От союза до россии, роман, часть первая - союз..

                Моей маме и  моему деду
                Петру Ивановичу, посвящается…

                ОТ «СОЮЗА» до «РОССИИ»

                Роман
         
                « Секрет русского характера
                заключается в том, что сначала
                русский делает выбор, а затем
                не успокаивается до тех пор,
                пока не найдёт виновного, если
                выбор оказался неправильным…»

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. «СОЮЗ...».

                Глава 1. Гимн.

Я хорошо себя помню где-то с шести лет, а до этого всё сохранилось в памяти как в тумане. Именно тогда, в январе 1952 года,  накануне моего дня рождения, мой дед Пётр Иванович Самохин, получив премию за успешно сданный годовой отчёт, купил в наш дом, новый радиоприемник «Рекорд», вместо старенького «Москвича» работавшего только на длинных волнах.
  В новом приёмнике было уже два диапазона: длинные и средние волны. Правда, что это такое, я тогда не понимал, но радио слушать любил, особенно «Пионерскую зорьку».
  А ещё, я любил переключать ручку диапазонов волн «туда-сюда» и крутить ручку настройки на волну, чем очень сердил деда, постоянно слушающего радио в воскресные дни.
  В обычные же дни, я оставался с бабушкой и младшим братишкой, и крутил радиоприёмник, сколько мог, слушая музыку даже на узбекском языке. Предложение: « Сунги ахборот эштрамыз» - «Передаём последние известия» на узбекском языке, я выучил наизусть, и часто громко их выкрикивал деду, когда их транслировали по нашему радио.
   Однако больше всего я любил слушать гимн Советского Союза.  Его пели по радио   два раза в сутки:  в шесть  часов утром и  ровно в полночь.
  Полночный гимн я естественно не слышал, потому что, набегавшись на улице « как Савраска без узды», «без задних ног», как говорила моя мама,  в это время уже спал крепким сном.
  А вот утренний гимн-песню, слышал частенько, особенно летом, когда из-за  азиатской жары, мы открывали все двери в комнатах.
   Дед, с моей бабушкой Прасковьей Михайловной вставали рано и сразу начинали заниматься нашим хозяйством: затапливали печь, если это было зимой, потом кипятили воду для чая, и ставили варить пищу для поросёнка, или даже двух. Сколько я себя помню, одного из них, всегда звали «Васькой», а другого «Борькой».
    Потом бабушка шла выпускать кур и уток из курятника, кормила их, рассыпая себе под ноги пшеницу напополам с кукурузой, тихо приговаривая при этом:
  - Цып, цып. Идите сюда, кушайте мои родные, небось, за ночь изголодались уже.
   Все куры, молодые и старые, вместе с утками, тут же крутились у её ног, весело склёвывая зерно,  толкаясь, мешая друг дружке и создавая при этом небольшой шум.
  Дед, из комнаты не выходил до тех пор, пока не услышит гимн, а потом, не прослушает, следующие следом за ним, последние известия.
    Вот, после этого, он снимал с печки большую кастрюлю с пищей для свиней и выносил её на улицу, чтобы остыла. Потом шёл в свинарник, чистил его, наливал чистой воды в  одно корыто, а приготовленную пищу, чаще всего это была каша из жмыха и толчёного картофеля, в другое корыто и несколько минут наблюдал, как свиньи начинали весело чавкать.
   Сразу после гимна, тихонько вставала  и моя мама. Но это было только в воскресные дни.
  Мама, в это время работала  учительницей младших классов в школе,  расположенной в двадцати пяти километрах от нашего дома,   за городом около ГЭС-2 и жила там, рядом со школой в небольшой комнатке, которую ей выделил директор школы. А вечером, чтобы заработать денег на нашу большую семью, она по совместительству работала ещё и в местном клубе кассиром, продавала билеты в кино.
  Бабушке и деду она об этом сначала не говорила, сказала только, что работает в школе на две ставки с утра до вечера, и потому не может взять никого из детей туда в свою квартиру.
  А я знал, что она работает кассиром, побывав однажды у неё в школе и пожив с ней два дня, и очень гордился тем, что могу ходить в кино бесплатно, потому что моя мама - кассир и контролёр в клубе.
  Но мама взяла с меня слово, что я ничего не расскажу деду и бабушке, и я молчал, как партизан, и её не выдавал.
  Приезжала она к нам вечером в субботу, и всегда с подарками. А в воскресенье, целый день занималась со мной и братишкой, читала книжки, учила с нами стихи, песни, стирала, гладила, а после обеда опять уезжала на ГЭС. Что  такое ГЭС, я тогда не понимал, узнал значение этого слова потом, когда стал там жить с мамой и учиться в школе.
   В половине седьмого бабушка будила Валю - младшую дочь и мою тётю, ей нужно было идти в школу, она училась в четвёртом классе.
   А мы с моим братом Генкой, который был младше меня на три года, в это время ещё крепко спали.
   Но иногда дед забывал закрыть дверь, и я тоже просыпался от слов гимна, в которых мне больше всего нравились слова:
«..Сквозь годы сияло нам солнце свободы
И Ленин великий нам путь озарил,
Нас вырастил Сталин – на верность народу
На труд и на подвиги нас вдохновил!»
   И ещё припев:
 «Славься Отечество наше свободное
  Дружбы народов надёжный оплот.
  Знамя советское, знамя народное,
  Пусть от победы, к победе ведёт..»      
   Я уже хорошо знал, кто такие дедушка  Ленин и   Сталин – наш вождь и  главный человек в нашей стране.
  Когда год, до своей болезни ходил в детский сад, там мы часто пели песни о Сталине и Ленине – наших мудрых вождях.
  И ещё  мы знали, что дедушка Ленин давно умер, но дело его живёт, а Сталин – наш вождь и учитель, который о нас заботится и всё про всех знает.
   Я даже запомнил песню, которую за столом по праздникам пела в компании моя мама, которая была на войне и получила за это несколько медалей. Она звучала так:
  «.. Далека дорога к дому,
     Но солдат пойдёт на край земли, коль надо,
     Верность Сталину родному –
 Сквозь огонь ведёт на подвиги солдата!»
  Замечательная это была песня! Правда немного грустная, и когда её пели за столом, то на глазах у нашего соседа дяди Пети Арефьева и дяди Коли Лучникова, которые  даже не были на войне, и то появлялись слёзы.
  А тетя Маруся, наша соседка, у которой муж не вернулся с войны, услышав эту песню – тут же начинала плакать.
   Мама моя, очень хорошо пела, особенно ей удавалась песня «Каким ты был, таким остался» - про лихого казака и степного орла. Эта песня особенно нравилась мужчинам, и они немного выпив, просили маму снова и снова спеть эту песню. Она, в ответ смеялась, но никогда не отказывала, и тут же запевала её снова.
  Слова этой песни от начала до конца, я знал уже в пять лет, и частенько подпевал маме издали - нас маленьких за взрослый стол не пускали.
   Вообще, у нас во дворе очень любили петь. Знатной певуньей была и тётя Аня, жена дяди Пети и мать моего друга детства Валерки Арефьева и его сестрёнки Гали.
   Дядя Петя работал в райкоме партии, каким-то «инструктором», всегда ходил в шляпе и с большим портфелем, который всегда вызывал любопытство у наших мальчишек.
   Ещё с таким же портфелем ходили наш директор совхоза Николай Афанасьевич и  дедушкин начальник – главный бухгалтер совхоза Павел Ефимович Шмыго, которого я почему-то не очень любил, хотя он ко мне всегда хорошо относился и часто, когда я прибегал в контору к деду, угощал конфетами.
   Валерка Арефьев был младше меня на год, и мы с ним часто играли в «войнушку» в нашем дворе, с нами играл и Вовка – сын дяди Коли Лучникова. Это был наш двор, а через двор жил Сашка Бунин, потом Генка Обухов и Толик Точилин.
  В доме рядом с нашим жила тётя Тося с мужем, которого она почему-то звала Абрамом, хотя, как мне сказал дед, его настоящее имя было Болджи. Он крымский татарин, и его сюда в совхоз послали на поселение, потому что он был хорошим шофёром и механиком.
  Что такое «на поселение», я тогда не понимал, но знал, что в нашем совхозе три таких человека: дядя Болджи, дядя Семён и дядя Лёша Ли.
   С сыном дяди Лёши и тёти Агаши Ли, высланных с Дальнего Востока корейцев – Виталькой, мы вместе ходили в совхозный детский сад, пока я не простудился на горке и не  заболел ангиной.
  Бабушка тогда приняла командирское решение, и при мне, сказали маме:
  « Всё, Мария, ты как хочешь, а я Славку больше в этот ихний детский сад, не пущу. Он уже большой, мальчик, послушный. Пусть сидит дома, а то он из этих простуд никогда не вылезет. Да, и Генке, веселее будет»
   Как же я в тот момент полюбил свою бабушку с ещё большей силой, потому что терпеть не мог  этот наш детский сад, всегда считая его «надругательством» над личностью.
 С ранних лет  я любил свободу: захотел - поиграл, захотел - полистал картинки в книжках, порисовал, снова поиграл. А в детском саду что? Туда нельзя, сюда нельзя. Песни петь и то, нужно было по распорядку дня. А петь я любил.
Особенно мне нравилась песня «про косички».
  « ..У узбечки нет привычки,
       Две косички заплетать,
       У москвички – две косички,
       У узбечки – двадцать пять …»
 Но, наша воспитательница тётя Наташа Зотова, меня постоянно дёргала, воспитывала, а когда я всё равно делал по-своему, говорила в сердцах, своей помощнице Флюре Гараевой:
  « Такой неслух, упрямый этот Славка.  Да, что с него взять то? Безотцовщина растёт! Мария  дома, с детьми почти не бывает, по две ставки в школе берёт, чтобы семью прокормить, одна тётя Паша с ними двумя возится»
    Она думала, что я после обеда сплю, как все порядочные дети, но  я там никогда не спал, в нашем детском саду, а только притворялся и всё слышал. Потому услышав эту фразу про безотцовщину, я, вернувшись из детского сада, домой, обратился к деду.
  - Дедушка, а что такое безотцовщина?
Дед, снял очки, и внимательно посмотрел на меня
  - Кто это тебе такое слово сказал?
 - Тётя Наташа. Она сказала, что я неслух, и ещё я  - безотцовщина. И ещё она после обеда заставляет меня силой, чтобы я спал и всех детей тоже.
  В общем «вложил» я свою воспитательницу деду «по полной форме».
  -Дура она твоя тётя Наташа! Полная дура! Никакая ты не безотцовщина, у тебя же я есть – твой дед. И всё тут.
   Больше он мне ничего не сказал, и просто отшутился.
  Однако на следующее утро, встав спозаранку, отправился на Племхоз, это в километре от нашего дома, туда, где находился наш детский сад.
  О чём уж он там говорил с Натальей Петровной, не знаю, но помню, что в тот день она была очень нежна и ласкова со всеми детьми и со мной особенно, и что у неё полдня были красные глаза.
  В тот день, после обеда, она впервые  нам сказала:
 « Всё дети, поели, сейчас в туалет и отдыхать. Ну, кто не хочет спать, тот может просто лежать с закрытыми глазами и мечтать».
  Сказала, и посмотрела на меня. Валерка Арефьев стоящий рядом радостно завопил:
  -Ура! Можно не спать! Ура! - и побежал в спальню.
  А я, услышав, эти тёти Наташины слова, подумал, какая она оказывается добрая и хорошая женщина, прямо как моя мама.
  Потом я заболел ангиной и наша фельдшерица, узбечка Назир-апа Ахмедова, делала мне уколы, а бабушка с дедом заставляли меня пить противное на вкус горячее молоко со сливочным маслом. А потом,  сидя рядом с моей кроватью, рассказывали мне разные сказки, которых знала очень много.
  Когда я болел,  особенно за меня переживала моя «тётя» Валя. Она была старше меня всего на пять лет, уже училась в школе и приводила меня из детского сада. Утром в детский сад водила бабушка Паша, а обратно, всегда только Валя.
  Когда мы с ней возвращались вместе домой, она рассказывала мне разные страшные истории, которые придумывала на ходу. Нам было очень весело, и я ей очень гордился, потому что ни за Сашкой, ни за Толиком, ни за Генкой Обуховым, такие  молодые тёти не приходили, их из детского сада забирали мамы.
  С детским садом у меня связана ещё одна история, и я  хорошо её запомнил.
  Однажды в обед, я попросил у воспитательницы добавки, мне очень понравилось картофельное  пюре. Попросил громко, чтобы Наталья Петровна услышала. Она подошла ко мне, и когда  я повторил свою просьбу,  сказала:
  - Всё, Славик, картошка кончилась, больше нету. Хочешь, чтобы была добавка, принеси картошку из дома, тогда пюре будет больше.
  Вечером, я все её слова выдал деду. Тот, внимательно меня выслушал и сказал:
  - Что она выдумывает эта  твоя Наталья Петровна? Им же на склад недавно больше тонны картошки завезли, я неделю назад в детсаду ревизию делал, сам лично все заложенные на зиму овощи и фрукты с завхозом перевешивал, картошки там даже с избытком. Нужно завтра с заведующей переговорить, с Галиёй Мамлеевой.
  - Дедушка, я не знаю, сколько там картошки, но мне дают мало пюре, и я не наедаюсь. Поэтому завтра возьму из дома картошку, принесу в детский сад, и пусть они мне сделают много, много пюре. Хорошо?
  - Ну, бери, коли так. Иди, лезь в погреб, только осторожно и набери там себе картошки столько, сколько унесёшь.
  Я так и сделал. Набрал из погреба десять самых «красивых» и ровных картофелин, положил их в сетку, чтобы наутро отнести в детский сад.
  Теперь представьте себе такую картину:   утром Наталья Петровна, вместе с Флюрой встречает  всех детей у входа в детский сад, и вдруг перед ней предстаёт внук бухгалтера совхоза с сеткой, в которой лежит картошка. Она, наверное, уже забыла про то, что сказала мне вчера про картошку, а я то не забыл.
   Я  поздоровался с ней первым, потом она поздоровалась с бабушкой, и тут я протянул ей сетку с картошкой:
  - Тётя Наташа, а я картошку принёс, теперь много пюре на обед будет, да?
   Лицо Натальи Петровны мгновенно залила краска, у неё задрожали губы,  она несколько секунд стояла молча и только смотрела то на меня, то на бабушку, то на сетку с картошкой в моих руках. Потом улыбнулась, взяла себя в руки и тихо сказала, обращаясь к бабушке:
  - Да Вы что,  тёть Паш, какая картошка? У нас на складе всё есть. Я просто пошутила, а этот ваш дотошный мальчишка всё не так понял. Просто мы даём детям всё по норме, но пюре они все любят, и потому на добавку не остаётся ничего, всё съедают. А, Славик, попросил добавки, вот я и пошутила насчёт картошки. Забирайте обратно, а ты иди в группу раздевайся, - обратилась она ко мне, забирая сетку с картошкой из моих рук и передавая её бабушке.
  - Нет уж Наталья, я её обратно не понесу теперь. Сказали, что картошки мало, вот вам картошка, внук принёс, причём сам нёс, мне не давал. Так что, отнеси на кухню, а я пошла, у меня там Генка один дома, - и бабушка, развернувшись, пошла по дороге домой.
  Не знаю, эта ли моя выходка помогла, но с того дня, у нас в саду всегда была большая порция пюре к котлетам, и даже добавка для тех детей,  кто её просил.
  А потом я простудился и заболел, сначала ангиной, а следом за ней у меня на
левой стороне подбородка, вдруг появилась опухоль.
   Произошло это в мае 1952 года, сразу после майских праздников.
   Сначала опухоль была незаметна и не болела особенно, но потом становилась всё больше и больше, начала нарывать, дёргать и сильно болеть. Я стал плохо спать, измучился и все за мной тогда ухаживали. Все, кроме мамы, которая даже не знала, что я заболел, потому что жила и работала далеко от нас.
  Наша фельдшерица осмотрела меня, заглянула в рот, проверила горло, потом уши, нос, зубы – всё было нормально, а опухоль росла. Она направила, меня с бабушкой в сельскую больницу, где меня осмотрели пять разных врачей, но никто так и не сказал, отчего у меня эта опухоль.
   Один, даже сказал бабушке, что у меня возможно рак. Детский рак, что бывает редко, чаще у взрослых.
  Помню, бабушка от таких слов даже расплакалась и расстроилась, и всю дорогу из больницы домой, я смешил её, чтобы приподнять настроение, хотя боль мне не давала покоя.
   Вечером она всё рассказала деду, и тот, выслушав её, сказал:
  - Паша, ну говорил же я тебе, что наши врачи, ни хрена не понимают в детских болезнях. Надо идти в частную поликлинику имени Семашко. Это на Воскресенской. Завтра же и отправляйтесь туда. Идите к самому лучшему врачу, лучше к доценту или к профессору. Михаил Ефимович говорил, что там отличные врачи, все в основном евреи. А они все умные, не зря Христос был из евреев. Денег я дам.
  В эту ночь, я почти не спал, внутри грушевидной опухоли, что-то дёргало, было больно, несмотря на то, что бабушка полночи сидела, рядом положив руку мне на голову, и тихонько, что-то напевала.
   До Воскресенской мы доехали на  трамвае номер 8, от Кукчи, и в одиннадцать утра, заплатив десять рублей за приём, вошли в кабинет детского врача.
   Он очень внимательно выслушал сбивчивую речь бабушки, потом осмотрел меня, заставил открыть рот и, улыбнувшись, сказал:
  - И кто Вам женщина сказал такую глупость, что у мальчика рак? Это же дурость самая настоящая. У него просто флюс, от коренного зуба, и всё. Короче так: я сейчас  пишу Вам направление, Вы идёте прямо по дороге до стоматологической, ну зубной поликлиники, она недалеко отсюда и пусть они срочно выдернут у мальчика этот проклятущий зуб. А, потом сразу ко мне. Без очереди, я вас буду ждать. Понятно? Всё. Вот, вам направление и поторопитесь.
    Как мне рвали этот коренной зуб, который, оказывается, прирос к челюсти и загнил у основания, я не помню. Помню, только, что бабушка говорила маме «почти два часа», ещё помню только руки врача и скальпель в его руке, после того, как мы с бабушкой снова вернулись в его кабинет.
    Наркоз уже отошёл, во рту у меня был кусочек ваты, посыпанный белым стрептоцидом,  я уже измучился и потому особенно не испугался, когда он, смазав кожу на моей опухоли, вдруг осторожно резанул по ней скальпелем.
  Резанул и тут же надавил на опухоль до боли. Оттуда сразу рванул поток неприятно пахнущей жидкости, прямо на салфетку, которую держала медсестра.  Он надавил на место опухоли ещё несколько раз, потом достал  стеклянную баночку, которые ставят на спину, поджёг проволоку с намотанной марлей, вставил на секунду в баночку, а потом быстро приложил её к ранке, чтобы окончательно «вытянуть оттуда всю дрянь».
   Доктор делал всё так  быстро и профессионально, что мне было совсем не больно.
   Всё это происходило на глазах у  побледневшей бабушки, сидевшей около стенки, и она потом рассказывала всем, какой я смелый и терпеливый,  что даже ни разу не заплакал.
  Минут через пять доктор снял банку, протёр ранку какой-то жидкостью, и приказал медсестре забинтовать мне шею до дома.
  - Вот и всё гражданочка. Никакой это ни рак, а обыкновенный нарыв. Я всё выдавил, почистил. Опухоль спала, но долго будет заметна, а потом совсем исчезнет. Идите домой, и будьте здоровы,- и он протянул бабушке справку о проделанной работе.
  - Да, и ещё. Пусть вату изо рта выплюнет, а вы купите ему две порции мороженного, пусть съест сразу два. Теперь можно.
  - Спасибо Вам доктор, а то мы совсем растерялись, и две недели не знали что делать.
   А мальчишка последнюю неделю совсем не спал из-за этой боли. Дай Бог вам здоровья, Вам и Вашей семье!
  - Благодарю за добрые слова. Ну, сегодня он поспит, и выспится за все те дни, это точно. Счастливо вам.
   Бабушка купила мне сразу два  сливочных мороженных, я их быстро слопал, и мы поехали домой.
   Дома, ничего  даже не поев, я уснул. И спал почти сутки, помню только, что меня сонного приехавшая мама, водила в туалет,  бабушка поила козьим молоком, и снова ложился  в кровать.
  Когда я, наконец, выспался, дед в первый раз доверил мне набивать пустые папиросные гильзы душистым табаком, который он покупал в табачном магазине где-то в городе.
  Опухоль действительно спала, а через два месяца стала совсем незаметной, зато на этом месте в кости у меня на всю жизнь остался шрам.
         
                Глава 2. Дед.

Деда своего, Петра Ивановича, я очень любил, потому что он  был грамотный и весёлый. Много читал, много знал, и мог рассказать множество удивительных историй. Особенно мне нравилось, когда он рассказывал мне о своём детстве, о его большой семье, которая жила на хуторе под Саратовом, и в которой было почти шестьдесят человек.
  Я тогда ещё не умел считать, но по фотографии, которую он мне показывал, там были сняты все члены семьи Самохиных,  понимал, что это очень большая семья, не то, что у нас – шесть человек.
   Он рассказывал, сколько у них на хуторе перед войной было коров, лошадей, овец, верблюдов, свиней, кур и  гусей. Как они весело и дружно работали в поле, сажали пшеницу, рожь, подсолнухи, лён. Потом картошку, капусту, тыкву и другие овощи, и потому зимой никогда не бедствовали, ни то, что некоторые..
  - А, некоторые, это те, которые весело и дружно не работали, да? И они были бедняками? – не раз задавал ему наивные детские вопросы, и дед, со всей серьёзностью объяснял мне своему шестилетнему внуку, что «бедняками были те, кто не хотел работать, в основном лодыри и пьяницы». Все, кто хотел нормально и сытно жить, должен был постоянно работать.
  - В конторе?
  - В какой конторе?
  - Ну, в которой ты работаешь.
 Дед улыбался в ответ и объяснял мне, что работают не только в конторе, а в поле,  на току, где молотят хлеб, на заводе, где делают самолёты и машины, на стройке и в шахте, где добывают уголь для печки.
 - Вот ты, например, когда вырастишь, кем хочешь стать? – спрашивал он меня. И я неизменно отвечал:
- Конечно лётчиком, как Валерий Чкалов.
- Видишь, лётчиком. Значит, будешь летать на самолёте, который сделают рабочие и конструкторы. Но, сначала шахтёр добудет из земли руду, металлург переплавит её в металл, металл привезут на завод, токарь выточит из металла деталь для самолёта. А там деталей много, значит и металла нужно много, поэтому шахтёр должен много работать, чтобы добыть больше металла. Тогда и самолётов можно будет больше построить.
  - А ткани, которыми крылья обшивают, а парашюты? Они откуда возьмутся, из земли? – снова доставал я деда.
  Он закуривал свою длинную самодельную ароматную папиросу и продолжал:
- В основном из земли. Она, матушка всё родит. Ткани делают из хлопковых нитей, которые изготовляют на нашем Ташкентском текстильном комбинате, а в России из льняных нитей, изо льна – это растение, которое там растёт.
  Вот Узбекистан – родина хлопка, здесь прекрасные погодные условия, тепло, поэтому его именно здесь в основном и выращивают. А в России выращивают лён, в общем, все выращивают то, что там растёт на той земле, где они живут.
  А на парашюты идёт шёлк, который частично наш институт производит в червоводнях нашего совхоза ОШХ. Он так и называется: совхоз «Опытное шелководческое хозяйство».
  Мы же с тобой были в третьей червоводне, ты видел, как шелковичные черви сначала пожирают лист тутовника, растут, становятся всё больше и больше, а потом начинают завиваться в коконы. Это коконы с шёлковыми нитями. Их потом разматывают, ткачи ткут ткани, а потом шьют парашюты. Понял?
 - Значит, любой червяк, даже земляной, если его кормить листьями тутовника, тоже шёлковые нити совьёт?
  - Нет, не любой. Только гусеницы шелкопряда. Они едят листья, растут, там внутри у них образуется вещество, которое потом превращается в нить. Червяк начинает её на себя навивать, навивать, и получается кокон.
  - А потом?
 - Потом этот кокон начинают разматывать, а внутри его спит личинка, и если вовремя не размотать кокон, из личинки появится бабочка, она прогрызёт отверстие в коконе и вылетит наружу.
 - А дальше?
И дед терпеливо часами объяснял мне устройство нашего мира и природы. Объяснял доходчиво, на примерах, поэтому, наверное, я к шести годам уже был развит не по возрасту: умел бегло читать, считать до ста и писать печатными буквами.
  Книг детских у нас было немного, но я уже прочитал про Буратино, про Чипполино и конечно, про Золушку.
  Из сказок, я больше всего любил сказку про жар-птицу и репку.
  Тогда в школе учили много стихотворений, и бывало так, что Валя учила наизусть какое-нибудь стихотворение, которое  ей задали в школе, я  его слушал, мгновенно запоминал и тут же ей подсказывал, если она ошибалась.
   Мама, мои способности поощряла, гордилась мной, и часто на праздниках, я перед столом на табуретке, декламировал гостям и родственникам стихи Пушкина, Лермонтова и  про дядю Стёпу. Это стихотворение, мне больше всего нравилось, я даже до сих пор помню начало:
  « В доме восемь, дробь один,
   У заставы Ильича,
   Жил высокий гражданин,
   По прозванью «Каланча».
   По фамилии Степанов,
   И по имени Степан,
   Из районных великанов –
   Самый главный великан..»
Декламировал  я громко, с чувством, и поэтому мне всегда хлопали, особенно дед и мама. И мне это очень нравилось.
  Петь, я начал уже потом, когда стал постарше, а пока в основном декламировал стихи и басни.
   Читать  и писать меня научила мама, а считать дед, потому что он у меня был бухгалтером.
Правая нога у  моего дедушки не сгибалась в колене, но он себя инвалидом не считал никогда.
   Дед однажды рассказал мне, что ещё во время гражданской войны, они с отцом поехали  из Саратова в  город Брянск, к родственникам, чтобы купить пшеницы.
  В тот год в Саратовской, в Самарской областях и во всём Поволжье, был не урожай хлеба - засуха.
  А когда  они уже возвращались обратно, попали под обстрел  белогвардейцев. Они стреляли по селу, где были красные солдаты, из пушек.
  Один снаряд разорвался недалеко от их повозки, где лежало несколько мешков пшеницы, и где спал, мой дедушка. Осколок снаряда попал ему в колено правой ноги, раздробил коленную чашечку, и дедушка сразу  потерял сознание.
  Его отец, Иван Васильевич, тут же вскочил на повозку, стеганул лошадь и помчался прямо к дому, где у красных располагался лазарет.
  Там, в лазарете, врач сделал дедушке операцию, правда, не бесплатно, пришлось отдать ему мешок пшеницы.
  Он удалил деду разбитую коленную чашечку, зашил рану и наложил слева и справа шину из двух кусочков доски.
  Вот с этой шиной, дедушка со своим отцом неделю добирался домой.
   Рану его отец сначала присыпал каким-то порошком, который дал врач на прощание, а потом просто прикладывал лист подорожника.
  Я уже знал, что такое подорожник, у нас в совхозе на полях его  много росло. И мы, дети, если получали ссадину или маленькую ранку, тут же срывали лист подорожника, слюнявили его, чтобы прилип, и прилепляли к ранке. И, действительно, всё очень быстро заживало.
 Вот и дедушка тогда выжил, но стал инвалидом на всю жизнь, потому что правая нога в колене не сгибалась, и когда он ходил, то всегда прихрамывал, а я его очень жалел.
   В армию его не взяли. Потом  он в Саратове окончил бухгалтерские курсы, и стал работать бухгалтером в коммуне, которая после образовалась в колхоз.
   В 1932 году, кто-то написал на него донос в НКВД, о том, что он  как будто бы вместе со своим отцом одно время  был на стороне белых, как раз в то время, когда  ездил с отцом в Брянск за пшеницей.
  Дедушку тогда арестовали, и без суда   и следствия, отправили на пять лет в далёкую Колыму.
  И то, на пять лет, только потому, что он был инвалидом и сочувствующим коммунистам.
  Попал он в лагерь, где заключённые добывали из земли золото и работали в тяжелейших условиях.
Там,  в этом лагере, как раз в этот момент, заболел и умер старый бухгалтер. И никого другого не нашлось. Потому начальник лагеря, узнав, что дедушка знает бухгалтерское дело, сразу назначил его бухгалтером, чтобы  он считал  добытое золото.
   У начальника был сынишка, звали его Вовка, ему было, как и мне сейчас шесть лет. Он рос один, без мамы. Дедушка с ним подружился, научил читать, потом писать буквы, а за это майор Иванов- начальник лагеря, прочитав дедушкины документы, попросил  своих начальников, чтобы они его отпустили пораньше домой.
  И дедушку отпустили.
  Он пробыл там, на Колыме полтора года. Но, как он часто мне  и бабушке говорил, «ему этих лет хватит на всю жизнь!»
  Его жена тётя Даша, дедушку из далёкой Колымы ждать не стала, она думала, что он там умрёт и всё.
  Она вышла замуж за другого мужчину, и дедушка был из-за этого очень расстроен, потому что у него и тёти Даши, было двое детей: Коля и Зина, и он их очень любил.
   В 1933 году, мой родной дедушка, отец моей мамы -  Владимир Михайлович Круглов, служивший на железной дороге, простудился во время сопровождения вагонов с переселенцами, и умер от воспаления лёгких.
  Моя родная бабушка, Прасковья Михайловна, осталась одна с тремя детьми с моей мамой, дядей Витей и дядей Сашей. Моей маме тогда исполнилось десять лет.
Бабушка жила в доме в доме у моего прадедушки – Михаила Александровича Круглова, который тоже, как и его умерший сын,  работал на железной дороге, на станции Питерка.
  А бабушка работала в колхозе, за трудодни. «За крестики», как она говорила и занималась воспитанием своих детей. Она, рассказывала мне, что её свекровь, мать умершего дедушки Володи, была очень суровой женщиной, никогда не улыбалась и никогда не ласкала своих внуков. И ещё не любила мою  бабушку Пашу за то, что она, «нарожала кучу детей», в это трудное время.
   - А знаешь, какой красавицей была твоя бабушка в молодости? – спрашивал меня дед, и сам же отвечал:
 -  А красоты она была необыкновенной. В Нариманове и в Питерке, все парни на неё заглядывались. Но Володька её у всех отбил, и женился на ней, хотя она была из бедной семьи, а Семья Кругловых, считалась зажиточной. Ну, то есть почти богатой. У них во дворе были три коровы, несколько лошадей, куры, овцы. Дом большой с огородом и садом.
   Поскольку Кругловы работали на железной дороге и получали там деньги, их кулаками не считали и потому, никто не трогал. Не то, что семью  моего отца и деда,  их, тут же начали раскулачивать и сгонять в колхоз.
- Дед, а как это раскулачивать? Бить кулаками? – задавал я ему наивный вопрос, и он немного подумав, всегда говорил:
  - Сейчас внучек, мне это трудно объяснить тебе, вырастешь, сам поймёшь. Так вот, когда твой родной дедушка умер, а Паша осталась одна, я как раз вернулся с Колымы. Меня реабилитировали, то есть оправдали по всем статьям и я опять начал работать бухгалтером в колхозе, и там снова увидел твою бабушку. Ей тогда было тридцать лет, она стала ещё красивее и женственнее. Я, как увидел её, так сразу и забыл про всё на свете.
 - Что, влюбился, да?
- Влюбился внучек, да ещё как! Дня не мог прожить, чтобы её не увидеть. А ухаживать начал за ней, только через год, после смерти её мужа – твоего деда.
Она, мои ухаживания не приняла, потому что я был уже раньше женат, у меня было двое детей, и ещё по тому, что я был хромым.
  - Да, ладно тебе Петя, ребёнку голову глупостями забивать, я на твою хромоту тогда и внимания не обращала. Просто, у тебя тогда не было своего дома, ты жил в доме у брата, а я понимала, что если выйду за тебя, то из дома свёкра придётся с детьми уйти. А, куда? – ласково вмешивалась бабушка, внимательно слушавшая наш разговор с дедом.
 - Ну, потом же вышла, всё-таки!
 - Вышла, но уже через четыре года, в тридцать седьмом году, осенью, - засмеялась бабушка, и лицо её сразу стало молодым и красивым.
  – Ну, тогда уже вся Питерка гудела, о том, что я такая непокорная, такому жениху отказываю. Меня, даже свекровь начала уговаривать выйти за тебя, и потом ты мне уже очень нравился.
 - Баб, ты тоже в дедушку влюбилась,  тогда давно, что ли?
- Влюбилась, влюбилась, а то, как же, - улыбнулась бабушка, наливая из литровой банки в стеклянную вазочку, моего любимого клубничного варенья.
 - Знаешь, как твой дед  ухаживал за мной? Цветы дарил, пряники покупал в Саратове, он туда часто по своим бухгалтерским делам ездил. Платочки разные, серёжки. Ну, как я могла устоять, скажи?
  - Да, было дело, ухаживал. Очень уж хотел, чтобы ты моей женой стала, - улыбнулся дед, глядя на бабушку.
 - Дедушка твой, тогда свой дом в селе Нариманове построил, с помощью братьев, вот туда мы осенью тридцать седьмого года и перебрались всей семьёй. Твоя мама, Витя и Саша.
  Там, в сорок первом году, через месяц после начала войны, у нас родилась Валя, и оттуда мы всей семьёй в сорок девятом году уехали в Куршаб, к киргизам.
  У нас, в те года, на всём  Поволжье тогда голод был, очередной неурожай хлеба. Жара, стояла страшная, ветер-суховей, и народу нечего было кушать.
 - Что, совсем, совсем нечего? Не корочки?
- Совсем нечего Славик, совсем,- и бабушка присев на табуретку, горестно вздохнула.
- В конце июня сорок первого года, сразу после начала войны с фашистом, принесли повестку в армию Марусе, твоей маме,  а ей  тогда только - только исполнилось восемнадцать лет.
  Она у нас девчонка смелая, отчаянная росла, хорошо бегала на лыжах, стреляла в тире из винтовки, там, в Мало - Узеньском педагогическом училище, где она училась на учительницу. Вот её и призвали одной из первых, и направили в военную женскую школу снайперов.
  - А снайпера, это кто?
  - Я не очень в этом разбираюсь, пусть тебе дед ответит, кто они такие, - ловко перевела бабушка стрелку на деда, и тому, ничего не оставалось, как начать рассказывать мне про снайперов.
  Из его длинного рассказа я понял, что снайпера – это меткачи. Люди,  умеющие стрелять из винтовки и попадать точно в цель.
  Особенно, меня восхитили  рассказы деда о сибирских охотниках, которые могли издалека попасть в глаз белке, чтобы не испортить шкурку, которая пойдёт на шубу модницам.
   Я видел белок в зоопарке, видел какие они маленькие и сразу представил себе, сколько же белок нужно убить, чтобы из них получилась шуба, такая же, как у  Матрёны Филипповны – жены нашего главного бухгалтера Михаила Ефимовича и очень огорчился из-за этого.
   По моей просьбе, дед тут же смастерил мне рогатку, и я стал тренироваться в меткости, стреляя из неё камушками по консервным банкам, установленным во дворе, на старом табурете.
  Мальчишки мне очень завидовали, и вскоре такие же рогатки появились и у Валерки Арефьева и у Вовки Лучникова.
  Кончилось это тем, что, однажды стреляя по банкам, мы перешли на диких голубей – мы их называли «горляшками» и разбили  стекло в окне у Лучниковых. Вовкина мать тут же надавала ему по заднице, отобрала рогатку и сломала её, а мы с Валеркой убежали по своим домам, и там спрятали наше снайперское оружие. Спрятали, до лучших времён.
    В нашем доме в то время никаких шифоньеров и трюмо не было, все вещи, которые мы не носили, и наиболее ценные хранились в бабушкином сундуке, стоящим в комнате деда. Она, часто в шутку говорила, что это её приданое.
  Сундук был большой, широкий, и я очень любил лежать на нём и слушать рассказы деда.
  Для того чтобы мне было мягче, бабушка сшила, а потом «состегала» мне матрас по ширине сундука, а подушку я из другой комнаты приносил свою.  Внутренности сундука всегда меня интересовали, но он был заперт на замок, а ключ всегда хранился у бабушки в кармане.
  Меня, просто распирало любопытство, но меня к нему никогда не допускали. И только однажды, уже после смерти Сталина, подвыпивший дед сам открыл сундук и показал мне две своих медали и три маминых, среди которых была одна медаль «За отвагу».
  Он взял все медали в руку сжал их и тихо сказал:
- Вот он чем гад, за людскую кровь откупался. Этими никому не нужными побрякушками. Сначала за них хоть платили, а теперь хрен в нос, - и он, бросив медали в  отделение сундука, тут же закрыл его на замок.
  Уже потом, став взрослым и читая книги о войне, я узнал, что за медали, полученные солдатами и офицерами на войне, никаких денег не платили, а платили фронтовикам только за ордена, и то только до 1948 года.
  А потом, указом Сталина, и эти льготы были отменены.
   Кто был этот «гад», про которого говорил дед, я тогда не понимал, но уяснил себе, что он плохой человек, и всё.
    В это время фронтовики уже не носили ордена и медали, а отдавали их играть своим детям в качестве игрушек. Особенно много медалей было у Сашки Бунина, его отец дядя Петя был на войне артиллеристом и, по словам Сашки, подбил на войне много танков,  за это ему  и давали те медали.
   В нашем совхозе было ещё два фронтовика, но они о войне никогда не вспоминали: одноногий Мамаджан-ака, наш магазинщик и дядя Рифат Гараев, работающий в совхозе конюхом.
  У них, никаких медалей не было, и дед иногда шутил, что Гараев всю войну в тылу возчиком проездил. А вот Мамаджану просто не повезло, в первый же день, как попал на фронт, оказался под бомбёжкой, был  тяжело ранен в ногу, попал в медсанбат, где раненую ногу сразу отрезали, сделав молодого парня на всю жизнь инвалидом.
  Дядя Коля Лучников и дядя Петя Арефьев, на войне не воевали. Они, по словам дяди Пети, «ковали победу в тылу», день и ночь трудясь на благо любимой Родины и лично товарища Сталина.
   Эти слова дяди Пети, сказанные за столом в день празднования дня Победы, я пятилетний  мальчишка, хорошо запомнил.
  Потом, вечером спросил у мамы «как это ковать победу в тылу, молотом по нагретому до красна железу, как у нас в кузнице бить, что ли?»
   Она улыбнулась в ответ и сказала:       -  Знаешь, Славик, «ковали», значит, работали в тылу, пока я и твой папа были на войне и воевали.
  Видимо  оба здоровых мужика, очень нужны были здесь в Ташкенте в тылу, пока там, в России даже  всех женщин на фронт призвали, и они воевали. Видимо так, - и она горько вздохнула.
  Больше я ей таких вопросов не задавал, но очень гордился своей мамой, особенно, когда увидел её медали.

               
                Глава 3. Огород.

С начала июня у детей начинались школьные каникулы, а у учителей отпуска, и теперь мама постоянно была с нами. Деду, как работнику совхоза полагалась земля для огорода, сорок соток на всю нашу семью.
  Брали мы землю всегда рядом с домом среди деревьев тутовника или шелковицы, высаженных в земле  квадратно-гнездовым способом на большой площади на расстоянии четырёх метров друг от друга. А землю между деревьями давали нам под огороды.
  К началу июня, когда веток на тутовых деревьях уже не было, их срезали рабочие совхоза, для того чтобы кормить шелковичных червей, мы всей семьёй работали на огороде. Делали грядки, потом сажали картошку, кукурузу, подсолнухи, фасоль, горох и маш - этот чисто азиатский продукт.
   После посадки мама с дедом шли ночью на огород и пускали по грядкам воду, а потом следили, чтобы она прошла по всем грядкам, иначе всходов не будет, всё высохнет.
  В июне в Ташкенте уже постоянно стояла жара, все дети в совхозе с утра до ночи бегали в одних трусиках, и купались в неглубоких арыках, соорудив запруды и перекрыв на некоторое время воду на плантации высеянного тутовника, за что рабочие часто нас ругали.
   Огород, нужно было поливать два раза в неделю, и уже в те годы, с водой в Узбекистане была проблема, её просто не хватало. Поэтому директор совхоза решил так: днём поливают земли и сады совхоза, а ночью пусть работники сами решают, как распределять воду для своих огородов.
   Через пять-шесть дней после полива, на огороде начинала расти трава, и она была такая высокая, что сквозь неё нельзя было увидеть всходы картошки или кукурузы. Особенно, много горести для нас доставляла трава, похожая на мелкую осоку. Узбеки называли её «ассалом алейкум», то есть «здравствуй». Эта трава росла очень быстро, буквально за три-четыре дня поднималась вверх сантиметров на двадцать, у неё были длинные корни, и главное  острые стебли, об которые можно было порезать руки.
  Оставалось одно, срубать её в промежутке между грядками тяпкой или кетменём, это тоже чисто узбекский инструмент, по сути, большая тяпка. 
  Срубать насколько возможно глубже, а около всходов вырывать эту вредную траву руками.
  Дедушка с бабушкой «чапали» траву между грядками, а мама, Валя и я, выдёргивали её около всходов. Потом нужно было собрать эту траву и выбросить её в сторону, снова сделать грядки и ночью обязательно пустить воду.
  А через четыре дня снова надо было идти на огород на прополку, иначе все посевы зарастут травой и зачахнут.
   Так, что, сельский труд на земле, я начал понимать уже с пяти лет, когда мама и дед с бабушкой стали брать меня с собой «на помощь» в огороде.
  Хотя, если честно признаться, я им  тогда только мешал. Зато было очень весело: мы все вместе работали, шутили, смеялись и даже напевали песни.
   Урожай с огорода снимали осенью: копали картошку, тут же сушили её на воздухе и перебирали: самую мелкую закладывали в погреб для корма свиньям. Среднюю,  по размерам, закладывали в специальную яму для посадки в следующем году, а остальную опускали в погреб, а если её рождалось много, то часть также закапывали в яму, вырытую во дворе, закрывали камышом и засыпали землёй до весны.
   Но самое интересное было с кукурузой и семечками, их надо было «вышулушить», то есть отделить зёрна от початков, а семечки из огромных, похожих на панаму подсолнухов. Это было самое интересное занятие.
  В это время на совхозном «току» молотили рожь и овёс, которые были нужны для корма лошадей и коров.
   И там работали рабочие, крутившие по очереди барабан ручной молотилки, а другие забрасывали в её «жерло» снопы.
  Вокруг стояла пыль, шум, но нам мальчишкам было очень интересно наблюдать за этим тяжёлым трудом. Уже потом, через два года, молотилку оборудовали приводом от трактора.
  А, какие у нас были интересные трактора, настоящие  «железные кони», один назывался «Сталинец», а второй «Нати». И ещё в совхозе была машина – старая полуторка. Мама говорила, что такие машины были у них на войне, и потому она нам очень нравилась.
   Мне, как своему соседу совхозный шофёр дядя Болджи даже разрешал посидеть иногда в кабине этой полуторки и порулить, к большой зависти мальчишек.
  Моим лучшим другом был Толик Точилин, мать которого работала в совхозе, а её сестра  тётя Зина - «крёстная» Толика, работала нянечкой в городской больнице.
  Мы, дети, также как и Толик, тоже звали её «крёстная», а не по имени. Толик ходил в детский сад, и значит видеться с ним, мы могли по вечерам, или в воскресенье.
   Мы с ним играли в разные игры  чаще всего около его дома, потому что к нам домой и во двор, Толян, почему-то заходить стеснялся.
  Зато он был большой выдумщик на разные игры, и ещё ему рано купили гармошку, на которой он  сам быстро научился играть, и я ему очень завидовал. Хотя играл он всего одну мелодию, кажется, это была песня о погибшем «Варяге».
  Мы с Толиком часто бегали на ток осенью, смотреть, как молотят зерно, а  ранней весной на это же место, которое было просто усыпано яркими алыми маками.
  Набирали  там охапки маков, и приносили их домой. Мама и бабушка, всегда хвалили меня за это, и я от этого просто сиял от счастья.

               
                Глава 4. Папиросы.

Сколько я себя помню, дед мой, всегда курил  только папиросы.
  В  нашем магазине тогда продавали папиросы «Казбек», «Беломорканал», «Север» и сигареты «Памир»,  но он их не покупал, а делал сам.
   Для этого, в новом городе, (новым городом в то время в Ташкенте, и у нас в семье называлась местность от Шейхантаура до Паркетского базара), на улице Карла Маркса напротив кинотеатра «Молодая гвардия», в магазине «Табак», он покупал пустые папиросные гильзы, и несколько пачек трубочного табака.
   Дома, этот табак он мелко резал, а потом специальным приспособлением набивал  эти пустые гильзы этим табаком.
      Какое же это было интересное занятие, наблюдать за дедом, когда он «делал» себе папиросы, к производству которых я, как не просился до шести лет не допускался.
  Первый раз сделать несколько папирос под его присмотром, он доверил мне, после моей болезни и операции на подбородке.
  Я тогда взял специальную металлическую трубку, которая раскрывалась сверху как бабочка, насыпал туда немного табака и защёлкнул её. На конце трубочки был скос, который вставлялся в гильзу. Я осторожно вставил трубочку в гильзу, взял специальный деревянный шток, вставил его во вторую сторону трубочки, и стал со всей силы, толкать табак, находящийся внутри трубки вперёд, чтобы он вошёл в гильзу.
   Дед, внимательно наблюдал за моими потугами и вначале ничего не говорил, лишь в конце заметил:
  - Молодец, хорошо получается, только не спеши..
   Наконец, весь табак под действием штока выдавился в гильзу, и я осторожно вытащил, пустую трубочку наружу.
   Дед, взял «плод моего труда» в руки, внимательно посмотрел,  потом улыбнулся, довольно хмыкул и, вставив папиросу в специальную машинку,  обрезал кончик папиросы, из которой торчал табак.
  Потом показал мне, папироса получилась такой же, как у него, чему я был несказанно рад.
   С того дня, изготовление папирос, стало моим любимым занятием, особенно в длинные, зимние вечера.
  С папиросами и табаком, была связана ещё одна история, имевшая место уже в 1954 году, через год после смерти Сталина.
    Осенью, этого года, деду неожиданно пришла посылка из Армении, из города под названием Берд.
   Все, в нашей семье очень удивились этой посылке, все кроме деда. Получив извещение о посылке, мы вместе с ним сходили на почту и получили  там ящик, обшитый материей с нашим адресом написанным корявыми буквами на русском языке.
   Пока несли посылку домой, я просто сгорал от нетерпения, представляя себе, что там находятся какие-нибудь сладости, как было в посылке у матери Валерки Арефьева, которую прислала ей  её мать из Куйбышева.
  Мы пришли домой, и в присутствии бабушки, быстро открыли посылку.
  Каково же было моё разочарование, потому что там оказался табак, завёрнутый в белую тряпку и письмо, которое дед, надев очки, тут же принялся молча читать.
   Дочитал до конца, на секунду задумался, потом улыбнулся и сказал:
 - Надо же, жив! Жив, курилка Ашот.
Представляешь, Паша, это Ашот Карапетян мне табак прислал. Я тебе про него рассказывал. Его в наш лагерь, как вредителя в начале 1933 года привезли.
  Молодой парень, армянин,  двадцать пять лет, и «уже» - вредитель, уголовник.
  Срок был тоже двадцать пять лет, представляете. Из них он там, на Колыме пробыл двадцать один год, и только полгода назад, после смерти Сталина вернулся домой по амнистии.
  Ашот был парень грамотный, но не русский. Потому начальник лагеря ему не доверял, как и всем другим «чучмекам», так он называл всех нерусских. Так, вот, когда меня освободили, майор приказал своим подчинённым срочно найти мне замену в бухгалтерию. Ну я,  конечно тоже начал искать, чтобы быстрее домой уехать.
  Одного, второго русского кандидата ему предложил, он ни в какую, не соглашается.
   Один, вообще не бухгалтер. Другой бухгалтер, но сидит за хищение в крупных размерах.
   Тогда, я предложил ему этого  армянина Ашота, с которым подружился. Он мне нравился тем, что никогда не давал себя в обиду, хотя били его за это смертельным боем и русские заключённые и нерусские.
  Оказывается, он окончил кооперативный техникум в Ереване, и даже поработал немного на табачной фабрике в городе Берде, где жили его родители. Там же его и арестовали по доносу соседа. Быстро осудили, и сослали на Колыму в наш лагерь.
  Майор, вместе с  начальником оперативной части, целых два часа «пытали» его по бухгалтерской части и, в конце концов, дали «добро» на то, чтобы Ашот, принял у меня бухгалтерию.
  Я ему её быстро сдал, и ближайшим пароходом отправился на материк, а потом домой в Питерку.
    Ашот, тогда дал мне адрес своих родителей, и я написал им письмо, где рассказал, им про сына.
  Написал о том, что он жив здоров. Они очень обрадовались, и все эти годы, я с ними переписывался.
   Я писал им про нас, они про себя. Про Ашота, они все эти годы ничего не слышали, думали, что он умер. А, он выжил, потому что все эти годы работал не в шахте, а в бухгалтерии, на моём месте. Пережил там, пять начальников колоний, и выжил..
  Сильный мужик. Сейчас ему  уже  под  пятьдесят, вернулся в город Берд на свою фабрику и там работает.
  Мать его умерла, а вот жена с сыном дождалась его. Она не верила, что он умер, и потому замуж не вышла.
  Ашот, до сих пор благодарен мне, за то, что я отстоял его, и он вместо рудника остался на поверхности. Там, в руднике, за месяц, умирало до десяти процентов зеков..
  - Дедушка, а десять процентов, это сколько? Много? – вмешался я, слушая вместе с бабушкой деда, у которого от неприятных воспоминаний даже испарина выступила на лбу.
  - Ну, представляешь Славик, в нашем лагере было пятьсот человек, и раз в три месяца, нам присылали ещё партию арестованных, так что десять процентов – это пятьдесят человек. Пятьдесят, в месяц! Представляешь?
  - Да, представляю, - с умным видом сказал я ему, хотя, в моём понятии, даже десять, уже было много.
    Дед тут же написал ответное письмо своему давнему другу, и с тех пор, мы стали раз в два-три месяца, получать от Ашота Карапетяна, посылки с ароматным армянским табаком.
  И получали  их до самой смерти Карапетяна в ноябре 1965 года.
  О его смерти уже из Еревана сообщил деду его сын Самвел.
  Дед курил много, по двадцать папирос в день, и потому мне постоянно пришлось работать на нашей «домашней папиросной фабрике», как её называла бабушка.
   Но я к курению так и не пристрастился, зато мой младший брат Генка, полюбил  это дело с семи лет, потихоньку воруя у деда папиросы, пока я был в школе.
  Как его мама потом не ругала за это, не стыдила, ничего не помогло, он остался заядлым курильщиком на всю жизнь.
            
                Глава 5. Школа.

После моей болезни и выздоровления, бабушка немного испугалась и попросила маму, чтобы она забрала меня с собой туда, где работала, и где ей дали комнату. Тем более что мама рассказала ей перед этим, что рядом со школой находится больница.
  - Мама, ну как вы это представляете, а? Я же целый день в школе, вечером билеты в клубе продаю, кто же за Славиком смотреть будет? Ну, подумайте сами, - сразу возмутилась мама, на предложение бабушки.
  - Не знаю доченька, но я после того случая со Славиком, стала бояться. Генку, я ещё так-сяк до медпункта дотащу на уколы, а Славку уже нет, он уже большой стал. Там, ты говорила больница рядом, много врачей,- настаивала на своём, бабушка.
 - Баб Паш, - вмешался я в их разговор.    – Давай, я съезжу туда к маме, поживу с ней немного, если понравиться останусь, если нет, вернусь сюда, к вам с дедом и Валей.
  Короче, на том мы и порешили.
  Был конец августа, каникулы у школьников и отпуска у учителей заканчивались, и  маме нужно было ехать работать в школу.
  Я поехал с ней и, увидев школу, в которой она работала, сразу её полюбил и захотел учиться. Особенно мне понравилась учительница - мамина подруга Вера Григорьевна Григорьева, которая набирала первый класс.
   Подумав немного, я категорически заявил матери, что хочу пойти в школу.
  - Сынок, ты ещё мал, тебе только шесть с половиной лет, а в первый класс берут только с семи лет,- пыталась отговорить меня мама. Но я тут же побежал в школу, где Вера Григорьевна беседовала с родителями будущих учеников и прямо при них, в классе на доске написал все печатные буквы, которые давно знал. Потом рассказал несколько стихотворений из маминого букваря, и начал считать до ста.
 Вера Григорьевна, уже знала, о моём желании учится, поэтому засмеялась, и сказала:
 - Ну, какой же ты молодец Слава, вот если бы все такие ученики у меня были, то я была бы самой счастливой учительницей в школе.
 - А, я ещё песню про трёх танкистов и орлёнка знаю, спеть? – воодушевлённый её похвалой  сказал я, и уже собрался запеть.
 - Нет, нет, не надо. Мама твоя мне говорила, что ты хорошо поёшь, я знаю. Так что иди пока домой, у меня тут дела, как только я их закончу, я поговорю с твоей мамой, чтобы она попросила нашего директора разрешить тебе учиться в первом классе, в виде исключения, потому что тебе ещё не исполнилось семи лет. Понял?
  - Понял, понял! – радостно закричал я, и бегом рванулся в класс, где что-то писала мама.
   Через полчаса Вера Григорьевна пришла в класс к маме, они меня тут же выпроводили из класса, о чём-то поговорили,  а потом мама объявила мне, что согласна идти к директору, и просить за меня.
   Мы с мамой «договорились», что она купит мне портфель, букварь, тетрадки и всё остальное, и 1-го сентября я пойду в школу.
   Когда я взял портфель в руки, то из-за моего маленького роста он просто волочился по земле, но это меня не остановило, потому что я, был по-детски счастлив, что учусь в школе.
   Так, я начал учиться в первом классе, вместе с дочкой директора Наташкой Пономарёвой, противной, вредной девчонкой.
   Вместе со всем классом я учился писать в тетрадке  « для первого класса» - были тогда такие тетради, специально разлинованные, сначала карандашом, потом ручкой « нажимом».
   Я как все ученики читал стихи, отвечал у доски и хвалился маме, как я хорошо учусь, потому что Вера Григорьевна ставила мне оценки как всем. В основном это были пятёрки.
  Учился я хорошо, и Вера Григорьевна меня часто хвалила за мою учёбу.
  Так пролетело полгода. Я уже втянулся в учёбу и с удовольствием ходил в школу, открывая для себя всё новые и новые горизонты.
   После зимних каникул в начале января 1953 года, я был назначен дежурным по классу и когда все дети и Вера Григорьевна вышли из класса, я должен был остаться открыть форточки, чтобы проветрить класс и вытереть с доски написанное мелом.
   Я быстро исполнил то, что положено, и тут обратил внимание на  закрытый классный журнал, куда ставила оценки наша учительница, лежавший на столе. Из чистого детского любопытства я открыл его и стал искать свою фамилию. Но, её там, почему-то не было. Заканчивались фамилии на Верке Ясеневой, а фамилии Круглова там вообще не было.
  Я  быстро перелистал журнал несколько раз, но свою фамилию, так и не нашёл. И тут, я понял, что меня обманывали. А ещё вспомнил случайно подслушанный мною обрывок разговора Веры Григорьевны с мамой, когда она сказала:
 - Маша, ну что тебе? Пусть походит, посидит с детьми,  раз ему нравится, учёба ему быстро надоест, и он сам её бросит..
  Теперь я понял, что это они говорили обо мне, и значит, я зря хожу в школу уже целую четверть и значит..
   От обиды, на моих глазах появились слёзы, и я, взяв журнал в руки, стал у двери.
  Короче, когда все ученики вошли в класс, а за ними Вера Григорьевна, я встретил её с журналом в руках, со слезами на глазах и со словами « почему вы меня обманули, потому что моей фамилии нет в журнале??»
   Вера Григорьевна пыталась меня успокоить, но это меня ещё больше огорчило. Я, в ответ начал громко плакать, кричать, у меня началась истерика , а потом я просто упал на пол и потерял сознание. «Закатился», как потом говорила моя бабушка.
   Очнулся я оттого, что возле себя увидел  испуганное лицо мамы и нашего школьного фельдшера тётю Зою, а рядом стоящую с трясущимися руками Веру Григорьевну и директора школы.
  - Славик, что случилось, почему ты начал плакать, кто тебя обидел? – ласково спросила мама, видя, что я пришёл в сознание.
   - Вера Григорьевна обидела. Она меня в журнал не записала, хотя говорила что я у неё самый лучший ученик, как и Наташа Пономарёва, - и из моих глаз снова полились слёзы.
    Павел Андреевич Пономарёв засмеялся, наклонился, поднял меня с пола и осторожно поставил на ноги:
  - Ох уж эта Вера Григорьевна! Ну, как она могла своего лучшего ученика в журнале пропустить, а? А ну-ка уважаемая Вера Григорьевна исправляйте ошибку, и немедленно вписывайте Круглова Вячеслава в свой журнал, прямо сейчас, при мне,- и он внимательно посмотрел на стоявшую рядом с моей мамой учительницу.
  Вера Григорьевна молча села за свой стол, взяла ручку и тут же вписала мою фамилию и имя в свой журнал под номером 23, сразу после Ясеневой Веры и показала мне журнал.
   С этого момента, я стал настоящим учеником, а Вера Григорьевна, моей любимой учительницей.
          
                Глава 6. Новые ощущения.

В 1956 году, в десять с половиной лет, я пошёл учиться в пятый класс, русско-узбекской школы номер 40, на Кукче. Я стал взрослее, просыпался теперь рано, и неожиданно обнаружил, что Гимн СССР, по радио не поют, а только звучит музыка.
  Я спросил об этом у деда. Тот неожиданно тихо заматерился, что с ним случалось крайне редко, и сказал:
   - Это всё Хрущ – «кукурузник» творит, гад. Ему, паразиту, наверное, в нашем гимне слова про Сталина не нравятся. Вот он и дал команду, чтобы его теперь не пели, а только играли музыканты.
   Но это временно Славик, поверь мне. Такая страна, как наша, не может быть без гимна, не может!
Ответ меня вроде бы удовлетворил, но теперь в шесть утра слушать музыку без слов, стало как-то не интересно.
 Что значит русско-узбекская школа? Это значит, что до обеда там учатся  школьники на узбекском языке, а после обеда русские классы.
  Иногда некоторые  учителя узбеки, говорящие на русском языке  преподавали и в русских классах.
  У нас был такой  учитель математики Александр Кучатович Джамшиев, а ученики-узбеки, звали его Искандер Кучатович, или просто Искандер-ака. Учитель он был хороший, но говорил с сильным акцентом, и мы иногда его сразу не понимали, поэтому он злился, и снова и снова разъяснял нам одну и ту же задачу.
   До пятого класса, начиная со второго, когда моя мама, наконец, перевелась в школу поближе к нашему дому, я учился в комплектном классе узбекской колхозной школы-семилетки. Одна классная комната  в ней был отдана под русские начальные классы, и учительница во всех этих четырёх классах была одна – Мария Дмитриевна Осипова, наша соседка и мамина подруга.
 Это называлось «комплектные классы».
  В первую смену в этом классе Мария Дмитриевна учила первый и третий классы, а во  вторую, с часу дня, второй и четвёртый классы.
  Всего во всех четырёх классах нас было шестнадцать человек, и почти все из нашего совхоза.
     Я пришёл к Марии Дмитриевне уже во второй класс, и учились мы одновременно с четвёртым.
   То есть, слева на партах сидели мы – второклашки: я, Ольга Глущенко и Анвар Ханходжаев, сын директора школы, решивший отдать сына в русскую школу, а справа ученики четвёртого класса Борька Мустаев и Римма Мустафина.
   Сначала Мария Дмитриевна давала нам задание, мы что-то писали или читали, а она в это время рассказывала ученикам четвёртого класса, про строение земли, или про нашего великого поэта Александра Сергеевича Пушкина.
 Здесь же, в этой колхозной узбекской  школе, когда мне исполнилось девять лет, я стал пионером.
  У меня была прекрасная память, и к четвёртому классу, я уже наизусть знал, что написано в «Родной речи» для четвёртого класса и в учебнике под названием «Арифметика».
    Может, поэтому,  в пятом классе, когда вместо одной учительницы, у нас появилось несколько, и по разным предметам,  учёба меня не особенно напрягала и давалась мне легко.
 Мне было всего десять с половиной лет, я был самым маленьким ростом в классе, но учился хорошо, и главное, мне нравилось помогать отстающим, как и подобает настоящему пионеру – ленинцу.
   Я с удовольствием носил на шее красный пионерский галстук, и постоянно ругался с Митхатом Аглиулиным, моим соседом по парте, за то, что он носит галстук в кармане, и он у него вечно мятый.
   Для новой школы мама купила мне новую школьную форму, в которую, кроме брюк и рубашки входила гимнастёрка с ремнём и фуражка со школьной эмблемой, чем я невероятно гордился, заставляя маму или бабушку через день, подшивать мне на гимнастёрку свежий белый подворотничок.
   От дома, до школы было достаточно далеко, больше трёх километров. Дорога была плохая, особенно весной и осенью, когда шли дожди: грязь и слякоть.
   Но, я на занятия никогда не опаздывал, успевая даже отмыть от грязи обувь, перед тем, как зайти в школу.
   Учились мы во вторую смену, поэтому идти в школу днём было хорошо, светло, а вот возвращаться обратно после пяти или шести уроков, когда рано темнело, было очень страшно.
  Тем более что половина дороги проходила рядом с совхозными полями кукурузы или веников.
  Темень вокруг кромешная, тишина, за каждым кустом мерещится какое-нибудь чудище, а я иду домой.
  Было очень страшно, и для того, чтобы заглушить этот страх, я начинал громко петь. Пел все песни, которые знал. Пел подряд и очень громко. Когда мама, иногда выходила меня встречать, она издалека слышала мой голос и шла мне навстречу.
  Наверное, именно тогда, я развил свой голос, который мне потом очень пригодился в жизни.
   Когда в нашей школе проводили посвящённые какому-нибудь празднику  совместные пионерские сборы, то меня на них обязательно просили спеть, и я добросовестно, на весь школьный двор выдавал песню «Три танкиста» или «Шёл отряд по берегу, шёл издалека..» Дети узбеки слушали, даже аплодировали мне, но меня, почему-то не любили. Иногда, по дороге домой, по двое, трое налетали на меня, били по лицу, пинали ногами, вырывали сумку, бросали её на дорогу, а потом просто убегали.
   Не имея возможности защитить себя из-за маленького роста, я после очередной драки, твёрдо решил, что как только немного подрасту, обязательно буду заниматься боксом и отомщу своим обидчикам.
  Забегая вперёд, скажу, что я своё обещание выполнил, правда, через шесть лет, крепко поколотив  один, двоих ребят-узбеков, тех самых, которые меня когда-то обижали.
   Потом, на удивление, мы  с ними подружились и, вспоминая наше детство и учёбу в младших классах, громко смеялись.
  Вообще, сказать по правде, отношения между русскими, вернее между теми, кто говорил на русском языке, и узбеками, всегда были не очень  ровными.
  А в Ташкенте, после войны кроме русских, украинцев и татар, жили ещё и уйгуры, корейцы, таджики, казахи, китайцы, евреи, греки и люди других национальностей – все говорившие на русском языке. Не зря говорили, что «Ташкент – город хлебный».
  Да, мы  росли, ходили вместе в детский сад,  учились вместе, с детства научились говорить по-узбекски и даже изучали его с четвёртого класса в школе, но особо близко друг с дружкой никогда не сходились.
   Виновато, в этом, скорее всего, было предыдущее поколение русских дворян – интеллигентов и военных, живших в Узбекистане до революции и после неё, считавших, всех живших в Средней Азии – «туземцами».
   Правда, потом это слово забылось, но часть говорящих по-русски людей, в пылу ссоры, обзывало коренных жителей «чурками» или «чучмеками», что вызывало у них большую обиду.
 Они, естественно тут же начинали защищаться и в ответ называли русских «Оклок», то есть «Белое ухо», имея в виду свинью, мясо которой, мусульмане никогда не употребляли в пищу, так им, Коран запретил.
  Вот так, « не деликатно», но по детски зло, мы обзывали в школе учеников узбекской национальности, а они нам отвечали уже «деликатно», но тоже со злостью.
    Иногда дело доходило до драк. Но тут уже «русские» всегда побеждали, потому что начинали драться отчаянно, применяя при этом, всё, что попадётся под руку: ручки, чернильницы и даже портфели.
   Прожив много лет в Ташкенте, я хорошо узнал этот добрый, совсем не воинственный народ и стал совсем по-другому к нему относиться.
  Перенял я и некоторые  хорошие обычаи узбеков, особенно их отношение к старикам, и вообще к старшим по возрасту, их добродушие и гостеприимство.  До сих пор я и мои дети любят блюда узбекской кухни, а сам умею классно готовить настоящий узбекский плов, шурпу и лагман.
   Дружбы с учениками узбекских классов у меня  не получалось, зато я дружил с ребятами-узбеками, учившимися  со мной в  одном классе.
  Такими друзьями для меня стали Эдик Насретдинов и Зафар Мухитдинов.
  Они оба, так же как и я, отлично учились, и потому нашу тройку, классная руководительница Инна Михайловна Темнова, всегда выделяла и ставила в пример.
   Во второй четверти, сразу после нового года, к нам в класс пришёл Сашка Ильяшенко, здоровый, на голову выше меня мальчишка.
  Оказалось, что его родители недавно построили дом недалеко от нашей почты, и они переехали в него жить с Куйлюка.
   Мишка Аглиулин, я его никогда Митхатом не называл, сидевший со мной за одной партой, часто шалил на уроках, разговаривал, и Инна Михайловна, поэтому пересадила его на заднюю парту, а Сашку посадила со мной.
    Я часто вспоминаю нашу с ним учёбу, и очень благодарен ему за то, что он тогда сразу взял меня, маленького ростом, но - «шустрого и языкастого» под свою защиту и всегда вступался за меня, даже если я был не прав. 
  Правда, в первый же день он попросил помочь ему по математике, в которой «он не бум - бум». И я как мог, помогал ему, решая во время контрольных работ  задачи и примеры за себя и за него, и незаметно ему  их передавая.
  С того времени, до окончания седьмого класса, я всегда находился под его защитой, но и сам потратил много усилий и труда, чтобы подтянуть его по математике, благодаря чему, он потом поступил в железнодорожный техникум и стал машинистом тепловоза.
 
                Глава 7. Шестой класс.
 
  Пятый класс, я окончил с похвальным листом, у меня по всем предметам были одни пятёрки, и бабушка в мою честь испекла в русской печке мои любимые рулеты с орехами.
  Дед, тоже похвалил меня, и тут же повесил мою похвальную грамоту над диваном, где я спал.
   А мама, вернувшись вечером со школы и увидев грамоту на стене, крепко обняла меня, поцеловала и сказала:
 - Ну, какой же ты у меня молодец Славка! Я горжусь тобой!
  Потом в воскресенье мы пошли с ней на базар, расположенный на Чорсу, и она устроила мне  и Генке «праздник живота», купив каждому по четыре палочки шашлыка, который я очень любил.
   Моя мама очень любила нас с Генкой, но, как и все женщины бывшие на войне, не была особенно сентиментальной: редко целовала, ласкала меня, обнимала, все её ласки больше обращались на младшего брата Генку, с раннего детства очень болезненного и хилого.
  Но, всё это с лихвой компенсировала моя бабушка – Прасковья Михайловна, которую я даже называл «мам Паша», и очень любил.
   Поэтому  тот мамин поцелуй, я долго хранил в памяти и был очень горд тем, что обрадовал маму.
   Мы с дедом, бабушкой и Валей, начали готовить землю под посадку сначала на своём участке, а потом и на совхозном поле, поэтому работы было много.
   Я с удовольствием помогал бабушке кормить кур и гусей, ухаживать за свинкой, поить её и чистить в свинарнике. Все были заняты: Валя ещё училась, готовилась сдавать экзамены, мама пока работала в школе, дед в своей бухгалтерии, одни мы с Генкой и бабушка, были «на хозяйстве», и я как «старший мужчина» в доме, должен был помогать бабушке по дому. Тем, более что мне уже исполнилось 11 лет, и я считал себя достаточно взрослым.
   Взрослым потому, что детские книжки и журналы «Мурзилка» для самых маленьких давно не читал, а уже в третьем классе прочитал все тома Александра Дюма, а совсем недавно две книги Ги де Мопассана, под названием  « Милый друг» и «Красноё и чёрное».
  Правда, многого я там не понял, но всё равно дочитал до последней страницы. И ещё мне нравились Джек Лондон, Александр Беляев, Жюль Верн с его приключениями и поэты Твардовский с Лермонтовым.
   Генка играл во дворе, а я тихонько  копал лопатой землю, скоро должна подойти бабушка, сделать грядки и посадить рассаду помидоров, лежавшую в ведре в тени под урючиной.
  Бабушка пришла, когда уже добросовестно вскопал всю землю под помидоры, похвалила меня, и принялась  тяпкой делать грядки.
  Потом мы с ней посадили  тридцать кустов помидор и уже с Генкой полили каждый кустик, так что к приходу деда, всё было уже готово.
  - Ах, вы мои работнички, какие же вы молодцы! – похвалил нас всех троих дед, и весело сказал:
- Паша, ты приготовь детям трусы, майки, сегодня у нас баня, мы пойдём, помоемся.
  - Дедушка, ну какая баня, мы под душем помоемся во дворе, смотри как жарко,  - воспротивился я, потому что совхозную баню не очень любил, предпочитая мыться дома в корыте зимой или под летним душем в тёплое время года.
  Баня в совхозе была большой, с отдельной парилкой, но не очень тёплой, а воду туда набирали прямо из Джар -Арыка, в котором женщины полоскали бельё, а мы, дети летом купались.
  Топили её два раза в неделю: во вторник был женский день, а в четверг – мужской. Сегодня, как раз был четверг.
  - Ладно, чертенята! – засмеялся дедушка, глядя на наши измазанные землёй лица. – Не хотите, как хотите. Пусть вас бабка в душе помоет, вода там действительно за день нагрелась, а я пойду, попарюсь, что-то последнее время у меня поясница стала болеть, - и он пошёл в дом.
  - Ура!!! – завопили мы с братом и бросились к летнему душу.
  Я вскарабкался по лесенке наверх, открыл кран, и когда вода полилась на Генку, без штанов стоящего внизу, быстро спустился вниз.
  Вода, нагретая солнцем, была удивительно хороша, и мы быстро стали чистенькими. Бабушка принесла нам полотенце и чистые трусики, а потом повела пить чай.
  Мы даже не знали, что она сегодня варила молочный сахар – удивительно вкусное лакомство, запомнившееся мне с самого детства, когда конфет в магазинах было не очень много – в основном «подушечки»  и « помадка».
   Мы попили чай, поели, потом пришёл из бани дед, и снова был чай, до тех пор, пока мы не съели весь бабушкин сахар, наколотый маленькими кусочками  с помощью специальных щипчиков в сахарнице.
   С того времени, я долго не находил для себя лучшего лакомства, чем бабушкин сахар с молоком.

                Глава 8. Свет.

Одним из самых ярких воспоминаний тех лет для меня остались вечера, когда у нас в совхозе не было света.
  Электричество в совхоз и в наш жилой посёлок подавалось  откуда-то издалека, по проводам, половина из которых была очень старой и полусгнившей. А, сами провода, тянулись над деревьями, и от порывов ветра, часто рвались. И тогда, весь наш жилой посёлок,  и  правление совхоза на несколько дней погружались во тьму.
  Своего электромонтёра в совхозе не было, и восстанавливала освещение бригада электриков из самого института, находившегося около Туркменского базара, и на это уходило не меньше двух-трёх дней.
   А мне это время особенно нравилось. Нравился ужин при двух лампах. Это было так таинственно и завораживающе, как в старину. Но особенно нравились наши чтения вслух, когда все собирались в большой комнате и мама, или дед начинали читать какую-нибудь книгу.
   Две из них я хорошо запомнил, это были «Собор Парижской богоматери» и «Мэр Кестербриджа».
   Уже потом, в пятом классе начал читать вслух и я, мама говорила, что это тренирует произношение и память. Правда, я читал уже книги Георгия Брянцева, про шпионов и бандитов.
   Когда не было света, сразу после чтения, мы быстро делали уроки и разбегались по койкам, только мама задерживалась, она писала «планы занятий» на следующий день.
  Лампы заправлялись керосином, и два, три раза в месяц, к нам в  совхоз приезжала телега с бочкой, запряжённая лошадью, а её хозяин – керосинщик, дядька Матвей, зычным голосом кричал в специальный рупор, кричал громко, чтобы все слышали:
 - К-ро-син! К-ро-син, покупай!
  И все  жители, стар и млад с бидончиками и банками бежали к керосинщику, чтобы пополнить свои запасы.
  У нас керосин обычно покупала бабушка. И что интересно, абсолютно неграмотная, еле умеющая читать, она прекрасно считала деньги, и дядька Матвей, который иногда мог обдурить кого-нибудь из наших жителей, чтобы «заработать  себе лишнюю копейку», бабушку мою никогда не мог обмануть.
   Больше всех из-за того, что не было электричества, ворчал дедушка, он не  мог слушать радио, а газеты, к его большому огорчению,  нам приносили с опозданием на один день.
  В это время, как раз началась история с антипартийной группой Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова и по радио о ней твердили по нескольку раз в день.
  Я уже хорошо знал, кто такой Маленков, и мне очень нравились стихи про него: 
«.. Берия, Берия, вышел из доверия,
  А, товарищ Маленков,
   надавал ему пинков..»
 И вдруг по радио, в конце июня месяца 1957 года, начали говорить, о какой-то антипартийной группе,  а я начал понимать, что с товарищем Маленковым, который надавал Берии пинков, что-то не ладно, и потому решил всё выяснить у моего главного советчика – деда.
  - Дед, а примкнувший к ним Шепилов, это как? Он что прицепился к ним, что ли? – задал я деду, внимательно читающему газету «Правда», наивный вопрос.
   Он оторвался от чтения, снял очки, внимательно посмотрел на меня и сказал:
- Примкнувший – значит поддерживающих их, эту самую группу. Правда, что они хотят, и в чём их вина, мне пока не ясно. Но, то, что Хрущ их хочет сожрать, это точно.
 - А примкнувший, это сочувствующий коммунистам, как ты, да? – не отставал я от деда.
   – И кто такой Хрущ?
 И он терпеливо объяснил мне, что такое «сочувствующий» и что такое «примкнувший».
  Объяснял долго, на своём примере и на жизненных примерах, но я так тогда ничего и не понял, и разницу между «сочувствующими» и «примкнувшими к ним» не вижу до сих пор.
  Но  я прочитал в газете «Пионерская правда», «что эта антипартийная группа упорно сопротивлялась и пыталась сорвать такие важнейшие мероприятия, как реорганизация управления промышленностью, создание совнаркомов в экономических районах, одобренное всей партией и народом.
   Ещё они выступали против освоения целинных земель.
  А я  мечтал, быстрее вырасти, вступить в комсомол, и вместе с комсомольцами осваивать целинные и залежные земли, которых, по словам деда в нашей стране огромное количество, и их, этих земель, хватит на всех.
   А эта группа, как раз и не хотела, чтобы комсомольцы их осваивали, и вела ничем не оправданную борьбу против активно поддержанного колхозами, областями, республиками призыва партии – догнать в ближайшие годы, Соединённые штаты Америки, по производству, мяса, молока и масла, на душу населения».
  Половину из того, что  написано в пионерской газете, я не понял, но уяснил одно: Молотов, Маленков, Каганович и «примкнувший» к ним Шепилов - нехорошие люди, раз они против комсомольцев, коммунистов и народа идут.
   Дед потом часто обсуждал эту новость с дядей Петей Арефьевым – инструктором из райкома, он всегда на первое мая и на седьмое ноября, делал у нас в столовой «доклад», после чего обязательно был плов для всех работников совхоза. Плов готовили под навесом в совхозной столовой в огромном котле, очень похожем на тот, который в кино показывали у воинов Чингизхана.
  Плов был замечательный,  с большими кусками мяса, «рисинка к рисинке», как любила повторять моя бабушка, когда мы с дедом приносили ей плов из столовой в кастрюльке «попробовать».
  Бабушка, плов не особенно любила, как и Генка, поэтому он оставался маме, когда она приходила из школы.
   Бабушка с мамой больше любили борщ, щи, лапшу с куриным мясом  и ещё машевый или фасолевый суп с тушёнкой.
  В казане, вмазанном в небольшую печку, прямо во дворе,  бабушка летом и варила эти блюда.
  Плов мы готовили редко, потому что основным из мясных продуктов у нас была курятина или утятина и, конечно  же, свинина.
   Вот из своего свиного мяса, с небольшим куском купленной говядины, мама с бабушкой  и делали фарш, а потом фаршировали им болгарский перец, всегда росший у нас на огороде, и ещё помидоры, вырезав из них середину, потом используемую на подливку.
  Фаршированный перец в казане на улице, пахнущий дымком - это я скажу вам просто объедение, вкуснятина!
  Так готовят только в Узбекистане, и нигде больше. Я уже не говорю про плов или узбекский шашлык из бараньего мяса с курдючным жиром.
   Свинью по просьбе деда всегда колол кореец дядя Володя. Её или кабана кололи обычно к ноябрьскому празднику, потом  из мяса делали тушёнку, а сало  топили, а другую часть солили.
  Из свиных кишок делали колбасу, складывали её в  стеклянные банки и заливали топлёным салом. Холодильника у нас тогда не было, поэтому тушёнка  и колбасы хранилась в банках в погребе, а сало в ящике на кухне.
  Однажды свинья выросла очень большая, и дед решил закоптить окорок. Сделали во дворе коптильню,  а потом просоленное мясо  долго коптили. Окорок получился вкусный, но съели мы его за неделю, и мама сказала, что это расточительство, так использовать свинину.
  А, потом, в коридоре ещё долго стоял запах копчёного мяса, и мама, чтобы нас побаловать, иногда покупала копчёности уже на  Алайском базаре.
  Конечно, когда кололи свинью или кабана, в доме был праздник живота: бабушка с мамой делали колбасу, варили холодец и сальтисон, жарили с луком требуху. Ничего не выбрасывалось, всё шло на стол.
  И ещё я запомнил, что кореец дядя Володя,  в качестве платы за забой и разделку свиньи, всегда брал только свиную печень. Часть, из которой, он тут же у нас дома съедал сырой, или почти сырой, а остальную нёс домой.
  Он делал из неё «хе», так называется корейское блюдо. Порезав ещё горячую печень на  мелкие кусочки в чашку, он резал туда лук, потом солил, сильно перчил красным перцем, который приносил с собой, и заливал это всё уксусной эссенцией, немного разбавленной водой. 
  Когда печёнка начинала шипеть, дядя Володя закрывал чашку крышкой, и начинал трясти её, чтобы там, внутри всё перемешалось. А потом ел это блюдо с большим удовольствием, закусывая  налитую в рюмки водку, которую дед обязательно ставил на стол  и даже пил с мастером, но сырую печень есть отказывался.
  Через много лет, мои друзья – корейцы, живущие на Куйлюке, угостят меня рыбным «хе, по-корейски» изготовленным из зеркального карпа и это блюдо мне очень понравится как закуска.
            
                Глава 8. Кино.
 
 Раза два в месяц, нам в совхоз привозили кино. Этот день, конечно, был для всех праздником, особенно для детворы.
   Показывали его в столовой, где могли уместиться все жители нашего посёлка, правда часть стульев и табуреток нужно было нести с собой.
  Первый фильм, который я запомнил в шесть лет, был «Путёвка в жизнь», где Жаров играл Жигана, ещё там был Мустафа и «Колька - Свист». Потом были «Весёлые ребята», «Чапаев» и, наконец «Тарзан», после которого все наши мальчишки и девчонки начали лазать по деревьям, прыгать с одной ветки на другую, а Сашка Бунин, даже сломал руку.
  Потом был фильмы «Небесный тихоход», «Истребители», «Кубанские казаки», «Свинарка и пастух».
  Некоторые  фильмы мы смотрели по нескольку раз и потом пересказывали друг другу, а игра в «Чапаева», вообще была самой интересной.
   Запретных фильмов и тем тогда не было, все фильмы смотрели и взрослые, и мы - пацаны и девчонки.
  В те времена, кино было действительно праздником и его всегда ждали с нетерпением.
  Билет на сеанс тогда стоил для взрослых: два рубля, а для детей один рубль. Но у кино передвижников детских билетов не было, поэтому мы брали один взрослый на пару детей, и даже сидели рядом весь сеанс.
   В 1957 году, в Ташкенте начали строить телевизионную вышку, первую в Средней Азии, высотой более 180 метров, и нам в школе рассказывали, что скоро у нас в городе будет своё телевидение.
   Первые  телепередачи, начались в начале 1958 года, и сразу же двое наших жителей купили себе телевизионные приёмники «Рекорд».
  Передачи  тогда начинались вечером: половина программ была на русском, а половина на узбекском языке. Но, мы, детвора, прибегали с улицы то к одним соседям, то к другим и там смотрели на это «диво», не пропуская ничего.
   Хозяйки ворчали, потому что после нас, полы нужно было каждый раз обязательно мыть, особенно летом, но всё равно пускали нас к себе на просмотр. К концу лета, моя мама тоже купила телевизор.
  Это был красноярский «Енисей», который проработал у нас без ремонта более десяти лет, пока не появились цветные телевизоры.
  Радости моей не было предела, теперь уже я мог приглашать своих друзей к себе  «телек позырить», а не ходить по соседям.
  Бабушка, которая последнее время постоянно болела, вообще смотрела на телевизор, как на «чудо господне», и никак не могла понять, как туда внутрь люди попадают.
  Осенью ей стало совсем плохо и мама с дедом увезли её в больницу Ташкентского медицинского института. 
  Там  бабушке сделали операцию по удалению желчного пузыря, потому что в нём образовались камни. Операция вроде прошла удачно, но  потом вдруг началось заражение и, её снова пришлось оперировать.
  После этого выздороветь она так и не смогла. В октябре 1958 года, моя любимая бабушка  Прасковья Михайловна – умерла.
  Я хоронил её с поломанной правой рукой: сломал её, когда полез  за чем-то в кухне на верхнюю полку, став на табурет. Табуретка скользнула по крашеному полу, я начал падать и по нелепой случайности, моя правая рука оказалась под табуретом.
  «Хрясть! Дикая боль, крик, на который из большой комнаты выскочила Валя» - всё это врезалось мне в память.
  Потом был гипс почти сорок дней, но к ещё живой бабушке меня с поломанной рукой не пускали, чтобы не расстраивалась, и я ей живой больше не видел.
  После смерти бабушки, в нашем доме наступила, какая-то тишина, особенно тосковал по ней я, а дед, просто начал потихоньку выпивать.
  Пенсия у него была небольшая, всего пятьсот рублей, поэтому, он начал потихоньку варить брагу и пить её.
   Мне было тринадцать лет, я учился в седьмом классе, когда, однажды набравшись храбрости, втайне от деда решил хлебнуть из кружки этого приятного на вкус пойла.
   Втихаря  от деда, я смело выпил тогда почти двести грамм браги из кружки и, пройдя к себе на диван, тут же мгновенно уснул.
    Спал  я долго. Проснулся  оттого, что у меня было сухо во рту, и очень болела голова.
   Тут же выскочил во двор и побежал к роднику,  и там наклонив голову под струю ледяной воды, несколько минут держал её так, пока эта боль не прошла. Потом, года три вообще не прикасался к спиртному. Впервые выпил узбекского сухого вина «Ок мусалас»,  уже в шестнадцать лет, когда начал работать.
   После смерти бабушки дед уже был на пенсии и заскучал.
  А в один день,  пошёл на базар, купил лучковую пилу, рубанок, стамеску, долото, сухой, плохо пахнущий столярный клей и начал, практически с нуля, учиться столярничать.
  Первое изделие, которое он сам смастерил, была маленькая табуретка, изготовленная по эскизам из моего учебника по труду для 5-6 го класса.
  Потом была большая табуретка и, наконец, после того, как он привлёк к этому делу меня, мы с ним смастерили тумбочку под столовые принадлежности и кастрюли для летней кухни.
  Это был уже «шедевр», и дед им очень гордился.
  В седьмом классе, мы все совхозные ребята и девчонки, учились уже в новой школе № 136, открывшейся в районе, где жило много русских и украинцев. Учились  мы только в первую смену, и школа была чисто русской семилеткой. Здесь я познакомился с Колькой Нагих, Валеркой Арзумановым, Шамилем Мемишевым, Толиком Доронкиным и Людой Скородинской, моей первой симпатией.
      Утром, мы  Толик, Сашка, Генка и Ромка  все шли в школу. Эти ребята  учились на класс ниже меня и, потому у них часто было на один урок меньше, чем у меня.
  Возвращаться одному мне было очень скучно, поэтому я придумывал разные хитрости, чтобы они ждали меня после окончания своих уроков.
  Ну, первая хитрость заключалась в том, что я был большим выдумщиком и фантазёром, к тому времени прочитал много книг и мог пересказать их почти полностью. И вот, когда мы шли  утром вместе в школу, я и начинал свои рассказы, которые ребята внимательно слушали.
  Рассказывал я им  свои полу придуманные истории до самой двери школы, и останавливался всегда на самом интересном месте..
   Всё, теперь, я знал, что они уже будут ждать меня, чтобы узнать, чем же закончится история про Д’Артаньяна и его друзей, капитана Блада или капитана «Сорви голова».
  Вот так мы весело, всей компанией и возвращались домой.
   Ну, а второй хитростью было то, что я обещал Толику или Ромке дать почитать  только после уроков книжку, и то на один день, которую мне пообещал один из моих одноклассников.
  А хитрость заключалась в том, что эта книга уже лежала в моём портфеле, она была моей собственной, но Ромка с Толиком обязательно «покупались»  и ждали меня после уроков, а я, за это торжественно вынимал из портфеля книжку, и вручал, кому-нибудь из них двоих.
  Ромка Мустаев читал очень быстро, а Толик медленно, поэтому первым, как правило, книжку получал Ромка.
               
                Глава 9. Первый этап.

 Семь классов я окончил в 1959 году, с похвальной грамотой, в возрасте чуть больше тринадцати лет.
  Ростом был небольшого, но амбиций уже было много, и потому я решил, как и Сашка, поступать в железнодорожный техникум, что на улице Сарыкульской.
 Приёмные экзамены мы сдавали вместе с Сашкой  Ильяшенко - нужно было сдавать сочинение по русскому языку и математику – письменно и устно.
  Первой была математика устно, я получил четвёрку, а Сашка двойку и сразу ушёл домой. А я продолжил сдавать экзамены дальше: по сочинению получил пять, а математику письменно завалил - из четырёх примеров решил только два.
  Мне поставили тройку, и сказали на приёмной комиссии, что я не прошёл по конкурсу - нужно было сдать экзамены минимум на три четвёрки.
  Но, скорее всего, члены комиссии обратили внимание на мой рост - всего один метр сорок два сантиметра и возраст, потому и не взяли.
   Я очень расстроился, но мама  с дедом меня успокоили, и  тут же  устроили в восьмой класс школы №42 имени Чапаева, что на Хадре, где недавно училась Валя.
  Когда-то эта школа, была чисто женской, в ней учились одни девочки, но веление времени, всё смешало, теперь туда стали брать и мальчиков.
  Как результат, в четырёх восьмых классах: «А», «Б», «В» и «Г», было всего двадцать мальчишек.
  Причём восемь из них, в нашем – 8 «Б». Зато девочек было, пруд пруди, и к тому же разных национальностей, красивых и некрасивых,  высоких и маленьких, толстых и тоненьких, в общем – много.
  Я оказался самым маленьким в классе по росту, и на физкультуре стоял в конце строя, после самой маленькой девочки, её звали  - Рано Закирова.
Это меня естественно, очень обижало.  В первый год, я наслушался от девчонок, едких на язык, всяких нелестных для меня слов, типа «малыш», «шибздик» или «шкет».
  Особенно обидно было мне на школьных вечерах, которые 42-я школа традиционно проводила два раза в месяц. 
  На вечерах ставились спектакли, играла музыка, были танцы, но я никого не мог пригласить, потому что все мои соученицы были выше меня ростом.
  Они просто мне отказывали, когда я осмеливался кого-нибудь из них пригласить танцевать.
  Обидно было до слёз, и когда я вечером возвращался после  школьного вечера домой, то даже плакал, но так, чтобы никто этого не видел.
  Наверное, за эти два года учёбы в восьмом и девятом классе, я и научился отвечать колкостями на колкость, и потому девчонки со мной предпочитали потом не связываться.
  Учиться  теперь стало труднее, в этой школе были более строгие требования к математике и физике, и потому мне пришлось попотеть, чтобы быть в числе «хорошистов», а быть отличником здесь, я даже не мечтал.
  Среди ребят отличников не было, все учились, как-то средне.
  А, Женька Гинзбург, впоследствии известный  телевизионный режиссёр, вообще относился к математике и  химии без особого рвения.
  Он уже знал, что его папа режиссер узбекского театра, собирается переезжать в Тбилиси, куда его пригласили работать в русский драматический театр, и потому налегал в основном на литературу, русский язык и историю.
   Моя тётя Валя, закончила в этой школе девять классов, и устроилась на работу, чтобы помочь маме.
  Она, мне много рассказывала о своей школе, о её порядках и традициях, но очень не хотела, чтобы я учился среди большого количества девчонок.
  Но, так уж вышло, и я теперь немного жалел, что не отказался от этой школы, и не пошёл учиться в школу № 46, что была ближе к моему дому.
  Учительница физкультуры, посоветовала мне с моим ростом, заняться лёгкой атлетикой и я пошёл в спортивную секцию на стадионе «Спартак», которой руководила замечательная женщина-тренер Роза Яковлевна Забарская.
  Теперь, всё моё время было расписано по часам.
  В это же время, я узнал, что во дворце пионеров, около кинотеатра «Молодая гвардия» есть секция бокса, которую основал американский боксёр- профессионал Сидней Львович Джексон,  случайно оказавшийся в Узбекистане в годы революции.
   Теперь он уже старый, а мальчишек тренирует его ученик Рубен Рафаилович Давыдов, первый чемпион Узбекистана по боксу и Заслуженный тренер Советского союза. Так, мне рассказали ребята из параллельного класса, которые у него занимались.
    Я колебался. Мне очень нравилась лёгкая атлетика, и за год,  я достиг в ней кое-каких результатов в беге на двести и на четыреста метров, а заниматься сразу в двух секциях просто не было возможности. Поэтому, я пока остался в секции у Розы Яковлевны, до одного события, которое круто изменило всю мою жизнь.
   28 января 1960 года, мы с ребятами и девочками из нашей спортивной секции, после тренировки поехали на Сквер революции, где я, в кафе, как именинник угощал всех мороженым.
  Посидели, поели мороженое, ребята меня поздравили, потаскали за уши, и стали расходиться по домам.
  Провожать одну девочку, которая ехала в мою сторону до Шейхантаура, выпало мне.
  А, поскольку уже было темно, то я, как истый джентльмен, решил проводить её до самого дома, тем более что эта девочка мне очень нравилась.
   Мы спокойно дошли до её дома, она поблагодарила меня, помахала на прощанье ручкой, а я счастливый и довольный пошёл обратно по тёмной и очень грязной улочке. Настроение было прекрасное, мне исполнилось 14 лет, и я, впервые провожал девочку до дому.
  Неожиданно, навстречу мне двинулись две тени и перегородили дорогу. Вокруг никого не было, слева и справа  высокие глухие дувалы, одна дорога только назад. Но, бежать было уже поздно. Когда они приблизились почти на вытянутую руку, я понял, что сейчас они меня будут бить и как воспитанник старого города, ударил первым.
  Ударил и тут же получил удар в ответ, от которого у меня зашумело в ушах, но я, прислонившись к забору, только закрыл голову руками и защищался, как мог.
  Однако удары одного парня, которого, как я потом выяснил, звали Шавкат,  почти все достигали цели и доставались мне очень больно.
  Хорошо, что я тогда не упал в грязь, иначе они бы меня затоптали ногами.  Я держался, как мог, пока не услышал  чей-то мужской голос и крик:
- Эй, вы, а ну прекратите! Вы, что, двое на одного, да ещё такого маленького напали! А ну пошли вон!
  И удары тут же прекратились, а парни предпочли  по–быстрому смыться.
  Русский мужчина лет сорока, подошёл ко мне, наклонился, чиркнул спичкой, оглядел и сказал:
 - Вот скоты. Это их правило, всегда двое или трое на одного. Но ты молодец, что не упал, хотя надавали они тебе здорово. Хочешь научиться защищаться и давать сдачи, иди в бокс. Совсем не обязательно становиться мастером спорта, но научиться постоять за себя, в нашей жизни, просто необходимо, тем более нам русским, которых здесь не очень то и любят. Давай вытри лицо платочком и иди к трамваю, куда ехать то?
  - На Кукчу?
  - Ну, давай двигай, а я подожду, чтобы эти твари тебя больше не тронули.
Как я доехал домой помню слабо. Мама ахнула, увидев мои синяки под глазами,  и сразу пошла, искать «бодягу», а дед только покачал головой и сказал:
  - Ничего, синяки это жизненный опыт. Они мужчину украшают.
Через неделю, после того как синяки стали едва видны, я записался в секцию бокса и начал одновременно заниматься и лёгкой атлетикой и боксом - теперь у меня были заняты все дни.
  Забегая вперёд, скажу, что через год, я снова пошёл провожать эту  же девочку домой, и меня снова встретили два её ухажёра - Шавкат и Роман, встретили почти на том же месте, и я их обоих крепко поколотил, пропустив всего пару лёгких ударов в грудь.
 А потом, недели через две, они подкараулили меня с ней же, и прямо при ней, в темноте, сзади ударили меня по голове.
  Ударили и убежали. А девочка та, увидев, что я, шедший позади неё по узкой грязной старогородской улочке вдруг упал в грязь, ничего сразу не поняла. Подошла, наклонилась, - это я уже узнал с её слов, и ничего не сказав, просто ушла.
 Мы в этот день ели мороженое и пили коктейль в кафе «Дружба», и она подумала, что я просто опьянел от него и потому упал.
  Она ушла домой, а я долго лежал в луже, пока не пришёл в себя и не встал на ноги.
  Встал, ничего не соображаю, кругом темно, никого нет и всё тихо.
  Первое о чём я подумал, не случилось ли чего с той, которую я провожал.
  Я, как мог, отряхнулся, вытерся носовым платком и пошёл к ней домой. Голова страшно болела, а сзади на ней была огромная шишка. Дошёл до дома, позвонил в калитку и тут же увидел свою подружку уже переодетую в домашнюю одежду.
- Привет, ты, куда делась то? Почему меня бросила там, у дувала? – был мой первый вопрос.
- Приветик. Почему бросила? Ты шёл, шёл сзади, и вдруг упал. Наверное, опьянел от того коктейля. Я чё, тебя тащить должна была, да? Подошла, наклонилась, посмотрела,  ты лежишь, ну я и не стала тревожить тебя, - спокойно глядя мне в глаза, промолвила девочка, которую я  тогда считал богиней.
 - Ты что дура, да? Какой коктейль? Он же  безалкогольный! Мне кто-то из ваших, местных ребят, по калгану чем-то тяжёлым сзади шарахнул. Наверное, тот самый Шавкат или Ромка, которые за тобой ухлёстывают. Вот я и вырубился, А ты, коктейль, пьяный! Посмотри, какая шишка на голове, - и я склонил голову, чтобы она могла увидеть шишмак.
 - Больно мне этот Шавкатик нужен! Я ему ничего не обещала. Если это он, то завтра с ним поговорю, - весело защебетала девочка, видимо очень довольная тем, что из-за неё дерутся мальчишки.    – Я же не знала об этом. Ты упал, темно, никого нет, мне стало страшно, и я убежала домой, - залепетала она снова, как бы извиняясь и не обращая внимания на  мою шишку на голове
  И вот тогда,  я впервые в жизни  понял, что эта девочка, как и все женщины, описанные в прочитанных мною книгах - лжива, коварна и непостоянна.
  Она легко предала меня, бросила в трудную минуту, и бросит ещё раз, если надумает.
  Мне стало по-детски горько и обидно, и я ничего, ей не сказав, развернулся и пошёл домой.
  Пошёл, решив, никогда с этой девчонкой больше не встречаться. И слово, данное самому себе, сдержал.
Кстати Шавката и его дружков, за их подлость, мы через некоторое время наказали вместе с моими друзьями из секции бокса. Его самого подкараулили  прямо около  дома, а он потом, уже привёл нас к домам двух своих друзей.
  Мы шестеро, поставили их троих в круг, и колотили, как хотели словно грушу, не давая упасть на землю.
   Били,  до тех пор, пока из дома не выскочила с криками мать Шавката, и не бросилась к нам.
 Потом эта девочка рассказывала своей подружке, а та передала мне, «под большим секретом», что Шавкат приходил к ней извиняться, и потом вообще стал обходить стороной.
  Ну, что же, как говорят в народе: «ученье из леса выводит…»
            
                Глава 9.Комсомол.

Как и все мальчишки в этом возрасте, я бредил комсомолом. И как только, мне исполнилось 14 лет, я тут же подал заявление в комитет комсомола нашей школы, чтобы меня приняли в ряды ВЛКСМ – Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи. Поскольку я хорошо учился, был дисциплинированным школьником, меня, в один из дней, пригласили на заседание комитета, где зачитали моё заявление, поспрашивали по Уставу ВЛКСМ, который я выучил почти наизусть, и единогласно проголосовали за то, чтобы принять пионера Вячеслава Круглова в комсомольцы.
  А через неделю, меня принимали уже в райкоме комсомола Октябрьского района, расположенного на Урде.
  Я очень переживал, что могу не ответить на какие-нибудь вопросы членов райкома, со мной волновался и наш секретарь комитета  - Миша Алексеев, готовивший меня к приёму в комсомол.
   Но всё прошло удачно, наверное, потому, что я чётко отвечал  на все  вопросы, а потом хорошо ответил на вопрос одного из членов комитета: «Что такое демократический централизм?
 О, этот вопрос я знал назубок, и тут же, громко начал:
  - Руководящим принципом  организационного строения комсомола, является демократический централизм. Он означает:
1. Выборность всех руководящих органов комсомола, снизу доверху.
2. Периодическую отчётность  комсомольских органов перед своими организациями и вышестоящими органами.
 3.  Строгую комсомольскую  дисциплину и подчинение меньшинства – большинству;
 4. Безусловную обязательность решений высших комсомольских органов, для низших;
- Всё, достаточно, ты молодец, - перебил меня секретарь райкома. – Я предлагаю голосовать товарищи.
 И все дружно подняли вверх руки.
  Так я стал комсомольцем, и тут же был избран в комитет комсомола школы, где отвечал за культурно-массовый сектор.
   Туда входили две девушки из 10 класса, и я – ученик 8-го класса.
  Со следующего учебного года, в нашей школе начиналось производственное обучение, и потому мы должны были учиться уже не десять, а одиннадцать лет, что многих ребят очень расстроило. После окончания восьмого класса, в обычную десятилетку ушли трое наших ребят: Женька Гинзбург, Искандер Джуманиязов и Шукур Рахимов.
 Но, зато пришёл Сашка Серых, которого я знал ещё по школе № 40.
  В девятом классе занятия в школе у нас проходили четыре дня: понедельник, среда, четверг и суббота, а во вторник и пятницу, мы проходили производственное обучение.
  Наша группа из семи человек – пяти ребят и двух девочек, проходила обучение на  телефонной станции Центрального телеграфа города Ташкента, а остальные девчонки из нашего класса, сначала  в школьном производственном классе, где стояли различные швейные машинки, и потом на швейной фабрике «Малика».
  Из нас, после окончания школы готовили механиков-монтёров телефонных станций, а из девочек швей-мотористок.
   Дни, проведённые на практике, нас немного расслабляли, и после вторника и пятницы, никак не хотелось идти в школу, поэтому, мы иногда договаривались и утром, вместо школы,  сбегали с уроков и шли на первый сеанс в кино.
  Благо, что кинотеатр «Родина», в скором времени переименованный в «Ватан» был рядом. Потом уже, на этом месте появится театр имени Хамзы.
  Нам, конечно, доставалось от учителей. Но наша группа была сплочённой, и главное все хорошо учились, поэтому, наверное, нам многое прощалось.
    12 апреля 1961 года, мы сидели на уроке истории, и наша учительница Людмила Константиновна, в очередной раз разъясняла нам «Моральный кодекс строителя коммунизма», и требовала выучить все его пункты назубок, когда неожиданно прозвенел школьный звонок.
  Мы, тут же высыпали в коридор и узнали, о том, что наш советский человек – Юрий Гагарин, полетел в космос.
  Мы были первыми, не Америка, а мы! И это было здорово! Нашей радости не было предела. Радовались все школьники и все наши учителя. Уроки,  конечно, отменили и мы с ребятами рванули на Красную площадь, где собралась огромная масса народа: было много выступлений, музыка, танцы, веселье, до самого  позднего вечера.
   Раньше, ещё в 1957 году, когда был запущен первый искусственный спутник земли, а потом в космос полетели  собаки «Белка» и «Стрелка», мы радовались не так, а  теперь это был уже человек, наш советский, родной.
   Мы искренне гордились своей страной, и даже на радость Людмиле Константиновне, почти все выучили Моральный кодекс наизусть.
  Ещё в 8-м классе, меня пригласили в вокальный кружок, при доме пионеров имени Островского, который находился недалеко от нашей школы, и я один раз в неделю, когда не было тренировок по лёгкой атлетике, учился там пению.
  Получалось у меня неплохо, потому что через год, уже в 9-м классе, перед ноябрьскими праздниками, я был запевалой у хора Узбекской филармонии, на вечере посвящённому великому Октябрю.
  Вечер проходил во Дворце текстильщиков, на улице Шота Руставели. На нём присутствовали какие-то большие начальники, это я  понял потому, что директор филармонии, очень суетился перед выступлением хора, в котором было сто человек: пятьдесят мужчин и пятьдесят женщин.
  Весь концерт давала филармония, там были замечательные артисты, они с успехом пели песни на русском и узбекском языке.
  В этот день первые три песни  были патриотические - все про партию  и Ленина.  В  двух первых, запевал  я, своим мальчишеским голоском, а хор тихо подпевал, и потом громко выдавал припев.
  Я тогда никого не боялся. Мы много репетировали, и потому, выйдя на середину сцены, как только открылся занавес, заиграла музыка, я начал:
 «День за днём бегут года,
   Зори новых поколений.
   Но никто, и никогда,
   Не забудет имя- Ленин!»
   И дальше выдал хор:
 «Ленин – всегда живой!
Ленин – всегда с тобой,
В горе, надежде и радости!
Ленин  - в твоей весне,
В каждом счастливом дне,
Ленин – в тебе и во мне….»
   Итак, три куплета.
Сразу после начала первого припева, все в зале встали, и начали хлопать в ладоши. Видимо так они верили, что Ленин, действительно живой, или живее всех живых.
  Но я, находясь на сцене и видя лица этих взрослых мужчин и женщин,  стоя хлопающих в ладоши, ещё более вдохновился и вторую песню спел ещё лучше.
  Вторая песня была про «Коммунистические бригады», я запевал:
    « …Будет людям счастье,
       Счастье на века.
       У Советской власти,
       Сила велика!»
     Потом вместе с хором припев:
      « Сегодня мы не параде,
      Мы к коммунизму на пути,
      В коммунистической бригаде,
      С нами Ленин впереди!
      Мы везде, где трудно,
      Дорог каждый час,
      Трудовые будни –
      Праздники для нас!»
Скажу сразу, что хор филармонии, великолепно пел эти песни, на два, или даже на три голоса.
  Ну, а я, уж как получалось, хотя меня мой руководитель, присутствующий за кулисами, потом очень хвалил.
  Третья песня была про партию на русском и узбекском языках. Узбекский текст я не помню, а русский перевод звучал так:
       «..Партия, ты нам близка,
          Словно любимая мать!
          И в трудный час, каждый из нас,
          За тебя готов жизнь отдать..»
  Мне вечер очень понравился. И потом за участие в  этом концерте мне вручили  красивую грамоту от райкома комсомола. Я показал её маме, и она очень обрадовалась.
   А вот деду показывать не стал, он не одобрял моего занятия пением, считая это «баловством» и «бабским делом».
  Наш руководитель Николай Сергеевич Петров, повесил эту мою  грамоту в рамочке в нашем классе, где мы занимались, и всем её показывал.
  На этом концерте со мной был Сашка Серых, он сидел где-то в конце зала, и видел моё выступление. Сразу после концерта, когда мы ехали домой,  он похвалил меня и попросил, чтобы я помог ему записаться в наш кружок, потому что он тоже хочет петь.
  Я удивлённо посмотрел на него, потому что Сашка немного заикался, и не представлял, как он будет петь.
  Но, просьбу его выполнил, и через неделю, он после уроков, пошёл со мной во дворец пионеров, на прослушивание.
   Николай Сергеевич, внимательно посмотрел на Сашку, перекинулся с ним парой фраз, и пригласил его в комнату, где стояло фортепьяно, и где сидела наш аккомпаниатор  Наталья Львовна. А нас всех попросили выйти и погулять на улице.
  Сашка вышел ровно через десять минут, весь красный и недовольный. Что-то буркнул мне в ответ, на мой вопрос, как прошло прослушивание и, махнув рукой,  ушёл домой.
  А Николай Сергеевич, отозвал меня в строну и тихо сказал:
- Ну, что Слава, послушали мы твоего друга. Скажу сразу, ничего путного из него не выйдет.  У него просто нет ни голоса, ни слуха. Я его в наш класс не возьму, так и скажи ему.
  Я, на другой день так Сашке и сказал, что его очень огорчило.
   Забегая вперёд, скажу, что Николай Сергеевич тогда очень  ошибся.
  Сашка, после окончания десятого класса, пошёл работать на  авиационный завод и поступил учиться на вокальное отделение Ташкентского музыкального училища.
  Окончил его, поступил в Ташкентскую консерваторию, по классу вокала и стал певцом.
 Пел потом в театре оперы и балета имени Алишера Навои, правда, не заглавные партии, потом был солистом филармонии.
  Вот так. А я зимой этого года простудился, долго болел ангиной, и больше в вокальный кружок не вернулся, посвятив все дни после учёбы – лёгкой атлетике и боксу.
            
                Глава 10. Куйбышев.
 
    Осенью 1960 года, моя тётя Валя вышла замуж за Генку Капустова. Он с матерью тётей Дусей  раньше жил недалеко от детского сада, и постоянно «бегал» за Валей. Генка был старше её на четыре года, служил в армии около Куйбышева, там встретил девушку и женился на ней. А через год разошёлся и приехал за Валей.
   В это время тётя Дуся уже жила в Куйбышеве, ей достался в наследство дом от её деда. Она была подругой моей бабушки Прасковьи Михайловны, но муж её погиб на войне. Когда они пришли к нам в дом, чтобы засватать Валю, тётя Дуся,  рассказала моему деду о доме, и предложила ему поехать к ней в гости, пожить, посмотреть, а если понравится, остаться там хозяином.
   Деду в это время было 63 года, а ей 58.
Когда Валя согласилась выйти замуж за Генку и уехать с ним в Куйбышев, дед тоже решился, и они уехали оба.
     Потом оказалось, что Генка, окончательно не развёлся с первой женой, что он жил в квартире принадлежащей родителям его бывшей жены, в общем, с замужеством Вале не повезло.
   После окончания девятого класса, в начале июня месяца, я поехал к ним в гости, и всё увидел своими глазами.
  Валя мучилась из-за того, что они до сих пор не зарегистрированы с Генкой в ЗАГСе, а дед, из-за того, что тётя Дуся сразу по приезду, взвалила на него все домашние дела, а сама пошла, работать продавцом в хлебный магазин.
  Куйбышев и река Волга, мне очень понравились. Я родился тоже недалеко от этой великой русской реки,  в Саратовской области, но далеко от воды, а этот город был весь на берегу, светлый, большой, красивый.
   Отдохнув у деда и тёти Дуси пятнадцать дней, половив карасей на заливах Кряжа, я вернулся домой, и стал готовиться в экспедицию, куда приглашали старшеклассников, чтобы заработать денег и помочь маме.
 Я не помню, как назывался научный институт, который организовывал каждое лето две-три экспедиции в пустыню, мы  называли его «Противочумная станция».
 Экспедиция, на машинах с ведущими передними мостами, в количестве двадцати штук, своим ходом ехала из Ташкента сначала до Самарканда, потом Дальше до города Навои и потом уже до пустыни Кара-Кум, что в Бухарской области.
   Возглавляли экспедиции профессора, доктора наук, в подчинении у которых были лаборанты, а мы десять человек рабочих, были в подчинении, у этих лаборантов.
  Пять из десяти рабочих, были взрослые дядьки, постоянно работающие на этой противочумной станции, а ещё пять – школьники от пятнадцати до семнадцати лет.
  Перед тем, как  нас брали в экспедицию, мы прямо на территории института около Госпитального базара, проходили тщательный медосмотр, а потом, с согласия родителей, нам делали очень болезненные прививки и оставляли в специальной палате на два дня.
  Если всё было нормально, нас зачисляли на временную работу сроком на два месяца. Меня зачислили с 25 июня  по 25 августа.
  Там, в сорока километрах от Бухары в сторону Газли, мы первый раз развернули свой лагерь.
  Именно здесь, один из пастухов пасший баранов заболел чумой и умер. Задача нашей экспедиции была найти источник распространения чумы, и сообщить об этом в Москву.
Экспедиция начинала работу так: начальник экспедиции, вместе с двумя-тремя помощниками, на автомобиле- вездеходе ГАЗ – 69, объезжали территорию, и намечали место для лагеря. Потом, все начинали выгружать палатки, кровати и разные медицинские принадлежности с препаратами.
  Мы разворачивали палатки для жилья и для лабораторий, а один из  рабочих, электромеханик, запускал бензо-электрический агрегат и проводил свет во все палатки, и на холодильники, где потом будет храниться мясо – это на кухне, а в других препараты для опытов.
    В лагере оставались электромеханик и повар, а ещё учёные-эпидемиологи. А мы, восемь человек шли в поле, на заранее размеченные номерными флажками участки, неся с собой кусочки мяса в пакетах, капканы, мышеловки, противную липкую ленту.
  Каждому выделялся участок приблизительно 200 на 200 метров, и на этом участке мы должны были выловить всю живность, которая  проживала в пустыне, в основном грызунов: сусликов, мышей, тушканчиков и.. блох в их норах, куда нужно было умудриться засунуть липкую ленту.
  Такую ленту моя мама покупала для борьбы с мухами, которых в летнее время у нас было видимо-невидимо.
   Капканы больше размером с мясной «зарядкой», мы ставили на сусликов и тушканчиков, а мышеловки около нор мышей - песчанок.
  Вставали мы с рассветом, и  даже не умывшись и не позавтракав, сразу шли на свой участок, расставлять капканы. Это занимало больше часа. Потом возвращались, умывались, завтракали, и час-полтора отдыхали.
  И дальше шли за «добычей», надев резиновые перчатки и засунув за пояс по одному или по два холщовых мешка с номером участка.
   В первый же день, я поймал три мыши-полёвки и одного тушканчика, а Вадька, мой товарищ – суслика и небольшого варана.
  Суслик был ещё живой, а любопытный варан – мёртвый, его передавило пружиной капкана.
  Сложив нашу «добычу» в мешки, мы все возвращались в лагерь, где отдавали её прикреплённому лаборанту.
  Те, надев перчатки и маски, размещали обитателей пустыни на специальные столы, и начинали их препарировать, чтобы определить, не заражены ли они  бациллами чумы или холеры.
   Капканы мы ставили два раза в день: рано утром часа в четыре утра, а потом перед обедом. После обеда быстро снимали все капканы, и шли в лагерь.
  Работать на солнце, было просто невозможно – это всё-таки пустыня, и температура достигала на солнце до 60 градусов.
  Спасали нас только военные душевые установки, которые брали с собой начальники в экспедицию, и ещё привычка к жаре.
 За  одну неделю, мы все загорели, стали   похожи на негров, с их белыми зубами.
   Экспедиция, в которой я находился, за два месяца переезжала на другое место четыре раза и, слава богу, что никаких животных – переносчиков вируса чумы или холеры, наши профессора не обнаружили.
  За эти два месяца, я по-настоящему понял, что такое пустыня и  настоящая жара, увидел такое количество змей, варанов, фаланг, скорпионов, о которых читал только в книжках.
  Узнал про их повадки, про среду обитания – это потом, через много лет мне очень помогло в жизни.
  Кормили нас очень хорошо, может, поэтому я за эти два месяца в экспедиции загорел, поправился на пять килограммов, а главное вырос сразу на двадцать сантиметров.
  Там, в лагере мы ходили в  рабочей одежде: лёгких льняных брюках, в майке с длинными рукавами, соломенной шляпе и сапогах, чтобы не покусали змеи.
   А когда я вернулся в город и, сдав рабочую одежду на склад, надел свою, то все ребята, чуть не умерли со смеха, потому что брюки и рубашка оказались коротки, и я стал похож на   американского артиста - Чарли Чаплина.
 Заведующий складом сжалился надо мной и разрешил поехать домой в моей рабочей одежде. Что я и сделал, рванувшись быстрее домой к маме и брату, по которым очень соскучился.
  Каково же было моё удивление, когда дома меня встретил дед и Валя «убежавшие» из Куйбышева.
  Мама, увидев меня такого «большого» и загоревшего, немного всплакнула, и тут же послала Генку зарубить петушка.
  На другой день, я пошёл  на станцию, сдал одежду и получил в кассе деньги за свою работу.
  Получил я тогда точно двести пятьдесят четыре рубля, на новые деньги, тогда это была большая сумма.
 В 1961 году в СССР поменяли деньги  из расчёта 10:1, то есть если мама раньше получала в школе 1200 рублей, теперь она получала всего сто двадцать.
  Вместо десятки, в ход пошёл рубль, и нас удивляли в первое время цена за коробку спичек в 1 копейку, билет на трамвай за 3 копейки, на троллейбус  - 4, а на автобус -5.
  Мама сказала, что проезд в московском метро тоже стал стоить всего «пятачок». Цены на продукты тут же подскочили, и лепёшка, стоившая 1 рубль, стала стоить теперь не десять, а пятнадцать копеек.
  Нас, детей это мало волновало, а вот мой дед и мама были очень недовольны новыми деньгами, а дед всё время ругал Хруща.
  На другой день мы с мамой поехали в «новый город», и там, в универмаге на улице Кирова, купили мне чёрный костюм, туфли, три белых китайских сорочки, папку для занятий. Генке купили спортивные штаны в «Динамо», а маме, по моему настоянию, красивые кофту с юбкой.
  Ох, каким же я был счастливым в тот момент, когда мы с мамой возвращались на восьмом трамвае домой с покупками в руках.
  Да, деду я тогда купил красивый мундштук, а Вале перчатки на зиму.
  Так наша семья снова стала большой, и жить стало снова весело.