек». А вновь, в ещё больших количествах, попадалось военное снаряжение. Уже имелось жертвы: местный мальчуган  забавлялся взрывателем ручной гранаты и остался без пальцев на  правой руке.
             Здесь тоже водились верблюды. Среди этих симпатичных созданий особенно выделялась  красотой одна молодка по прозвищу «Маркиза». Имя соответствовало нраву - потому, наверное, её так и прозвали.   Её ещё не запрягали ни разу и она не терпела никаких  посягательств на свою свободу.  Как-то раз какой-то мальчуган вздумал взобраться на Маркизу  верхом. И забрался.  Верблюдица немедленно принялась взлягивать задними ногами, потом прыгать сразу на всех четырёх ногах, бросаться из стороны в сторону. Не выдержав её пируэтов, назадачливый всадник с Маркизы свалился, а сама недотрога  весело побежала в степь с видом победительницы.

              Пришёл день отъезда… Обычно при переездах мы всегда радовались: идём на Запад вслед за фронтом – за наступающей Красной Армией – за отступающими  немцами. На этот раз радость нашей семьи омрачилась очередной возможностью разлуки. Начальником эшелона, где ехал наш батальон, назначили Олейника. Ехали опять в теплушке, служившей штабным вагоном и батальона, и всего эшелона.
                Заняли свой заветное место – край верхних нар возле окна. Любимым занятием Стасика всегда было смотреть в окно, наблюдая с большим, и не убывающим, интересом за всем, что происходит в окружающем пространстве.  Жену и сына взяли с обязательным  условием довезти только до Ртищева. Оттуда они в сопровождении сержанта должны были отпрвиться на север. О том, что они от меня куда-то уедут, не хотелось даже и думать. Почему-то упорно держалась ни на чём не основанная мысль: они останутся со мной.
             Состав двигался через  мост у Саратова. Слева виднелась так хорошо знакомая с детства гора Увека. Справа, за Волгой, широко раскинулся и сам Саратов  между меловых гор. Далеко внизу бежали куда-то волжские волны. Теперь на Волгу мы смотрели с радостью: не пили больше её воду захватчики. Их били за Доном и гнали, гнали на Запад.
             Саратов позади… Пошли на Ртищево. Чем ближе к нему – тем тоскливее. Вот  поезд остановился. Стоянка.  Выхожу из вагона по своим служебным делам…  Муся и Стасик  остались в вагоне, уныло глядя на пейзаж за открытыми дверями… Олейник посмотрел на Мусю, улыбнулся сам себе в усы  и сказал, чтобы она не выходила  в Ртищеве – поедет  дальше вместе с курсами. Об этом она и сказала мне, сияя от счастья, когда я вернулся в вагон. И опять с плеч как гора тяжкая свалилась. Итак, мы снова все вместе будем делить и радости, и трудности фронтовых дорог.  Мария уже привыкла к курсам, сроднилась с ними, полюбила нашу военную среду, знала всех офицеров-штатников и многих курсантов.  Семья облегчённо перевела дух. Но решение оставить её Олейник принял самостоятельно – на свой страх и риск, и поэтому Марие пришлось во время пути  избегать попадаться на глаза офицерам штаба курсов, на всякий случай.