А. М. Беляков Исповедные заметки. Отрывок

... Достигнув призывного возраста, я подлежал мобилизации, отсрочек студентам не давали. Этот призыв оказался для меня слишком затяжным. Меня вызывали в Военкомат четыре раза. А это означало: явиться с вещами и хлебом, выданном по карточке на 10 дней вперед. Я уже выкупил свой хлеб за месяц вперед, но трижды отпускался домой, так как не было принято решение, куда меня направить. Чуть-чуть не попал в Школу водолазов. И только в четвертый вызов я был определен в команду, которая направлялась в Оренбургскую (Чкаловскую) область.
Наш эшелон неоднократно бомбили, особенно на пути к Сталинграду. Но трагедий от разрывов бомб и пулеметных очередей с самолетов не случилось. Слава Богу! На этом отрезке пути сердце чувствовало благополучие, страха не ощущалось.

ОРЕНБУРГ. ТАНКОВОЕ УЧИЛИЩЕ.

Наш эшелон выгрузили на станции Колтубановская, неподалеку от Бузулука. Я оказался в знаменитом бору на лесоповале. Через несколько дней начался вызов к командирам на установление: кто ты, и куда пригоден. Я оказался перед командиром с одной шпалой на петлицах (капитан). Он обратился ко мне на английском языке. Я не растерялся, так как в институте учил английский. Командир об этом, очевидно, знал из моих документов. Я быстро ответил, что по-английски не говорю, ибо занимался им мало и не серьезно.

Командир сказал, что комиссия отобрала меня для учебы в танковом училище, которое находится в Чкалове (Оренбург) и я должен туда следовать в команде.
Моего согласия, разумеется, не спрашивали, я был мобилизован. Куда направят, туда я и должен шагать. Это я хорошо запомнил и мне очень пригодилось в свое время, когда судьба решала быть мне военным или не быть им.

По прибытии в Оренбург нас разместили в трехэтажном здании школы, не приспособленном для казарменного размещения людей. Зима лютовала, мы почти не снимали шинели, спали не раздеваясь.

В начале нового, 1943 года, нас переселили в благоустроенное помещение рядом с летным училищем, недалеко от набережной Урала. Мы стали соперниками летчиков на оренбургском девичьем «фронте»….

Первый год обучения прошел незаметно. Мы ждали выпуска, так как уже освоили танк Т-70. Но тут судьба снова дала мне отсрочку. Т-70 был снят с вооружения и вместо него стали выпускать самоходно-артиллерийскую установку СУ-76. На ней была более мощная пушка – 76 мм, вместо 45 мм, но вместо башни верх самоходки закрывался брезентовым тентом. По тактическим задумкам самоходка предназначалась как огневое сопровождение в наступательном бою и вместе с тем, ее ролью было противостоять танкам в обороне.

Тактическая задача самоходчиков – сопровождать танки и механизированные части. Но жизнь определяла эту задачу по-другому. Самоходка, как произошла от танка, так и являлась им на поле боя. Ее всегда использовали как танк, забывая, что экипаж был защищен намного слабее, чем в танке. Поэтому мы, самоходчики, окрестили свои машины как ТММ (не теория машин и механизмов, как институтская дисциплина) – Ты Моя Могила.
Ради самоходки пришлось пробыть в училище до июня 1944 г. С профессиональной стороны меня не влекла военная служба. Но я был дисциплинированным курсантом, отмечен званием сержант и был командиром отделения…

 
И вот наступил час расставания с училищем, с преподавателями и командирами. В моей памяти прощание с училищем в большей мере осознается как расставание с Уралом, как прощание с набережной этой великой реки, которая более года была нашей духовной утешительницей. Когда мы приходили сюда на прогулки с ребятами и девчатами, нам открывалась красота лесистого берега, стремнина беспокойной реки. Здесь мы встречали и ощущали счастливые мгновения нашей юности. Каждый загадывал, думал о судьбе своих лучших лет, надеясь на жизнеутверждающее их продолжение.
Думая же о завтрашнем, прощаясь с училищем, никто из нас не мог разглядеть этот день. Даже мечта и та ускользала куда-то, шепча только: повремени пока с думой о своей мечте.

Торжественные мероприятия начались в момент объявления приказа о присвоении нам звания младший лейтенант. Выдали новое обмундирование. Я сразу согласился на просьбу своего преподавателя обменяться шинелями. У него была старая, но танкистская, а моя – общевойсковая.

Самым важным прощальным актом для меня было официальное (письменное) разрешение заехать к моим родным по пути в Нижний Новгород. Я не помню, как оказался в объятиях мамы. У нее было особое, раздвоенное чувство в связи с окончанием мною училища. Она была безмерно рада видеть своего сына здоровым и красивым офицером. Но именно в эту радость невольно вторгалась тревога, опечаливающая эту долгожданную встречу.
Мама осознавала, зачем ее сын облачен в военный мундир и теперь уже ничем не могла отсрочить моего вступления в ряды действующей армии или изменить участь своего единственного сына на войне.


КАРПАТЫ

Чтобы оказаться на Карпатах мне предстояло пережить не один волнующий миг. Прежде всего должен получить самоходку с первыми членами ее экипажа. Для механика-водителя, наводчика и заряжающего было важно увидеть, какой им попался командир, а для меня еще важнее – насколько сойдутся характерами четверо незнакомых друг с другом юношей.

С первого знакомства мы сошлись психологически удовлетворенными. Все были почти одногодки. Самый старший из нас, наводчик Высоковский, был горожанин. Остальные – бывшие деревенские школьники, молодые колхозники. Моей задачей было внушить, что мы теперь экипаж, одна команда – больше, чем семья.

Когда мы получили танкошлемы и комбинезоны, одели на себя эту экипировку, посмотрели друг на друга – мы улыбнулись. Эта улыбка обогрела каждого из нас. Боевая форма преображала, дисциплинировала и напоминала, что теперь мы уже не мальчишки, а бойцы.

Из Нижнего Новгорода наш эшелон прибыл под Москву, в Пушкино, где формировалась III группа самоходной артиллерии. Здесь мы пробыли больше недели. Удалось побывать в Москве, познакомиться с дачным Подмосковьем. Через Гришу Одесского (курсанта из другого взвода) я узнал, что такое дача. Его тетя жила в Лосиноостровской, недалеко от Пушкино, и мы навещали ее дважды. Мне очень понравилось Подмосковье, его природа и электрички. С виду кажется обычным поездом, но звук электричек запомнился мне пронзительным, но не будоражащим, а волнующим.

Из Пушкино мы прибыли в Молдавию. Выгрузились в Бельцах. Кругом чувствовали отчужденность и холодность к нам местных жителей. Может быть от того, что эта часть Румынии, Бессарабия  недавно, в 1940 году возвращена СССР. Но, видимо, еще и потому, что у них еще не изгладилась боль, которую нанесла война. Через эти места недавно проходила Ясско-Кишиневская наступающая операция. Всюду были видны сгоревшие танки, самоходки, автомашины. Валялся домашний скарб. По обочинам дорог еще смердели не убранные трупы вражеских солдат, а также лошадей со вспученными животами.

Такое зрелище нам представлялось и дальше по дороге в Яссы, первый румынский город, где мы остановились для подготовки к предстоящим рейдам в Карпатах.
Мы отдыхали вблизи Ясс беззаботно. Кругом был сплошной виноградник, а где виноградник, там и вино. К нему меня не тянуло. Я его никогда не пил, а когда пробовал, глядя на других, оно казалось кислым, нелакомым, а я люблю сладкое.
Особо любопытные ребята зачастили в город. Кое-кто из нетерпеливых ребят уже обжегся на случайных девицах. Слухи о свободных публичных домах интриговали многих.

В Яссах и вокруг солдатня перемешалась, перепуталась и стала неуправляемой толпой. В ней было много фронтовиков и тыловиков, много и тех, кому только предстояло пережить фронтовые дни. В то время наши экипажи еще не получили личного оружия – ни пистолета, ни автомата. А кругом кипело наводнение трофейного оружия. Грянул ажиотаж самовооружения, отбор того, что нравится из попадавшегося под руку в стоявших неподалеку автомобилях и броневиках. В этой вакханалии стали все чаще раздаваться шальные выстрелы и автоматные очереди.

Одна из таких автоматных очередей оказалась роковой. Она поразила Гришу Одесского. Он сидел напротив меня спиной к стрелявшему. Прямо в голову ему угодило несколько пуль. А сидели мы вчетвером, крест-накрест, уплетая виноград. Кто бы мог подумать, что такое мирное уединение принесет смерть одному из нас.

Судьба сохранила меня невредимым, хотя я и находился на той роковой пулевой прямой, которая поразила Гришу. Это был первый Знак Судьбы в моей юношеской фронтовой жизни.
Гришу мы похоронили на еврейском кладбище. В Оренбурге он был задорным курсантом, его знали, как общительного, жизнерадостного парня, настоящего одессита…

Вскоре нам стало известно о нашей принадлежности. Экипажи, прибывшие в Яссы, командирами которых являются выпускники нашего училища, входят в состав 1815 Самоходного артиллерийского полка, а полк – в состав 4-го Гвардейского кубанского казачьего кавалерийского корпуса I гвардейской конно-механизированной группы Второго Украинского Фронта.

Я не представлял себе, что написание воспоминаний, связанных с участием в войне на Карпатах, будет для меня трудным. Писать о человеческой трагедии, о бессмысленных жертвах, о смерти, ранении и калечении юношей, не видевших еще настоящей жизни, о многом другом – нечеловеческом, а звероподобном бытие, на это у меня не хватило духа, а главное – я не хотел бередить сердечные раны, загонять насильственно в свое подсознание давно утихнувшую боль.
Переосмысливая далекое и познавая правду я пришел к убеждению, что в 1944-1945 годах мы не освобождали от врага народы, находящиеся в объятиях удивительной природы, какой представляются Карпаты. В этом чудесном природно-заповедном крае я участвовал в продолжении войны с немецко-фашистскими полчищами только ради завершения победы над Германией.
Это убеждение не связано с тем, что судьба оберегала меня в смертельных ситуациях, в которых я должен был непосредственно убивать немецких военных ради самозащиты.
Мне никогда и нигде не приходилось стрелять из пистолета или автомата, из любого другого оружия прямо в человека. Но мне довелось видеть последствия от пушечных выстрелов и пулеметных очередей самоходки, которой я командовал. Подбитые нашим экипажем немецкие танки, самоходки, бронетранспортеры и автомашины, а также подавленные огневые точки находились на значительном расстоянии. Было видно, как из подбитых машин выскакивают люди. И у меня и у других членов экипажа не было охоты стрелять в спасавшихся из горящих машин. Во всяком случае, такой команды я не давал никогда. И не потому, что сам не раз оказывался в подобных ситуациях. Просто мой психический настрой, самосознание, ограничивали, сдерживали мои возможные действия и поступки великим требованием: не убей человека!
На войне было бы значительно меньше людского урона, если бы на каждой стороне или даже на одной из враждующих сторон преобладало чувство духовного самоконтроля и самоограничения. Но наше сознание еще не стало гуманным. Оно оглуплено политикой и не просветлено свободой и разумом, а потому удалилось от истинно человеческих качеств и уподобляется звериным инстинктам.
В моей памяти факты военного знака – смерть, ранение, пленение и другое им подобное, что вызывает страдание и связано с бессмысленным уничтожением ценностей и непоправимым ущербом, находятся под спудом. И не потому, что этот знак дьявольщины следует забыть. Нет! Войну забыть невозможно и грешно! Главное – оберечь свое сознание, сознание потомков от этой черной, отрицательной биоэнергии с тем, чтобы утверждалось нравственное самосознание и общественное признание человечности, человеколюбия, а не только свободы личности от неравенства и эксплуатации.
Вот почему наяву мне представляются не факты военного знака – убийства, насилия, грабежи, а люди, окружающая среда их созидания, природа, города и поселки, нравы и обычаи людей, с которыми довелось встречаться в эти незапамятные дни и ночи вне боевой обстановки. А это - коротенькие передышки после выбытия по ранению членов экипажа и потерь самоходок. Именно эти мгновения и остались в моей памяти, они и заставляют держать под спудом все трагичное, нечеловечное, все, что пришлось увидеть, услышать, осмысливать о людских трагедиях. Отодвинуть или опустить под спуд, насколько это возможно, не ради забытья, а ради просветления духа, самоутверждения сил истинно человеческого бытия.


Мое настоящее боевое крещение, как неизбежное в смертоносной битве, состоялось 6 октября 1944 года на венгерской земле. До этого шли изнурительные, почти круглосуточные марши с неведомыми для нас целями и задачами. Мы скрытно совершали рейды в тылу сильнейшего противника, обходя населенные пункты и зная о том, что мадьяры (венгры) нас не ждут, как освободителей.

В этом таинственном лабиринте рейдов конно-механизированной группы приходилось не раз попадать под бомбежки даже родной авиации, проходить не без трагических последствий заминированные участки карпатских гор и вследствие этого провожать в последний путь своих однополчан.

Измотавшись и устав от этих рейдов, мы обрадовались, когда узнали о том, что нам предстоит участвовать в сражении за город Надьбайом.  Мы не думали о смерти и надеялись на то, что город будет взят нашими и мы, наконец-то, очутимся в домах, увидим и почувствуем человеческое бытие и многое другое, чего нас лишили рейды по тылам противника.
Овладение Надьбайомом, сильно укрепленным пунктом на пути к Дебрецену и Будапешту, означало вбить клин в группировку противника. Немцы не могли этого допустить, поэтому легкой победы ждать не приходилось.

Накануне атаки мы прошли рекогносцировку, скрытое ознакомление с местностью, где предстояло входить в наступление. Это была равнина, на наступательном горизонте которой виднелся город. До его окраины было не менее пяти километров. Слева и справа – равнинное пространство.
Начало атаки воспринималось удивительно спокойно, словно это тактическое учение, которое мы не раз повторяли в Оренбурге. Разница была лишь в том, что нашему наступлению в атаку предшествовала мощная артиллерийская подготовка, не только наземная, но и воздушная бомбежка. Ее отдельные фрагменты приходилось видеть в кино, а это была настоящая…
Артиллерийскую подготовку я тогда воспринимал неоднозначно. Она была для меня тревожной и ужасающей, вопросительной и сомнительной в результативности. Позднее, я осознанно утверждал, что эта огне-разрушительная мера являлась как устрашение, но не столько для противника, сколько для мирных жителей. И страдали от этой «страшилки» в основном не военные, а мирные граждане.

Артиллерийская подготовка служила сигналом ужасающего взбодрения, возбуждения психики, одним из средств внушения, что ты должен убивать, убивать, убивать… Для этого не жалели ни снарядов, ни других сокрушающих средств. При этом также не ведали (и не хотели ведать) о результатах и последствиях этого варварского действа. Во всяком случае к артиллерийской подготовке, особенно при наступлении на населенный пункт, я отношусь как к анонимному убийству, в основном, безвинных, не воюющих людей. Такое же мнение относительно воздушных бомбежек. Трагичное последствие анонимных убийств продолжает оставаться безучетным и безнаказанным. И это будет продолжаться до тех пор, пока мир не осознает античеловечность любой войны.

И так… Мы двинулись в атаку. Самоходка шла среди своих однополчан ничем не выделяясь, только огонь не вела. Город то еще не на полпути. Но по радио командир предупредил: «Вести огонь!» Зачем, подумал я. Ведь мы еще не видим цели, а рушить мирные дома бессмысленно, даже преступно. Но приказ – есть приказ.
Пройдя более половины пути нам представилось невероятное зрелище: кругом – и сзади, и слева, и справа, и спереди запылали наши танки и самоходки. Подпустив нас на расстоянии прямой наводки противник открыл ураганный огонь. Увидев, откуда ведется огонь, я машинально, без команды дал прицельный выстрел из пушки. И так продолжалось до тех пор, пока мы не оказались на окраине города.

Не помню состояния чувств, когда самоходка примкнулась к углу приютившей нас улицы. Я огляделся вокруг, но никого не видел из однополчан. Наша самоходка оказалась самой скоростной. Я ощутил дикое одиночество, увидев невдалеке дымящиеся машины, но, почему-то, не чувствовал страха. Вскоре обстановка прояснилась. Наши заняли окраину города. Я с радостью увидел ребят двух экипажей из нашей батареи. Они были целы и невредимы. Чуть позже стали стекаться вести о других машинах нашего полка. Объявились командиры, но не все… Никак не укладывалось в голове: утром были целы и здоровы, а сейчас еще не вечер, а доброй половины полка уже нет среди нас. Одного танкового или самоходного полка не хватало для двух таких атак. Такой была цена нашего боевого крещения, плата за стратегию вывести Венгрию из гитлеровского союза. В впереди был еще не один десяток таких населенных пунктов, которые брались не без боя.

К вечеру определилась боеспособность двух самоходных и пяти танковых полков нашей дивизии. Захваченные позиции предстояло удержать до утра. А для этого надо было пережить ночь, которая оказалось необычной – очень светлой, светлее новогодней…

Чтобы не допустить нашего продвижения вглубь города, противник беспрерывно освещал наши позиции специальными ракетами. Их светящее и искрящее вещество долго удерживалось на высоте. Создавалось впечатление фейерверка, медленно опускающейся на парашюте светящейся ракеты. Это странное освещение действовало на психику, вызывало ощущение тревоги, неожиданного нападения противника. Разумеется, никто в эту ночь не мог даже вздремнуть, ждали нападения.
Но ничего неожиданного в эту ночь не произошло. Экипажи трех самоходок нашей батареи удерживали занятые позиции. Утром нам была дана команда сопровождать казаков по одной из центральных улиц, где предстояло подавить огневую точку, укрепившуюся в одном из зданий, схожем с колокольней. С этой колокольни строчили пулеметы и не давали прохода нашим солдатам.

Продвинувшись к центру города, я остановил самоходку для прицельного огня, поставил ее между домами на левой стороне улицы, где казалось, была выгодная позиция и для подавления огневой точки и для общего обозрения: прямо – цель, а справа – переулок на случай маневра, ибо он был с уклоном к окраине города.
После нескольких пушечных выстрелов по колокольне пулеметы замолчали. Казакам был открыт путь вперед. Для перестраховки я решил дать еще один пушечный и зачистить его пулеметным огнем. Не успев дать команду, я ощутил толчок, схожий по силе с орудийным выстрелом самоходки. Я не успел спросить у наводчика, в чем дело, как услышал голос водителя: «Командир, выскакивайте, нас подбили!»
Мгновенно оглядевшись, я увидел справа в переулке немецкую самоходку, которая выползала снизу и вела огонь по нашей машине. Тут я сообразил, что моя тактическая оценка переулка была выгодна и для противника. Склон переулка служил укрытием для противника, защищавшего огневую точку на колокольне. Но судьба была на моей стороне. Наша самоходка была подбита после того, как она выполнила задачу.

Мы выскочили из машины невредимыми, так как водитель вовремя дал нам сигнал опасности. Через мгновение, после второго попадания снаряда, самоходка запылала.
Это была первая по счету боевая машина в которой я прошел путь от Нижнего Новгорода до Карпат. Она была тесной, холодной, но незаменимо родной броневой квартирой моего первого экипажа с июня по октябрь 1944 года.
К вечеру 7 октября кавалерийская дивизия с участием танковых и самоходных полков овладела Надьбайомом.

В этот же день мы попрощались с нашим механиком-водителем – Сашей Касаткиным. Он выбыл из-за ранения. Слава Богу, рана была не опасной. Расставание было трогательным, провожали как родного – доброго и покладистого члена семьи, отличного водителя. Саша оказался знаковым спасителем. Он вовремя распознал беду, дал нам клич к спасению. Получив легкое осколочное ранение и выбыв из-за ранения, он оказался судьбоносным упредителем новой беды., в которой мы могли оказаться. Наша самоходка из-за некомплектности экипажа была отставлена от полка и не вошла в очередной рейд, который оказался роковым. Наш полк попал в окружение, многие из наших ребят оказались в плену или погибли.

Об этой трагедии мне рассказал Василий Миловидов, мой однокашник по училищу и однополчанин с другой батареи. С Миловидовым мы подружились будучи на заготовке картофеля для училища. Его судьба меня потрясла, о ней забыть невозможно.

Отец Василия был генералом, заместителем командующего Приволжским военным округом. Он, как и многие другие командиры Красной Армии, был невинно осужден как враг народа. Сидел в тюрьме вместе с маршалом Рокоссовским. Это было перед войной. В самом начале войны Сталин помиловал их, возвратил в армию.
Когда отец Василия был осужден, то никто из его семьи и близких не имели работы. Их, как близких врага народа не могли принять на работу. Это были презренные люди.
И вот теперь, сын генерала, уже не врага народа, оказывается в подобном положении отца. Попав в окружение, Вася, по воле судьбы, не был расстрелян немцами, так как был в комбинезоне, без погон и танкошлема. Немцы офицеров и танкистов в плен не брали, а расстреливали на месте. Пробыв в плену до конца декабря, Васе удалось бежать и добраться до нашей дивизии и разыскать свой полк. После нашей радостной встречи и дружеских объятий, Вася представился командиру полка. Затем он, по заведенному правилу, был приглашен сотрудниками СМЕРШ  (служба контрразведки «Смерть шпионам») для беседы. После этого мы Васю не видели. Его конвоировали в тыл, как изменника Родине, как солдата, оказавшегося в плену.
После войны я был у Василия в Самаре, видел его маму и сестру. Вася продолжал находиться в положении тех, у кого в анкете заполнялась графа «был в плену». Его даже не приняли учиться в строительный институт. Эта позорная графа сохранялась в анкетах еще много лет.

В конце октября 1944 года, когда конно-механизированная группа вышла из окружения и соединилась с войсками фронта, наша самоходка обрела механика-водителя. Наш экипаж вошел в новую батарею и новый полк при сохранении прежних их номеров и названий. Так обеспечивалось «долгожитие» полков, дивизий, армий.

Новый механик-водитель оказался бывалым воякой. Его звали Володей, и, как мне сразу предчувствовалось, он оправдывал свою фамилию – Быстров. С ним мне пришлось коротать дольше всех, выжить и выдержать все, что встречалось на 1500-километровом пути карпатских рейдов.
Наша вторая самоходка оказалась самой живучей из всех четырех, которые были уготованы для меня судьбой.  Она дослужила до спамовскго срока. СПАМ – это Сборный Пункт Аварийных Машин. По правилам того времени, самоходка, прошедшая 1500 километров без ремонта, подлежала сдаче на СПАМ, как аварийная.

Основное время нашего обновленного полка было посвящено подготовке к сражению за Будапешт. С конца октября и до декабря нам не было покоя ни днем, ни ночью. Противник стремился со всех сторон перебрасывать свои силы и средства в район Будапешта. Чтобы воспрепятствовать этому приходилось совершать форсированные марши, не зная отдыха, дежурить у мостов на пути вероятного наступления или отступления противника, принимать неожиданные удары с воздуха. И это была рядовая работа, неприметная жизнь самоходчиков и танкистов…

Казаки вели себя нагло. Занимая или проходя населенные пункты, они оставляли непременный след: рубили саблями перины, выпуская пух на улицу, устрашая этим жителей. В бою они проявляли себя обычными пехотинцами, прячась за нашу броню. Но победы и награды доставались им.

Мы, самоходчики и танкисты, уже не помнили, что такое постель, завтрак, обед и ужин за столом. Все это в прошлом, но оставалась великая надежда на будущее.
Вспоминая и уточняя названия наиболее крупных венгерских селений, которые пришлось проходить с боем и без боя, после того, как эти замечательные селения уже были взяты другими частями фронта, выделяю следующие: Сольнок, Ясладань, Ясберень, Мишкольц, Хатван, Ниредьхаза, Дьёндьёшь, Ясапати, Ясароксалаш.
Мне они запомнились весьма культурными, уютно обустроенными как в архитектурной красоте, так и в бытовой чистоплотности.

Мне не приходилось видеть селения, где бы не было тротуара – любого, даже малюсенького. Я не видел улиц, где после разрыва снарядов не была бы убрана окружающая площадь. Я не видел дороги, на которой фруктовые деревья с той и другой стороны не были бы ухоженными. Я восхищался чистотой, порядком, всем ландшафтом, удивительно созданным руками людей. Я невольно чувствовал себя человеком на этой замечательной земле, человеком, который может так творить, а не разрушать….

Особо памятен мне факт, связанный с последствиями алкогольного трофея. На одной из железнодорожных станций, занятой нашими, немцы оставили целый эшелон со спиртными напитками. Казачество без промедления востребовало это дармовое пойло. Соблазнились и многие командиры от танкистов и самоходчиков. Вскоре в нашей округе появилось безвластие, затишье.
Я и мои товарищи, командиры соседних машин нашей батареи, не увлекались спиртным. Но нам было известно, что происходит вокруг этого трофея. Предчувствуя тревожное, мы условились взять на себя дежурство и наблюдение за горизонтом, ибо комбата своего мы не видели уже второй день. Мы предполагали, что немцы не зря оставили спиртное. Так и оказалось.
К вечеру мы увидели колону танков и самоходок, идущих вдоль канала. Это было несколько километров от нас. Колона приближалась к мосту, где можно перейти канал и без усилий захватить станцию, где наши развлекались трофеем.
Мы оценили опасность и приняли решение: не допустить колонну до моста. Мы выдвинули свои машины вперед, замаскировались в кукурузном поле и условились, как вести огонь. Каждый из нас бьет по условленной машине; если выстрел неудачный, то спешно, без команды повторить выстрел, а если удачный – переходить влево на три машины. Мы не ожидали, что после третьего выстрела колона остановится. Были подбиты головные машины. Нашей удаче способствовало то, что немцы предоставили нам борты своих машин. Нам удалось подбить семь машин, а это почти треть колоны.  Главное же было в другом. Мы разбудили – отрезвили опьяненное командование, в результате чего были приняты срочные меры для ликвидации прорыва противника.
 

Наша троица стала известна командованию дивизии. За этот юношеский почин командиры самоходок были награждены орденом Отечественной войны II степени, а члены экипажей – медалями «За отвагу». Эту медаль получил и наш наводчик, Высоковский, который в этой операции не участвовал. Он фактически дизертировал, но я это скрыл. Не хотел разглашать и еще больше обострять его скрытую душевную боль.
Как наводчик, Высоковский был хорошим стрелком, любил свое дело, старательно ухаживал за пушкой и пулеметом. Но, казалось, что в душе он скрывал свою боль. Это замечали все, не только из нашего экипажа и батареи. Его замкнутость, скрытность, скованность иногда разрывалась безрассудством, необъяснимым мотивом. Так случилось в Яссах, когда он самовольно улизнул к дешевым девочкам. Подобное было и на других стоянках во время рейдов. И то, что его не оказалось в самоходке на этот раз, меня не удивило. Что-то с ним творится неладное. На мои попытки раскрыться он не отвечал, а избегал разговоров на эту тему.

Как скоро стало известно, неладным было его предчувствие близкой смерти. Оно угнетало его на всем пути. И погиб он загадочно. Самоходка стояла в одном из селений на окраине моста через реку. Кругом была тишина. Высоковский вылез из машины по делу, но долго не возвращался. Я решил проверить, где он. А он лежал мертвым рядом с машиной. Нам не удалось выяснить причину его смерти. Только в кармане его гимнастерки было письмо к родным. Он прощался с матерью и сестрой, подчеркивая в письме последние слова: «Иду в последний бой». Последнего боя у Глеба не было. Такова была его судьба. Это случилось в начале декабря 1944 года.
Похоронив Глеба, нам вскоре пришлось проститься и с самоходкой. Пришло время ее естественной смерти – сдача на СПАМ.

Третью самоходку с обновленным экипажем я получил в очень тяжелый период, в момент решительного удара Советской армии по завершению окружения Будапештской группировки противника. Гитлеровские войска с боями отступали на север. Для нас  - это безостановочное движение, марши с боями и бесконечными подрывами мин. Это были последние дни декабря 1944 года, предновогодье.
Нашей самоходке не пришлось встречать Новый год. Она подорвалась на фугасе. В этот период, каждый участок фронта стал невиданно уплотняться и с вражеской, и с нашей стороны. Движение по дорогам тормозилось. Саперы не успевали разминировать даже основные дороги. На одном из участков нашего пути была повреждена гусеница нашей самоходки. Требовалось заменить несколько траков. Из-за этого мы отстали от своей колоны. Чтобы догнать ее надо было сойти с дороги и обогнать хвост колоны, пройти вперед.

Судьба в очередной раз явилась ко мне спасительницей. На маршах я всегда усаживался на правый борт, поближе к люку водителя. Это было необходимо для лучшей ориентировки в пути, т.к. видимость и обзор из люка водителя очень ограничены. На этот раз, когда я принял решение обогнать хвост колоны, меня как будто кто-то подтолкнул изнутри «Слезь с борта!». Я слез, отошел на левую сторону дороги, спустился на обочину и отошел метров на десять. Стал рукою подавать водителю сигнал к движению. Как только самоходка тронулась с места, прогремел взрыв под правой гусеницей. Ее разнесло на части, изуродовав борт. К счастью, механик-водитель отделался легкой контузией. А если бы я оставался на борту, то как минимум лишился бы ног.
Догнать свою колону нам не было суждено. Надо было связываться с тыловиками и решать судьбу подорвавшейся на противотанковой мине самоходки. Мы оказались в расположении очень уютного венгерского селения. Здесь, как и во всех городах, занятых нашими войсками, была комендатура. С ее представителем пришлось не раз встречаться и по поводу самоходки, и в связи с прибытием в свой полк.
Наш экипаж расселили по домам. Впервые за все карпатское рейдовое время (почти пять месяцев) мы ощутили себя людьми, увидели человеческое бытие. Впервые во фронтовых условиях я, на правах, освященных комендатурой (другой власти для меня здесь не было) мог почувствовать себя человеком свободным от военных команд и их последствий...
Оказавшись непрошенным гостем в мадьярской семье, я не заметил какого-либо отчуждения и недоброжелательного отношения ко мне, напротив, я чувствовал природное уважение мадьяр к офицерам.
Я быстро подружился с хозяевами дома. Узнав, что они нуждаются в помоле пшеницы, но большая очередь создает проблему, я договорился с комендатурой и принял участие в погрузке мешков с пшеницей – ведь для меня такая операция не была редкостью. Вместе с хозяином я поехал на мельницу. Там, увидев моего хозяина в сопровождении офицера, расступились и смололи пшеницу вне очереди.
Этот поступок стал известен селянам. Ко мне проявилось неформальное отношение. Русский офицер помогает простому крестьянину. Это звучало как благодарственное, уважительное почтение не только ко мне, но и к нашим армейцам. В вечернее время приходили соседи увидеть русского поближе. Мы, в начале жестами, а потом уже освоенными мадьярскими и русскими словами стали изъясняться понятнее друг для друга…
По мере нашего человеческого общения, мои хозяева и их соседи откровенно выражали свою нелюбовь к румынам и к нашим казакам. Я разделял их мнение. Более того, объяснял, как мог, увиденное в Трансильвании. Тогда румынская армия, воевавшая уже на нашей стороне, фактически деградировала. Я видел с какой жадностью они обирали венгерские  дома, выносили оттуда все, что только возможно погрузить на повозки и увезти к себе домой. В этом была главная забота румынских солдат. Война для них окончилась. Узнав, что наши части поддерживают «Катюши», они не стесняясь, заявляли, что им здесь больше делать нечего, а надо думать о том, как бы побольше увезти с мадьярского двора.
Эта мародерщина румын не могла вызывать у мадьяр симпатий…
Что касается наших казаков, то и здесь нелюбовь к ним мадьяр, вполне оправдана. Казаки тоже мародерничали, отбирая у крестьян корм для своих лошадей, грабили винные подвалы, а напиваясь, дебоширили, оставляя следы бескультурья…

БЕЛАЯ САМОХОДКА

Отдыхать у добрых и милых мадьяр пришлось не долго. Из комендатуры нам дали адрес и маршрут следования к новому месту назначения. По прибытии туда, нам стало известно, что наша группа выведена в резерв фронта и находится на территории Чехословакии, на северной границе с Венгрией.
Через некоторое время мне была вручена четвертая самоходка. Она была окрашена в белый цвет. На Родине перестарались, окрасив самоходку в маскировочный зимний цвет, не предполагая о том, что когда она будет вступать в бой, снега уже не станет. Чем только мы не затемняли нашу машину, но белизна все же оставалась.
Начались учебные тренировки, знакомство с характером местности, с режимом рек, где должна проходить полоса вероятного движения нашего корпуса на Брно и Прагу.
Самоходку мы вкопали в глубокий окоп, превратили его в уютный блиндаж, замаскированный со всех сторон. Когда мы извлекали из старого по соседству блиндажа нужную нам древесину, нас мягким лаем встретила собачка. Выскочив, она устремилась к нам навстречу, как старая знакомая, ласкаясь и приветливо виляя хвостом. Нам тоже была приятной эта встреча. Мы ее приютили и окрестили Жучкой. Она полюбилась всем, с ней возникло ощущение домашнего уюта.
Жучка оказалась очень деликатным сторожем. Никогда не поднимала голос на своих и на соседей, с которыми быстро познакомилась. Если к самоходке приближался кто-то из чужих, она громко «сигналила». Жучка была умницей. И ребята не оставляли ее без внимания.
Никто из нас не мог подумать, что Жучка станет нашей спасительницей.
Участие нашего полка в боевых операциях на территории Чехословакии началось в феврале 1945 года. Первая операция проходила на Гроне, левом притоке Дуная. Были форсированы Нитра и Ваг, что расширило плацдарм для наступления войск II Украинского фронта. В ходе наступления необходимо было форсировать несколько рек, из который наиболее глубокой была Морава, тоже левый приток Дуная.
К исходу 4 апреля Малые Карпаты были преодолены. Перерезаны пути отхода Братиславской группировки в направлении города Брно, крупного промышленного центра, второго по численности населения города Чехословакии. Выход нашей группы к Малым Карпатам надежно обеспечивал правый фронт 7-й Гвардейской армии, облегчив ей выполнение задачи по освобождению Братиславы, столицы Словакии….
Окрыленное боевыми успехами командование, тогда часто стремилось пожинать очередные плоды побед путем лобовых и недостаточно обеспеченных атак. Это неизбежно приводило к неоправданным многочисленным жертвам.

Жертвой такой «чапаевской» атаки на один из укрепленных пунктов на Мораве определился наш полк и, естественно, моя самоходка. Ее направили в лобовую атаку вместо танка, без какой-либо рекогносцировки, вслепую. И это на четвертом, завершающем году Великой Отечественной, обогатившей нашу армию невиданным опытом стратегического и тактического мышления…
Наш полк спустили с горы вниз к реке, в неизвестность. Нашей самоходке приказано было атаковать неизвестную огневую точку, ждущую нас в неизвестном месте.
Слишком много, беспредельно в количественном и качественном отношении было безответственно вручено советскому генералитету. Именно из-за безответственности нашей власти родилась и процветает советская формула управления всем и вся: «ДДПР – Давай! Давай! Потом разберемся!».

Мне и наводчику не была известна цель огневого нападения, а водителю – ориентир движения боевой машины. Но чувство солдатского долга заставило двигать самоходку на самой предельной скорости, рваться навстречу своей гибели. Это можно сравнить только с самоубийством. Но его не было, ибо наш экипаж в психологическом плане был далек от мысли такой участи человека. Это было скорее анонимное убийство, совершаемое командованием.
Можно даже задним числом поблагодарить противника за то, что он поторопился с выстрелом в нашу самоходку. Ее подбили на самом начале спуска с горы. Если бы это случилось у реки, то нам не пришлось бы попасть в госпитальный рай, а я не писал бы сейчас эти откровения.

Я не могу вспомнить (просто не помню) того мгновения, когда была подбита самоходка. Я помню лишь одно судьбоносное явление: неистовый лай Жучки, ее зубастый хват за мой комбинезон, ее щипки, зовущие к тому, чтобы я очнулся.
Очнулся я с сильной головной болью и головокружением. Попытался подняться, но не слушалась левая нога. Кисть правой руки в крови. Дыхание затруднено болью живота. Как потом выяснилось, я был контужен, перебита лодыжка левой ноги, а также большой палец правой руки. И еще девять осколочных ранений в разных частях тела, особенно болезненное – в животе.
Жучка продолжала лаять и хвататься за мои брюки. Откуда у этого милого животного такая спасительная прыть, заставляющая человека прийти в себя? Я сообразил, что надо скорее выбираться из машины, но сначала огляделся, чтобы понять что стало с моим экипажем. Смутно помню, как мы с Жучкой приводили в чувство наводчика и механика-водителя, которые также как и я, были ранены. Они вылезли из самоходки, а следом и я, привстав на правую ногу, вывалился через открытую дверцу и стал как можно быстрее отползать от горящей машины. Жучка не покидала меня.

Спустя немного времени, я увидел санитаров, ползущих ко мне навстречу. От них я узнал, что из нашего экипажа невредимым оказался заряжающий. Он и дал сигнал о нашей беде.

Я благодарю судьбу за то, что она не оставила в самоходке никого из наших ребят, благодарю за то, что с помощью Жучки мы очнулись и выбрались из машины. Это случилось 7 апреля 1945 года, недалеко от реки Морава, в районе с. Унин, Чехословакия….


Рецензии
Дай Вам Бог здоровья и долгих лет жизни!
Мой отец, тоже танкист, умер 18 Марта 2016 года. О войне он рассказывал очень мало. Мне запомнилась сказанная им незадолго до смерти такая фраза: Знаешь, Сашка, мы все тогда озверели... а не озверей мы, ни Сталин, ни Жуков ни за что не выиграли бы эту войну...

Александр Блейхман 2   14.02.2017 12:55     Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.