Аменхотеп Атумович и Буня прибывают в Петербург

По безмятежной водной глади, голубой, как ясное небо новорожденного дня, задумчиво скользил, оставляя позади себя мелкую рябь, бревенчатый плот.
На плоту был хилый белый стол. Белая клеёнчатая скатерть, на скатерти – амфора с вином. За столом сидели фараон, весь золотой, словно солнечный луч, и кто-то безумный, бледный и белый, точнее, цвета старой потемневшей простыни.
Течение несет их в Неву, в Петербург.
- Вот как ты думаешь, Аменхотеп Атумович… что с нами теперь будет?
Фараон тупо и равнодушно оглядывал бескрайнюю воду, лениво опуская в воду то одну, то другую ногу.
- Черт его знает, что с нами будет, - отвечал он, процедив слюну меж ровных передних зубов. – Говорят, что нынче кончится Земля.
Тот, что белый и безумный, в ужасе подпрыгнул на плоском своем заде и взвизгнул:
- Земля… Как кончится?!
- А вот так, - отвечал Аменхотеп.
Пошарив под столом тонкой, по-женски изящной ручкой, фараон извлёк тяжёленький радиоприёмник. Стянул накладную бороду: на маленьком подбородке Аменхотепа обнажились два аккуратных розеточных глаза. Недолго думая, золотистый фараон всунул в них зубцы металлической вилки, затем отлаженными жестами стал крутить колки и то выдвигать, то задвигать серебристую антенну, пока, наконец, из приемника не засипела какая-то дамочка. Аменхотеп назидательно поднял тонкий, как спица, указательный палец к безоблачным небесам. Белый и безумный испуганно захлопал пушистыми дугами черных ресниц, ловя каждое слово сиплой дамочки, вещавшей из короба с антенной:
- По прогнозам академиков Скопина, Моргина и Синенького, планета Земля с нынешнего дня своё существование и функционирование прекращает и смещается в пространственно-временную область прошлого. Товарищи! Земли не существует, и жизни – ничьей, никогда, никакой – не было. Нас не было и нет, товарищи! Смерти можно не бояться…
Сиплая дамочка захлюпала носом и разревелась, но всхлипы ее растворились в нараставшей, как морская волна, мелодии.
- Миллион, миллион, миллион алых роз… - сиплая дамочка вдруг превратилась в сиплую Пугачеву.
- Из окна, из окна видишь ты-ы… Кто влюблён, кто влюблён…- подпел белый и безумный, кокетливо щекоча бока радиоприёмника.
- Буня, не надо песен! – скривился Аменхотеп и выдернул из подбородка приборную вилку.
Белый и безумный обиженно хмыкнул, и, вскинув освещенную солнцем голову, тихонько замурлыкал себе под нос:
- Свою жизнь для тебя превратит в цветы...
Аменхотеп тоже подставил тонкое, красивое лицо солнечным лучам, что было особенно ему приятно после сладкого терпкого вина. Веки фараона отяжелели, и, разморенный на солнце, он забылся в царственной своей полудрёме.
Разбудил его писк над ухом:
- Гляди! Гляди! – и, прячась за табуретку, белый и безумный ткнул пальчиком в небо.
Фараон лениво поднял голову и чуть приоткрыл правый глаз, но тут же распахнулся глаз второй и стал размером с чайное блюдце, в котором поблескивал лихорадочно серый шарик, а тонкие синие брови Аменхотепа очумело уползли к середине высокого широкого лба.
На лиловом горизонте, там, где начинался любимый Аменхотепа Атумовича город – Петербург, и, где о первом бреге его возвещал горделивый Петропавловский луч, парило в воздухе Адмиралтейство, чуть покачиваясь, будто пришвартованный фрегат на морских волнах, и тихо, ласково посмеиваясь голосом сиплой дамочки из радиоприёмника.