Учитель физики

   Михаил Борисович Штерн проснулся в то утро с головной болью, не дававшей ему покоя в последние несколько месяцев. Обезболивающие средства, к которым он прибегал неохотно и в самом крайнем случае, лишь ненадолго обеспечивали хрупкое затишье, после которого боль вновь возвращалась, порой, с еще большей яростью. Обычно это происходило по вечерам, когда он устраивался в своем любимом кресле с потрепанным томиком Честертона, чтобы вместе с отцом Брауном в сотый раз проделать хитроумный дедуктивный путь и вывести на чистую воду гениального злоумышленника. А теперь голова забарахлила уже сутра, что совсем не вязалось с его представлением о своем здоровье. Официальная медицина не входила в круг его интересов. Он был твердо убежден в том, что врачи не лечат людей, а наоборот, стимулируют заболевания, работая в тесной связке с производителями лекарств.
   Ящики его рабочего стола были завалены брошюрами с различными нетрадиционными оздоровительными системами, одни из которых призывали окислять организм, другие ощелачивать, третьи говорили о радикальном очищении с помощью сложнейших процедур. Раздельное питание, сыроядение, вегетарианство, йога, ци-гун, какие-то экзотические методы восстановления жизненных сил – все эти достижения человеческой мысли нашли место в доме учителя физики средней школы номер тридцать семь, что на улице Мечникова. Книги годами накапливались в его столе, но ни одна из систем так и не была им освоена, а многие книги даже не открывались со дня их поступления в его коллекцию. Он утешал себя тем, что весь имеющийся у него золотой запас мудрости и познаний в области физиологии и духа человека обязательно будет им проштудирован в свое время, которое, по его мнению, еще не настало. Правда, относительно этого времени он имел довольно смутные представления, и если бы кто-то спросил его, когда, по его мнению, оно должно настать и каковы его признаки, вряд ли Михаил Борисович смог бы дать внятный ответ.  Но спрашивать его было некому, а сам он избегал размышлений на подобные темы.
   С трудом приведя себя в порядок, Михаил Борисович приготовил овсянку с сухофруктами и сварил кофе. Тарелку, чашку и хрустальную вазочку с медом он аккуратно расставил на подносе и отнес в комнату. Там он устроился за журнальным столиком и включил телевизор. Новостные каналы Михаил Борисович последнее время обычно «пролистывал», не желая вникать в то, что происходило в его родном городе. Но даже те обрывки страшных картинок, которые все же случайно попадали в его поле зрения, он не пытался осмыслить. Михаил Борисович не желал иметь ничего общего с событиями, вот уже два месяца терзающими  его город. Эти картинки ему очень напоминали кошмары, транслируемые по телевидению на протяжении всей его жизни из мест настолько далеких, что в их существование трудно было поверить. Теперь же, когда нечто похожее бушевало совсем рядом, в двух-трех кварталах от дома, где он прожил много лет, его сознание и вовсе потеряло способность отождествлять происходящее с реальной жизнью. С коллегами он не вступал в дискуссии на политические темы и вообще старался после окончания уроков быстро упаковать свой старенький портфель и незаметно шмыгнуть из учительской. Особенно он боялся вопросов, которые ему задавали ученики. Ребята, разумеется, не могли не интересоваться тем, что происходило у них на глазах и хотели бы получить исчерпывающие ответы, особенно от учителя физики. Они почему-то считали его мудрым человеком, способным все разъяснить. Но Михаил Борисович не оправдал их доверия, уходил от прямых ответов и ограничивался прописными истинами о том, что каждый должен выполнять свою работу, не нужно, мол, никого осуждать, все это очень непросто, а их дело сейчас хорошо учиться и так далее. Постепенно разочарованные ученики оставили его в покое и с удовольствием переключились на молодого темпераментного историка Городецкого, который хоть и сдерживал свои порывы и не вовлекал молодые, неокрепшие умы в политические дебаты, все же не был полностью беспристрастным в своих рассуждениях. Михаил Борисович отчасти был рад, что дети перестали ему досаждать, но с другой стороны он немного завидовал молодому историку с горящими глазами, и зависть эта отравляла его душу. «Ладно, Бог с вами» - думал он, - «в конце концов, все это пустое и преходящее. Пройдет время, все выправится, плохое канет в Лету, и жизнь пойдет своим чередом. Так было всегда». И его раздосадовала эта мудрость задним числом. Отчего же он не отвечал таким образом своим ученикам? По крайней мере, тогда он хоть как-то сохранил бы репутацию спокойного философа, стоящего выше всей этой человеческой гордыни, которая приводит к чудовищным последствиям. А теперь он в их глазах оказался просто трусливым приспособленцем, сохраняющим во всем нейтралитет, унылым моралистом с нудными наставлениями. Но его ученикам все же было не выгодно портить с ним отношения. Михаил Борисович пользовался уважением у школьников и имел репутацию доброго и лояльного учителя, прибегающий к наказаниям плохими отметками лишь в самых крайних случаях. Дети – народ хитрый и когда дело касается выгоды, они всячески стараются выглядеть покладистыми и любым способом готовы заслужить хорошее к себе отношение. Поэтому, хоть многие и высказывались резко в его адрес, нарушать идиллию, царящую на уроках физики, не решались, опасаясь смены милости на гнев.
   
   Пощелкав кнопкой пульта, Михаил Борисович остановился на канале, по которому показывали бравых американских парней в красивых татуировках, которые превращали старый, дряхлый автомобиль в шикарный дворец на колесах с хромированными  деталями и салоном, обтянутым крокодильей кожей. Он любил наблюдать за работой профессионалов, которые подобно магам создают некую новую реальность в виде полезных предметов, назначение которых – улучшение качество человеческой жизни. Это то, чего ему всегда не хватало, как он полагал, не смотря на то, что работа его считается в высшей степени благородным делом. Но у Михаила Борисовича, как он ни старался повысить свою самооценку, оперируя этим, казалось бы, неоспоримым фактом, ничего не выходило. Проблема заключалась в том, что Михаил Борисович не считал себя учителем с большой буквы, хотя он слабо себе представлял, что это означает и каким образом эту самую «большую букву» можно применить к разряду обычных школьных учителей. Может быть и нельзя вовсе. Но от этого не становилось легче. Раньше ничего такого ему не приходило в голову, жил себе и жил. А теперь вот завелись пакостные мысли. Часто он говорил своим воображаемым собеседникам: «Что вы от меня хотите? Я обычный учитель и просто добросовестно делаю свою работу». Но безликие собеседники отвечали ему на это, что понятие «обычный» в его случае, сильно смахивает на понятие «посредственный», и что задача настоящего учителя состоит не только в добросовестности, но еще в чем-то, что выходит за рамки одних лишь профессиональных качеств...
   – Все, баста! Сколько можно, черт возьми! – сказал Михаил Борисович и в сердцах хлопнул ладонью по столу, чтобы прервать поток мучительных перебранок с самим собой. Ему стало неприятно от собственного голоса. Прозвучал он как-то неестественно, наверное, от того, что Михаил Борисович не привык разговаривать в помещении, где кроме него больше никого не было. Раньше ему не случалось говорить вслух в своей холостяцкой квартире, и он счел это нехорошим знаком.
   Он выключил телевизор, взял поднос и встал из-за стола. Часы указывали на то, что возможность преодоления телом отрезка пути из точки А в точку В в желаемое для этого тела время может быть под угрозой.
   «Ах, если бы это было равномерное движение», – подумал Михаил Борисович, – «равномерным движением называется такое движение, при котором тело проходит в одинаковые промежутки времени одинаковое расстояние», – машинально отчеканил он в уме. Однако, рассчитывать на такое чудо в сложившейся ситуации, было бы верхом легкомыслия, и он стал в ускоренном темпе вытаскивать из шкафа вещи, среди которых, как назло, нужных не было, а те, что попадались, одевать он не хотел.
   Михаил Борисович никогда не опаздывал и считал, что этот недостойное качество свойственно натурам испорченным эгоизмом, с хроническим чувством неуважения к своим ближним, которые в момент ожидания испытывают массу отрицательных эмоций: раздражение и даже злобу. Он искренне не понимал, как можно без веских причин подвергать человека такому испытанию. И ответственность за все низменные чувства, которые возникают у человека в такой момент, он перекладывал исключительно на того, кто опаздывал. Сам же он имел огромный опыт ожидания, который и привел его к этим философским заключениям.
   В этот день он тем более не мог себе позволить заставить ждать того, с кем собирался встретиться. Это был прекрасный человек, Григорий Моисеевич Закревский, хозяин одного не очень большого, но весьма плодовитого в качественном и количественном отношении издательства. С ним он познакомился на семинаре в РАЙОНО, где  среди прочего рассматривались вопросы печатных изданий как основной, так и внеклассной литературы для школьников. Они как-то сразу приглянулись друг другу, разговорились, и в ходе этого разговора родилась идея книги, что-то вроде физической энциклопедии. Она включала бы в себя краткие биографии и достижения известных физиков, так или иначе повлиявших на развитие науки и открытиям которых человечество обязана по сей день. Идея, безусловно, не новая, но  большого и полного, хорошо иллюстрированного отечественного издания пока никто еще не произвел на свет, и нужно было срочно «брать быка за рога».
   Михаил Борисович уже целый месяц жил этой идее, обдумать которую ему предложил Григорий Моисеевич.
   
   Редакция Закревского размещалась в старом уютном дворике на первом этаже недавно отреставрированного жилого дома, в котором была куплена большая квартира и ловко оборудована под редакционные нужды. В первой комнате, где сидела секретарша, возвышался внушительных размеров стеллаж с образцами книг, выпущенными издательством на протяжение нескольких лет своей деятельности. Здесь было представлено довольно много произведений молодых авторов. Не все из них, конечно, были безупречны, но многие охотно покупались, а некоторые даже расходились молниеносно. Во многом это была заслуга главного дизайнера Саши Гриценюка, который, будучи незаменимым специалистом, обладал тонким чутьем и всегда точно угадывал стилистику и образы в создании макетов обложек. Человек он был интересный и многогранный, большой почитатель армянского коньяка и прекрасный собеседник. Идею создания книги он подхватил с большим воодушевлением и тут же предложил несколько вариантов ее оформления. В целом, встреча прошла весьма плодотворно, и решено было не откладывать в долгий ящик реализацию этой идеи и приступить к делу уже в ближайшее время.
   На следующий же день Михаил Борисович попытался сделать набросок книги. Ему нравилось это слово. Оно хранило в себе нечто таинственное, художественное, творческое. Законченное и отшлифованное произведение, по его мнению, содержало гораздо меньше прелести и тайн, чем его идея, рожденная в одно мгновение и выраженная лишь в нескольких штрихах. Облачение ее в нужные слова или краски – это уже вопрос техники и опыта, которые входят, иногда, в противоречия с живым инструментом спонтанного творчества. Так он поначалу пытался подойти к созданию композиции книги. Но для обычной энциклопедии по физике живые всплески творческой активности оказались плохими помощниками, так как жанр этот предполагает неторопливую размеренность в изложении материала, который должен усваиваться, не столько эмоционально, сколько ментально. И, поразмыслив как-то на досуге, Михаил Борисович пришел к выводу, что необходимо избрать другой путь, более рациональный. В конце концов, это научная книга и требования к ней совсем не те, что к книгам Флобера, Сервантеса или Достоевского. Все-таки задача ее намного более скромная. Она состоит в том, чтобы качественным и добротным языком разъяснить  читателю основные научные положения и увлечь его в прекрасный и волнующий мир физических законов, а так же любопытных фактов, которые делают эту науку предметом интереса не только специалистов, но и людей, далеких от нее. 
      Что касается формы повествования, велосипед он не изобрел, а взял обычную алфавитную схему подачи материала. «Изюминки» или как теперь говорят «фишки», пока найдено не было, но идейка какая-то вертелась в голове, вот только ухватить ее он пока никак не мог.         
   Увлекся Михаил Борисович этим проектом не на шутку. Работа над книгой на время примирила его с самим собой и в какой-то степени даже внесла ясность в его сознание относительно своего места в жизни.
   Несмотря на довольно скромные результаты, последний месяц Михаил Борисович определил, чуть ли не как самый успешный за последний год, а то и два. Во-первых, он был при деле, которое ему поручили официальные люди и вполне ответственно объявили о готовности сотрудничать с ним. Во-вторых, в связи с этим, самооценка его резко подскочила, и теперь он уже все реже испытывал приступы самоедства и на судьбу роптал в самых крайних случаях, когда настроение его вдруг давало сбой, как это случилось в тот день, и то, вероятно, по причине разыгравшейся мигрени. Даже в какой-то момент он захотел связаться со своей бывшей женой Галиной, которую он не видел уже года два. Она трудилась в области права, вела частную практику, снова вышла замуж и теперь у нее все о,кей. Так, по крайней мере, она сказала ему в телефонном разговоре, когда Михаил Борисович, выпив пару рюмок в кафе, все же отважился набрать ее. Разговор не ладился, да и понадобился он ему только за тем, чтобы ввернуть в удобный момент фразу о книге, над которой он работает.
   – Ну, а как ты? – после формального пересказа основных событий своей жизни и бесплодной попытки вывести его на разговор о политике, спросила, наконец, Галина.
   – У меня – тоже все в порядке. Книгу вот пишу.
   – Что ты говоришь? –  удивленно произнесла Галина, – и что за книга?
   – По физике, – ответил Михаил Борисович, и хотел было развить тему, но не успел. Галина опередила его и сделала это, как ему показалось, довольно грубо:
   – Я понимаю, что не по астрологии. И все-таки что это: учебник, пособие, справочник?
   – Нет, не совсем, – начал свой ответ Михаил Борисович. Ему перехотелось говорить с бывшей супругой на эту тему, и вообще, он уже начал жалеть, что позвонил ей. – Это будет что-то вроде энциклопедии, хорошо иллюстрированной, с интересными статьями об известных физиках.
   – Ну, и как продвигается дело? – спросила Галина.
   – Я уже на Фарадее, – с гордостью объявил Михаил Борисович, – до Якоби еще далеко, но я не теряю темпа. Конечно, это пока только наброски.
    – Кто-то берется издать ее или ты пишешь в стол? – снова последовал вопрос с интонацией, в которой сквозила ирония.
   – Ну, почему в стол? Ты же знаешь, я не люблю ничего делать вхолостую. Разумеется, моя книга стоит в планах одного очень хорошего издательства.
   – В таком случае, я рада за тебя. Не возражаешь, если мы с Артуром как-нибудь навестим тебя? Или знаешь что, приходи-ка лучше ты к нам. В выходные. Идет? Посмотришь, как я живу. У нас огромная квартира в хорошем доме…
   «Могла бы сказать: «большая» вместо: «огромная», – подумал Михаил Борисович, а вслух произнес:
   – Вот как? Прекрасно. Приду, если получиться. А чем занимается твой муж?
   – Он музыкант. Работает в национальной опере.
   – На чем играет?
   – Флейтист. Играет на малой флейте...
   – Пикколо? – теперь уже Михаил Борисович перебил ее, понимая, как ей трудно было произнести это отвратительное итальянское слово.
 – Да, пикколо, – вызывающе произнесла Галина. – Она на октаву выше обычной флейты и этот факт вносит нечто божественное в ее звучание. Особенно она хороша в форте. Если бы ты только слышал эти волшебные звуки.
   «Нет уж, уволь», – подумал Михаил Борисович, еле сдерживаясь, чтобы не разразиться хохотом.
   – А тебе не кажется, что во флейте-пикколо есть нечто унизительное, неполноценное, что ли? Помнишь, нас с тобой всегда раздражали мужики, которые не были ни на что способны, как только петь женскими голосами? У твоего мужа, видимо, кишка тонка освоить обычную флейту и он взялся за пикколо, самый маленький инструмент в оркестре. Она, кстати, отлично помещается в боковом кармане пиджака, что, несомненно, говорит в ее пользу. Впрочем, это, пожалуй, единственное ее положительное качество. А называть пронзительный писк божественным звучанием, по меньшей мере, глупо...
   Все это Михаил Борисович произнес про себя уже после того, как положил трубку.
   Раздражение, связанное со всем, что она делала и о чем говорила, снова напомнило о себе. Оно возникло уже на их свадьбе, на которой присутствовали ее родители (как-то уж слишком пожилые для нее), его мать, еще несколько незначительных родственников, с которыми он больше никогда не встречался и несколько друзей с обеих сторон. За столом Галина стала командовать, перехватив инициативу вместе с микрофоном у специально нанятого тамады.
   Затем последовали пять лет совместных мучений. На последнем году их супружеской жизни Галина стала все чаще исчезать по вечерам, у нее появился любовник, может быть даже не один. Однако Михаила Борисовича это мало интересовало. Единственное, чего он хотел, это скорее покончить с формальностями и предаться, наконец, одиночеству… 
   Они условились встретиться на днях в ее «огромной» квартире, предварительно, разумеется, созвонившись, что делало это встречу невозможной. Он звонить ей не станет. Она ему – тем более.   
   
   Когда Михаил Борисович вышел на улицу, пушкинская строка невольно слетела с его языка – стоял великолепный морозно-солнечный день, хотя воздух был колюч и больно жалил щеки. Сделав несколько шагов, он прислушался к гулу, доносившемуся со стороны центра города, который снова заполз в его душу отвратительным, монотонным звучанием.
   Однажды он случайно забрел в Центр и увидел картину, которая поразила его воображение: огромное и многоликое существо с пульсирующим телом обосновалось на главной площади страны. Зашел Михаил Борисович сверху по улочке, примыкающей к площади, и у него была возможность охватить своим взглядом, практически, все пространство, занятое людьми. Смотрел он на эту величественную и в то же время пугающую картину недолго, после чего поспешил покинуть свой наблюдательный пункт, неожиданно почувствовав, что совершает нечто противозаконное. Это случилось чуть больше месяца назад, и с тех пор он больше не ходил туда.
   Этот гул, который теперь стал частью городского фона, омрачал душу Михаила Борисовича сразу же, как только он переступал порог своего дома. И каждый раз, попадая на улицу, он не мог отвязаться от чувства, что гул этот ему знаком и что он определенно уже слышал что-то похожее в прошлом. Михаил Борисович прекрасно понимал природу монотонного звука, наполнявшего улицы, состоящего из десятков тысяч голосов, беспрерывно что-то скандирующих, выкрикивающих, поющих, разговаривающих, бормочущих, шепчущих. Так же он понимал и то, что никогда раньше у него не было возможности столкнуться с подобным явлением. «Разве что в прошлой жизни», –  думал он, – 
«мистика какая-то».
   «Нет, не то. Какая там мистика!», –  вдруг осенило Михаила Борисовича, - «это совсем как тогда, в Молдавии, в восемьдесят шестом, кажется. Очень похоже. Так вот откуда это чувство? Вспомнил, наконец».
   И в памяти Михаила Борисовича возник тот жаркий августовский день восемьдесят шестого. Он со своим другом Геной Ковальчуком гостил у родителей его подруги в небольшой молдавской деревушке. В разгаре был сезон сбора урожая. Молодое вино по вечерам, после утомительного рабочего дня, текло рекой, закусывалось свежим хлебом с сыром и зеленью, а спалось после этого так, как не спалось никогда.  Утром тридцать первого августа, позавтракав, ребята отправились в виноградник. Когда они вышли из дома, стояла какая-то особенная тишина, необычная для тех мест. Михаил Борисович сначала не понял, в чем дело, но потом вдруг осознал, что эта странная тишина образовалась от того, что совсем не было слышно птичьих голосов. Птицы, обычно шумные, особенно в раннее время, когда еще не слишком жарко, почему-то в то утро молчали, и ему от этого стало не по себе. Генка, напряженно прислушиваясь, не сумел объяснить это явление, высказав несколько нелепых предположений. Решено было отправиться в лес и выяснить, каково там было положение дел. Но, пройдя метров сто, друзья услышали нарастающий гул. Они не смогли точно определить направление, откуда он доносился, впрочем, и времени для этого у них не оказалась. Через несколько мгновений земля под ними ожила и заходила ходуном так, что удержаться на ногах не было никакой возможности, и они почти одновременно рухнули на землю. Вдали раздался треск валившихся деревьев. Продолжалось это не долго, всего несколько секунд, но ощущение ужаса и своей беспомощности перед стихией, в душе Михаила Борисовича было живо, как оказалось, и по сей день. Как и в том далеком восемьдесят шестом, к Михаилу Борисовичу вернулось то же чувство неопределенного беспокойства, которое он испытал за несколько мгновений, когда все пространство стало наполняться гулом, вслед за которым последовала чудовищная катастрофа.
   Михаил Борисович, стараясь не прислушиваться к ненавистному звуку, ускорил шаг. Свой портфель, куда он бережно упаковал  ноутбук со всеми материалами книги, он прижал к груди, обхватив его двумя руками. Пройдя сквозь старую, ободранную арку и, оказавшись на улице, он взял курс на троллейбусную остановку, но за тем передумал и решил отправиться в редакцию пешком. До нее было от силы полчаса ходу, а это как раз то самое время, которое у него оставалось до встречи. Тем более что подвергать свое тело неравномерному движению троллейбуса, было довольно рискованно. Он ускорил шаг и направился вниз по улице мимо целого ряда дорогих бутиков, с логотипами и названиями брендов, известных даже ему, никогда не интересовавшемуся вопросами высокой моды. Дорогу Михаил Борисович  знал настолько хорошо, что подойдя к единственному в районе гастроному, он, не поднимая глаз, чтобы сориентироваться, машинально вошел внутрь. Там он купил коньяк, не армянский, правда, но вроде бы неплохой, как утверждала продавщица, полная крашеная блондинка с маникюром в виде сложно переплетающихся разноцветных узоров. Оказавшись снова на улице, он почувствовал, что атмосфера ее переменилась: стало шумно, появились новые звуки, а за тем и голоса, выкрикивающие ругательства. Он поднял глаза, чтобы осмотреться. И вскоре Михаил Борисович понял, что стал свидетелем невероятного зрелища: мимо него бежали люди. Многие из них держали шесты с развивающимися флагами, у некоторых в руках были палки и бейсбольные биты, но в основном человеческая толпа состояла из обычных, ни чем не примечательных граждан, вот только лица у них были уродливо искажены, ни то от ужаса, ни то от ненависти, ни то от отчаяния. Одни кричали, извергая проклятия, другие бежали молча, сосредоточенно и как будто даже по-деловому. Он хотел было поразмышлять о причине этого безобразия, даже встал на цыпочки, чтобы взглянуть туда, откуда бежала толпа, и тут что-то большое, тяжелое и безжалостное обрушилось на его голову. В глазах вспыхнули яркие, алые пятна, а затем весь мир с бегущими людьми, домами, хилыми зимними деревьями, спящими вдоль улицы, машинами и магазинами, закружился, пополз куда-то вверх, и вскоре исчез...
   
   Мир снова стал возникать постепенно, как изображение на фотобумаге, опущенной в проявитель. Но он уже имел другие очертания, не те, что были до боли и темноты. Когда к Михаилу Борисовичу вернулось сознание, первое, что он попытался сделать – поднять голову и определить, где находится. Но ему это не удалось. Голова его стала пульсировать резкой болью, а к горлу подступила тошнота.
   – Не нужно делать резких движений, Михаил Борисович, – услышал он знакомый голос, но кому он принадлежал, Штерн в первый момент определить не смог.
   – Где я? – хотел он произнести, но и это ему не удалось, только сдавленное шипение вырвалось у него из груди.
   – Вы в безопасном месте. Пока, во всяком случае, – ответил голос, – и не пытайтесь поднимать голову – это доставит вам массу неприятностей. Врач осмотрел вас. В принципе, ничего серьезного, небольшое сотрясение мозга. Откуда оно взялось, хотите спросить? В вас попала пуля. Не боевая, слава Богу, травматическая. Хоть и разрешается стрелять только в корпус, это зверье норовит целиться именно в голову, а «лучше» в глаза. Так что, вам крупно повезло. Да и дальность действия ее небольшая, а стрелок, по-видимому, находился на приличном расстоянии. В общем, все у вас неплохо, Михаил Борисович.
   – Ах, это вы, Сережа? – удивленно произнес, Михаил Борисович, теперь уже гораздо увереннее, чем в первый раз. Наконец, он узнал своего младшего коллегу, учителя истории Городецкого, когда его лицо появилось в поле зрения Штерна. Боль понемногу стала отпускать его голову, и ему удалось с помощью Сережи привстать, опираясь на локти и оглядеться. Из увиденного он сделал вывод, что находится в каком-то очень большом помещении, вероятно, государственном учреждении или что-то в этом роде. Стены были розового цвета с белой лепной отделкой. Судя по всему, он лежал в холле. Вдали виднелась широкая мраморная лестница, покрытая ковровой дорожкой, с перилами на массивных балясинах, похожих на кегли для боулинга. Первый лестничный марш оканчивался большой полукруглой площадкой с двумя окнами по бокам, а между ними в арочной нише был установлен чей-то бюст. Дальше лестница раздваивалась и уходила вверх вдоль боковых стен.
   Вокруг были люди. Много людей. Некоторые спали прямо на полу, подстелив под себя несколько одеял, некоторые сидели на больших кожаных диванах, разговаривали, ели, пили что-то горячее из пластиковых стаканчиков или просто молча отдыхали. Многие бесцельно бродили по помещению, другие же, наоборот, быстро и озабоченно куда-то направлялись. Среди них были врачи в ярких комбинезонах, с красными крестами на касках. Множество людей было одето в камуфляжную форму, то же с касками на головах и черными масками, закрывавшими их лица. Несколько журналистов со своими операторами сновали между людьми, очевидно, в поисках желающих поговорить на камеру.
   – Почему я здесь, Сережа? Что это за место? – спросил Михаил Борисович.
   – Это Министерство Юстиции.
   –  А как я попал сюда?
   – Вас вытащили с передовой, а затем принесли сюда.
   – В каком смысле, вытащили?
   – В прямом. Это война, Михаил Борисович. На войне раненых берут за шиворот и вытаскивают с поля боя.
   – И вы это проделали со мной?
   – Совершенно верно.
   Михаил Борисович представил себе, как чья-то сильная рука, ухватив за воротник пальто, тащит его бесчувственного по асфальту.
   – А почему за шиворот? Разве нельзя поднять раненого человека и на руках отнести в медицинский пункт или больницу?
   – На войне, уважаемый Михаил Борисович, каждый человек на вес золота. По этому, на одного раненого приходится один вытаскивающий его. И это все, что может позволить себе воюющее на данном участке подразделение. А что касается больницы, то, во-первых, до нее далеко, а самое главное – там теперь не безопасно и можно запросто угодить в лапы силовиков. Они хватают всех подряд с характерными ранениями. И тогда уже не отвертеться. 
   – А что было бы со мной, если б меня не вытянули оттуда?
   – Вас, Михаил Борисович, вероятнее всего, уже не было бы на свете. Они добивают тех, кто по каким-то причинам оказался на земле. Вот так.
   – Господи, что же это? Зачем это все, Сережа?
   Штерн заглянул в Сережины глаза, пытаясь найти там ответ на свой вопрос, но при этом сделал слишком резкое движения, от которого боль снова сковала его голову. Он схватился рукой за лоб, где болело особенно сильно, и только теперь почувствовал влажную ткань на своей голове.
   – Не нужно делать резких движений, Михаил Борисович. Берегите силы, они вам понадобятся и, по всей вероятности, очень скоро, – сказал Сережа, помогая Штерну принять удобное положение.
   – Что вы имеете в виду?
   – Я имею в виду, что намечается штурм этого помещения и возможно, придется сражаться. А для вас лучше всего было бы сейчас покинуть здание, – ответил Сережа.
   – Боже, где мой портфель? – с тревогой спросил Михаил Борисович, машинально шаря руками вокруг себя.
   – Дорогой Михаил Борисович, хорошо, что живы остались, – тяжело вздохнув, сказал Сережа.
   Его синие глаза искрились озорным блеском.
   «Какой же, в сущности, он еще мальчик», – подумал Штерн и, перестав шарить, опустил  голову на подушку.
    – Что-то ценное было в портфеле? – спросил Сережа.
   Михаил Борисович долго думал, прежде чем ответить.
   – В общем, ничего ценного… разве что, кроме, бутылки коньяка.
   – Ну, эта потеря восполнима, – с улыбкой произнес Сережа, поднимаясь с корточек, давая понять, что разговор окончен.
   – Вы уходите? – спросил с тревогой Штерн. – Может быть, побудите со мной еще немного, с вами как-то спокойнее.
   – И рад бы, но не могу. Труба зовет.
   – Понимаю, Сережа. Понимаю. У вас теперь много дел. Только будьте, пожалуйста, осторожнее.
   – Берегите и вы себя. И мой вам совет: не залеживайтесь. Как только почувствуете, что можете идти, уходите подальше отсюда, – сказал Сережа и протянул свою руку, чтобы попрощаться со Штерном. Рукопожатие его было крепким и теплым, какое бывает у старых друзей.
    Полежав еще с полчаса, Михаил Борисович попытался подняться и с удивлением обнаружил, что это ему удалось довольно легко. Вокруг царило оживление. Спящих людей будили их коллеги и соратники по оружию. Возбужденные люди пробегали мимо, не обращая на него никакого внимания.
   – Уже около пятидесяти человек, Леша. Представь себе. Только что мне позвонили с передовой. Пятьдесят человек, Леша. А что будет дальше?
   Михаил Борисович прислушался к разговору, и его осенила страшная догадка относительно пятидесяти человек. Он понял, о чем шла речь.
   «Этого не может быть», – подумал он, – «нет, это какая-то ошибка».
   И как только человек, стоящий рядом, закончил разговор, Штерн взял его за руку чуть выше локтя, заглядывая ему в глаза. Тот, не понимая, в чем дело, внимательно посмотрел на Михаила Борисовича.
   – Вы только что говорили про каких-то людей… пятьдесят человек, если не ошибаюсь. Неужели…я даже боюсь подумать, что речь шла о…
   – Это наши потери, уважаемый, – ответил по-деловому мужчина. Он был крепкого сложения, роста выше среднего, в военной куртке, подпоясанной ремнем, с которого свисали фляга, несколько кожаных футляров и большая бейсбольная бита. – А вы кто, простите? – спросил он.
   – Я учитель физики.
   – Вот как? – радостно произнес мужчина, – представьте, я тоже учитель физики, преподаю в университете. Надо же, какое совпадение.
   – Да, вы правы, это удивительное совпадение, – возбужденно произнес Михаил Борисович. – А сюда меня притащил еще один учитель, историк из моей школы, Сережа Городецкий. Может быть, знаете его? Очень хороший человек и замечательный педагог, как говориться, с большой буквы.
   – К сожалению, не знаю. Много людей и не успеваешь со всеми познакомиться. А то, что здесь учителя – это прекрасно. Однако, тороплюсь… как вас звать?
   – Штерн, Михаил Борисович.
   – А я Иванчук Дмитрий Федорович. Вот и познакомились. Ну, мне пора, Михаил Борисович. Надеюсь, еще увидимся.
   – Как же вы здесь оказались? – спросил его Штерн напоследок.
   – Как оказался, спрашиваете?
   Он ненадолго задумался, а затем произнес:   
   – Вы, конечно, помните закон инерции, уважаемый коллега?
   – Безусловно. Всякое тело сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения, пока какая-нибудь сила не выведет его из этого состояния, – без запинки произнес Михаил Борисович.
   – Совершенно верно. Однако, имеет смысл и обратная формулировка: если нарушается состояние покоя или равномерного прямолинейного движения, это значит, что на это тело действует внешняя сила. Много лет я жил по инерции, пока ее не нарушила внешняя сила. И теперь я уже ничего не могу изменить
   – Но война – это  ведь зло и не важно, за что идет борьба, не так ли? Разве те люди, которые теперь где-то лежат … – это та цена, которую нужно платить за идеи? И не лучше ли плохой мир, чем любая война? – спросил Михаил Борисович, продолжая заглядывать в глаза преподавателя физики.
   – Я с удовольствием бы с вами продолжил дискуссию и поверьте, мне есть, что сказать вам, но, к сожалению, я вынужден покинуть вас. Нужно идти работать. Враг уже близко. Кто-то ведь должен позаботиться об этих людях. И о вас тоже, Михаил Борисович. Так, что, до встречи, коллега. Надеюсь, еще увидимся и поговорим об этом, но уже в другой обстановке.
   Он только теперь соединился с давно добивавшимся его абонентом.
   – Да, уже иду, – коротко произнес он и, забыв про Штерна, направился в сторону выхода.
   Когда, Михаил Борисович с трудом пробираясь сквозь толпу, снова оказался на улице, резкий запах гари вперемежку с морозным воздухом ударил ему в нос. Он схватился за стену, чтобы удержаться на ногах и не оказаться снова на асфальте. Постояв так немного, он, пошатываясь, побрел вперед, наугад, еще не сориентировавшись в пространстве. Пройдя несколько шагов, Штерн обернулся по сторонам и определил, где находится. До дома нужно было пройти примерно с полкилометра. Шум усилился и это уже был не тот привычный гул, а что-то слишком пугающее, с непрекращающимися звуками взрывов и выстрелов. Впереди группа из нескольких десятков человек перекрывала улицу, возводя баррикаду. Вход шли самые разнообразные предметы: автомобильные шины, скамейки, рекламные щиты, мешки с мусором и льдом. Михаил Борисович прошел сквозь еще не достроенную часть баррикады и направился по улице, которая должна была вывести его к дому.
   – Эй, мужик. Ты что, с ума сошел? Проснись. Куда ты чешешь? Оттуда тебя вынесут вперед ногами. Вернись…
   Но он не слушал эти голоса, а только повторял:
   – Я хочу домой. Оставьте меня. Я просто хочу домой.
   Как добрался до своей квартиры, Михаил Борисович помнил плохо – все его сознание заволокло плотным, серым туманом. Помнил он только огромную толпу одинаково одетых военных. Они были в масках и со щитами, у многих в руках было оружие. И в память ему врезался один человек, боец спецназа. Руки его были за спиной, но когда Штерн приблизился к нему, правая рука его опустилась и в ней оказалась дубинка. Михаил Борисович понял, что это конец и на душе его стало почему-то легко. Страх улетучился, исчезли и все остальные чувства вместе с головной болью. Но дальше произошло невероятное: боец не тронул его, а только насмешливо посмотрел ему в глаза и как-то по-звериному фыркнул. Взгляд его был холодный и пустой, полный безотчетного презрения.  Михаил Борисович похолодел от ужаса. Он что-то промямлил про свой дом, но тот не произнеся ни слова, с отвращением отвернулся от него. 
   Добравшись, наконец, до своей квартиры, Штерн, едва раздевшись, лег на кровать и провалился в глубокое, темное забытье. Проспал он около десяти часов, и проснулся с невыносимой головной болью. С трудом поднявшись, он пошел в ванну и, оказавшись перед зеркалом, ужаснулся своего отражения. На него смотрел незнакомый, старый человек, с болезненно отекшим лицом серого цвета и бурым от запекшейся крови бинтом на голове. Дрожащими руками он попытался снять с головы бинт, но ему это не удалось – было больно, бинт присох к ране, и он отложил эту процедуру на потом. Кое-как умывшись, он, шатаясь, направился в комнату. Там Михаил Борисович долго искал пульт, затем, найдя его, включил телевизор и нашел новостной канал. Когда он  рухнул в кресло, голова его снова закружилась, а в глазах вспыхнули и тут же погасли два белых огня. Он попытался сосредоточиться и сконцентрировался на экране телевизора, где в странной темной студии вряд сидело несколько десятков человек. Впрочем, их могло быть гораздо больше, так как телевизионная картинка, похоже, не давала полного представления об истинных масштабах студии. Свет выставлен был так, что виднелись только очертания людей. Не лиц, не одежды видно не было, одни лишь черные пятна со светящимися контурами. Ведущий программы стоял спиной к камере, немного развернувшись, чтобы не совсем перекрывать черный провал с силуэтом человека, к которому он подносил микрофон.
   – Впервые я себя осознал в три года, когда я увидел снег, – говорил один из сидящих. – Он опускался с неба медленно и плавно. Было очень тихо. Я вытянул руку, и огромные снежные хлопья опускались на мою ладонь, тут же таяли, исчезая без следа. Именно с тех пор я помню себя…
   – Когда мы сели в Хабаровске и двигатели успокоились, нас пригласили к выходу, – начал другой человек, сидящий от того, кто говорил про снег на приличном расстоянии. Ведущий подскочил к нему, протягивая микрофон. – Все встали, – продолжал он, – но один человек остался сидеть. Голова его была не естественно запрокинута назад, одна рука лежала на колене, а другая свисала, почти касаясь пола. Стюардесса подошла к нему и долго щупала его шею и запястье, затем прикрыла пальцами свой рот, как будто пытаясь удержать вопль, рвавшийся из груди. Я очень хорошо запомнил ее. Это была худенькая блондинка, лет двадцати пяти, с большими голубыми глазами. Прядь волос выбилась из-под ее форменной шапочки, но она тут же взяла себя в руки, заправила волосы и по-деловому направилась в сторону кабины пилотов…
   – Отец разрешал мне нырять в море с высокого бетонного пирса. Он знал, что я хорошо плаваю и не боялся за меня, – это третий человек начал свой рассказ, и возле него тут же оказался ведущий.
   – Был штиль, и воды, как будто, не существовало совсем, настолько она была прозрачна. Ниже ее уровня основание пирса густо облепили ракушки и мидии. Пирс упирался в волнорез, хождение по которому доставляло невероятное удовольствие – он был покрыт мягким, нежным ковром водорослей, в котором утопали ноги, и морская трава ласкала их …
    – Впервые я увидел ее в метро. В Левой руке ее была книга, а правой она держалась за поручень. Я продвигался к ней незаметно, чтобы это не было слишком нарочито…– прозвучал задумчивый голос еще одного участника этого странного ток-шоу. Но его перебил следующий герой передачи:   
   – Вместо того чтобы идти на обед в пищеблок, который располагался в передвижном вагончике почти в пятистах метрах от объекта, я уходил в лес. Там было тихо и спокойно, лишь в зарослях возились живые существа, может быть какие-то мелкие грызуны. Еще там было много лесных орехов, я их срывал и щелкал зубами, что было для моих бедных зубов, ослабленных отсутствием необходимого количества витамин и кальция, не совсем безопасно. Но мне хватало этого продукта, чтобы не чувствовать себя голодным. Затем, когда обеденное время заканчивалось, я возвращался на свое рабочее место в подземный бункер, чтобы снова окунуться в армейскую повседневность, где работали другие законы, совсем не те, что в гражданской жизни. Первое время я был поражен тем, как строились там взаимоотношения между людьми. Это был театр абсурда со своей странной мифологией, где доминировал не здравый смысл и даже не физическая сила, а нечто необъяснимое с точки зрения устоев и понятий более-менее цивилизованного общества, в котором я существовал до армии. Но нет ничего такого, к чему нельзя было бы привыкнуть…
   – А я больше всех на свете любил свою бабушку. Только через много лет после ее смерти, я узнал, что она очень долго сидела в тюрьме…
   – …тогда я спасовал. Но посудите сами: была зима, причем необычайно холодная. Я вошел в вагон электрички, который совсем не отапливался и сел на ледяное сиденье. Что мне оставалось делать? Я выбежал, едва успев проскочить сквозь закрывающиеся двери…   
   – …мы часто спорили и ругались, а ведь я ее любил когда-то, может быть, люблю и теперь. Конечно, если бы она не ушла, все было бы еще более отвратительно, но люди как-то живут, мирятся друг с другом, прощают всякие глупости и слабости…
   Участники передачи уже бесконтрольно выкрикивали реплики. Ведущий, не знал, что делать. Он сначала метался перед выступающими, а затем, отчаявшись, покорно опустил микрофон и стал наблюдать за хаосом, который происходил в студии.
   – …я только однажды в своей жизни упал в обморок, когда…
   – …одна женщина в трамвае мне сказала, что у меня на небе могущественные покровители…
   – …учитель физики ударил меня по уху, когда я добыл несколько искр из аккумулятора, и с тех пор, кажется, я полюбил эту науку, впрочем, не могу утверждать на сто процентов …
   – …и он бросил его на пол, а мы, его лучшие друзья стояли в оцепенении и ничего не могли сделать, не смели, ведь он олицетворял силу и решительность, … 
     – …она была похожа на ведьму: старая, нос крючком, желтое морщинистое лицо, но потом только я понял, каким прекрасным человеком она была…
   Михаил Борисович вздрогнул и открыл глаза. Он долго не мог понять, что происходит и куда делись все те странные люди, которые секунду назад наполняли темную студию. Ему понадобилось несколько минут для того, чтобы сообразить, что все это время он грезил. Шутиков усилием воли стряхнул с себя оцепенение, а за тем долго всматривался в экран телевизора, на котором возникали фотографии людей, а диктор произносил закадровый текст:
   – …Сергей Яремчук, 37 лет, убит снайпером, Василий Кужельный, 23 года, умер от многочисленных огнестрельных ранений, Светлана Аксенова, врач, погибла от нанесенных травм, Кирилл Губарев, 44 года, скончался по дороге в больницу от ранений в шею и легкие, Михаил Ярема, 57 лет, умер на месте от ранения в голову…
   В числе погибших этой ночью были Сережа Городецкий и физик Дмитрий Федорович Иванчук. Но Михаил Борисович этого уже не узнал. В то время, когда диктор продолжал произносить фамилии погибших, он рылся в ящике своего стола. Там, в глубине, под папками он нащупал то, что искал – маленький пистолет системы браунинг, с пятью патронами калибра 7,65 mm в обойме. Этот браунинг был когда-то отдан ему на сохранение Леней Арновичем. Он торжественно вручил его своему другу, перед тем как отправиться в австрийский лагерь для эмигрантов, чтобы потом после многолетних мытарств, осесть, наконец, в Лос-Анджелесе, получив неплохую работу и обзаведясь домом в пригороде и хорошей машиной, а за тем скоропостижно скончаться от сердечного приступа. На счет того, как попал к нему пистолет, Леня не распространялся, только однажды намекнул о некой таинственной Марте, экстравагантной особе, с короткий у него однажды завязался короткий, но бурный, по словам Лени, роман, после чего они расстались добрыми друзьями. Вероятно, эта самая Марта и одарила Леню пистолетом в память о времени, проведенном вместе. Михаил Борисович на просьбу Лени согласился легко, так как не увидел в ней ничего предосудительного. Браунинг был небольшого размера, словно игрушечный, и Штерн никак не связывал этот предмет со смертельной опасностью, которую он представлял. Первое время он довольно часто вытаскивал его из своего ящика, чтобы подержать в руке, провести пальцами по выбитым на стволе французским словам, рассмотреть логотип в виде красивого вензеля, заключенного в овал. Но через какое-то время он забыл о нем. Теперь же вспомнил. Браунинг легко помещался в ладони Михаила Борисовича, как будто был создан для его руки. Он нажал на кнопку, освобождающую обойму и легко вытащил ее из рукоятки. Обойма была полностью укомплектована и он, повертев ее в руке, отправил на место. Михаил Борисович подумал о том, как глубоко сидит в мужчине инстинкт, делающий его знатоком оружия. Он вспомнил, как тогда, восемь лет назад, Леня вытащил из кармана  этот небольшой пистолет, формы которого показались Михаилу Борисовичу совершенными. Он аккуратно, как будто боясь повредить, взял его в руку, затем, словно давно отработанным движением, вот так, как сейчас, вытащил обойму и, взглянув на патроны, легко вколотил ее обратно в рукоятку браунинга.  Он подивился своей ловкости. Настоящее оружие Михаил Борисович держал второй раз в жизни. Первый – был в армии, когда в его руки прапорщик сунул карабин и велел стрелять по мишени. Никаких впечатлений от стрельбы у Михаила Борисовича не сохранилось, и желания возобновлять свой скудный боевой опыт у него никогда больше не возникало. 
   Он взял браунинг и пошел обратно в гостиную, где звучала шумная реклама. Михаил Борисович выключил телевизор и подошел к своему старенькому музыкальному центру. В него был заправлен диск Малера, который почти никогда не менялся, разве что в редких случаях, когда  его охватывала тоска по далекому прошлому, в котором была одна крохотная страница, именуемая «джазовым отделением музыкального училища имени Бородина». Там учился Леня Арнович и еще несколько их общих приятелей. Чарли Паркер и  Дизи Гилеспи пылились на полке, вместе с еще несколькими дисками, которые и вовсе никогда не извлекались из своих коробок: Александр Вертинский, Юрий Визбор, Джо Дасен, Булат Окуджава, Бродский, читающий свои стихи, еще какие-то иностранные исполнители, песни которых если бы где-нибудь прозвучали в присутствии Михаила Борисовича, возможно, стали бы настоящим открытием для него, но он их никогда не слушал. Был еще сборник произведений Чайковского и Рахманинова, некогда любимых им композиторов. Но когда в его жизни появился Малер, все остальное померкло. Его музыка и двухтомник Честертона стали для Михаила Борисовича верным убежищем .
   Музыка успокоила Штерна. Он сел в кресло, положил руку с пистолетом на подлокотник, откинул голову назад и закрыл глаза. Из темноты, одна за другой стали выплывать бессвязные картинки. Но, боясь снова начать грезить, он вскочил с кресла и, оставив браунинг на подлокотнике, отправился в ванную. Там он решительным движением снял с головы бинт, что вызвало короткую резкую боль. Рана закровила и Михаил Борисович подставил голову под холодную струю. Продержав ее так с минуту, он выпрямился и снова посмотрел на себя в зеркало. Кровь из раны уже не сочилась, только вода стекала с волос по лицу и шее, заползая за шиворот холодными струями. Михаил Борисович осторожно, чтобы не задеть рану,  вытер волосы и причесался. Затем стал рыться в ящике под умывальником в поисках пластыря. Найдя его, он долго пытался освободить от пленки рабочую часть, и, наконец, справившись с этим, заклеил рану. Постояв еще немного перед зеркалом, Михаил Борисович вышел из ванной. Гостиная его была наполнена волшебными звуками. Штерн только теперь понял, почему он остановился на Малере – он наполнен тем же содержанием, которое так восхищало его когда-то в Чайковском и Рахманинове, но только содержание это деликатнее, нежнее, чувственнее, а самое главное, без того «размаха», который всегда пугал его. 
      – Нет, конечно же, он непревзойденный гений, – прислушиваясь к любимому пассажу, вслух произнес Михаил Борисович. Теперь он не обратил внимания на свой голос. Штерн стоял возле колонки и с закрытыми глазами плавно, в ритме музыки водил рукой в воздухе, словно помогая ее течению. Когда прозвучал финальный аккорд, Михаил Борисович быстрым движением выключил проигрыватель, чтобы успеть до окончания паузы и не прервать звуки вступления следующего произведения. Он больше не хотел, чтобы мысли его блуждали, и сосредоточился на главном. Михаил Борисович подошел к своему одежному шкафу и стал перебирать вещи, висящие на вешалках. Здесь было два костюма, один из которых, совсем почти не ношеный, но он сразу же отверг мысль о них. А вот шерстяная кофта на «молнии» – это как раз то, что надо – тепло и уютно. Под нее он наденет черный гольф, а сверху легкую и удобную куртку, купленную недавно в секондхэнде, практически новую, уцененную лишь потому, что на рукаве имелось пятно, вернее, маленькое темное пятнышко, какое остается на ткани после попадания на него синтетического клея или лака. С гардеробом, наконец, было покончено, и Михаил Борисович, вздохнув с облегчением, направился в свой кабинет. Там он сел за стол, достал из ящика несколько листов бумаги, взял ручку и, низко склонив голову, задумался.
   «Дорогая Галя!», – медленно вывел он на бумаге, затем, подумав немного, резким движением смял лист и бросил его в корзину для мусора.
   На следующем он написал:
   «Здравствуй, Галя!
   Если ты держишь в руках мое письмо и читаешь эти строки, значит, меня уже нет на свете. Видишь ли, так случилось, что кроме тебя мне больше некому передать мое послание…»
   Михаил Борисович прочитал написанное, и хотел было уничтожить и этот листок, но потом передумал и только вычеркнул слово «послание», заменив его словом «сообщение». Далее он продолжил:
   «Я уже не молод, впрочем, прости Бога ради, что напоминаю о нашем возрасте, это бестактно с моей стороны. Но ты всегда, насколько я помню, оставалась молода душой и телом. Хоть мы и не виделись давно, я уверен, что ты еще долго будешь оставаться такой. Жаль, что наш последний телефонный разговор окончился так формально и встреча в эти выходные, о которой мы условились, не произошла. Впрочем, может быть это и к лучшему. Кто знает, какое впечатление мы бы произвели друг на друга? И снова прости за еще одну бестактность. Разумеется, я имею в виду только лишь твое впечатление обо мне, а ты, безусловно, в моих глазах остаешься безукоризненна. Я знаю, наши совместные годы, были, не лучшими в твоей жизни. Но наградой за все мучения – твое теперешнее счастливая, как я понял по твоему голосу, жизнь. Я искренне желаю тебе всего хорошего.
   Прощай. С уважением, Михаил».
   Он не стал перечитывать письмо. Михаил Борисович медленно смял его и бросил в корзину. Затем встал и пошел в гостиную. Там он взял свой браунинг и положил его в карман брюк. Он в последний раз окинул взглядом свою комнату, взял второй том Честертона, лежавший на телевизоре и поставил его на полку рядом с первым. Затем выключил свет и вышел в прихожую. Надев куртку, он еще раз порадовался ей, как, пожалуй, ни радовался, ни одной купленной вещи. Куртка была ему в самую пору, словно шита по его не складной и угловатой фигуре. Она была легкой и хранила в себе тепло, которое сразу же передалось Михаилу Борисовичу. Постояв немного перед зеркалом, он одобрительно кивнул, и, открыв входную дверь, вышел из квартиры.
   Когда Михаил Борисович оказался во дворе, он обнаружил, что мир заволокло туманом, белым, как молоко и таким плотным, что нельзя было ничего разобрать в двух шагах от себя. Но он хорошо знал дорогу, и почти не замедляя шага, пошел в сторону арки. Пройдя сквозь нее, через несколько мгновений Михаил Борисович ступил на старый булыжник, которым была вымощена улица. Там он прислушался к звукам и, определив, откуда громче всего звучали выстрелы и взрывы, направился в том направлении. Пройдя несколько шагов, Михаил Борисович остановился, вспомнив с досадой, что письмо, написанное им Галине, он не уничтожил, как следует, а малодушно смял, вероятно, надеясь, что оно все-таки попадет в ее руки.
   «Не возвращаться же, в самом деле, из-за такого пустяка» – подумал он, и продолжил свой путь, растворяясь в тумане.

   КОНЕЦ
© Юрий Уваров 2014 г.
Все права защищены